Неделя. - 1989. - № 25 (1525).
Первый реквием Анны Ахматовой
Немногие поэты в мировой литературе так тщательно скрывали биографическую подоплеку своих стихотворений, как Анна Ахматова.
Стихотворцы часто не склонны открывать адресатов своей лирики и биографические обстоятельства, нашедшие в ней отражение, по чисто личным мотивам. Были такие причины и у Ахматовой, тем более что читатели нередко искали в ее стихах своеобразный любовный дневник, а это, естественно, вызывало гнев и протест поэтессы. Известно, скажем, как она сопротивлялась попыткам "вычитать" из ее стихов "роман" с Александром Блоком. Однако в большинстве случаев причины были не только личные — они проистекали из трагического противостояния Поэта и Истории.
Мы теперь знаем, как много сложных моментов было в биографии великой поэтессы, и не трудно догадаться, что порой расшифровка биографического подтекста стихов могла не только помешать их публикации, но и грозила новыми несчастьями для автора. Ведь не зря Ахматова вычеркнула все посвящения Борису Анрепу, уехавшему в 1917 году в эмиграцию (см. "Неделю" № 10 за 1989 год). Покров тайны окутывал ее позднюю лирику, частично собранную в циклах "Cinque", "Шиповник цветет" и "Полночные стихи", так как сама поэтесса полагала, что недозволенная встреча с их адресатом, приезжим иностранцем, стала одной из причин печально известного Постановления ЦК 1946 года, надолго вычеркнувшего творчество Ахматовой из нашей литературы. Поэтому и сама Ахматова, и комментаторы ее поэзии тщательно обходили биографические обстоятельства создания этих стихов, особенно важные для их понимания, так как эта великолепная лирика — обобщение трагического опыта Ахматовой в 40—50-е годы.
Удивительную судьбу своих стихов поэтесса поведала в коротком четверостишии:
От странной лирики, где каждый шаг — секрет,
Где пропасти налево и направо,
Где под ногой, как лист увядший, — слава,
По-видимому, мне спасенья нет.
Можно говорить о "скрытых" циклах в поэзии Ахматовой, связанных с биографическими моментами. Эти циклы чрезвычайно важны для понимания ее творчества и почти не исследованы по причинам, о которых было сказано. К таким циклам относятся стихи, посвященные Борису Анрепу, и та поздняя лирика, которая связана с горькими обстоятельствами встречи поэтессы с "гостем из будущего" — так она назвала ее адресата в "Поэме без героя".
В каком-то смысле с подобными циклами связан и знаменитый "Реквием". Не приходится говорить о биографической выстраданности этих стихов, как бы залитых живыми слезами матери, тщетно пытающейся вырвать сына из неволи. И в то же время это поразительный по силе и патетическому накалу плач о трагедии тридцать седьмого года. "Реквием", несомненно, мыслился самой поэтессой как нечто целостное. Скрытым циклом его можно назвать только в том смысле, что поэтесса по понятным причинам тщательно скрывала самое его существование.
Не менее "взрывоопасными" были стихи, содержащие отклики на трагическую гибель ее первого мужа, поэта Николая Степановича Гумилева, который был расстрелян в 1921 году как участник контрреволюционного заговора. Эти стихи также представляют собой несомненную целостность и вместе с "Реквиемом" принадлежат к самым трагическим страницам в творчестве Ахматовой. Их можно было бы назвать — Первый Реквием.
Большинство этих стихов опубликовано В сборнике "Anno Domini" ("В лето господне 1921"), вышедшем в 1922 году, В центре этой книги, в которой преломились переживания поэтессой событий первых послереволюционных лет, — образ погибшего Гумилева, - хотя формально ему там не посвящено ни одного стихотворения. Напротив, поэтесса позаботилась о том, чтобы эти стихи, исполненные высокого трагизма, были разбросаны по разным разделам сборника и, так сказать, затерялись в массе других.
