Глава первая
1889-1914
А я была дерзкой, злой и веселой
И вовсе не знала, что это - счастье.
И облака сквозили
Кровавой цусимской пеной.
1
Анна Ахматова сама описала характерные черты того времени, в которое родилась: "Россия Достоевского" с "шуршаньем юбок", клетчатыми пледами, зеркалами в ореховых рамах, плюшевыми креслами и желтым светом керосиновых ламп (1. 259)2.
Ахматова родилась 11 июня (по ст. стилю)3 1889 года на Черноморском побережье в пригороде Одессы, носящем название Большой Фонтан. Ее отец, Андрей Горенко, был морским инженером, и она была третьей из шести детей: Андрей и Инна - старшие, а Ия, Ирина (Рика) и Виктор - младшие. Когда Анне было пять, умерла от туберкулеза четырехлетняя Рика. Рика жила у тетушки, и ее смерть держалась в тайне от остальных детей, но Анна тем удивительным чутьем, каким обладают только дети, догадалась, что случилось, и впоследствии говорила, что эта смерть пролегла тенью через все ее детство4.
Когда Анне было одиннадцать месяцев от роду, семья перебралась на север: сначала г Павловск, а затем в Царское Село, носящее теперь имя Пушкина, который провел там отроческие годы и бродил по тем самым аллеям большого парка, где так часто доводилось гулять и ей. Это был очаровательный "городок игрушечный", как описывала она его потом, где главенствовали дворцы и парк; разрушенные в войну, они были недавно восстановлены, но уже не в том, прежнем их виде. Первые воспоминания поэта относятся к Царскому Селу; "... зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал..." (II. 266). Каждое лето семья возвращалась на Черноморское побережье, в Стрелецкую бухту вблизи древнего Херсонесского монастыря - здесь Анна "подружилась с морем".
В доме царила довольно необычная для детства будущего поэта обстановка. Книг, очевидно, не было совсем, за исключением толстого тома Некрасова, который Анне позволяли читать на каникулах. У матери, по-видимому, все же был какой-то вкус к поэзии - она читала своим детям Некрасова и Державина. Но почему-то, прежде чем была написана первая строчка, все были уверены, что Аня непременно будет поэтом. Отец дразнил ее декадентской поэтессой, и впоследствии именно он был повинен в том, что она стала Анной Ахматовой, а не Анной Горенко. Узнав о ее поэтических опытах - ей тогда было семнадцать, - он просил не срамить его имени. "И не надо мне твоего имени", - ответила она и выбрала татарское - имя последнего хана Золотой Орды. Странный выбор для русской поэтессы, как говорила она позже, но Ахматовой звалась ее татарская прабабушка, и в татарах юга России ей всегда виделось что-то таинственное и чарующее.
В элегии "Предыстория" Ахматова описывала свою мать как женщину "с прозрачными глазами / (Такой глубокой синевы, что море / Нельзя не вспомнить, поглядевши в них), / С редчайшим именем и белой ручкой, / И добротой, которую в наследство / Я от нее как будто получила, - / Ненужный дар моей жестокой жизни..." (I. 259). Инна Эразмовна была, видимо, женщиной неординарной и не слишком отдававшейся семейной жизни. Как и все женщины семьи Горенко, страдала она туберкулезом, а ее отношения с мужем не назовешь безоблачными. Из своего детства, как мы видим, Ахматова не вынесла привычных детских воспоминаний:
И никакого розового детства...
Веснушечек, и мишек, и кудряшек,
И добрых теть, и страшных дядь, и даже
Приятелей средь камешков речных.
А я росла в узорной тишине,
В прохладной детской молодого века.
И не был мил мне голос человека,
А голос ветра был понятен мне.
Довольно рано, слушая, как занимаются старшие дети, Анна начала говорить по-французски. В десять лет она поступила в гимназию в Царском Селе. Несколько месяцев спустя Анна очень тяжело заболела. Неделю пролежала она в беспамятстве, и думали, она не выживет. Когда она все же поправилась, ее вдруг на какое-то время поразила глухота. Врачи не понимали причины. Позднее один специалист предположил, что она, вероятно, перенесла оспу, не оставившую, однако, никаких видимых следов. Именно тогда она стала писать стихи, и ее никогда не покидало чувство, что начало ее поэтического пути тесно связано с этим таинственным недугом. Фотография запечатлела ребенка с остриженной наголо головой и не по-детски серьезным взглядом.
Книги были тому виной или нет, но в тринадцать лет юная поэтесса обожала поэзию и уже знала по-французски Бодлера и Верлена и "проклятых поэтов". Но назвать ее "книжным червем" едва ли было можно: чувствуя себя в воде свободней, чем на суше, она бродила по побережью босоногая, в платье, накинутом на голое тело и запахнутом так, чтобы скрыть большую прореху вдоль всего бедра, и бросалась в море в самых неожиданных местах. Когда тетушка, выговаривая ей за это, сказала однажды, что, будь она ее матерью, она бы все время плакала, Анна ответила: "Для нас обеих лучше, что вы не моя мама".
И вот эту девочку в возрасте чуть старше описанного страстно полюбил другой юный поэт - Николай Гумилев. Ему она казалась морской нимфой, русалкой с горестным взором, лунной девой, Евой5. Целых 10 лет с этого момента она занимала главное место и в его жизни, и в его поэзии, и много позже она стала по-иному, серьезнее относиться к юношеским пророчествам поэта - представление о себе как о ком-то более трагическом и роковом, чем она была в юности, постепенно утвердилось в ее сознании.
Двое юных поэтов встретились в канун Рождества 1903 года6.
Анна с подругой Валерией Тюльпановой (в замужестве Срезневской), семья которой занимала первый этаж дома, где жила Ахматова, и которая оставалась ее подругой до конца своих дней, шли покупать елочные украшения. Анна, Валерия и ее брат Сережа столкнулись с братьями Гумилевыми у Гостиного двора. Валерия уже раньше была с ними знакома - у них была общая учительница музыки. Они пошли вместе: Валерия с Митей, старшим из двух братьев, а Аня с Колей - младшим. Гумилевы проводили девочек домой, и если на Аню эта встреча не произвела особого впечатления, то этого нельзя сказать о ее спутнике. С тех пор Валерия стала замечать, что Коля оказывался рядом с их домом, как раз когда Аня должна была возвращаться с занятий, и стремился свести знакомство с ее старшим братом Андреем, чтобы войти в весьма замкнутый дом Горенко.
Коля Гумилев был довольно неуклюжим молодым человеком на три года старше Анны и за некоторым высокомерием скрывал неуверенность в себе. Он много читал, стал рано писать стихи и в то время был горячим поклонником французских символистов. В своих стихах он представлял себя конквистадором, а в жизни не любил ни в чем уступать. Аня же стала девушкой высокой и стройной, с прямыми густыми темными волосами и прекрасными белыми руками, с почти неестественно бледного лица смотрели серые глаза. В тихих темных водах царскосельских прудов казалась она русалкой или нимфой, и Гумилев был столь очарован этим образом, что не только называл ее так в стихах, но и уговорил своего приятеля нарисовать ему в комнате на стене морскую пучину с русалкою.
В вышедшей в 1915 году статье о раннем творчестве Ахматовой критик А. Гизетти прослеживает путь превращения языческой девочки из поэмы 1913 года "У самого моря" в христианку, которая в июле 1914 года, закрыв лицо руками, молит Бога принять в жертву ее жизнь, чтобы отвести угрозу войны; и далее критик объясняет утрату поэтом прежней "языческой" радости жизни тем, что эта радость осталась неразделенной7. И верно, первые стихотворения, написанные после болезни в тот год. Когда она пошла в школу, могли вполне родиться при соприкосновении с миром, лежавшим за рамками привычной обстановки.
Невинная детская жизнь оборвалась резко и внезапно в 1905 году. Январские события и гибель всего русского флота при Цусиме были, по ее словам, потрясением на всю жизнь, и особенно страшным, потому что первым. В семье, столь тесно связанной с флотом, эта нелепая трагедия ощущалась острее вдвойне. Затем на Пасху Гумилев, в отчаянии от ее нежелания всерьез отнестись к его чувству, пытался покончить с собою. Потрясенная и напуганная этим, она рассорилась с ним, и они перестали встречаться.
А летом распалась семья Горенко: отец, выйдя в отставку, собирался поселиться в Петербурге, а мать с детьми уехала на юг, в Евпаторию. Теперь стала остро ощущаться нехватка денег. Известия о событиях 1905 года не скоро дошли до провинциальной Евпатории.
Так как гимназический курс она еще не закончила, ей всю зиму пришлось готовиться с преподавателем к поступлению в последний класс. Занятия скрашивались тем, что молодой учитель влюбился в свою ученицу, правда, из-за этого он проводил уроков вдвое больше, чем требовалось. Но не в одной лишь зубрежке прошла зима: у шестнадцатилетней Анны было и другое серьезное увлечение - стихи.
В тот год приоткрылся ей смысл смерти: в личном плане - через попытку самоубийства Гумилева, в более крупном, историческом масштабе - через цусимскую трагедию, и "тень, что пролегла через все детство", проступила из глубин сознания. В воспоминаниях о Модильяни, которые она написала в свои семьдесят лет, Ахматова говорит о том, что будущее, которое "бросает свою тень задолго перед тем, как войти, стучало в окно, пряталось за фонарями, пересекало сны..." (II. 225). Лишь в 1955 году, пройдя уже большую часть своего жизненного пути, смогла она понять и описать эту особенность своего детства:
Себе самой я с самого начала
То чьим-то сном казалась или бредом,
Иль отраженьем в зеркале чужом,
Без имени, без плоти, без причины.
