Глава 7
Новые испытания
И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ахматова возвратилась в Ленинград 31 мая 1944 года. Снова над городом бушевали белые ночи. По-прежнему величественно несла свои воды Нева. По улицам сновал народ, и на изможденных лицах людей чаще всего можно было увидеть не слезы, а улыбки. Все жили подвигом, совершенным согражданами, отстоявшими город от вражеского нашествия. Но в недавно прекрасном ожерелье улиц зияли проломы - следы вражеских бомбежек. Не было ни проспекта, ни площади, на которых не оставили бы свои страшные отметины фашистские бомбы и снаряды. На газонах скверов зеленели первые всходы овощей и картофеля: ленинградцы научились, хоть в малой мере, обеспечивать себя дополнительным питанием. Работали заводы и фабрики, снова ходили трамваи. На улицах только на несколько минут наступала тишина - когда из многочисленных репродукторов передавались вести с фронта. А фронт был уже далеко от Ленинграда. Защитники Ленинграда сражались за Нарвой.
Ахматова радовалась, что она снова на берегах Невы, хотя и не могла не видеть, как посуровел город, еще не снявший солдатской шинели, в которую оделся, когда она покидала его.
Еще на всем печать лежала
Великих бед, недавних гроз, -
И я свой город увидала
Сквозь радугу последних слез, -
писала она.
Первой ее потребностью было немедленное включение во все, чем был занят город. В Ташкенте она, не любившая до приезда туда публичных выступлений, привыкла читать стихи раненым, охотно приходила на митинги. И в Ленинграде она продолжила эту пропагандистскую и культурно-художественную работу. Конечно, главное было - использовать трибуну газет и журналов. Но и от выступлений перед массовой аудиторией она была уже не в силах отказаться.
Е. Н. Сорокина, работавшая в Ленинградском горкоме комсомола, рассказывала мне, что, узнав о возвращении Ахматовой, сразу же позвонила ей и пригласила выступить перед молодежью. Анна Андреевна с радостью согласилась, только попросила заехать или зайти за ней.
- И вот в узкой темной комнате встретила меня высокая седая женщина, худая, но величественная, светящаяся добротой и радушием. Она пригласила меня сесть, и мы сразу заговорили, как старые знакомые. Нам пришлось перейти потом Фонтанку, в Дом обороны, где было не протолкнуться от желающих послушать Ахматову. Анна Андреевна была, что называется, в ударе. Она читала стихи и охотно рассказывала обо всем, о чем ее просили. Встреча оказалась праздником не только для всех нас, но и для нее. Она сама так и сказала.
В первое время по возвращении Ахматова жила у своих давних друзей Рыбаковых на набережной Кутузова (дом 12, кв. 5). От них было рукой подать до горячо любимой Фонтанки и Летнего сада. В Летнем саду только готовились выкопать укрытые в земле статуи, почти два века украшавшие аллеи, Зато природа брала свое, и кое-где из-под земли, как предвестники красоты, которая будет возрождена, поднималась зелень многолетних цветов.
Я к розам хочу, в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград.
Где статуи помнят меня молодой,
А я их под невскою помню водой.
Возвращение из эвакуации было для Ахматовой подобно возвращению в собственную молодость. В первые месяцы она много и хорошо работала. В журналах появлялись новые ее стихи. До войны их знали и любили многие. После войны слава ее умножилась, В августе 1946 года в Большом драматическом театре имени Горького состоялся вечер, посвященный Блоку, Доклад сделал В. Орлов, выступили Вс. Рождественский, Ю. Шапорин и другие. Но когда председательствующий предоставил слово Ахматовой, зал встретил ее громом оваций, которые продолжались минут пятнадцать. Ленинградцы, и не только они, горячо полюбили Ахматову.
Много было разговоров о состоявшемся 2 апреля 1946 года поэтическом вечере в Москве, в Колонном зале. Из ленинградцев на него были приглашены А. Ахматова, О. Берггольц, Н. Браун, М. Дудин, А. Прокофьев и В. Саянов. Их встретили особенно сердечно. Ахматову приветствовали стоя. Она, как всегда, читала своим тихим, чуть глуховатым голосом, а в зале воцарилась такая тишина, что люди слышали дыхание друг друга.