Но для того чтобы полностью понять смысл стихов, составляющих, как мне представляется, нечто подобное Первому Реквиему в творчестве Ахматовой, необходимо оглянуться назад, на историю непростых взаимоотношений Анны Андреевны и Николая Степановича. Переписка их в основном не сохранилась, и то, что стало известно, собирается по крохам. Впрочем, мы и не ставим перед собой цель разобраться в личных отношениях этой супружеской пары. Речь идет только об их поэтической интерпретации в творчестве Ахматовой.
Будущие супруги познакомились еще в гимназические годы. Известно, что Анна Андреевна сначала отказала Гумилеву и лишь спустя какое-то время согласилась стать его женой. Задолго до свадьбы, которая состоялась в 1910 году, она писала по поводу своих отношений с женихом словами известного романса: "Люблю ли его, я не знаю, но кажется мне, что люблю". В воспоминаниях современников Ахматова при вступлении в литературные салоны Петербурга предстает робкой, тоненькой, почти девочкой, ни на шаг не отходившей от своего мужа, молодого поэта, уже завоевавшего в то время литературную известность.
За годы их совместной жизни Ахматова посвятила мужу только два стихотворения. Одно написано через полгода пocле свадьбы:
Он любил три вещи не свете:
За вечерней — пенье, белых павлинов
Не любил, когда плачут дети,
Не любил чая с малиной
И женской истерики.
... А я была его женой.
Это стихотворение резко выделяется на фоне ранней ахматовской лирики той поры: ни тени эмоций, только чуть заметная горькая ирония.
Более ясный свет на их отношения в восприятии Ахматовой бросают строчки второго стихотворения, посвященного мужу:
В ремешках пенал и книги были,
Возвращалась я домой из школы.
Эти липы, верно, не забыли
Нашей встречи, мальчик мой веселый.
Только, ставши лебедем надменным,
Изменился серый лебеденок.
А на жизнь мою лучом нетленным
Грусть легла, и голос мой незвонок.
Стихотворение это помечено 1912 годом. Гумилев уже становится признанным мэтром поэтической школы акмеистов, которая формируется именно в это время. В нее вошла и Ахматова, признававшая бесспорный поэтический авторитет мужа (хотя и тогда она не стала "правоверной" акмеисткой). И все же... Грусть, которая легла на ее жизнь и стихи, как-то связывается с тем, что "веселый мальчик" стал "лебедем надменным".
Эпиграф к ахматовскому сборнику "Чётки" (1914) — стих Баратынского:
Прости ж навек! Но знай, что двух виновных,
Не одного, найдутся имена
В стихах моих, в преданиях любовных.
на то, что в то время была еще жива Ахматова, не сказавшая об этом публично ничего. В Записках об Ахматовой Л. К. Чуковской есть такой эпизод (7 октября 1962 года) - "Сегодня она раздраженная, сердитая... Главный предмет разговора — и гнева - биография Гумилева, написанная Струве. — Я получила предложение умереть, да, да, не смейтесь! — и показала в книге строку — "Анна Андреевна Ахматова еще жива". — Очень вежливо, не правда ли? А главная задача биографа — вычеркнуть меня из Колиной жизни... Меня, видите ли, никогда не было... На самом же деле он был так влюблен, что брал деньги у ростовщика под большие проценты и приезжал в Севастополь, чтобы 10 минут видеть мой надменный профиль... Этого Струве не знает, этого никогда не было... Зато чуть запахло разводом, он тут как тут..." В тех же воспоминаниях приводится гневная тирада Анны Андреевны по поводу другой книги, вышедшей за рубежом: "Придумано, будто я отсутствую в лирике Гумилева, будто он меня никогда не любил! Но ведь вся его лирика до определенного года, до душевного разрыва, до "Пятистопных ямбов" — вся полна мною. Дальше, правда, нету меня".