Уже я знала список преступлений,
Которые должна я совершить.
И вот я, лунатически ступая,
Вступила в жизнь и испугала жизнь:
Где некогда гуляла Прозерпина,
Передо мной, безродной, неумелой,
Открылись неожиданные двери,
И выходили люди, и кричали:
"Она пришла, она пришла сама!"
А я на них глядела с изумленьем
И думала: "Они с ума сошли!"
И чем сильней они меня хвалили,
Чем мной сильнее люди восхищались,
Тем мне страшнее было в мире жить
И тем сильней хотелось пробудиться,
И знала я, что заплачу сторицей
В тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме,
Везде, где просыпаться надлежит
Таким, как я, - но длилась пытка счастьем.
(I. 260)
"У самого моря" - поэма, написанная почти на сорок лет раньше и так нравившаяся Гумилеву, что он просил Ахматову посвятить поэму ему, - тоже о ее детских годах. Тема ее - детство, оборвавшееся при соприкосновении со смертью, и хотя тут еще нет того пугающего всепонимания, которое мы находим в уже упомянутой элегии "И никакого розового детства...", поэма преисполнена невинности тем более глубокой, что между автором и тем ребенком, каким он был когда-то, еще не пролегла пропасть времени. И именно здесь, возможно, отчетливее, чем где бы то ни было в ее творчестве, нашел отражение мир поэта-ребенка, которому "голос ветра" был понятней голоса человека.
Героиня поэмы - девочка-подросток лет тринадцати, и к ней, сидящей "за версту от земли на плоском камне", приплывает зеленая рыба, прилетает белая чайка. Она неразрывна с природой, она "чует воду", соседи считают, что она приносит счастье, но она не любит входить в дома людей. Она невинна невинностью зверя и с невольной жестокостью отвергает предложение сероглазого мальчика, который любит ее и хочет на ней жениться. Она ждет своего царевича.
Юная язычница с берега моря - не единственный персонаж поэмы. Есть еще двое: Лена, ее сестра-близнец, и Муза. Лена в некотором смысле не просто сестра героини, но и как бы ее оборотная сторона. С детства больная, безногая Лена наблюдает из своей неподвижности за всем происходящим, но она понимает смерть и горе и смысл вещей так, как это не дано понять ее язычнице-сестре. Одна из сестер - воплощение сил жизни и природы со всей их простодушной жестокостью и слепотой, другая - Гамлет, парализованный своим всепониманием8. Лишь в конце поэмы, когда дитя природы слышит, как оплакивают мертвого царевича, они с Леной становятся ближе друг другу.
"приморской девчонке", а не к Лене, приходит во сне Муза:
В узких браслетах, в коротком платье,
С дудочкой белой в руках прохладных.
Сядет спокойная, долго смотрит,
И о печали моей не спросит,
И о печали своей не скажет,
Только плечо мое нежно гладит.
(I. 271)
В другом стихотворении 1913 года, где говорится о посещении Музы, опять видна связь с морем, с природой. Теперь Муза учит ее плавать:
В то время я гостила на земле.
Мне дали имя при крещенье - Анна,
Сладчайшее для губ людских и слуха.
Так дивно знала я земную радость
И праздников считала не двенадцать,
А столько, сколько было дней в году.
Я, тайному велению покорна,
Товарища свободного избрав,
Любила только солнце и деревья.
Однажды поздним летом иностранку
Я встретила в лукавый час зари,
Ее одежда странной мне казалась,
Еще страннее - губы, а слова -
Как звезды падали сентябрьской ночью.
И, стройная, меня учила плавать,
Одной рукой поддерживая тело
Неопытное на тугих волнах.
И часто, стоя в голубой воде,
Она со мной неспешно говорила,
И мне казалось, что вершины леса
Слегка шумят, или хрустит песок,
Иль голосом серебряным волынка
Вдали поет о вечере разлук.
Но слов ее я помнить не могла
И часто ночью с болью просыпалась.
Мне чудился полуоткрытый рот,
Ее глаза и гладкая прическа.
Как вестника небесного, молила
Я девушку печальную тогда:
"Скажи, скажи, зачем угасла память
Ты отняла блаженство повторенья?.."
И только раз, когда я виноград
В плетеную корзинку собирала,
А смуглая сидела на траве,
Глаза закрыв и распустивши косы,
И томною была и утомленной
От запаха тяжелых синих ягод
И пряного дыханья дикой мяты, -
Она слова чудесные вложила
В сокровищницу памяти моей.
И, полную корзину уронив,
Припала я к земле сухой и душной,
Как к милому, когда поет любовь.
(I. 152)
2
Весной 1906 года Анна вместе с тетушкой поехала в Киев держать экзамены в гимназию. Киев был наиболее подходящим и дешевым местом для продолжения учебы, потому что там жили родственники Горенко. Анна выдержала экзамены и вернулась на лето в Евпаторию. Гумилев, который после окончания в июне гимназии собирался в Париж, приехал повидать Ахматову, и они помирились. Уже в Париже он получил письмо от Ахматовой, которую назвал в одном своем стихотворении "странной белой розой". В этих стихах Ахматова предстает в образе Беатриче, сам Гумилев - Данте. Впоследствии это стихотворение стало частью целого цикла "Беатриче", содержащего самое прекрасное из его ранних стихов к своей возлюбленной:
В моих садах - цветы, в твоих - печаль.
Приди ко мне, прекрасною печалью
Заворожи, как дымчатой вуалью,
Моих садов мучительную даль.
Войди сюда, в сады моих томлений,
Чтоб не было порывистых движений,
Чтоб музыка была пластичных поз,
И чтоб не хор менад, а хор девичий
Пел красоту твоих печальных губ.
(147-148)
В конце лета Анна вернулась в Киев, где ей предстояло проучиться последний класс в Фундуклеевской гимназии. С Гумилевым они переписывались всю зиму. В Париже Гумилев принимал участие в издании небольшого литературного журнала "Сириус", где опубликовал одно стихотворение Ахматовой - "На руке его много блестящих колец" (I. 317). Хотя это была первая ее публикация, она не слишком серьезно отнеслась к своему литературному дебюту на страницах "Сириуса", видя в этом очередную дикую затею своего Друга.
"Зачем Гумилев взялся за "Сириус"? - писала она в марте 1907 года. - Это меня удивляет и приводит в необычайно веселое настроение. Сколько несчастиев наш Микола перенес, и все понапрасну! Вы заметили, что сотрудники почти все так же известны и почтенны, как я? Я думаю, что нашло на Гумилева затмение от Господа. Бывает!"
И хотя она никак не могла серьезно отнестись к любви Гумилева, он был всецело охвачен этим чувством. Он не упускал ни одной возможности повидать ее: он приезжал в Киев из Парижа в конце апреля 1907 года, а вернувшись в Россию летом того же года, поспешил в Севастополь, где жили тогда Анна с Инной Эразмовной, и поселился в соседнем доме, чтобы быть ближе к ней. Он звал ее с собой, но ее, только что закончившую гимназию, мысль о замужестве не привлекала9. Они стояли вдвоем и в молчании смотрели на берег, куда выбросило мертвых дельфинов. Гумилев описал это мгновение в стихотворении "Отказ":
Царица иль, может быть, только печальный ребенок,
Она наклонялась над сонно вздыхающим морем,
И стан ее, стройный и гибкий, казался так тонок,
Он тайно стремился навстречу серебряным зорям.
Сбегающий сумрак. Какая-то крикнула птица,
И вот перед ней замелькали на влаге дельфины.
Чтоб плыть к бирюзовым владеньям влюбленного принца,
Они предлагали свои глянцевитые спины.
Но голос хрустальный казался особенно звонок,
Когда он упрямо сказал роковое: "Не надо"...
Усталый ребенок с бессильною мукою взгляда.
(89)
Во Франции ранней осенью, в отчаянии от нового отказа, Гумилев вновь пытался покончить с собой. Он отправился в Трувиль в Нормандии и был арестован "en etat de vagabondage", то есть за бродяжничество. В октябре, одолжив денег и ничего не сообщив родителям, он поехал в Киев, но его попытки уговорить Анну выйти за него замуж оказались не более успешными, чем прежде. В декабре он попробовал отравиться и был найден спустя сутки в бессознательном состоянии в Булонском лесу.
Осенью 1907 года Анна поступила на юридический факультет Высших женских курсов в Киеве. Ее увлекали история права и латынь но чисто юридические дисциплины оставляли равнодушной. В апреле следующего года Гумилев, заехав в Киев по пути из Парижа, вновь безуспешно предлагал ей руку и сердце. Следующая встреча произошла летом 1908 года, когда Анна приехала в Царское Село, а потом уже он - по дороге в Египет - на два дня остановился в Киеве. В Каире, в саду Эзбекие, он предпринял еще одну, и последнюю, попытку самоубийства, запечатлевшуюся в стихотворении с тем же названием, написанном десять лет спустя, когда его страстная любовь превратилась в воспоминание (271-272). После этого случая мысль о самоубийстве стала ему ненавистна.
В стихотворении, написанном в Киеве в 1909 году, Ахматова переживает воображаемую гибель брата, за которой стоит тревога о том, как бы одна из гумилевских попыток самоубийства не стала роковой. И хотя тогда для Гумилева все окончилось благополучно, несколько лет спустя трагедия самоубийства разыгралась в семье Ахматовой, когда, не в силах перенести смерть своего ребенка, в Греции покончил с собой ее брат Андрей10.
