• Наши партнеры
    http://desingkarpach.ru услуги по Дизайну интерьера в Калининграде.
  • Хренков Дмитрий. Анна Ахматова в Петербурге - Петрограде - Ленинграде
    Глава 9. "Разлучение наше мнимо"

    Глава 9

    "Разлучение наше мнимо"

    Ты не одна - их будет много,
    С тобой летящих голубей.

    Как мы уже знаем, еще в 1942 году, в Ташкенте, Ахматова закончила "Поэму без героя". Работать над ней она продолжала до последних дней своей жизни. Мне довелось вместе с Гитовичем слушать новый или, точнее сказать, отредактированный вариант "Эпилога". Мы когда-то запомнили такие строки:

    Отраженье мое в каналах,
    Звук шагов в Эрмитажных залах
    И на гулких дугах мостов,
    И на старом Волковом Поле,
    Где могу я плакать на воле
    В чаще новых твоих крестов.

    Теперь Ахматова читала:

    . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
    И на старом Волковом Поле,
    Где могу я рыдать на воле
    Над безмолвьем братских могил.

    - Было же прекрасно сказано! - воскликнул Гитович. - Зачем понадобились исправления?

    - А где это вы видели кресты на братских могилах? - не без сарказма спросила Ахматова.

    Гитович только что готов был лезть в драку. Но лицо его, заросшее щетиной, вдруг изменило краски, а на лбу появилась испарина. Сперва в глазах - недоумение.

    - Ввек бы не додумался!

    - Нужно было поправить. Я сделала это давно, лет шесть тому назад. Мне кажется, так лучше...

    Гитович берет из ее рук страницу, снова и снова перечитывает ее и не хочет скрывать восхищения.

    Но бывало и так, что, выслушав замечания Гитовича по только что прочитанным стихам, Анна Андреевна обидчиво поджимала губы и удалялась в свою "будку".

    - Подумаю, - бросала она, удаляясь.

    Чаще всего она прислушивалась к советам.

    Гитович был не только первослушателем ее новых стихов, но и первым их критиком. Он прилагал также все усилия к тому, чтобы молодые - и не только молодые - поэты почаще общались с Ахматовой. Ей нужно было окружение, а поэтам - ее высокая культура и взыскательность. В стихотворении "Другу", посвященном Борису Лихареву, приглашая его в гости к Анне Андреевне, он писал:

    Все забудешь ты в этом чертоге,
    Где сердца превращаются в слух,
    Подивясь на волшебные строки,
    На ее верноподданных слуг.

    Нет, на старость они не похожи,
    Потому что сюда, в кабинет,
    Или Смерть, или Молодость вхожи,
    Но для Старости доступа нет.

    Может, песню ты сложишь про это,
    Чтоб друзья подивиться могли,
    Как спокойная гордость поэта
    Стала гордостью русской земли.

    "Я многим обязан этому знакомству. Я впервые воочию увидел верноподданного того мирового государства поэзии, которое до этого было для меня лишь смутным и дымчатым в своей нереальности.

    Анна Андреевна Ахматова, а ведь она женщина, оказалась тем не менее рыцарем русской поэзии, который, в отличие от Дон Кихота, побеждает. Ее живая жизнь есть гордость ее страны, ее языка.

    Пройдут года, пройдут десятилетия, и все равно молодой человек или молоденькая девушка будут читать и повторять, любя, стихи Ахматовой, потому что в них соединяются чистота и сила русского языка и огромное душевное благородство".

    В свою очередь Ахматова высоко ценила Гитовича. В день 50-летия поэта она прислала ему сразу две телеграммы. Одну - коллективную - от себя и Пуниных. Другую - сугубо личную. В ней сказано:

    "Милый Александр Ильич, я, как все знающие вас, жду продолжения вашей вдохновенной передачи великой поэзии Китая. А стихи будут".

    "Стихи будут" - этими словами Ахматова "заговаривала" опасность: как-то Гитович признался ей, что переводы отнимают у него все силы, их не остается для того, чтобы писать собственные стихи.

