Глава 8
"Надо снова научиться жить"
И все-таки узнают голос мой,
И все-таки ему опять поверят.
Верные друзья поддержали ее, подсказали средство, которое в те трудные времена помогло бы ей остаться в литературе. И раньше Ахматова занималась переводами. Важно отметить, что и тогда она руководствовалась высокими гражданскими соображениями - знакомить читателей с лучшими произведениями иноязычных литератур, видела в этом дело большого интернационального значения. 29 сентября 1936 года, в разгар гражданской войны в Испании, она опубликовала в газете "Литературный Ленинград" свой перевод стихотворения армянского поэта Е. Чаренца с такой припиской: "Гонорар за перевод этого стихотворения прошу передать в фонд помощи женам и детям героического испанского народа, мужественно борющегося за свободу и независимость своей страны".
Теперь, в первые годы после войны, переводы становятся главным ее делом. А. Гитович, принимавший участие в боевых действиях в Корее, познакомился с корейской поэзией, сам начал переводить и увлек этим делом Ахматову.
В то время Ахматова переехала жить на улицу Красной Конницы, 4. Когда-то в этом доме размещалось нечто вроде гостиницы для извозчиков. Двор был застроен конюшнями, во втором этаже располагался ямщицкий трактир, а выше были "номера" и квартиры постоянных жильцов. Квартира, в которую вселилась Анна Андреевна с Ириной Николаевной Пуниной и ее дочерью Анной, состояла из пяти комнат. В двух жили Пунины, проходная была общей столовой, из которой дверь вела в маленькую, бедно обставленную комнату Анны Андреевны, а в угловой комнатке издавна жила одинокая старушка. Из окна комнаты Анны Андреевны были видны похожие на казармы здания окружного военного госпиталя, того самого, который до революции назывался Николаевским и где умер Мусоргский.
Мне, как и Гитовичу, Берггольц, Макогоненко, доводилось бывать здесь у Анны Андреевны, иногда приносить ей кефир или молоко, беседовать на разные темы. Именно тогда я узнал о звонке из Москвы: ей предложили принять участие в подготовке книги переводов корейской классической поэзии. Чувствовалось, что тут не обошлось без Гитовича, тем более что составление, вступительная статья и комментарии было поручено сделать известному кореисту профессору Александру Алексеевичу Холодовичу, другу Александра Ильича. Кажется, Гитович и свел их - переводчицу и литературоведа. Они стали чаще встречаться, и, как вспоминала жена Гитовича, Анна Андреевна не раз восклицала: "Люблю злодея Холодовича!" Между тем любить Холодовича было не так-то просто. Это был человек с нелегким характером, вспыльчивый, но знающий, требовательный к себе и к тем, с кем работал, саркастичный и прямой.
Дружба и тесное общение с Гитовичами, Берггольц, Македоновым, а в Москве - с Э. Г. Герштейн, М. С. Петровых и особенно с Ардовыми и Чуковскими, заказы на переводы способствовали изменению микроклимата вокруг Ахматовой. Постепенно лед отчуждения вокруг нее начинал таять. Росло число людей, которые готовы были не только поддержать ее по-житейски в трудную минуту, но и помочь в чисто литературных делах.
Особенно плодотворно это проявилось, когда Анна Андреевна стала жить в Комарове.
Неказистую дачу, которую выделил ей Литфонд, она ласково и с некоторой иронией называла "будкой". Любила ее.
Это было небогатое жилье. В рабочей комнате стоял узкий длинный стол. Когда Анна Андреевна садилась писать, на него ставилась старинная узорчатая фарфоровая чернильница. Рядом - тоже узкий комод, "гроб, поставленный на попа". Он не мог бы остановить внимания, если бы его не украшали голубые, тоже фарфоровые подсвечники. Дверь в другую комнату была завешана каким-то пестрым куском ткани. В этой комнате стояла кровать, сколоченная из чердачной двери и матраца, поставленного на несколько кирпичей.
- У меня кровать на кирпичах, - любила говорить Анна Андреевна. - А помните, у Пушкина - на березовых поленьях.