После возвращения Гумилева из Египта Ахматова до января 1909 года не имела от него никаких вестей. В мае он приехал к ней в Люстдорф, где она тогда жила, ухаживая за больной матерью, и стал уговаривать поехать с ним в Африку. Она отказалась. Но уже в ноябре она вдруг уступила его настойчивым уговорам. Они встретились в Киеве на артистическом вечере "Остров искусств", куда Гумилев пришел с кузиной Ахматовой Марией Змунчиллой. Он до конца вечера не отходил от Ахматовой ни на шаг, и она наконец согласилась стать его женой.
В поэме "У самого моря", про которую Ахматова говорила, что это "отдаленное эхо" их отношений с Гумилевым, "царевич" так и не пришел к героине - он утонул, не достигнув берега. Спустя пять лет после ее шестнадцатилетия к "приморской девчонке" приходит понимание того, что ей не дождаться своего царевича, и она решает связать свою судьбу с влюбленным в нее "сероглазым мальчиком" и уехать с ним на север. И все же Ахматова говорила, что их брак был не началом, а "началом конца" их отношений.
Уже весной в Петербурге случилось одно существенное для юной поэтессы событие. Они с Гумилевым пошли в Русский музей. У Гумилева с собой была корректура сборника стихов поэта-царскосела старшего поколения, директора гимназии, где он учился. Речь идет об Иннокентии Анненском, начавшем печататься очень поздно и скупо. Ахматова вспоминала, как была она потрясена его книгой "Кипарисовый ларец", как, забыв обо всем на свете, тут же, не сходя с места прочла ее от корки до корки. Впоследствии она всегда называла Анненского своим учителем, и, несомненно, эта первая встреча с его творчеством немало способствовала превращению пишущей стихи барышни в серьезного поэта.
Ахматова вернулась в Киев. Вскоре к ней присоединился Гумилев. 25 апреля 1910 года юная пара венчалась в церкви Никольской слободки за Днепром. Родственники Ахматовой считали брак заведомо обреченным на неудачу, и никто из них не пришел на венчание, что глубоко оскорбило ее.
После свадьбы молодожены уехали в Париж. Новый мир открылся Ахматовой. Об этой и еще одной поездке в Париж, которую они совершили следующей весной, Ахматова пишет в своих воспоминаниях о Модильяни:
"Еще во множестве процветали фиакры. У кучеров были свои кабачки, которые назывались "Au rendez-vous des cochers"11, и еще живы были мои молодые современники, вскоре погибшие на Марне и под Верденом. Все левые художники, кроме Модильяни, были признаны. Пикассо был столь же знаменит, как сегодня, но тогда говорили "Пикассо и Брак". Ида Рубинштейн играла Шехерезаду, становились изящной традицией дягилевские Ballets Russes (Стравинский, Нижинский, Павлова, Карсавина, Бакст).
Мы знаем теперь, что судьба Стравинского тоже не осталась прикованной к 10-м годам, что творчество его стало высшим музыкальным выражением духа XX века. Тогда мы этого еще не знали. 20 июня 1910 года была поставлена "Жар-птица". 13 июня 1911 года Фокин поставил у Дягилева "Петрушку".
Прокладка новых бульваров по живому телу Парижа (которую описал Золя) была еще не совсем закончена (бульвар Raspail). Вернер, друг Эдисона, показал мне в Taverne de Pantheon два стола и сказал: "А это ваши социал-демократы - тут большевики, а там меньшевики". Женщины с переменным успехом пытались носить то штаны (jupes-culottes), то почти пеленали ноги (jupes-entravees). Стихи были в полном запустении, их покупали только из-за виньеток более или менее известных художников. Я уже тогда понимала, что парижская живопись съела французскую поэзию.
Рене Гиль проповедовал "научную поэзию", и его так называемые ученики с превеликой неохотой посещали мэтра.
Католическая церковь канонизировала Жанну д'Арк.
Et Jehanne, la bonne Lorraine,
Qu'Anglois brulerent a Rouen...
(Villon)12
Я вспомнила эти строки бессмертной баллады, глядя на статуэтки новой святой. Они были весьма сомнительного вкуса, и их начали продавать в лавочках церковной утвари" (II. 196).
черным старым зонтом, и читали друг другу вслух Верлена или гуляли при луне по старому Парижу. Описывая Модильяни, она описывает себя такой, какой она была тогда - с ее способностью читать чужие мысли, видеть чужие сны и говорить о том, что не имеет никакого или весьма отдаленное отношение к земной жизни.
Эту женщину, которой давно принадлежало его сердце, рисовал Гумилев в облике колдуньи:
Из логова змиева,
Из города Киева,
Я взял не жену, а колдунью.
А думал - забавницу,
Гадал - своенравницу,
Веселую птицу-певунью.
Покликаешь - морщится,
Обнимешь - топорщится,
А выйдет луна - затомится,
И смотрит, и стонет,
Как будто хоронит
Кого-то, - и хочет топиться.
(168)
Таинственное влияние луны на его супругу описывает Гумилев и в другом стихотворении:
Но когда дневные смолкли звуки
И взошла над городом луна,
Ты внезапно заломила руки,
Стала так мучительно бледна.
И это не поэтический вымысел - сама Ахматова говорила, что в детстве и юности луна очень сильно на нее действовала. И не случайно в одним из первых опубликованных стихотворений она говорит о кольце, которое выковал месяц. Постепенно с возрастом луна стала терять над ней свою силу.
3
В конце июня 1910 года Гумилевы вернулись в Царское Село, где жили сначала на Бульварной, а затем в первом этаже дома, который занимала мать Николая Степановича, на улице Малой, 6313. Отец Гумилева скончался вскоре после их свадьбы.
Сколь ни упорны были его ухаживания, Гумилев почти тотчас после свадьбы стал тяготиться семейными узами. 25 сентября он вновь отправился в долгое путешествие по Абиссинии. С дороги он прислал ей стихотворение о человеке, который, стоя. у догорающего камина, рассказывает о своих былых подвигах, кои совершал он в дальних странах, пока не стал немощен и "слаб", как ныне. Оканчивается стихотворение таким двустишием:
И, тая в глазах злое торжество,
Женщина в углу слушала его.
(178)
Предоставленная самой себе, Ахматова с головой ушла в поэзию, и почти все стихотворения ее первого сборника "Вечер" были написаны в доме на Бульварной14.
Гумилев был в отъезде полгода и вернулся только в конце марта 1911 года. Когда Ахматова встретила его на вокзале, он посмотрел на нее серьезно и спросил: "Писала?" Она ответила утвердительно, и он тут же на платформе попросил показать ему стихи. Все просмотрев, он кивнул и сказал: "Хорошо". С этого времени он стал относиться к ее творчеству с большим уважением, хотя, конечно, не мог не ощущать комизма своего положения - поэта, женатого на поэтессе.
Затем Гумилевы снова уехали в Париж. Летом 1911 года они приехали в Слепнево, небольшое имение недалеко от Бежецка, Тверской губернии, принадлежащее матери и сестрам Гумилева. После Парижа Слепнево показалось Ахматовой особенно унылым. Впоследствии она описала его так: "... неживописное место: распаханные ровными квадратами на холмистой местности поля, мельницы, трясины, осушенные болота, "воротца", хлеба, хлеба..." (II. 268).
поэты, упомянул в их числе и Анну Ахматову.
Осенью, когда супруги вернулись в Царское Село, Гумилев с поэтом Сергеем Городецким решили создать объединение молодых поэтов, дав ему название "Цех поэтов". За этим стояло расхождение во взглядах между Гумилевым и поэтом-символистом Вячеславом Ивановым. Хотя символисты сами признавали, что к 1910 году символизм достиг некоторой кризисной точки, они оставались всесильны в поэтических кругах, и Вяч. Иванов был в то время некоронованным королем литературного Петербурга. Еще раньше Иванова больно задела критика, которой подверг Гумилев его последнюю работу, и сам он резко отозвался о прочитанной ему Гумилевым поэме "Блудный сын". Открытое выступление против символизма требовало известного мужества от Гумилева, тогда еще молодого и малоизвестного поэта, так как сделало его мишенью для насмешек.
В "Цех поэтов" вошли 15 молодых поэтов: Гумилев, Городецкий, Ахматова, Мандельштам, Нарбут, Зенкевич, Н. Бруни, Г. Иванов, Адамович, В. Гиппиус, Моравская, Д. Кузьмин-Караваев и его жена Елизавета, Чернявский и Лозинский. Они собирались два-три раза в месяц то у Городецкого на Фонтанке (там состоялось первое собрание), то у Кузьминых-Караваевых на Манежной площади, то у Гумилевых в Царском, то у Лозинского на Васильевском острове или у Бруни в Академии художеств. Лозинский составил список адресов членов "Цеха", и Ахматова, как секретарь, должна была рассылать извещения о собраниях с изображением лиры15 - эмблемы "Цеха" - на каждом из них. На первом собрании, у Городецкого, присутствовали Александр Блок16, Владимир Пяст и двое французских ученых. На этих вечерах поэты выступали по очереди, а Гумилев или Городецкий исполняли обязанности председателя. Поэты читали свои стихи, обсуждали их, а затем ужинали. После ужина наступало время шуточных опусов17.