Однако в комментариях Струве, вызвавших такую обиду Ахматовой, как paз приводятся "Пятистопные ямбы", о которых она говорит и в которых ясно отразился назревавший разлад: "Ты, для кого искал я на Леванте Нетленный пурпур королевских мантий, Я проиграл тебя, как Дамаянти Когда-то проиграл безумный Наль... И ты ушла в простом и темном платье, Похожая на древнее Распятье". Гумилев тут берет вину на себя. Ахматова также намекает на его вину. Интересно в этом смысле знаменитое стихотворение 1913 года:
Столько просьб у любимой всегда!
У разлюбленной просьб не бывает.
Как я рада, что нынче вода
Под бесцветным ледком замирает.
И я стану, Христос помоги! —
Не покров этот светлый и ломкий,
А ты письма мои береги,
Чтобы нас рассудили потомки,
Чтоб отчетливей и ясней
Ты был виден им, мудрый и смелый.
В биографии славной твоей
Разве можно оставить пробелы?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О том, что в этом стихотворении имеются в виду именно отношения с мужем, свидетельствует, пожалуй, перекличка строчек — "В биографии славной твоей" и "Только, ставши лебедем надменным"...
Конечно, герои лирики Ахматовой претерпевали поэтическую трансформацию, но в основе обычно лежала подлинная драматическая ситуация. Так было и на этот раз. Впрочем, "двух виновных, не одного, найдутся имена..." Свою долю вины за разрыв с мужем Анна Андреевна сознавала глубоко. Может быть, тут кроется одна из причин того комплекса вины, который вообще бьется живым нервом в ее лирике, хотя его смысл в дальнейшем расширяется, вступая в резонанс с трагическим звучанием эпохи.
Обращает на себя внимание стихотворение, написанное во время поездки в Новгород, где она побывала, чтобы навестить мужа, проходившего там военное обучение перед отправкой на фронт, — "Пустых небес прозрачное стекло". Таких безлично-видовых стихотворений в творчестве Ахматовой — считанное количество.
Гумилев снова появился в Петербурге на несколько месяцев в 1916 году. В это время пишется стихотворение, проникнутое острым чувством своей вины за разрыв:
А! Это снова ты. Не отроком влюблённым,
Ты в этот дом вошел и на меня глядишь.
Страшна моей душе предгрозовая тишь.
Ты спрашиваешь, что я сделала с тобою,
Врученным мне на век любовью и судьбою?
Я предала тебя. И это повторять —
О, если бы ты мог когда-нибудь устать!
После этого приезда Гумилев провел больше года за границей, получив назначение в экспедиционный корпус. Он вернулся в Россию в 1918 году. Тогда же произошел официальный развод супругов. Анна Андреевна стала женой В. Шилейко, ученого-востоковеда, недолгие и мучительные отношения с которым нашли свое отражение в цикле стихов, озаглавленном "Черный сон". Гумилев вскоре женился вторично.
Но несмотря на окончательность разрыва, на все, что разделяло теперь бывших супругов, Ахматова восприняла гибель Гумилева как трагическое знамение времени и как тяжелую личную драму.
Несомненно, что Анна Андреевна в самом деле почувствовала себя тогда вдовой, и это чувство сохранилось у нее до самой смерти, как бы ни складывалась в дальнейшем ее личная судьба.
В сборник "Anno Domini", cocтавленный в основном из стихотворений 1921 — 1922 годов, Ахматова включает стихотворение 1915 года, до тех пор не публиковавшееся, может быть, именно потому, что там выступает образ Гумилева. Это стихотворение — "Колыбельная", посвященное сыну Льву.
Долетают редко вести
К нашему крыльцу.
Подарили белый крестик
Твоему отцу.
Было горе, будет горе,
Горю нет конца,
Да хранит святой Егорий
Твоего отца.
В 1915 году, когда это стихотворение было написано, Гумилев получил второй Георгиевский крест. Поэтессе, видимо, не захотелось публиковать его из-за сложных отношений с мужем. Но она не случайно включила его в позднейший сборник "Anno Domini".