На территории дачи было много цветов. Анна Андреевна любила поливать их. А потом художница Валентина Любимова исхитрилась выкопать в саду Фонтанного дома черенки кленов и посадила их под окнами дачи. Землю для них Анна Андреевна в несколько приемов принесла из леса. Здесь же, чуть подальше от клумб, свалены корни когда-то срубленных деревьев. Один корень был особенно хорош. Ветер переворачивал его, и казалось, что корень живет своей особой жизнью, понять которую было дано тому, кто пристально всматривался. Она любила вечерами посидеть "в саду", а еще больше - побродить по поселку. Но одна не решалась. Кто-то из друзей даже прицепил к стене комнаты плакат: "Гости, если даже Анна Андреевна не хочет, все равно идите с ней гулять!"
Я по мере сил старался следовать этому лозунгу.
Обычно я приезжал в Комарово на машине, и Анна Андреевна часто спрашивала меня, достаточно ли в баке бензина. Это значило, что она хотела бы куда-нибудь прокатиться. Не раз ее и Сильву Соломоновну Гитович я возил на Щучье озеро, спускались мы и вниз, на берег залива. Если день выпадал теплым, Ахматова подолгу сидела на облюбованном камне и зорко всматривалась в очертания недалекого Кронштадта, словно хотела увидеть что-то очень важное для себя. Ведь в свое время она бывала в Кронштадте, куда возил ее Гумилев.
Наши автомобильные прогулки совершались и по другим маршрутам. Однажды мы отправились в Рощи но. Здесь охотно снимали дачи ленинградцы, сюда по выходным дням текли толпы туристов. Большинство из них направлялись в Лентуловскую рощу - красивейшее заповедное место. Здесь еще по указу Петра I решено было заложить питомник для выращивания строевого леса, так нужного молодому русскому флоту. Роща была заложена уже после его смерти, в 1738 году, и стала в наше время крупнейшим в европейской части страны заповедником сибирских лиственниц. Поэтому рощу назвали Корабельной. Пока деревья подрастали, это место облюбовали многочисленные птицы, и финны назвали рощу Лентуловской (от финского слова "птица"). Бродить по аллеям рощи, спускаться к берегу тихой речушки, греться на солнышке и слушать птичьи концерты было завидным удовольствием. Но и само Рощино, озеро, над которым раскинулся поселок, тоже притягивали к себе. Однажды, гуляя по Рощину, мы забрели на старое поселковое кладбище над озером. Среди могил можно было гулять, словно по музею. Тут были похоронены многие известные русские и финские деятели науки и культуры.
Михаил Дудин одним из первых обратил внимание на красивый черный камень, на котором было написано, что здесь лежит Эдит Сёдергран, шведская поэтесса, родившаяся в Петербурге, а умершая от туберкулеза совсем молодой в Финляндии. Тогда мы не знали стихов Сёдергран. Но те немногие сведения, которыми располагали, уже полнили наши головы разными романтическими представлениями, а то, что похоронена она была неподалеку от замечательного русского писателя Леонида Андреева (впоследствии прах его был перенесен в некрополь "Литераторские мостки"), способствовало вовлечению Сёдергран в сферу наших интересов.
Потом М. Дудин переведет многие стихи Сёдергран.
Опять становятся озеро, берег его и лес, -
писала она. Но, увы, ни синь небес, ни щедрый лес, ни красивейшее озеро не помогли Сёдергран победить болезнь.
Обо всем этом я рассказал Анне Андреевне, и она решила обязательно съездить в Рощино. На могилу шведской поэтессы она положила букет полевых цветов. Походили мы и по знаменитой роще.
В тот день Анна Андреевна была задумчива и немногословна, а когда мы возвратились в Комарово, тотчас ушла в "будку" и не стала обедать у Гитовичей.
Такие автомобильные прогулки Ахматова совершала все чаще. То возил ее по окрестностям Алексей Баталов, то профессор Ленинградского университета О. А. Ладыженская увлекла ее летом 1964 года поездкой в Выборг. После этой поездки было написано ею стихотворение "В Выборге":
Огромная подводная ступень,
Ведущая в Нептуновы владенья, -
Там стынет Скандинавия, как тень,
Вся - в ослепительном одном виденье.
Безмолвна песня, музыка нема,
Но воздух жжется их благоуханьем,
И на коленях белая зима
Следит за всем с молитвенным вниманьем.
Она любила открывать не только города, но и укромные места во всех нами хоженых лесах.