На одном из первых вечеров, возможно на третьем, который проходил в Царском Селе, Гумилев предложил отречься от символизма. От греческого корня "акмэ" он образовал термин "акмеизм", полагая, что именно это понятие лучше всего отражает те требования, которые они предъявляли к поэзии, а именно ясности в противовес символистской туманности, ведь молодые поэты смотрят на мир наивными глазами Адама, не претендуя на роль жрецов и оттачивая свои стихи высочайшим мастерством. Но не все в "Цехе" захотели именоваться акмеистами или адамистами. Первоначальный союз стал распадаться по мере того, как его члены, прежде искавшие поддержки друг у друга, становились на ноги. Лозинский и Гиппиус категорически отказались выступать от имени акмеизма. Шестеро объявили себя его последователями: Гумилев, Мандельштам, Городецкий, Нарбут, Зенкевич18 и Ахматова.
Два года спустя Гумилев и Городецкий несколько запоздало обнародовали манифесты новой школы19. "У акмеистов, - писал Городецкий, - роза опять стала хороша сама по себе, своими лепестками, запахом и цветом, а не своими мыслимыми подобиями с мистической любовью или чем-нибудь еще". Полемика акмеизма с символизмом увлекала критику, которая не принимала и не слишком жаловала акмеизм. После революции Городецкий, когда это стало ему удобно, отрекся от акмеизма. Гумилев усматривал в своей поэзии все больше символистских черт. Ахматова предположила, что некоторые гумилевские рассуждения об акмеизме возникли задним числом, то есть после прочтения ее стихов, а Пяст считал, что само название "акмеизм" - неосознанная перекличка с фамилией "Ахматова", в чьем творчестве он видел ярчайшее воплощение еще не сформулированных Гумилевым и Городецким принципов акмеизма20.
их поэзии, были общие ценности, общий взгляд на мир, который строился на отношении к поэзии - единственному смыслу их существования - и в ней обретал форму. Суть акмеизма следует искать не в форме их стихотворчества, не в предмете описания и даже не в их политических настроениях. Их мировоззрение в точности соответствовало тому, что требовали манифесты акмеизма - возвращения на землю. Вместе с этим пришло глубокое понимание богатства европейской культуры и тесной связи между поэтами всех времен. В основе акмеизма лежал отказ от поиска спасения в другом мире, убеждение, что обрести Бога можно сейчас и тут же, на земле, что жизнь - это благословение Божье.
В 1911 году подобные рассуждения могли восприниматься всего лишь как тема для разговора в кружке молодежи, восстающей против старшего поколения. Но теориям акмеистов суждено было пройти проверку, посильную далеко не для всех. То, что спустя годы Мандельштам, испытав на себе полную изоляцию и невероятные лишения, продолжал утверждать, что этот мир для него "не обуза, отнюдь не несчастная случайность, а Богом данный дворец"21, говорит о глубине его убеждений. Взгляды акмеистов на жизнь и поэзию были диаметрально противоположны символистским, и поэтому они не могли бежать от земной реальности, становившейся с каждым часом все суровее. Им было необходимо обрести Бога и понять Его предназначение через постижение жизни, через проживание жизни, через любовь к ней. И земное существование не было чем-то, что следует претерпеть в ожидании рая. И поэт, не будучи жрецом, был тем, кто, как Адам, нарекал все сущее, был "нарицателем".
4
Весной 1912 года тиражом 300 экземпляров вышел в свет первый сборник Ахматовой, "Вечер", с предисловием М. Кузмина. Он был очень благожелательно встречен критиками, причем некоторые, как Брюсов, выделяли его из других публикаций "Цеха поэтов". Ахматова впоследствии вспоминала свое смущение при появлении книги. Она рассказывала, что Гумилев рассмеялся и продекламировал:
Ретроградка иль жорж-зандка,
Все равно, теперь ликуй:
Плюй на все и торжествуй!
Многие стихотворения "Вечера" относятся ко времени продолжительного путешествия Гумилева по Африке в 1910 - 1911 годах, и неудивительно поэтому, что основная тема сборника - это нелюбимая и брошенная или потерявшая своего возлюбленного женщина. Уже здесь мы встречаемся с теми образцами ахматовской классики, которым прежде всего она обязана своей ранней популярностью. Это, без сомнения, самые блестящие стихотворения сборника, но они обозначили такую ступень творческого пути, которая, по крайней мере в тот момент, не давала возможности дальнейшего роста. В этих коротких стихотворениях драматизм человеческих отношений, достигший высшей точки, передан чрезвычайно лаконичным, простым, разговорным языком, когда о чувствах героев, как в прозе Толстого, говорит лишь жест или какой-то предмет. Часто в этих стихах, как отметил критик Виктор Виноградов, поэт будто наблюдает в зеркале внешние проявления внутреннего состояния22.
Сжала руки под темной вуалью...
"Отчего ты сегодня бледна?"
Напоила его допьяна.
Как забуду? Он вышел, шатаясь.
Искривился мучительно рот...
Я сбежала, перил не касаясь,
Задыхаясь, я крикнула: "Шутка
Все, что было. Уйдешь, я умру".
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: "Не стой на ветру".
В этот сборник входит также, пожалуй, самое известное из ранних стихов Ахматовой, начинающееся строфой:
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
(I. 28)
В этих стихотворениях Ахматова, казалось, завершила процесс отсечения всего лишнего, начатый еще Пушкиным в "Маленьких трагедиях". Ведь много позднее она писала о своем восхищении "головокружительной краткостью"23 Пушкина и тем, как он умел ставить точку именно тогда, когда все нужное было уже сказано.
Очень cкоро ее современники убедились, что попытки подражать Ахматовой оборачивались полным провалом. Но сколь бы совершенны ни были ее стихи, существует некий предел, дальше которого они кажутся повторением себя. В самом их совершенстве и заложен этот предел. Форма определяет содержание, которое и ограничивает форму. И, отдавая справедливость критикам, следует признать, что содержание стихотворений "Вечера" крайне ограниченно. Они описывают определенное состояние души в определенный момент времени, не подразумевая никакого развития лишь момент в настоящем, вобравший в себя прошлое. При всем разнообразии внешних характеристик и "особенностей" ахматовской героини, женщина, сжавшая руки под темной вуалью, - существо столь же условное, как и крестьянка, которую муж хлестал "узорчатым, вдвое сложенным ремнем..." (I. 34).
В творчестве Ахматовой мы можем различить три образа поэта: один складывается из фактов ее биографии, другой создан русско-советской критикой, третий рисует она сама.
"я". Но постепенно, в ходе жизни, различие между словом и его выразителем стирается, и голос самой Ахматовой все яснее слышится в ее стихах, доходя до нас без посредников и внушая трепет своей цельностью и непререкаемостью. Но в ранней лирике Ахматовой мы видим, что поэт ищет своего героя, способного выразить некоторые грани ее личности и вписывает их в более широкий контекст, высвобождая свой опыт из узких оков сугубо личных переживаний.
Образ крестьянки с ее твердыми православными представлениями обрядовым укладом жизни должен был хотя бы отчасти решить задачу, как обогатить и углубить поэзию, как соотнести ее с внешними потрясениями и переменами в стране и остаться при этом верной своему восприятию событий. Использование этого образа положило начало тому "расширению узкого круга ее личных тем", к которому призывали критики, - процесс, достигший высшей точки в написанном во времена сталинского террора "Реквиеме", где утрата матерью сына пресуществилась в материнские муки, испытанные Марией у Креста.
При чтении ранних стихов Ахматовой легко поддаться искушению представить себе автора то в образе крестьянки, которую бьет муж, то глядящейся в зеркало женщиной со скорбным ликом, вроде того, что воспроизвел в "Anno Domini" Анненков, то, наконец, в облике высокой, стройной девушки с закутанными в шаль плечами, читающей с эстрады свои стихи, как впоследствии читала сама Ахматова в артистическом кабаре "Бродячая собака". В действительности она объединяет в себе все три образа. Те из ее друзей и поклонников, кто покинул Россию в 20-е годы и для которых Ахматова навсегда осталась лишь автором ранней любовной лирики, а также те критики, которые видели в набожной крестьянке из "Вечера" выражение ее христианской веры и определение жизненных ценностей автора, одинаково неверно представляли себе истоки ее творчества. По самой своей природе способная описать лишь то, что пережила сама, Ахматова использовала внешние различия для достижения общего через индивидуальное.
Обстоятельства жизни Ахматовой вынуждали ее вновь и вновь пытаться осмыслить, почему она пишет стихи и насколько это для нее важно. Мало-помалу осознание себя и своей роли в судьбе народа и своего места среди прошлых и нынешних поэтов всего мира позволило ей подняться над обстоятельствами собственной жизни, над обстоятельствами времени и места и увидеть за событиями их высший смысл, уловить связи там, где прежде их не было. Тогда она могла сказать о себе, что взирает на все, "как с башни". И хотя этот будущий взлет и обретение цельности угадываются в ее творчестве с самого начала, поэзия "Вечера" еще не содержит в себе решения проблем, встающих перед поэтом. Она - поэзия - не может, например, спасти готовое разорваться от тоски сердце, смерть же может, напротив, убить поэзию. Поэтесса представляется самой себе кукушкой в часах: "Заведут - и кукую. / Знаешь, долю такую / Лишь врагу / Пожелать я могу" (I. 30).
В "Вечере" возникает тема царевича, которого она потеряла: во сне он является ей в короне, он - сероглазый король, узнав о гибели которого она восклицает: "Слава тебе, безысходная боль!" (I. 42) и который, как можно понять, был отцом ее ребенка, но не супругом; и он же - Гамлет, который говорит ей то, что только и говорят всегда принцы, и который не видит для нее другого исхода, как идти замуж за дурака или в монастырь (I. 21). Царевичу противопоставлен тот, кто "всю жизнь свою шагами мерил / Длинные и скучные дороги" (I. 36). Судьба разлучает ее с царевичем, но жить без него - значит "жить ложью" (I. 37). Ушли в прошлое безмятежные дни, когда мальчик играл на волынке, а девочка плела свой венок; теперь поэт просит: "О, только дайте греться у огня!" (I. 24). Русалка умерла, а ее страдания на земле оттого, что она слишком хотела жить.