    Александр Гитович был товарищем по перу. Но были у Ахматовой и друзья по вдохновению. Первым среди них следует назвать Дмитрия Шостаковича.

    Ахматова любила Ленинградскую филармонию и при каждой возможности старалась бывать на концертах. Но если в афише стояло имя Шостаковича, все дела откладывались, день приобретал удивительную направленность - "только в филармонию".

    В 1958 году Ахматова посвятила Дмитрию Шостаковичу стихотворение "Музыка":

    В ней что-то чудотворное горит,
    И на глазах ее края гранятся.
    Она одна со мною говорит,
    Когда другие подойти боятся.

    Когда последний друг отвел глаза,
    Она была со мной в моей могиле
    И пела словно первая гроза
    Иль будто все цветы заговорили.

    В ноябре 1961 года она записала в дневнике:

    "Слушала стрекозиный вальс из балетной сюиты Шостаковича. Это чудо. Кажется, его танцует само изящество. Можно ли сделать такое со словом, что он делает с звуком?"

    "Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу, в чью эпоху я живу на земле". Музыкант был растроган. Он тоже проявлял большой интерес к работе Ахматовой. Однако, когда его однажды спросили, почему он до сих пор не написал музыки ни на одно стихотворение Ахматовой, Дмитрий Дмитриевич ответил: "Я не достоин ее таланта". Об этом мне рассказывали Н. А. Ольшевская и 3. Б. Томашевская. Кстати, Зоя Борисовна не раз сопровождала Анну Андреевну в филармонию. Далеко не все понимали музыку Шостаковича, иные считали ее сложной. Ахматова смеялась над такими "знатоками". Сложное в искусстве было для нее особенно притягательным, ибо давало простор мысли, редкую возможность стать нечаянным соавтором музыканта. Особенно Анна Андреевна любила Седьмую ("Ленинградскую") симфонию Шостаковича. Вышло так, что первую часть се композитор написал еще в осажденном Ленинграде и рассказал об этом, выступая по Ленинградскому радио в один день с Ахматовой. Строчками о Седьмой заканчивался первый вариант "Поэмы без героя":

    А за мною, тайной сверкая
    И назвавши себя "Седьмая",
    На неслыханный мчалась пир...
    Притворившись нотной тетрадкой,
    Знаменитая ленинградка
    Возвращалась в родной эфир.

    Ахматова высоко ценила и другую хорошую музыку, ту, которая снова и снова напоминала ей пережитое и готовила к новым глубоким переживаниям. Она хотела рассказать об этом в стихах и даже написала в Комарове черновик будущего стихотворения, в котором признавалась, что музыка "нередко уводила к концу существованья моего". Прочитав нам с Гитовичем эти строчки, она вдруг решительно заявила:- Нет, нет, не так нужно сказать. Вот Лермонтов сказал прекрасно.

    И прочла:

    Что за звуки! неподвижен, внемлю
    Сладким звукам я;
    Забываю вечность, небо, землю,
    Самого себя...

    - А помните, у Бодлера? - спросил Гитович. - Тот признавался, что порой идут в музыку, как в океан, пленительный и опасный.

    - Очень люблю Шарля Бодлера, - отозвалась Ахматова. - Хорошая музыка и хорошие стихи, словно крылья, держат нас на земле.

    Некоторые друзья, вспоминавшие Анну Андреевну, говорят о том, что она не любила Комарово и все рвалась в Москву. Это неверно. В Москве действительно жили близкие ей люди, окружавшие ее вниманием и заботой. В Москве нужно было бывать по многочисленным переводческим и издательским делам. Но неблагоустроенная "будка" на улице Осипенко тоже была дорога ей. Ведь именно здесь она написала или окончательно отшлифовала многие стихи, здесь ей работалось легко, а к "будке" были проложены дороги не только со всех концов дачного поселка, но и из других городов и даже стран.

    В Комарове довольно много и часто ее рисовала художница Валентина Любимова. На моих глазах скульптор Василий Астапов делал свои первые наброски ныне широко известного скульптурного портрета Ахматовой. Особенно она ценила усилия Астапова. Ведь краски и карандаши у Любимовой были под руками, а Астапову приходилось глину возить и носить на себе из города. То, что выходило из-под руки Астапова, нравилось Ахматовой, и как-то она попросила меня подробнее рассказать ей о судьбе этого художника, всю войну провоевавшего в танке.