Скоро комаровские сосны станут ее собеседниками. И, как в Слепневе, общение с природой будет вдохновлять ее, подсказывать строчки стихов.
Земля хотя и не родная,
Но памятная навсегда,
И в море нежно-ледяная
И несоленая вода.
А воздух пьяный, как вино,
И сосен розовое тело
В закатный час обнажено.
А сам закат в волнах эфира
Такой, что мне не разобрать,
Конец ли дня, конец ли мира,
Иль тайна тайн во мне опять.
Эту тайну она стремилась привнести в каждое свое стихотворение. И не только в свое!
Ахматова действительно стала полпредом русской поэзии за рубежом и одновременно первооткрывателем для русского читателя многих иноязычных поэтов, в которых видела единомышленников, от кого принимала эстафету, чтобы нести ее дальше.
Гитович. Он в числе первых советских поэтов сам стал переводить Цюй Юаня, Ли Бо, Ду Фо и некоторых других. Анна Андреевна обратилась к творчеству знаменитого Цюй Юаня - первого великого поэта Китая (340 - 278 гг. до н. э.). Она перевела "Лисао" ("Скорбь") и заслужила множество добрых отзывов. Но тут случилось непредвиденное. У Гитовича давно хранился подстрочный перевод поэмы. Его прислал ему Н. Т. Федоренко. Он же торопил Александра Ильича. Отвечая Федоренко, Гитович писал ему:
"Я, как Вы прекрасно понимаете, готов был бы идти для Анны Андреевны хоть в огонь и в воду, а не то, чтобы уступить ей "Лисао". Но Ваш перевод6 остался у меня, и я много раз возвращался к нему и размышлял над этой действительно потрясающей и гениальной поэмой".
Однажды Гитович, роясь в своих бумагах, наткнулся на залежавшийся у него подстрочник, перечитал его и обо всем забыл. Четверо суток он не ел, не пил, занимаясь переводом "Лисао". Только тогда, когда работа была завершена, он вдруг вспомнил, что вступил в соперничество с самой Ахматовой. Но делать было нечего, Гитович отправил жену с машинописным экземпляром перевода и с письмом Анне Андреевне. Он писал:
"Дорогая Анна Андреевна!
Перед Вами письмо величайшего из негодяев современности и вместе с тем счастливейшего из смертных. Он совершил кощунственный по дерзости поступок. Он посмел - после Вас! - перевести "Лисао". Но все же на то был ряд таких причин, о которых трудно писать, но о которых я расскажу, если буду вновь допущен ко двору моей королевы. Зная мои стихи, Вы поймете, что здесь нет и тени иронии.
"Лисао", свой перевод. И да владеет Вашей душой не презрение прокурора к преступнику, а суровая справедливость судьи..."
Как только Ахматова прочла новый перевод знаменитой поэмы, она написала Александру Ильичу:
"Благодарю за великого "Лисао". Перевод очень хорош. Ахматова".
Она слишком высоко ценила Гитовича, чтобы обижаться на него, хотя в будничном общении обижалась часто, особенно на его замечания по поводу только что ею прочитанных стихов. Но обида эта продолжалась до тех пор, пока на бумагу не ложились новые строчки, и тогда она снова шла читать их Александру Ильичу, считая его "поэтом великой дисциплины стиха".
Что и говорить, на первых порах переводы были разновидностью работы, дававшей заработок. В этом нет ничего плохого. Работа, если вкладываешь в нее душу, становится источником радости, делом первостепенной важности.
"для себя" перевела стихи австрийского поэта Райнера Марии Рильке. С этим переводом она не связывала никаких планов. Просто "Одиночество" Рильке вдруг совпало с тем, что переживала она сама, и послужило поводом для еще одного самовыражения. В стихотворении всего шесть строк:
О святое мое одиночество - ты!
И дни просторны, светлы и чисты,
Как проснувшийся утренний сад.
Одиночество! Зовам далеким не верь
Там, за нею, желаний ад.
Но с обращением к поэтам древних Китая и Кореи начинается новая полоса в творчестве Ахматовой.
Следует заметить, что Ленинград издавна был центром большой и плодотворной переводческой работы. Об этом непременно говорится во множестве книг и особенно отчетах Ленинградской писательской организации. К сожалению, говорится как бы вскользь, без глубокого анализа того, что сделано для нашей культуры большим отрядом ленинградских переводчиков. Ведь с их помощью перед русским читателем открылись целые библиотеки книг, написанных на всех языках мира, и, естественно, прежде всего на языках народов СССР.