кто может быть ей братом или любовником. Прохожие думают, что она недавно овдовела, но умер не муж - умерла ее душа.
Любовь воспринимается прежде всего как источник страданий, и только страдания ждут ее в жизни, и не ей причитать или жаловаться. Встретиться с возлюбленным ей суждено в аду "Над водой"), но и на земле они ищут страданий: "Мы хотели муки жалящей / вместо счастья безмятежного" (I. 31). Если избавление от земных тягот дарует только смерть, то и за порогом смерти ждет ее новое испытание: монах предупреждает девушку, потерявшую от страданий голову и ищущую место для могилы: "Не для вас, не для грешных рай" (I. 30). Не может утешить героиню и Муза, которая приходит к покинутой возлюбленным девушке, отнимает у нее Кольцо, "Божий подарок" (I. 38).
5
3 апреля 1912 года Гумилевы вновь покинули Царское Село и отправились путешествовать по Европе, на сей раз по Швейцарии и Италии. Впечатления от итальянской живописи и архитектуры, словно сновидение, всю жизнь не покидали Ахматову. Гумилевы побывали в Генуе, Пизе, Флоренции, Болонье, Падуе и Венеции и через Вену и Краков возвратились в Киев.
Лето 1912 года Ахматова провела с матерью у своей кузины Марии Змунчиллы в имении вблизи австрийской границы. Она ждала ребенка. Гумилев писал ей влюбленные письма с описанием жизни в Слепневе:
"Милая Аничка, как ты живешь, ты ничего не пишешь. Как твое здоровье, ты знаешь, это не пустая фраза. Мама нашила кучу маленьких рубашечек, пеленок и т. д. Она просит очень тебя целовать. Я написал одно стихотворение вопреки твоему предупреждению не писать о снах, о том моем итальянском сне во Флоренции24, помнишь? Посылаю его тебе, кажется, очень нескладное. Напиши, пожалуйста, что ты о нем думаешь. Живу я здесь тихо, скромно, почти без книг, вечно с грамматикой, то английской, то итальянской. Данте уже читаю, хотя, конечно, схватываю только общий смысл и лишь некоторые выражения. С Байроном (английским) дело обстоит хуже, хотя я не унываю. Я увлекся также верховой ездой, собственно, вольтижировкой, или подобием ее. Уже могу на рыси вскакивать в седло и соскакивать с него без помощи стремян. Добиваюсь делать то же на галопе, но пока неудачно. Мы с Олей25 устраиваем теннис и завтра выписываем мячи и ракеты. Таким образом, хоть похудею. Молли наша дохаживает последние дни, и для нее уже поставлена в моей комнате корзина с сеном. Она так мила, что всех умиляет. Даже Александра Алексеевна26 сказала, что она самая симпатичная из наших зверей. Каждый вечер я хожу один по Акинихской дороге испытывать то, что ты называешь Божьей тоской. Как перед ней разлетаются все акмеистические хитросплетения. Мне кажется тогда, что во всей вселенной нет ни одного атома, который бы не был полон глубокой и вечной скорби.
"Романтических цветов"27 (вспомни Волчицу и Каракаллу), но занимательно то, что, когда я думаю о моем ближайшем творчестве, оно по инерции представляется мне в просветленных тонах "Чужого неба"28. Кажется, земные наши роли переменятся, ты будешь акмеисткой, я мрачным символистом. Все же я надеюсь обойтись без надрыва.
Аничка милая, я тебя очень, очень и всегда люблю. Кланяйся всем, пиши. Целую.
Твой Коля"29.
Но, несмотря на взволнованный тон письма и рождение 1 октября сына Льва, их брак обернулся не тем "розовым раем", который предвкушал Гумилев перед свадьбой30. Валерия Срезневская впоследствии вспоминала: "Конечно, они были слишком свободными и большими людьми, чтобы стать парой воркующих "сизых голубков". Их отношения были скорее тайным единоборством. С ее стороны - для самоутверждения как свободной от оков женщины; с его стороны - желание не поддаться никаким колдовским чарам, остаться самим собой, независимым и властным над этой вечно, увы, ускользающей от него женщиной, многообразной и не подчиняющейся никому"31.
В старости Ахматова говорила о периоде жизни с Гумилевым вовсе не так, как говорят о настоящем браке, а скорее как о некотором союзе двух существ, связанных друг с другом каким-то непостижимым образом, витающих в таинственных высях и имеющих некоторые смутные обязательства по отношению друг к другу.
<...>
Вот Ева - блудница, лепечет бессвязно,
Вот Ева - святая, с печалью очей.
То лунная дева, то дева земная,
(158)
И в браке она осталась "чужой".
При том, что Гумилева и Ахматову объединяло страстное увлечение поэзией, ни тот, ни другая, похоже, не понимали, что значит настоящая семейная жизнь. В сборнике Гумилева "Чужое небо", появившемся в 1912 году, стихи, обращенные к жене, обнажают противоречивую природу их отношений. Стихотворение "Она", посвященное Ахматовой (одно из немногих его стихотворений, которые ей не нравились), принадлежит к тому же периоду:
Я знаю женщину: молчанье,
Живет в таинственном мерцанье
Ее расширенных зрачков.
Ее душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха,
Высокомерна и глуха.
Неслышный и неторопливый,
Так странно плавен шаг ее,
Назвать нельзя ее красивой,
Когда я жажду своеволий
И смел и горд - я к ней иду
Учиться мудрой сладкой боли
В ее истоме и бреду.
И держит молнии в руке,
И четки сны ее, как тени
На райском огненном песке.
(167)
"Тот другой" (164) речь совершенно очевидно идет о его жене (это слово встречается в первой строфе), Гумилев обращается к ней в мужском роде, ведь ему нужна не веселая жена, говорит он, для задушевных разговоров об ушедших днях и не наскучившая любовница, но товарищ, посланный ему Богом за все его страдания. И все же он жалуется на "его" суровость, на то, что дерзко принял связующие их мечты за оковы. С тоской оглядывается Гумилев на: те давно ушедшие дни, когда шли по аллее, "так странно нежны, / Гимназист с гимназисткой, / как Дафнис и Хлоя" (166). Вспоминает об этом времени и Ахматова:
В ремешках пенал и книги были,
Возвращалась я домой из школы.
Эти липы, верно, не забыли
Нашей встречи, мальчик мой веселый.
Изменился серый лебеденок.
А на жизнь мою лучом нетленным
Грусть легла, и голос мой незвонок.
(I. 68)
и Сомали, организованной Академией наук. Он взял с собой своего семнадцатилетнего племянника Николая Сверчкова. Из Одессы он писал жене:
"Милая Аника, я уже в Одессе и в кафе почти заграничном. Напишу тебе, потом попробую писать стихи. Я совершенно выздоровел, даже горло прошло, но еще несколько устал, должно быть, с дороги. Зато уже нет прежних кошмаров: снился раз Вячеслав Иванов, желавший мне сделать какую-то гадость, но и во сне я счастливо вывернулся. В книжном магазине просмотрел Жатву32. Твои стихи очень хорошо выглядят, и забавна по тому, как сильно сбавлен тон, заметка Бориса Садовского.
Здесь я видел афишу, что Вера Инбер в пятницу прочтет лекцию о новом женском одеянии, или что-то в этом роде; тут и Бакст и Дункан33 и вся тяжелая артиллерия.
Я весь день вспоминаю твои строки о "приморской девчонке"34, они мало того что нравятся мне, они меня пьянят. Так просто сказано так много, и я совершенно убежден, что из всей послесимволической поэзии ты да, пожалуй (по-своему), Нарбут окажетесь самыми значительными.
Милая Аня, я знаю, ты не любишь и не хочешь понять это, но мне не только радостно, а и прямо необходимо по мере того, как ты углубляешься для меня как женщина, укреплять и выдвигать в себе мужчину; я никогда бы не смог догадаться, что от счастья и славы35 безнадежно дряхлеют сердца, но ведь и ты никогда бы не смогла заняться исследованием страны Галла и понять, увидя луну, что она алмазный щит богини воинов Паллады.
Маленький [Коля Сверчков] до сих пор был прекрасным спутником; верю, что так будет и дальше.
Целуй от меня Львеца (забавно, я первый раз пишу его имя) и учи его говорить папа. Пиши мне до 1 июня в Дире-Дауа (Dire-Daoua, Abyssinie. Afrique), до 15 июня в Джибути, до 15 июля в Порт-Саид, потом в Одессу"37.
Из Джибути он пишет ей снова, прося прислать новые стихи:
"Я хочу знать, какой ты стала. Леве скажи, что у него будет свой негритенок"38. Но Гумилев знал, что он уже "потерял" свою жену. И во время путешествия в Африку он посвятил ей такие строки стихотворения "Пятистопные ямбы":
<...>
Я знаю, жизнь не удалась... и ты,
Ты, для кого искал я на Леванте
Нетленный пурпур королевских мантий,
Я проиграл тебя, как Дамаянти
Взлетели кости, звонкие, как сталь,
Упали кости - и была печаль.
Сказала ты задумчиво и строго:
"Я верила, любила слишком много,
И пред лицом Всевидящего Бога,
Быть может, самое себя губя,
Навек я отрекаюсь от тебя".