    Конечно, жизнь в Комарове, с ее неналаженным бытом, часто влияла на настроение Анны Андреевны. Но она, хотя сама и не умела обихаживать многочисленных приезжавших к ней гостей, радовалась тому, что число посетителей "будки" все увеличивается. Их она щедро одаривала и вниманием, и стихами.

    А в последние годы гостей ждал еще один подарок - рассказы о городе. Конечно, они появлялись не случайно. Анна Андреевна писала о Ленинграде и, как всегда, хотела на слушателях проверить, что и как ей удалось. Это потом, после ее смерти, мы найдем в архиве множество набросков. Иные представляют собой маленькие новеллы, другие - просто черновики. Книга о "моем городе" исподволь зрела в ее сознании.

    "Петербург я начинаю помнить очень рано - в девяностых годах, - читаем в записках, хранящихся в Публичной библиотеке. - Это в сущности Петербург Достоевского. Это Петербург дотрамвайный, лошадиный, коночный, грохочущий и скрежещущий, лодочный, завешанный с ног до головы вывесками, которые безжалостно скрывали архитектуру домов...

    особняки XVIII века, иногда построенные большими зодчими. "Плохая им досталась доля" - их в 20-х годах надстроили..."

    Она писала, как пахли "черные ходы" питерских домов "блинами на Масляной, грибами и постным маслом и Великом посту, невской корюшкой - в мае. Когда стряпали что-нибудь пахучее, кухарки отворяли дверь на черную лестницу - "чтобы выпустить чад" (это так и называлось), но все же черные лестницы пахли, увы, чаще всего кошками".

    Трудно сказать, какой могла получиться эта книга. Только одно бесспорно: она должна была состоять из точных примет, рассказать о том, о чем современный читатель мог и не догадываться. Обращаясь к этим наброскам сегодня, мы видим Петербург, крыши которого затянуты печным дымом, слышим "колокольный звон, заглушаемый звуками города. Барабанный бой, так всегда напоминающий казнь. Санки с размаху о тумбу на горбатых мостах, которые теперь почти лишены своей горбатости. Последняя ветка на островах всегда напоминала мне японские гравюры. Лошадиная обмерзшая в сосульках морда почти у вас на плече. Зато какой был запах мокрой кожи в извозчичьей пролетке с поднятым верхом во время дождя. Я почти что все "Четки" сочинила в этой обстановке, а дома только записывала уже готовые стихи..."

    Наброски, заметки, черновики...

    В 1957 году Ахматова начинает составлять план, а точнее, планы будущей книги. Она еще не знает, как назвать ее - просто "Прозой" или "Книгой прозы". А может быть, "Мои полвека"? Чувствуешь, перо стремительно бежит по бумаге. Вспоминает Ахматова, но заставляет работать и нашу память. Ведь и до этого мы что-то читали о городе над Невой. Просто Ахматова старается перебросить мостки из прошлого в сегодняшний день и, конечно, не может обойти наиболее важные события, связанные с улицами, кварталами, отдельными домами города и, конечно же, с собственной биографией.

    Читаю:

    "И два окна в Михайловском замке, которые остались такими же, как в 1801 году, и казалось, что за ними еще убивают Павла, и Семеновские казармы, и Семеновский плац, где ждал смерти Достоевский, и Фонтанный дом - целая симфония ужасов... "Шереметевские липы, перекличка домовых"7. Летний... Первый - благоуханный, замерший в июльской неподвижности, и второй - под водой в 1924 году8, и снова Летний, изрезанный зловонными рвами-щелями (1941), и Марсово - плац-парад, где ночью обучали новобранцев а 1915 году (барабан), и Марсово - огород уже разрытый, полузаброшенный (1921), "под тучей вороньих крыл"9, и ворота, откуда вывозили на казнь народовольцев.