Это - слышать дыхание друг друга - стало для Анны Андреевны чем-то вроде печати, которой она скрепляла каждое свое выступление.
Задумываясь над этим, Ольга Берггольц как-то заметила, что с трибун у нас много читают стихов, в которых звучат лозунги. Ахматова радировала о чувствах. От таких стихов многие успели отвыкнуть, и Ахматова возвращала непреходящие ценности.
И тут случилось непонятное и страшное. В 1946 году вышло в свет постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград". В нем уничтожающей критике было подвергнуто творчество А. Ахматовой, М. Зощенко и некоторых других писателей. Казалось, смысл постановления был продиктован заботой о противодействии буржуазной идеологии, пропагандисты которой активизировались после войны. Слов нет, борьба предстояла самая серьезная и непримиримая. Но почему главный удар был обрушен на достойных советских писателей? Сейчас мы называем это произволом Сталина. Как известно, "вождь народов" особенно не любил ленинградцев, и эта его нелюбовь своими истоками была обращена в давние, еще двадцатые годы, когда его товарищи по партии из Ленинграда далеко не всегда спешили соглашаться со всеми его предложениями и указаниями о том, как нужно строить в нашей стране социализм. Теперь широко известна версия, что Сталин, видя, как растет в партии и народе авторитет С. М. Кирова, поспешил убрать его с дороги. Он инспирировал так называемое "ленинградское дело". А тогда, в 1946 году, ему нужно было бросить тень на ленинградскую культуру и некоторых ее наиболее ярких представителей.
Опубликованию постановления о журналах "Звезда" и "Ленинград" предшествовало заседание Оргбюро ЦК, на которое была приглашена группа писателей, и в их числе некоторые ленинградцы. Н. Тихонов не любил вспоминать тот день, но тем не менее рассказал, как перед началом заседания к нему подошел А. А. Жданов и выразил уверенность, что Николай Семенович "поддержит мнение партии". В то время Тихонов уже переехал в Москву и возглавлял правление Союза писателей СССР. Но то, что он услышал, повергло его в такое состояние, что он сказал не то, что от него ждали, и тем самым прогневил Сталина. Через некоторое время Николай Семенович был смещен со своего высокого поста в Союзе. Вскоре мы прочли, что "правление Союза советских писателей и, в частности, его председатель т. Тихонов... не только не вели борьбы с вредными влияниями Зощенко, Ахматовой и им подобных несоветских писателей на советскую литературу, но даже попустительствовали проникновению в журналы чуждых советской литературе тенденций и нравов".
То было время, когда сравнительно небольшая группа "начальства" говорила только от имени народа, а сам народ молчаливо и добровольно соглашался с произволом этого меньшинства. Массовый читатель не знал произведений писателей, которые подвергались уничтожающей критике. К их именам, казалось, навечно прикреплены металлические трафареты с высеченными на них однословными приговорами. Как мы видели, Ахматова была не согласна с подобным кощунством: видимо, по своим каналам "начальство" получало информацию о ее стихах, посвященных "врагам народа". Одного этого было достаточно для того, чтобы предать Ахматову политической анафеме. Но планы Сталина и его подручных шли дальше. Во время войны произошла консолидация сил нашей творческой интеллигенции. В этом Сталин увидел большую опасность. Нужно было опять, как в тридцатые годы, раздробить силы, позволить "плести крамолу брат на брата", выбрать из числа художников, композиторов и писателей фигуры поярче, чтобы удар по ним аукнулся сильнее.
С точки зрения "вождя народов", фигуры А. Ахматовой и М. Зощенко были особенно привлекательны для нанесения по ним удара: уж слишком громкими стали их имена! М. Зощенко, с его сарказмом и иронией по отношению к отдельным людям и событиям, легко подходил к роли "критикана", для которого нет ничего святого в нашей советской действительности. За Ахматовой, снова вышедшей со своими стихами на мировую арену, легко проследить нити, связующие ее с дореволюционным прошлым. Ее стихи, исполненные печали и трагедии по поводу того, что она видела перед войной и во время войны, нетрудно было заклеймить словами, заимствованными у рапповских трубадуров.
Атмосфера, царившая на заседании Оргбюро, видимо, чем-то насторожила А. А. Жданова.