Твоих волос не смел поцеловать я,
Я сам себе был гадок, как паук,
Меня пугал и ранил каждый звук,
И ты ушла, в простом и темном платье,
Похожая на древнее Распятье.
В 1913 году, столь живо воскрешенном Ахматовой позднее в "Поэме без героя", молодой поэт Всеволод Князев, в которого, возможно, была влюблена и сама Ахматова, покончил с собой в Риге из-за неразделенной любви к ее близкой подруге, прекрасной актрисе и танцовщице Ольге Глебовой-Судейкиной. Фамилия поэта "Князев" - производное от слова "князь" - наводит на мысль, что между ним и утонувшим "царевичем" из написанной в том же году поэмы "У самого моря" - прим. есть какая-то связь. Но в первом посвящении к "Поэме без героя" Ахматова явно, намеренно спутала двух поэтов - Князева и Мандельштама. И становится очевидным, что если в царевиче и есть что-то от Князева, то к одному Князеву образ не сводится.
Можно видеть в поэме "У самого моря" просто рассказ о крушении детской мечты и именно так воспринимать смерть царевича. Но Ахматова о своем браке с Гумилевым говорила, что они были обручены на каких-то таинственных духовных высотах, и, видимо, утрату такого рода связи называла Ахматова "концом", с которого у других только начинается семейная жизнь. Эта духовная связь была достаточно сильной, чтобы почти на десять лет безраздельно утвердиться в поэзии Гумилева, но совсем не годилась для семейной жизни. И поэтому царевича и сероглазого мальчика, по праву любви зовущего "приморскую девчонку" с собой на север, можно понимать еще и как выражение двух сторон личности человека, сыгравшего важную роль в юности Ахматовой и ставшего наконец ее мужем: царевич, ожидаемый с моря, - поэт, сероглазый мальчик - муж. Они, по всей видимости, воплощают два типа любви - любви духовной и любви земной. Царевич, возможно, впервые "утонул" в тот день 1905 года, когда Гумилев совершил свою первую попытку самоубийства; затем еще раз он умер вместе с Князевым и, быть может, не однажды еще принял смерть, ибо в юности Ахматова была влюблена не раз. Но важнее всего то, что брак убивает царевича, а с его смертью под угрозой оказывается и жизнь его морской царевны. Ведь через Лену, отторгнутую часть ее души, открывается ей значение смерти. А Лена неподвижна и не посетит ее, и не придаст ей силы Муза.
В первом сборнике, "Вечер", есть стихотворение о непокорной русалке, которая, как в сказке Андерсена, отказывается идти искать человеческую душу на земле, где каждый шаг причиняет ей боль. Ахматова не включила его в книгу при переиздании. Она не может вернуться к утраченной невинности детства. Путь назад в Эдем заказан, и ей суждено проснуться в райском саду лишь тогда, когда весь список "преступлений", ей на роду написанных, будет исчерпан.
Брак с Гумилевым не исцелял от одиночества. Ахматова, как видно, не была способна к простым проявлениям любви, делающим возможной совместную жизнь с другим человеком. Она и Гумилев, который во многих отношениях был похож на нее, не понимали ни почему они живут под одной крышей, ни что им делать с их ребенком. Сознавая свою неспособность быть хорошей матерью, Ахматова предоставила воспитание сына своей свекрови, не слишком жаловавшей невестку; так она "потеряла" сына39.
6
"Бродячая собака". Излюбленный клуб петербургской богемы представлял собой, собственно; подвал с наглухо заделанными окнами и ярко расписанными художником Сергеем Судейкиным стенами. Этот подвал возникает У Ахматовой не только в "Поэме без героя", но и в стихотворениях "Все мы бражники здесь, блудницы" и "Да, я любила их, те сборища ночные". Бенедикт Лившиц так описывал Ахматову и Гумилева в "Собаке":
"Затянутая в черный шелк, с крупным овалом камеи у пояса, вплывала Ахматова, задерживаясь у входа, чтобы по настоянию кидавшегося ей навстречу Пронина40 вписать в "свиную" книгу свои последние стихи, по которым простодушные "фармацевты" строили догадки, щекотавшие только их любопытство.
В длинном сюртуке и черном регате, не оставлявший без внимания ни одной красивой женщины, отступал, пятясь между столиков, Гумилев, не то соблюдая, таким образом придворный этикет, не то опасаясь "кинжального" взора в спину"41.
Хотя простой читатель относился к каждому стиху Ахматовой, как к исповеди, и она стала заметной фигурой не только в "Бродячей собаке", ей все еще удавалось сохранять непроницаемую завесу над своей личной жизнью. Она уже не нуждалась ни в чьей поддержке на литературном поприще, но при этом, как писал Пяст42, она оставалась по-прежнему скромной и тщательно репетировала свои выступления. Художник Юрий Анненков так описывает Ахматову той поры: "Застенчивая и элегантно-небрежная красавица со своей "незавитой челкой", прикрывающей лоб, и с редкостной грацией полу движений и полужестов, - читает, почти напевая, свои ранние стихи. Я не помню никого другого, кто владел бы таким умением и такой музыкальной тонкостью чтения, каким располагала Ахматова"43.
Среди близких друзей Ахматовой был поэт и критик Николай Недоброво, который писал о ней своему другу художнику-мозаичисту Борису Анрепу: "Попросту красивой назвать ее нельзя, но внешность ее настолько интересна, что с нее стоит сделать и леонардовский рисунок, и генсборовский портрет маслом, и икону темперой, а пуще всего поместить ее в самом значащем месте мозаики, изображающей мир поэзии..."44
Для Мандельштама она была "черным ангелом" со странной печатью Господней45. Блок находил в ее красоте что-то демоническое46. Марина Цветаева в 1922 году создала целый цикл стихотворений "Ахматовой"47. Вообще же объем созданных в ее честь стихов, живописных и скульптурных произведений так разрастался, что к концу жизни эта иконография, по-видимому, не знала себе равных48.
Выход в свет в марте 1914 года второго ее сборника, "Четки", сделал Ахматову самым популярным поэтом России. Несмотря на трудности военного времени, к 1916 году "Четки" выдержали четыре издания, а в период с 1918 по 1923 год они были напечатаны пять раз различными издательствами в Петрограде, Одессе и Берлине. Появилась даже такая популярная игра "рассказывать "Четки", которая заключалась в том, что один начинал читать строки из какого-нибудь стихотворения этого сборника, а другой должен был подхватить.
Если "Вечер" рассказывал в основном о покинутой возлюбленным женщине, которой остается только ждать смерти и которой даже дорога в pай заказана, то в "Четках" поэт постепенно находит пути спасения. В общую интонацию отчаяния, характерную для сборника и Для тех стихотворений из третьей книги, "Белая стая", которые были написаны перед войной, влилась мощная струя надежды. Теперь поэт, прежде всего, готов бороться. "Ты письмо мое, милый, не комкай. / До конца его, друг, прочти", - требует она (I. 67) и в другом месте восклицает: "Брошена!.. Разве я цветок или письмо?" (I,57). "Неужели ты обидишь / Так, как в прошлый раз" (I. 58).
Как ответ на утрату возлюбленного возникает осознание мнимости разлуки, осознание того, что любовь преодолевает пространство и время. В Эпилоге "Поэмы без героя" Ахматова писала из ташкентской эвакуации о Ленинграде:
Разлучение наше мнимо:
Тень моя на стенах твоих,
Отраженье мое в каналах,
Звук шагов в Эрмитажных залах,
Где со мною мой друг бродил...
И намеренно отсылая читателя к впечатлениям 1913 года, Ахматова одним из эпиграфов к третьей главе первой части "Поэмы", так и названной "1913 год", выбирает строчку из стихотворения, как раз в тот год написанного, "И под аркой на Галерной...", на которую всякий знакомый с "игрой в "Четки", ответил бы строчкой:
"Наши тени навсегда". Влюбленные неразлучимы потому, что любовь преодолевает земные преграды и соприкасается с вечностью:
Оттого, что стали рядом
Мы в блаженный миг чудес,
Месяц розовый воскрес, -
Мне не надо ожиданий
У постылого окна
И томительных свиданий.
Ты свободен, я свободна,
Завтра лучше, чем вчера, -
Над Невою темноводной,
Под улыбкою холодной
(I. 72)
И более того, потеряв возлюбленного, поэт теперь находит в себе силы пережить одиночество, она даже полна решимости первой сделать этот шаг: "Слаб голос мой, но воля не слабеет / Мне даже легче стало без любви" (1. 79). Прошлое теряет над ней свою власть, и скоро она станет свободной. Когда возлюбленный покидает ее или она уходит от него, жизнь становится пустой, но в то же время ясной. Поэзия играет теперь благотворную роль в этом освобождении от оков, ибо сейчас она пишет "веселые стихи", а если возлюбленный постучит в дверь, она может даже не откликнуться. Покинув дом мужа или возлюбленного, она переносит его "любовь и нежность" в свою поэзию, ведь, чего она не могла сделать как женщина, она может сделать как поэт - "прославить" возлюбленного. И все же, угрожая ее свободе, ее поэзии, ее личности, возникает фигура некоего "донжуана", того, кто, как пастушок из "Вечера", хочет быть с нею в Аду:
И глаза, глядящие тускло,
Не сводил с моего кольца,
Просветленно-злого лица.
О, я знаю: его отрада -
Напряженно и страстно знать,
Что ему ничего не надо,
(I. 74)
Уйти от него она не в силах, уйти должен он:
<...>
О, как ты красив, проклятый!
