Выступление на конференции,
посвященной столетию со дня рождения
Анны Ахматовой1
Это очень странно - праздновать столетие человека, которого ты знал. Это как если бы дверь в последний раз закрылась за живым существом, и вдруг оно стало бронзой. И еще есть соблазн сделать личность сверхчеловеческой, статуей, большей, чем жизнь.
Отсюда следующая стадия - это предположить, что жизнь была каким-то образом более легкой для них, чем для нас, тогда как на деле, в случае поэта, его повышенная чувствительность, возможно, делала ее еще более тяжкой.
Впервые я встретилась с Ахматовой в конце 1963 года. Я работала нянькой в английской семье, прикомандированной к посольству. Я нашла эту работу после завершения курса русского языка и литературы в школе славянских и восточноевропейских исследований в Лондонском университете, когда я, будучи американской гражданкой в Англии, не могла попасть в Россию по линии обмена аспирантами.
В те дни суметь остаться на длительное время в России было для иностранца страшно трудным делом, и я была благодарна случаю улучшить мой русский язык, пусть даже все контакты с русскими выглядели крайне затруднительными. Однако в МГУ были друзья из Лондонского университета, и мне удавалось ускользать из дипломатического гетто, чтобы видеть их и нескольких русских приятелей, которых я завела на летних языковых курсах. У меня была очень неопределенная идея изучения поэзии Ахматовой: к тому времени я прочла какие-то ее стихи в Англии и была потрясена их тревожной простотой. Я получила читательский билет в Ленинскую библиотеку и начала читать все, что было мне доступно.
Я была еще мало что понимающим исследователем, когда на меня свалилась потрясающая удача. Однажды я шла с английской подругой, учившейся в МГУ, и мы остановились поговорить с ее приятельницей армянкой, с которой она познакомилась прежде. Девушка спросила меня, чем я занимаюсь, и я сказала, что надеюсь что-то написать об Анне Ахматовой. К моему изумлению, она произнесла: "О, а вы хотите встретиться с ней? В данный момент она остановилась у моей тетки". За этим невероятным поворотом событий последовал следующий: когда меня взяли увидеться с Ахматовой, та встретила меня как человека, который может быть ей полезен. Потому что в Америке была напечатана о ней статья, с которой она была не согласна до ярости и хотела через кого-то поправить дело.
Анна Андреевна Ахматова в старости была мало похожа на портреты высокой гибкой молодой поэтессы, которые я видела, хотя в профиль можно было узнать, в самом деле, то самое лицо. Годы полуголодного существования отложились впоследствии некоторой излишней полнотой, но я чувствовала, что она несет ее, как царица. И вообще, что-то королевское было во всем, что ее касалось. Она недвусмысленным образом давала аудиенцию, ибо как еще описать способ, которым она терпеливо принимала поток бесконечных посетителей: людей из издательств; людей, спрашивающих ее о ее творчестве; людей, желающих знать о ее умерших современниках.
ходу разговора я поняла, что речь идет не о мелких неточностях. Ее ранило, что ее жизнь, так же как жизнь Гумилева, была описана неверно и дурно, и она чувствовала, что это делает бессмыслицей их творчество. Для нее было особенно странным обнаружить в Америке людей, многие из которых не были в России полстолетия, толкующих об ее жизни и ее творчестве так, как если бы она уже была мертвой. Но не это было самым важным. Самым важным было то, что они не были точны.
Большинство аспирантов учится тому, сколь важна точность, у своих учителей. Мне выпало счастье учиться этому у самого субъекта моей диссертации. Она учила меня этому двойным способом. Во-первых, она просто заставляла меня понимать, как много это значит для нее. Во-вторых, она связала меня с Лидией Корнеевной Чуковской, которая знала ее творчество изнутри и снаружи, до последней запятой, и которой, сказала мне Анна Андреевна, я могла доверять во всяком текстуальном вопросе.
Другим обвинением, брошенным заграничными писателями Анне Ахматовой, было то, что она долгие годы ничего не писала. Это представлялось ей не просто случайной ошибкой, как могло быть с каким-нибудь западным автором, но оскорблением, которое проникало до глубины души. Ибо в продолжение одного из самых тяжких периодов в истории она не прекращала исполнять свою священную работу поэта - не прекращала воплощать свой опыт в слова.
Есть люди, чье творчество достойно изучения из-за красоты их языка, из-за сжатости, с которой они выражают наш опыт, передают те эмоции, которые мы переживаем, но выразить их можем только неадекватно. Анна Андреевна Ахматова была и то, и другое, и третье. Но она была также и кое-что еще. Потому что она умела вытягивать из глубины своего существа, из глубины своего понимания через страдание нечто такое, что могут лишь очень немногие поэты и писатели, - наше понимание мира и нашего места в нем. Когда я перечитываю ее "Поэму без героя", я испытываю сильное искушение представить саму Ахматову более грандиозной, чем жизнь. Но мне хочется оставить ее человеком, а не легендой, потому что именно человеческим существом она остается неизмеримо сильнее, нежели чем-либо другим, человеческим существом из ряда вон выходящим. Мне хочется вспоминать ее полуглухой, с больным сердцем, сидящей в маленьких комнатенках в чужих квартирах, когда она переезжала из дома одних друзей к другим, чтобы не оставаться дольше, чем того бы хотели хозяева, рассказывающей мне об ошибках, которые люди написали о ней, Гумилеве и Мандельштаме. Мне хочется вспоминать, как она посылала меня к своим друзьям "узнать, что в действительности случилось...". И как, будучи до чрезвычайности неспособной иметь дело с обычными, повседневными, житейскими вещами, она храбро путешествовала поездом через Европу, боясь, как она выдержит выход на международную сцену в Оксфорде и что она может подвести самое себя и всех прочих, ради кого вышла, из-за преклонного возраста и плохого здоровья. Мне хочется вспоминать то, как бесстрашно приняла она эти странные встречи с друзьями, которых не видела больше сорока лет.
Но больше всего мне хочется вспоминать то, как использовала она волшебное зеркало своей поэзии, чтобы вернуть смысл вселенной, чтобы открыть тайный узор за кажущимся смешением и трагедией ее жизни, и тогда она снова исправляла и переисправляла в нашем присутствии "Поэму без героя". А я сидела рядом с ней, ожидая, когда она кончит эту работу, и сознавая, что она работает над Поэмой, потому что переполнена ее всевластным ритмом.
умерла. Я рассматриваю тот факт, что знала ее и была способна написать о ней и до сих пор могу временами быть полезной ей, когда недавно исправляла ошибки в обстоятельном предисловии Роберты Ридер к переводам Джудит Хемшмайер ее собрания сочинений, издаваемого в Америке, - я рассматриваю все это как одну из величайших привилегий моей жизни. В том смысле, что она - навсегда со мною.
Кто из знающих ее поэзию может услышать гром и не вспомнить о ней?
1989 год
Примечания