    И близко от них грузный дом Мурузи (угол Литейного), где в последний раз в жизни я видела Гумилева (в тот день, когда меня нарисовал Ю. Анненков). Все это - мой Ленинград".

    Можно только гадать, какое широкое и яркое полотно могло бы раскинуться перед нами, если бы этот краткий конспект развернулся в повествование! Бывает, что, услыхав какую-то музыкальную фразу, мы снова и снова повторяем ее и восстанавливаем не столько мотив, сколько время, которое начинает жить в нас и с нами, и мы становимся вдруг богаче.

    Этот мотив она постоянно слышала в старых названиях улиц и площадей Ленинграда.

    Однажды мы шли зимой с Анной Андреевной обедать к Гитовичам на их городскую квартиру в "писательской надстройке" на канале Грибоедова. Анна Андреевна захотела подойти к Спасу на крови. Долго стояла молча. Может быть, она хотела представить себе февральское утро 1837 года, когда поблизости, в Конюшенной церкви, отпевали перед дальней дорогой в Святые Горы убитого на дуэли Пушкина? Потом мы медленно пошли по Марсову полю, свернули у Инженерного замка на Фонтанку и снова надолго остановились перед дворцом графов Шереметевых.

    Много стихов было написано в этом доме. Много раз Шереметевский дворец мы встретим на страницах ее книг. Здесь она познает и счастье, и горькие дни. Но, вспоминая о пережитом, в 1952 году она напишет:

    Особенных претензий не имею
    Я к этому сиятельному дому,
    Но так случилось, что почти всю жизнь
    Я прожила под знаменитой кровлей
    Фонтанного дворца... Я нищей
    В него вошла и нищей выхожу...

    Мне довелось дважды побывать здесь в гостях у Анны Андреевны. Тогда, хотя мне был выписан пропуск для прохода во флигель через главный подъезд, я не мог увидеть архитектурные красоты здания. Пересилило волнение в ожидании встречи, а потом и обжегший сердце вид комнаты, в которой жила Ахматова. Такую обстановку мне, пожалуй, довелось видеть только в разоренных блокадой квартирах ленинградцев.

    Тогда Анна Андреевна обратила мое внимание на архитектуру Фонтанного дома. Действительно, этот особняк, огражденный редкой по красоте чугунной решеткой, представляет собой одну из достопримечательностей города.

    с ней были Пунины - Ирина Николаевна и ее дочь Анечка. Судьбе так угодно было распорядиться: Пунин оставил Ахматову, ушел к другой женщине, а его дочь, а потом и внучка отдали свое сердце Акуме, как звали в семье Анну Андреевну (это значило по-японски "нечистая сила"). Смысл прозвища не очень привлекательный, но Анна Андреевна привыкла к нему, охотно на него отзывалась, а порой в письмах или записках, которые оставляла Анечке или Ирине Николаевне, сама подписывалась: "Акума".

    Особенно часто в Фонтанном доме бывали молодые ленинградские поэты, собранные в объединение, которым руководил Александр Гитович. Нередко занятия переносились именно сюда. До конца своих дней Е. Рывина, А. Чивилихин, П. Шубин и другие любили вспоминать эти вечера. Вспоминает о них и ныне активно работающий Вадим Шефнер.

    Конечно, на занятиях речь шла не только о стихосложении, вернее, вовсе не о нем, хотя и хозяйка и гости наперебой читали стихи. Ахматовой важно было приобщить своих молодых друзей к тому, что лежало на ее сердце, что составляло ее непреходящие богатства.

    Редко кто мог разговаривать о городе, да и с самим городом, как Ахматова. Четверть века назад она поднимала вопросы, которые только в наше время гласности стали в повестку дня. Как-то она сказала радостно: уезжала из Ленинграда в тревожном 1941 году, пройдя по проспекту 25 Октября, а возвратилась снова на Невский. Была довольна и тем, что Садовая улица вновь стала Садовой, говорила, что в названиях улиц живет история и нужно быть уж совсем безразличным к ней, чтобы старые названия заменить новыми.