А с детства была крылатой...
(I. 49)
Она знает, что его любовь - лишь вожделение:
Он мне сказал: "Я верный друг!"
Как не похожи на объятья
Прикосновенья этих рук.
Так гладят кошек или птиц,
Так на наездниц смотрят стройных...
Под легким золотом ресниц.
(I. 51)
Но она - как в западне, в плену своего бессилия ("Благослови же небеса - / Ты первый раз одна с любимым"), и, сознавая правоту неясных слов, доносящихся до нее из "мрака дерев", о том, что ее любимый причинит ей только боль, она наперекор ему восклицает:
... Хитрый, черный,
Он тихий, он нежный, он мне покорный,
Влюбленный в меня навсегда!
(I. 55)
В "Бродячей собаке" с заколоченными от внешнего мира окнами возникало ощущение, что всем, а не только той, "что сейчас танцует", уготован ад или, во всяком случае, не дано познать все, что есть доброго, чистого и настоящего. Из этого мира поэтесса с тоской оглядывается на пору еще не утраченной невинности:
Неутоляющее питье.
А юность была - как молитва воскресная...
Мне ли забыть ее?
(I. 80)
Стать бы снова приморской девчонкой,
Туфли на босу ногу надеть,
И закладывать косы коронкой,
И взволнованным голосом петь.
Херсонесского храма с крыльца
И не знать, что от счастья и славы
Безнадежно дряхлеют сердца.
(I. 65)
что жребий поэта радостный. Страдания, в ранних стихах описывавшиеся как должное, в "Четках" уже вызывают сомнения и протест, а иногда им противопоставлено новое начало в жизни поэта - слава. "Долгую песнь, льстивая, / О славе поет судьба", - писала Ахматова в стихотворении "Дал Ты мне молодость трудную" (I. 66). А в другом стихотворении говорится:
Слишком сладко земное питье,
Слишком плотны любовные сети.
Пусть когда-нибудь имя мое
Прочитают в учебнике дети.
Пусть они улыбнутся лукаво...
Мне любви и покоя не дав,
Подари меня горькою славой.
(I. 57)
Помолись о нищей, о потерянной,
О моей живой душе,
Ты, в своих путях всегда уверенный,
Свет узревший в шалаше.
Ахматова заканчивает это стихотворение, написанное во Флоренции на втором году супружеской жизни, вопросом: "Отчего же Бог меня наказывал / Каждый день и каждый час? / Или это ангел мне указывал / Свет, невидимый для нас?" (1. 64). Дом для бездомных - Божья обитель. Растить детей - удел других:
Будешь жить, не зная лиха,
Править и судить,
Со своей подругой тихой
И во всем тебе удача,
Ото всех почет,
Ты не знай, что я от плача
Дням теряю счет.
Сила наша в том,
Что для нас, слепых и темных,
Светел Божий дом,
И для нас, склоненных долу, Алтари горят,
(I. 70)
Подчас смерть представляется единственным выходом из невыносимой ситуации: "Ты знаешь, я томлюсь в неволе, / О смерти Господа моля", - писала она в одном стихотворении (1. 63). В другом - смерть уже на пороге, и, мучимая вопросом о жизни после смерти, она просит сохранить ей память, потому что тогда сможет она вынести муки Ада. И смерть уже не страшна, когда к ней приходит возлюбленный. Настоящая смерть, тленье физическое, совсем не похожа на то, как она ее себе представляла прежде. Она просит возлюбленного не толкать ее на самоубийство: "Не гони меня туда, / Где под душным сводом моста / Стынет грязная вода" (I. 58). Смерть и поэзия иногда переплетаются: кто же за нее напишет ее стихи, если она умрет, спрашивает она, не о собственной лишь смерти беспокоясь.
В трех стихотворениях "Четок" упоминается смерть юноши. Они относятся к 1913 году, и по крайней мере в одном случае речь, несомненно, идет о самоубийстве Князева. В "Голосе памяти", посвященном Ольге Глебовой-Судейкиной, она спрашивает свою подругу смотрящую на стену, не различает ли она тени того, кто предпочел "белую смерть" любовному плену? Но та отвечает: "Нет, я вижу стену только - и на ней / Отсветы небесных гаснущих огней" (I. 61). И начинает порой казаться, что она, влюбленная и нелюбимая берет на себя вину, которую Судейкина, ее "двойник", нести не хочет. Она описывает первые любовные страдания мальчика:
Мальчик сказал мне: "Как это больно!"
Еще так недавно он был довольным
И только слыхал про печаль.
А теперь он знает все не хуже
Мудрых и старых вас.
И в другом месте: "Прости меня, мальчик веселый, / Что я принесла тебе смерть <... > Я не знала, как хрупко горло / Под синим воротником" (I. 60).
Многие ахматовские cтиxoтвopeния возникают из обстоятельств, точно в них же воспроизведенных. Это не означает, конечно, что стихи следует понимать буквально, но, если Ахматова упоминает конкретную деталь, более чем вероятно, что речь идет о чем-то легко узнаваемом для свидетелей события. Полагать, что в ее стихах нет вымышленных подробностей, было бы рискованно, однако это, несомненно, лучше, чем считать, что они привлечены исключительно ради своей художественной выразительности. Но следует помнить, что люди, которых Ахматова знала в жизни, часто в ее поэзии сливаются в один образ, превращаются в своего рода двойников, как Ольга Глебова-Судейкина по отношению к самой Ахматовой в "Поэме без героя". Введение двойников свидетельствует не о внутренней путанице между отдельными персонажами (что Ахматова осуждала в поэзии Ольги Берггольц), но определяется - на глубинном уровне - принципом дополнительности персонажей, а также историческими ролями, которые ей и ее современникам приходилось играть.
В необычном стихотворении "Я пришла тебя сменить, сестра" вновь возникает тема двойника - два человека, которые могли бы быть одним существом, - напоминая о двух девочках из поэмы "У самого моря" или о встрече "приморской девчонки" с Музой. Ту, которой горе затуманило взор и притупило слух, сменяет у костра другая. Приход той другой, которая называет себя сестрой и приносит флейту, означает для первой приход смерти:
Ты пришла меня похоронить.
Только флейта в руках твоих.
Я не буду тебя винить,
Разве жаль, что давно, когда-то,
Навсегда мой голос затих.
Она понимает, что гостье, чтобы добраться до этих мест, пришлось проделать трудный путь. Уступая другой свое место и свои одежды, она уходит, пробираясь на ощупь, и ей чудится, будто ее все еще освещает пламя костра и что в руках у нее бубен. Горе - вот, по-видимому, причина ее духовной смерти (физически она продолжает жить), она отказывается от своего предназначения, ибо горе заставило ее замолчать и она уже не способна исполнить то, к чему призвана:
"Я пришла тебя сменить, сестра,
У лесного, у высокого костра.
Поседели твои волосы. Глаза
Ты уже не понимаешь пенья птиц,
Ты ни звезд не замечаешь, ни зарниц.
И давно удары бубна не слышны,
А я знаю, ты боишься тишины.
У лесного, у высокого костра".
(I. 71)
В другом стихотворении, написанном в 1913 году и помещенном в сборнике "Белая стая", говорится о немоте, но там не языческая Муза или сестра приносят избавление, а горячее прикосновение Бога к сомкнутым векам поэта. И немота, сковавшая уста поэта "чудесного" происхождения, а прикосновение Бога нисходит как благодать, утоляя "глухую жажду песнопенья" и восстанавливая связь между Богом и смертными, послушными земным законам. У Пушкина в "Пророке":
Духовной жаждою томим,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился;
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он...
Так я, Господь, простерта ниц:
Коснется ли огонь небесный
Моих сомкнувшихся ресниц
И немоты моей чудесной?
Если это молитва о том, чтобы не утоленную на земле жажду песнопенья преобразить по примеру пушкинского Пророка в способность "глаголом жечь сердца людей", то прямо это не высказано. Поэтическое вдохновение для Ахматовой всегда было неким даром, будь то лунное кольцо или приход Музы. Здесь вдохновение даруется божественным прикосновением, которое приближает к Богу смертного человека, неспособного самостоятельно вознестись к Его Престолу. Поэт, таким образом, безвольное орудие божественного милосердия, Глагол, живая связь между землей и небом. Поэт называет свою немоту "чудесной", признавая тем самым, что Глагол принадлежит не ему, а Богу, и потому принимает ее, слепо полагаясь на свою веру.
Ахматова подразумевает здесь лишь то, что прикосновение Бога приблизит ее к Нему. Она не пускается, вслед за Пушкиным, в рассуждения о воздействии слова на других людей. Возможно, она надеется на то, что ее строки вызовут в памяти многих читателей пушкинские. В другом месте она утверждает вполне определенно, что голоса бездомных скитальцев долетают до Престола Божьего (I. 70) и это прядает им силы и наполняет смыслом их существование. Но в стихотворении "Я пришла тебя сменить, сестра" таится еще одно робкое предположение, что роль поэта есть нечто большее, чем безвольное восприятие Глагола Божьего, ведь утратившего способность петь следует сменить. В этой смене заключена, конечно, и идея избавления, в особенности если двух сестер воспринимать как одного человека. Вместо лопаты и заступа гостья приносит флейту. И хотя она преодолела "трудную дорогу", сохраняется то же разъединение, что и в поэме "У самого моря". Две сестры, две половины, так и не могут соединиться, и языческая Муза просто сменяет ту, что убита горем.