"Москва" приехал А. А. Жданов и попросил тогдашнего секретаря Ленинградского обкома партии П. С. Попкова пригласить к себе в номер В. Саянова, А. Прокофьева, П. Капицу - якобы для того, чтобы посоветоваться по некоторым вопросам общественного обсуждения в Ленинграде принятого вчера постановления. Настроение у всех ленинградцев было крайне подавленное, они молча выслушали проект постановления ЦК и, кажется, только один Саянов пытался что-то сказать по поводу излишне резкой формулировки, но Жданов тотчас прервал его, сказав, что текст постановления уже согласован с товарищем Сталиным, сложил напечатанные на машинке страницы в папку и распрощался с писателями.
Вряд ли кто-либо из участников этого разговора был готов к решительному или сколько-нибудь серьезному разговору со Ждановым. Не то было время, да и люди, зажатые жесткими регламентациями поведения с "начальством", вряд ли могли отважиться на даже видимость спора. Тогда был установлен твердый порядок: либо одобряй решение, либо... не взыщи за то, что выпадет на твою долю. Тем не менее в записной книжке В. Саянова, которая ныне хранится в архиве Пушкинского дома, я нашел несколько строк, касающихся Ахматовой. Саянов писал о том, что Ахматову хотят судить с чужого голоса.
Однако у Виссариона Михайловича ни тогда, в Москве, ни после, в Ленинграде, не нашлось мужества высказать свое мнение вслух.
А между тем в постановлении отмечалось, что Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии, а ее стихи, "пропитанные духом пессимизма и упадничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства - "искусства для искусства", не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе".
Слушая на собрании ленинградских писателей А. А. Жданова, мы вспоминали, что во время кратких перерывов между боями на концертах фронтовых бригад мы больше всего смеялись над рассказами Михаила Зощенко, беспощадно высмеивавшего обывателей и приспособленцев, из глубины души всплывали ахматовские строки, призывавшие нас от имени всех матерей к мужеству. А Жданов говорил о другом.
"Ее произведения за последнее время появляются в ленинградских журналах в порядке "расширенного воспроизводства". Это так же удивительно и противоестественно, как если бы кто-либо сейчас стал переиздавать произведения Мережковского, Вячеслава Иванова, Михаила Кузмина, Андрея Белого, Зинаиды Гиппиус, Федора Сологуба... т. е. всех тех, кого наша передовая общественность и литература всегда считали представителями реакционного мракобесия и ренегатстве в политике и искусстве".
И далее еще об Ахматовой:
"Тематика Ахматовой насквозь индивидуалистическая. До убожества ограничен диапазон ее поэзии - поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной".
Поколение, к которому принадлежу я, привыкло внимать каждому слову партии, слышать в нем то, что может и должно помочь в нашей жизни и труде. Но и нас не могли не встревожить такие оценки. А что говорить о более старших товарищах, знавших истинную цену А. Белому, М. Кузмину, В. Иванову.
22 августа 1946 года в "Ленинградской правде" были опубликованы отчеты о собрании Ленинградской партийной организации и собрании писателей Ленинграда. Нет смысла повторять обвинения, которые щедрой пригоршней разбрасывал в своем докладе Жданов. Но в резолюции писательского собрания говорилось:
"Собрание особо отмечает, что среди ленинградских писателей нашлись люди (Берггольц, Орлов, Герман, Добин и др.), раздувавшие "авторитет" Зощенко и Ахматовой и пропагандировавшие их писания".
Поразительный подбор имен! Ведь уже тогда книги названных писателей составляли славу не только ленинградской, но и всей советской литературы. Сегодня мы не только продолжаем читать их, а снова и снова с благодарной памятью говорим о их мужестве, проявленном в страшное время культа.
И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Этими строчками Ахматовой могли бы рассказывать собственную биографию многие художники слова, которые по тем или иным причинам "не понравились" чиновникам от литературы.
"О политике партии в области художественной литературы". В ней говорилось: "Партия должна всемерно искоренять попытки самодеятельного и некомпетентного административного вмешательства в литературные дела; партия должна озаботиться тщательным подбором лиц в тех учреждениях, которые ведают делами печати, чтобы обеспечить действительно правильное, полезное и тактичное руководство нашей литературой".