Тон в переводческом деле, его высокие критерии задавали такие выдающиеся мастера, как М. Лозинский, Вас. Алексеев, В. Жирмунский, Е. Полонская, А. Ганзен и многие другие. Именно они заложили краеугольный камень в ленинградскую переводческую школу. Люди высокой культуры, владевшие языками оригиналов, знавшие хорошо всемирную историю, они раздвинули перед русским читателем горизонты для чтения, приобщили его к мировой культуре. Заложенными ими традициями воспользовалась Анна Ахматова. Она перевела стихи почти ста пятидесяти поэтов с тридцати языков. Это была работа многотрудная, требовавшая сосредоточенности и умения по подстрочнику угадывать лицо переводимого поэта. Но, как и в случае с Рильке, она выбирала прежде всего стихи, отвечающие ее собственным интересам и чувствам. Так, мы читаем стихи Чон Чхоля:
Чтобы каждая частица стала яркою звездой;
Пусть зажгутся эти звезды в поднебесной высоте,
Что раскинулась над нами на десятки тысяч ли.
Пусть они взойдут над местом, где любимый мой живет,
В послевоенные годы Ахматова как переводчица работала с таким же напряжением, как ее сотоварищи Н. Тихонов, А. Прокофьев, П. Кобзаревский, А. Островский и многие другие мастера, ставившие перед собой главную цель - познакомить русского читателя с лучшими достижениями наших братских литератур. Мы помним, как ворвались в нашу жизнь стихи Т. Табидзе, И. Абашидзе, других грузинских поэтов, которые стали друзьями Николая Тихонова. Александр Прокофьев самозабвенно переводил украинских и белорусских собратьев по перу. Михаил Воскобойников открыл перед нами поэзию народов Крайнего Севера. Ахматова была в числе тех, кто наводил мосты между русским читателем и замечательными армянскими поэтами. Помню, как-то по Ленинградскому радио рассказывали об Егише Чаренце и передали его стихотворение с отчетливо балладным строем - "В подвале Зимнего дворца". Оно запомнилось на слух.
Под этим мрачным сводом, тут,
Когда хрустел мороз,
Всю ночь сам царь - венчанный шут -
Он им с улыбкой ледяной
Жал руки в страшный час,
Казалось, счастие волной
Лилось из царских глаз,
С такой улыбкой он,
С какой всегда порочил честь
Чужих красавиц-жен.
Он, ужас сердца затаив,
Был и с Рылеевым учтив,
Царь, яростью горя.
Как в сказке некий государь,
Великодушен был,
И душу им открыл.
Нетрудно было злость таить
От жертв своих ему
И их на плаху проводить,
Это стихотворение тоже было переведено Ахматовой.
После войны стало широко известно имя татарского поэта Мусы Джалиля. Он оказался в фашистском плену, но и в лагерях, и в тюрьме Моабит продолжал оставаться поэтом, верящим в высокие человеческие идеалы и, конечно же, в победу своей Родины. Он был казнен фашистскими палачами, но сосед по камере сумел сохранить его стихи, которые стали для нас не только поэтическими вершинами, но и высотами человеческого духа. Одно из таких стихотворений было написано 8 октября 1943 года. Оно называется "Костяника". Ахматова перевела его так мастерски, что читатель даже не почувствовал, что между ним и автором стоит переводчик.
С поля милая пришла,
Спелых ягод принесла,
Как любовь моя светла.
Угощает цветик мой
Костяникой в летний зной.
Но любимой губы слаще
Какой любовью к жизни нужно было обладать, чтобы в страшном застенке писать подобные стихи! Ахматова понимала это и сделала все от нее зависящее, чтобы Муса Джалиль предстал перед нами, читателями, во всем своем лирическом величии.
Так она относилась ко всем поэтам, стихи которых бралась переводить. Это вовсе не значит, что она переводила всех, чьи стихи ей предлагались. Ахматова была весьма щепетильной при выборе. Наверное, и в этом ее особая заслуга перед иноязычными поэтами: она хотела представить их в лучших произведениях, а из многих имен выбирала лишь те, что были творчески ей близкими.