вспоминает о том, что А. А. была убеждена в полной политической невиновности Гумилева, в том, что он был непричастен к активной контрреволюции, и приводит ее слева: "Выдумывают о нем много. А в чем состоит правда о нем? Писал прекрасные стихи, храбро воевал и погиб бесстрашно". В стихах Ахматова даже не затрагивает вопрос о вине или невиновности Гумилева — его гибель воспринимается ею в свете почти апокалипсического трагизма всего происходящего в годы гражданской войны и военного коммунизма:
Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять.
Горькую обновушку
Другу шила я.
Любит, любит кровушку
Русская земля.
Стихотворение помечено 16 августа 1921 года. Казнь Гумилева произошла в конце этого месяца, точная дата неизвестна. Таким образом, это стихотворение, написанное вскоре после его ареста (3 августа) и, несомненно, связанное с ее переживаниями по поводу этою события, грозившего бедственными последствиями в то время, можно назвать странным пророчеством. Это стихотворение обычно связывали с кругом стихов, написанных в военные годы. Однако известна точная дата его написания.
Непосредственная реакция на известие о расстреле Гумилева, очевидно, — стихотворение из того же сборника, помеченное 27-23 августа. Видимо, оно написано сразу же после получения ею страшной вести.
Страх, во тьме перебирая вещи
Лунный луч наводит на топор.
За стеною слышен стук зловещий,
Что там — крысы, призрак или вор?
В душной кухне плещется водою,
Половицам шатким счет ведет.
С глянцевитой черной бородою
За окном чердачным промелькнет —
И притихнет. Как он зол и ловок,
Лучше бы поблескиванье дул
В грудь мою направленных винтовок,
Лучше бы на площади зеленой
На помост некрашеный прилечь,
И под клики радости и стоны
Красной кровью до конца истечь.
Прижимаю к сердцу крестик гладкий:
Боже, мир душе моей верни!
Запах тленья обморочно сладкий
Веет от прохладной простыни.
Такого ощущения жути нет, пожалуй, ни в одном стихотворении Ахматовой. И вместе с тем тут необыкновенно сильно и другое чувство - своей глубинной связи с невинно погибшим, своей как бы сопричастности и готовности разделить его страшную участь.
Впрочем, ощущением непередаваемого ужаса проникнуты многие стихи эпохи военного коммунизма, когда "черной смерти мелькало крыло".
Декабрем 1921 года помечен цикл "Другой голос", в автографе озаглавленный "Дальний голос. Слова на музыку, слышанную во сне". Эти стихи — своеобразный разговор поэтессы с погибшим — принадлежат к немногим в поэзии Ахматовой, написанным не от лица лирической героини, а обращенным к ней:
Я с тобой, мой ангел, не лукавил.
Как же вышло, что тебя оставил
За себя заложницей в неволе
Всей земной непоправимой боли?
Судьба поэтессы как бы захлестнута одной петлей с тем, кому она приписывает слова, доносящиеся из-за могилы:
И одна в дому оледенелом,
Славя имя горькое мое.
Мучительные самообвинения, перекликающиеся со стихотворением "А! Это снова ты", звучат в еще одном стихотворении из "Другого голоса":
В тот давний год, когда зажглась любовь,
Как крест престольный, в сердце обреченном,
Ты кроткою голубкой не прильнула
К моей груди, но коршуном когтила.
Изменой первою, вином проклятья
Ты напоила друга своего.
Но час настал, в зеленые глаза
Тебе глядеться, у жестоких губ
Молить напрасно сладостного дара
И клятв таких, каких ты не слыхала.
Каких еще никто не произнес.
Во многих стихах осени 1921 года появляется и тема горького вдовства.
Заплаканная осень, как вдова
В одеждах черных, все сердца туманит...
Перебирая мужнины слова,
Она рыдать не перестанет.