Но, сближая языческую Музу с христианской паломницей, при всей хрупкости такого соединения, а поэзию с молитвой, Ахматова оказывается на грани нового противоречия. Ибо если сила бездомного скитальца в его голосе, возносящемся к Престолу Всевышнего, то тогда жертвовать даром поэтического вдохновения - значит отгородиться от Него. Единственное избавление от любовных мук, помимо уже известного нам по приводившимся выше строчкам о Петербурге, поэт видит в том, чтобы оставить свой дом и посвятить себя поэзии. Но она еще не окончательно освободилась от власти, которую имеет над ней ее возлюбленный, и не подавила желания быть обыкновенной женщиной. Господствующее настроение "Четок" - это страдание и горе женщины униженной и брошенной, вынужденной не по своей воле искать свой собственный источник силы: поэзию-молитву с горьковато-сладким привкусом славы. И этот шаг не дается одинаково легко всем созданным поэтессой героиням: как труден он, например, для той многоопытной Ахматовой, которая в водовороте ночной жизни столичной богемы - в узкой юбке, с изящной челкой - оглядывается с тоской на невинные забавы детства.
В отличие от "Вечера" сборник "Четки" не построен на всевозможном варьировании основной темы, которая становится теперь гораздо шире и разнообразнее. Введение сразу нескольких героинь - не столько эстетическое требование, сколько отражение многообразия и противоречивости личности поэта. В "Четках", однако, есть признаки начавшегося сближения двух крайностей, обозначенных в поэме "У самого моря". Ахматова уже не могла бы, как в 1911 году, написать: "Знаю, таким вот, как ты, сероглазым/Весело жить и легко умирать" (I. 361). Она уже не то дитя, что смеялось над чужой любовью, само ожидая своего царевича. В Ольге Судейкиной, не видящей на стене тени того, кто принял смерть из любви к ней, Ахматова находит отражение слепого, бессознательного себялюбия той девочки, которая в своем языческом простодушии не могла понять истинного значения гумилевских попыток самоубийства. Теперь-то она знает, что "утешала плохо" сероглазого мальчика (I. 240). Именно это понимание сделало возможным создание поэмы "У самого моря". Прежде всегда был кто-то, к кому можно было обратиться за помощью, всегда оставалась возможность уехать на север с сероглазым мальчиком. Теперь, когда ее брак распался, стало понятно, что и на этом пути ее постигла неудача.
2 А. Хейт в своей книге дает ссылки на американское издание "Анна Ахматова. Сочинения" под ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова (Мюнхен - Вашингтон. Т. 1 - 1967. Т. 2 - 1968). В русском переводе произведения А. Ахматовой цитируются по более доступному изданию "Анна Ахматова. Сочинения": В 2 т. М., 1990. Первая цифра в скобках указывает номер тома, вторая - страницу. - Прим. перев.
3 23 июня по западному календарю.
4 Ее сестре Ии тоже суждено было умереть от туберкулеза в возрасте 27 лет.
5 Гумилев Н. Собр. соч.: В2 т. Вашингтон. Т. 1 - 1962. Т;2 - 1964. Т. 1. С. 38, 29, 150.
6 Валерия Срезневская, чьим описанием этой встречи мы воспользовались, указывает на 1902 год. Ахматова говорила, что встретила Гумилева в 1903 году. В посмертно опубликованных и часто противоречивых биографических заметках, которые можно найти в сборнике "Памяти А. Ахматовой" (Париж, 1974), она упоминает 24 февраля 1903 года.
"Дафнис и Хлоя" - воспоминания В. Срезневской о Гумилеве и Ахматовой, которые сама поэтесса просила ее написать в ответ на появившиеся в то время (1964) на Западе лживые описания их отношений, до смерти Срезневской в том же году опубликованы не были. Местонахождение черновиков этих воспоминаний в настоящее время мне неизвестно.
(Недавно эти воспоминания увидели свет: Звезда. 1989. № 6. С. 141 - 144. - Прим. перев.)
7 Гизетти А. Три души // Ежемесячный журнал. 1915. № 12. С. 154-160.
воспользовавшись теоретическими построениями Эйхенбаума, обозвал ее "полумонахиней, полублудницей".
9 Ахматова А. Сочинения. Мюнхен - Вашингтон, 1968. Т. 2. С. 303. (См.: Ранние письма А. А. Ахматовой/Новый мир. 1986. №9. С. 205 - 206. - Прим. перев.)
10 Андрей Горенко и его жена Мария Змунчилла условились покончить жизнь самоубийством. Он погиб, но она выжила, и тут обнаружилось, что она беременна. Их сын, Андрей Горенко, в 1965 году приезжал из Швейцарии в Лондон повидать Ахматову.
11 "Встреча кучеров" (франц.)
12 И добрая Жанна из Лотарингии,
13 Этот дом сгорел в 1941 или 1942 году. Ахматова говорила, что все дома, где ей когда-либо приходилось жить, были разрушены.
14 Видимо, как раз в это время она училась на Высших историко-литературных курсах Раева, о которых упоминает в коротком автобиографическом вступлении к сборнику, выпущенному в 1961 году.
15 Такую лиру можно было видеть потом на обложке ахматовского сборника "Вечер", на сборнике Зенкевича "Дикая порфира" и на "Скифских черепках" Елизаветы Кузьминой-Караваевой.
16 Блок записал в своем дневнике, что провел вечер среди "молодых". В действительности сам он был лишь на шесть лет старше Гумилева. Говорить, чтo акмеисты составляют "юное поколение", уже тогда было некоторым преувеличением. (Блок А. Собр. соч. М., 1963. Т. VII. С. 75 - 76.)
18 Зенкевич вспоминал, что, когда он в те дни впервые повстречался с Ахматовой, его поразила независимость ее суждений и ее убежденность в том, что поэзия есть нечто органичное. Мысль о Валерии Брюсове, ежедневно торжественно садящемся писать заданную порцию стихов, ее просто смешила.
19 Гумилев Н. Наследие символизма и акмеизм; Городецкий С. Некоторые течения в современной русской поэзии/Аполлон. 1913. № 1. С. 42 - 50.
20 Пяст В. Встречи. М., 1929. С. 155.
21 Mandelstam N. Hope Against Hope. London - New York, 1971. P. 263. (См. Мандельштам Н. Воспоминания. М., 1989; Вторая книга. М., 1990. - Прим. перев.)
23 Неизданные заметки Анны Ахматовой о Пушкине // Вопросы литературы. 1970. № 1. С. 160, 182.
24 Возможно, речь идет о стихотворении "Сон" (163).
25 Ольга Кузьмина-Караваева, впоследствии Оболенская, дочь младшей сестры матери Гумилева.
26 А. А. Львова, жена кузена Гумилева.
"Романтические цветы" - сборник стихотворений (Париж, 1908).
28 "Чужое небо" - сборник стихотворений (С. -Петербург, 1912).
29 Подборку писем Н. Гумилева к А. Ахматовой см.: Нaigh t A. Letters from Nikolay Gumilev to Anna Akhmatova. 1912 - 1915. - Slavonic and East European Review. London. 1972. v. L. № 118. Jan. P. 100 - 106. Копии шести опубликованных мною писем предоставила мне в 1965 году Ахматова. Она утверждала, что оригиналы писем были у нее похищены и что она знает, у кого они находятся, но не хочет поднимать шума, боясь, что их могут уничтожить. (См.: Новый мир. 1986. № 9. С. 219 - 227. - Прим. перев.)
30 См. стихотворение "Баллада" (175), которое он привез в Киев в апреле 1910 года.
31 Срезневская В. Дафнис и Хлоя. С. 142.
"Жатва" (М., 1913).
33 Айседора Дункан вернулась в Россию между январем и апрелем 1913 года.
34 "У самого моря".
35 Цитируется стихотворение Ахматовой "Вижу выцветший флаг над таможней" (I. 65).
36 Сборник "Жемчуга" (М., 1910).
38 Ibid P. 103.
39 Очень любопытна в этом смысле единственная общая фотография Гумилевых: она кажется не столько семейным снимком, сколько смонтированной из трех самостоятельных фотографий.
40 Владелец кабаре.
41 Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. Л., 1923. С. 261 - 263.
43 Анненков Ю. Анна Ахматова // Возрождение. Париж, 1969. Сент. № 129. С. 43.
44 Выдержки из писем Недоброво к Борису Анрепу были даны мне Ахматовой. Анреп передал оригиналы писем Глебу Струве, который скопировал эти выдержки для Ахматовой в Лондоне в 1965 году.
45 Мандельштам О. Как черный ангел на снегу // Воздушные пути. 1963. Т. 3. С. 14.
46 Ср. Анна Ахматова: Сочинения. Мюнхен - Вашингтон, 1968. Т. 2. С. 381.
48 Некоторые из этих стихотворений вошли в маленькую книжицу "Образ Ахматовой", изданную Э. Голлербахом (Л., 1925). Но это лишь небольшая доля того, что посвятили ей более ста поэтов в течение ее долгой жизни и что она бережно хранила частично в копиях, частично в оригиналах до самой смерти в папке, которую называла "полосатой тетрадью".
49 В октябре 1939 года подруга Ахматовой Лидия Чуковская как-то обмолвилась, что не понимает этого стихотворения. Ахматова ответила, что из всех ее стихов это единственные, которых она сама не понимает. Но теперь, оглядывая все ее творчество, можно сказать, что в этом стихотворении предначертана тема, появившаяся в ахматовской поэзии после 1940 года, в особенности в "Поэме без героя" (в 1939 году еще не начатой), в которой языческая Муза или "Поэма" спасает и пробуждает к жизни поэта, обреченного на немоту.