Никто из сталинского окружения не вспомнил об этих документах!
Любопытно, что Ахматова в числе последних узнала об обрушившемся на нее несчастье. В день опубликования постановления она пошла в поликлинику Литфонда и вдруг обратила внимание на то, что некоторые из знакомых, которые всегда торопились первыми поздороваться с нею, жмутся к стенам или пытаются свернуть куда-то.
и представить себе не могла. Не могла потому, что неясны были причины сталинского гнева. Она не знала, как сложится ее дальнейшая судьба - не только писательская, но и человеческая. Ее исключили из членов Союза писателей, рукописи, находившиеся в редакциях журналов, в издательствах, были возвращены ей. И первым стал в повестку дня вопрос о простейшем, но насущном - куске хлеба.
Никакие способы самозащиты в ту пору были нереальны. Оставалось одно: жить верой в то, что правда в конце концов одолеет зло. Об этом легко писать сегодня. Но каково было в то время писательнице, полным ковшом хлебнувшей горя и в своей стране, и от бывших "друзей", оказавшихся по ту сторону границы!
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить,
И она училась, если можно этим словом выразить переживание трагедии, ставшей на пороге ее дома. Какую нужно было иметь выдержку, веру в то, что справедливость восторжествует, чтобы не выпускать из рук карандаша, жить, зная, что все случившееся - преходяще!
Эти качества были присущи Ахматовой. Они не только жили в сердце ее, но и диктовали строчки стихов.
И все-таки ему опять поверят.
Не только сама Ахматова, но и многие почитатели ее поэзии жили уверенностью, что совершенная ошибка будет исправлена и потоки грязи вокруг ее имени будут размыты. До смерти Сталина я не помню сколько-нибудь точно сформулированных предложений о том, чтобы попросить ЦК партии пересмотреть постановление ввиду его явной тенденциозности и ошибочности в отношении конкретных лиц. Об этом поговаривали в кулуарах, и лишь единицы, набравшись мужества, всходили на трибуну, чтобы внести конкретное предложение. Но после XX съезда партии, когда была дана должная оценка культу личности Сталина, это предложение было облечено в строгое требование общественности. Выступая в 1956 году от имени многих своих земляков на творческом семинаре, посвященном укреплению взаимодействия советской литературы с литературами стран народной демократии, Ольга Берггольц в полный голос заговорила о том, что постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград" стало путами на ногах, мешает правильному развитию нашей литературы. С присущей Берггольц запальчивостью она саркастически говорила о догматиках и трусах, которые, прикрывшись постановлением, не хотят открытыми глазами взглянуть на жизнь. Нужно перестать гипнотизировать себя высоким именем того органа, который это решение принял. Гипноз опасен всегда.
Ольга Берггольц знала истинную ценность творчества Ахматовой. Именно это, а не дружеские отношения, диктовало ее позицию. Она хорошо отдавала себе отчет и том, что принципиальный человек не может забывать о своей причастности к истории литературы, конкретным событиям ее. Она понимала тех, кто приветствовал в свое время постановление, но звала положить на весы не сиюминутное, а то, что во все времена будет определять отношение к писателям, - их работу во имя культуры и прогресса.
К сожалению, я не слышал этого выступления Берггольц, знаю о нем только по краткому отчету в "Литературной газете" и упоминанию в одном из журналов. Но хорошо представляю себе тот запал и сарказм, которым была насыщена ее речь, кстати, одна из первых, и которой был поставлен вопрос о пересмотре хотя бы оценок, данных в постановлении ЦК отдельным писателям.
"Правде" поспешил выступить критик Б. Рюриков. Он совестил отдельных литераторов, которые-де пытались представить как утратившие силу известные постановления партии по вопросам литературы и искусства.