(15 сентября 1921 г.).
Пока не свалюсь под забором
И ветер меня не добьет,
Мечта о спасении скором
Меня, как проклятие, жжет.
Упрямая, жду, что случится,
Как в песне случится со мной, —
Уверенно в дверь постучится
И прежний, веселый, дневной
Войдет он, и скажет: "Довольно,
Ты видишь я тоже простил". —
Не будет ни страшно, ни больно...
Ни роз, ни архангельских сил.
Затем и в беспамятстве смуты
Я сердце мое берегу,
Что смерти без этой минуты
Представить себе не могу.
В примечаниях к зарубежному изданию Ахматовой (III том) Струве приводит одно мемуарное свидетельство, в котором это стихотворение относится к Н. В. Недоброво. Однако известие о смерти Недоброво было получено Ахматовой еще в 1920 году, а сама дата написания (30 августа — то есть сразу же после получения известия о расстреле Гумилева) и содержание стихотворения, никак не отвечающее характеру взаимоотношений Ахматовой с Недоброво, заставляют с уверенностью отнести это стихотворение к Первому Реквиему.
"Веселым, дневным" образ мужа не появляется в ее поэзии больше никогда - слишком тяжелые воспоминания он вызывал. Но в стихах, связанных с ним и написанных вскоре после его тpaгичеcкой гибели, ощутимо чувство просветления, обретенного в страдании, которое вообще присутствует в ее стихах тех лет.
В этом смысле обращает на себя внимание стихотворение "Предсказание", опубликованное посмертно и упоминавшееся самой Ахматовой среди ключевых ее произведений.
Не завидуй такому венцу!
Потому что и сам он ворованный,
И тебе он совсем не к лицу.
Туго согнутой веткой терновою
Ничего, что росою багровою
Он изнеженный лоб освежит.
Дата под этим стихотворением — 8 мая 1922 г. — годовщина свадьбы Анны Андреевны и Николая Степановича (на это обратила внимание Н. А. Жирмунская в примечаниях к сборнику Ахматовой в Малой серии Библиотеки поэта). Таким образом, связь этого стихотворения с памятью о Гумилеве несомненна. Можно сказать, что и в нем звучит тот же "другой голос", обращенный к поэтессе, что и в цикле под этим названием. А мысль о том, что утерянные после революции блага — "ворованные", перекликается со строчкой из "Поэмы без героя", где по поводу роскоши, окружающей героиню, говорится "полукрадено это добро". Мученический, терновый венец — символ добровольно принятых страданий — сродни тем мотивам, которые появляются и в других стихотворениях того же времени:
А здесь, в глухом чаду пожара,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.
Посмертно опубликовано ее стихотворение 1925 года, где она свидетельствует о горестном осуществлении этого предсказания:
О, знала ль я, когда, томясь успехом,
Что скоро люди беспощадным смехом
Ответят на предсмертную мольбу.
И в этом стихотворении снова появляется как бы тень Гумилева:
О, знала ль я, когда неслась, играя,
Что лучшему из юношей, рыдая,
Закрою я орлиные глаза.
Это стихотворение не входило первоначально в сборник "Anno Domini", как и стихотворение "Многим". Оба они были включены в эту книгу позднее. В последнем стихотворении почти в том же контексте появляется воспоминание о муже:
Вот отчего вы дали неоглядно
Вот отчего вы даже не спросили
Меня ни слова никогда о нем
И чадными хвaлaми задымили
Мой навсегда опустошенный дом.
"Лучшему из юношей..." — "лучшего из ваших сыновей"...
Эпиграф к сборнику "Anno Domini" в первых изданиях — латинский текст — "Nec sine, nес tecam vivere possum", что означает: "Ни без тебя, ни с тобой жить не могу". Очевидно, и тут подразумеваются ее отношения с Гумилевым, итог которым подвела его гибель. Впрочем, эпиграф можно трактовать и более широко — в плане тогдашних раздумий поэтессы о родине и эмиграции.