С ее помощью русский читатель смог шире приобщиться к поэзии братских республик. Ахматова переводила С. Нерис и Д. Варанди, Е. Чаренца и С. Галкина, П. Маркиша и М. Квилидзе, а вскоре из ее переводов без труда можно было составить антологию братской поэзии Советского Союза, хотя она любила повторять, что переводить - "это все равно что есть собственный мозг".
Столь же активно она занималась переводами зарубежных классиков. Эта ее работа заслуживает особенно высокой оценки; Ахматова не отказывалась работать по подстрочникам, но охотнее бралась за переводы авторов, которых читала сама в подлинниках.
знакомство с памятниками старины. Редакция "Библиотеки поэта" просит перевести стихи И. Франко, а Институт востоковедения приглашает принять участие в подготовке сборника "Современной персидской лирики". Писем было много, хотя далеко не все дошли до нас. Зато на полках библиотек стоят книги, в создании которых Анна Андреевна принимала активное участие.
Любопытно сегодня перечитывать лучшие переводы, сделанные Ахматовой. Они воспринимаются как продолжение ее собственных стихов. Мы читаем в ее переводе Рабиндраната Тагора и, зная о предельной точности подстрочника, все же не можем не видеть, почему именно Ахматова взялась за перевод. Ведь Тагор писал о том, что близко было ей самой:
Когда к выздоровленью наконец
Мне жизнь свое прислала приглашенье,
В тот незабвенный и недавний день
Способность мир по-новому узреть.
Кто-то сказал Анне Андреевне, что я собираюсь в командировку в Югославию. Она тотчас позвонила мне и наказала: обязательно посетить Десанку Максимович и передать ей самые сердечные приветы. Тогда я мало что знал об этой замечательной сербской поэтессе, и мне захотелось услышать от Ахматовой что-нибудь такое, что могло бы помочь мне при будущей встрече в Белграде. Анна Андреевна громко рассмеялась, спросила, а какой я представляю себе Десанку. Я промолчал. Тогда она прочла свой перевод:
О, не приближайся. Есть очарованье
в сладостном томленье страха и мечты.
лучше то, что знаешь из предчувствий ты.
Нет, не приближайся. И зачем нам это?
Все лишь издалека светит, как звезда,
все лишь издалека радостью согрето,
В тот вечер Анна Андреевна была лукава и наказывала мне, чтобы я повез в Белград какой-нибудь интересный ленинградский сувенир.
- Более подробные инструкции вам даст Маргарита Алигер.
Действительно, Маргарита Иосифовна давно дружила с Десанкой, хорошо знала ее семью и ее окружение, дала мне телефон поэтессы. И вот, выбрав свободный вечер, я позвонил Десанке. Когда я назвал себя посланцем Ахматовой, на том конце провода началось ликование. Мы еще о чем-то говорили, а уже в дверь моего номера в гостинице постучались посланцы Максимович.
Весь вечер я провел в гостях у знаменитой югославской поэтессы. Я почти ничего не знал о ней, кроме того что она на десять лет моложе Ахматовой, а мать ее была одним из долгожителей своей страны (она прожила более ста лет). Я был готов к сдержанному разговору (отношения с Югославией у нас были довольно натянутыми), а на меня свалились радушие и благостность. Оказалось, в этом доме не просто хорошо знают Ахматову, а буквально боготворят ее, высоко ценят то достоинство, которое она сумела сохранить в себе в самые трудные годы своей жизни. Именно ахматовское человеколюбие больше всего пришлось по душе Десанке Максимович. Их роднила не только поэзия, но и готовность протянуть руку помощи нуждающимся в милосердии. Только Ахматова делала это средствами своей поэзии, а Десанка всегда стремилась выйти на широкую аудиторию. В ней, проснувшись, продолжал жить пламенный провозвестник добра и справедливости. Она говорила о том, что относится к Ахматовой, как к старшей сестре, учится у нее - и тогда, когда переводит ее стихи, и тогда, когда узнает о ее достойной жизни.
Конечно, переводы отвлекали ее от собственных стихов. Но Ахматова любила работать не торопясь. Стихи вызревали в ней, как зреют фрукты на деревьях, но, услыхав однажды это сравнение, она заметила, что люди научились долго сохранять дары садов свежими и, мол, настоящее не пропадает всуе.
Примечания
6. Имеется в виду подстрочник.