Он имел в виду прежде всего Ольгу Берггольц. Но беда состояла в том, что Б. Рюриков был не одинок. Помню, как мы в Лениздате пытались включить в план выпуска литературы однотомник М. Зощенко. Снова громы и молнии раздались и засверкали над нашими головами. Потребовалось вмешательство литературной общественности для того, чтобы отвести от лениздатовцев обвинения в самых тяжких грехах. Но дело не в Лениздате, а в том, что зрело мнение общественности, вовлекая в свою орбиту все новых и новых писателей. Подобного в нашей литературной жизни еще не бывало. Ленинградцев активно поддерживали москвичи, представители братских литератур. И хотя постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград" еще было в силе (оно отменено лишь в октябре 1988 года), издательства все-таки получили возможность печатать произведения писателей, которые были подвергнуты несправедливой критике. Это было нашим общим завоеванием.
Нужно подчеркнуть и другое обстоятельство. Никогда А. Ахматова, М. Зощенко и другие упомянутые в постановлении писатели не пользовались такой широкой поддержкой литературной общественности, как именно тогда, когда вынуждены были носить на себе позорное клеймо.
Мне кажется, что окрепшую локтевую связь с товарищами по перу почувствовала и Анна Андреевна.
Конечно, нужно учитывать особенности ее характера. В отличие от Берггольц она не считала возможным и нужным выступать на разного рода собраниях и заседаниях. Она вообще вела довольно замкнутый образ жизни, имела дело с людьми, которые хорошо знали и ее, и причины ее переживаний. Большинство среди них составляли люди достойные, хорошо понимавшие, сколько вреда приносят стране культ личности, многочисленные чиновники, насаждавшие его. С друзьями Анна Андреевна делилась и горем, и результатами литературной работы. Думаю, она не знала того, что иные из этих "сопереживателей" щедро снабжают разного рода зарубежные центры, а также издательства информацией, которая могла быть использована во зло и нашей стране, и самой Ахматовой.
о народе своей страны.
И. М. Басалаев, много лет проработавший в журнале "Звезда" и которому Анна Андреевна посвятила стихи "Не знала б, как цветет айва...", рассказал мне потрясающий эпизод.
Как-то Анна Андреевна пригласила его погулять с ней по городу. Кстати замечу, что одна бродить по улицам Анна Андреевна решалась только в исключительных случаях: ей казалось, что весь городской транспорт нацелен против нее и только счастливая судьба уберегла ее от смерти под колесами автомашин или троллейбусов.
Маршрут был выбран необычный: от улицы Красной Конницы шли к Театру имени Кирова и далее по улице. Декабристов, направляясь в сторону Пряжки. Где-то возле Института физической культуры имени П. Ф. Лесгафта Ахматову и Басалаева остановила незнакомая женщина, громко и радостно выражавшая свою радость по поводу того, что вот так, лицом к лицу, увиделась с Ахматовой. Анна Андреевна насторожилась. Неподалеку была Пряжка с известной во всем городе психиатрической больницей, и у Ахматовой мелькнула мысль, не оттуда ли эта женщина. Но рядом был Иннокентий Мемноныч, в котором всегда дремал любопытный журналист. Остановились. Начали говорить. Незнакомка оказалась дочерью старого петербуржца, который в свое время работал в полицейском управлении, и ему было поручено следить за разного рода литературными вечерами, кружками и пр. Еще до войны он много рассказывал дочери об Ахматовой, рассказывал, как влюбленный. Дома у него была целая картотека фотографий литераторов, пользовавшихся успехом у публики. Дочь сразу же выделила фотографию Ахматовой и, как отец, отдала ей свое сердце. Тогда, когда произошла встреча на улице, дочь бывшего полицейского работала управдомом на улице Декабристов. Прочитав постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград", она собрала в красном уголке жильцов и произнесла пламенную речь в защиту Ахматовой. Было решено организовать сбор средств для материальной помощи писательнице. И, что более всего удивительно, многие простые ленинградцы откликнулись на ее зов. Однако, как выяснилось, довести начатое дело до конца этой женщине не удалось: она была арестована "за нарушение порядка".
Басалаев тогда не смог записать ни фамилии, ни адреса этой ленинградки. В течение нескольких дней он приезжал на улицу Декабристов, обходил дома, ближайшие к тому месту, где они встретились, но следов почитательницы Ахматовой ему обнаружить не удалось.
Можно вспомнить и другое. На Дарсан-горе, над Ялтой, где находится мемориал погибших за освобождение Крыма советских людей, у вечного огня на граните выбита строчка из стихов Ахматовой: "Для славы мертвых нет".