В начале 20-х годов Ахматова вообще как бы подводит итог своего предыдущего творчества и жизни: "Над прошлым я черный поставила крест" — напишет она много позже. Одно из стихотворений, содержащее также "подведение итогов", — "Новогодняя баллада", написанная в 1923 году. Это стихотворение занимает особое место а творчестве Ахматовой, потому что в нем видят то зерно, из которого впоследствии выросла "Поэма без героя" (приход мертвых под Новый год и встреча с ними поэтессы). Цитата из этого стихотворения вошла в поэму ("Отчего мои пальцы словно в крови, и вино, как отрава, жжет?").
Вот начало "Новогодней баллады":
И месяц, скучая в облачной мгле,
Там шесть приборов стоят на столе,
И один только пуст прибор.
Это муж мой, и я, и друзья мои
Встречаем новый год.
муж — Николай Степанович Гумилев; "друг" — это, видимо, Н. В. Недоброво, который незадолго перед этим умер от чахотки в Крыму; "третий, не знавший еще ничего, когда он покинул свет", очевидно, поэт Всеволод Князев, самоубийство которого в 1913 году, на пороге исторических трагедий, — одна из тем ее "Поэмы без героя". О четвертом в стихотворении не говорится ничего, но это может быть только Александр Блок, чью смерть в том же трагическом для Ахматовой 1921 году она горько оплакивала. Пятая — сама поэтесса, а о шестом мертвые говорят: "Кого еще с нами нет" — это живой, как бы связанный с будущим поэтессы.
В этом стихотворении знаменательны строчки, посвященные Гумилеву:
Хозяин, поднявши полный стакан,
Был важен и недвижим:
"Я пью за землю родных полян,
".
"Новогодняя баллада" — это своего рода завершение того цикла, который можно назвать Первый реквием. А начало его — стихотворение "Бежецк", который сама А. А. ставила в начале сборника "Anno Domini" В Бежецке у матери Гумилева воспитывался их сын Лев. Там они проводили вместе каждое лето в мирные годы их супружеской жизни. Стихотворение помечено 26 декабря 1921 года. Видимо, Ахматова приехала туда на Рождество, то есть через четыре месяца после расстрела Гумилева. Об охвативших ее воспоминаниях она пишет со свойственной ей аскетической строгостью:
Там строгая память, такая скупая теперь,
Свои терема мне открыла с глубоким поклоном;
Но я не вошла, я захлопнула страшную дверь...
В образности этого стихотворения полнозвучно проходит тема России: "Над городом древним алмазные русские ночи И серп поднебесный желтее, чем липовый мед"... "Свои терема мне открыла с глубоким поклоном"... Ставшее очень глубоким и зрелым чувство Родины поддерживало Ахматову в эти тяжелые для нее годы. Оно придает какую-то трагическую просветленность этому стихотворению и отзывается во многих стихах Первого Реквиема.
Среди посмертно опубликованных стихотворений Ахматовой есть одно, написанное, видимо, в последние годы жизни поэтессы:
Я подымаю трубку — я называю имя,
Мне отвечает голос — какого на свете нет...
Тускло вокруг струится, едва голубея, свет.
Я говорю: "О боже, нет, нет, я совсем не верю,
Что будет такая встреча в эфире двух голосов".
И ты отвечаешь: "Долго ж ты помнишь свою потерю,
".
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Похолодев от страха, свой собственный слышу стон.
В этом стихотворении слышны отзвуки "Другого голоса" из "Anno Domini": "Дальний зов" — "дальний голос" — обращение "ангел мой". Может быть, тут в последний раз в поэзии Ахматовой появляется образ Гумилева.
Реквием, который она начала слагать в память погибшего сразу же после его горькой кончины, не был завершен до конца жизни поэтессы. И этот надгробный плач полон таким острым ощущением трагизма эпохи, что он не может не захватить читателя.