    А. А. Жданов, как известно, был одним из главных обвинителей в неведомо каких адресованных ей грехах. Не в отмщение ему она как-то сказала мне и Гитовичу:

    - У нас в стране так много строится нового - городов, поселков, улиц. Но нам никак не унять зуда переименований. Почему нужно Мариуполь сегодня называть Ждановом?

    В этом тоже проявлялся ее общественный темперамент.

    Сегодня многие, говоря об Ахматовой, вспоминают, как она страдала и переживала невзгоды. Все было. Ничего не нужно и нельзя вычеркивать из ее жизни. Как и ее желания принять участие во всем, чем жила ее родная страна.

    После войны во всем мире широко развернулось движение против поджигателей войны.

    Тема борьбы за мир стала тем оселком, на котором писатели всех стран испытывали силу своего слова. Анна Ахматова не осталась в стороне от этого движения. В 1950 году в журнале "Огонек" появляется ее "Песня мира":

    Качаясь на волнах эфира,
    Минуя горы и моря,
    Лети, лети голубкой мира,
    О песня звонкая моя!
    И расскажи тому, кто слышит,
    Как близок долгожданный век,
    Чем ныне и живет и дышит
    В твоей Отчизне человек.
    Ты не одна - их будет много,
    С тобой летящих голубей, -

    Ждет сердце ласковых друзей,
    Лети в закат багрово-алый,
    В удушливый фабричный дым,
    И в негритянские кварталы,
    И к водам Ганга голубым.

    Естественно, что борьба за мир была связана с заботой о том, чтобы сегодняшние дети смогли бы вырасти без воздушных тревог, не зная порохового дыма. Дети становятся в центре многих поэтических произведений. Обращалась к этой теме и Ахматова, всегда подчеркивая, что ее заботит не только сиюминутное, лишенное тревог и горестей детство, но и сама пора вызревания новых поколений борцов за мир, тех, на плечи которых в XXI веке ляжет высокая ответственность - уберечь от пожаров Землю.

    Об этом она скажет в стихотворении "Говорят дети":

    В садах впервые загорелись маки,
    И лету рад, и вольно дышит город
    Приморским ветром свежим и соленым.
    По рекам лодки пестрые скользят,
    И юных липок легонькие тени -
    Пришелиц милых - на сухом асфальте,
    Как свежая улыбка...
    Вдруг горькие ворвались в город звуки,
    Из хора эти голоса - из хора сирот, -
    И звуков нет возвышенней и чище,
    Негромкие, но слышны на весь мир.
    И в рупоре сегодня этот голос,

    Из-под каштанов душного Парижа,
    Из опустевших рейнских городов,
    Из Рима древнего.
    И он доходчив,
    Как жаворонка утренняя песня.
    Он - всем родной и до конца понятный...
    О, это тот сегодня говорит,
    Кто над своей увидел колыбелью
    Безумьем искаженные глаза,
    Что прежде на него всегда глядели,
    Как две звезды, -
    и это тот,
    Кто спрашивал: "Когда отца убили?"
    Ему никто не смеет возразить,
    Остановить его и переспорить.
    Вот он, светлоголовый, ясноглазый,
    Всеобщий сын, всеобщий внук.
    Клянемся,
    Его мы сохраним для счастья мира!

    этом, а однажды даже записала в дневнике (24 декабря 1959 года):

    "... Всем известно, что есть люди, которые чувствуют весну с Рождества. Сегодня мне кажется, я почувствовала ее, хотя еще не было зимы. С этим связано так много чудесного и радостного, что я боюсь все испортить, сказав кому-нибудь об этом. А еще мне кажется, что я как-то связана с моей корейской розой, с демонской гортензией и всей тихой черной жизнью корней. Холодно ли им сейчас? Довольно ли снега? Смотрит ли на них луна? Все это кровно меня касается, и я даже во сне не забываю о них".

    Казалось бы, что можно найти в этих словах, написанных перед отъездом с Ириной Пуниной в комаровский Дом творчества? Роза, гортензия... Как проведут зиму любимые цветы... Что тут такого, чтобы браться за перо? Но в том-то и дело, что весна воспринималась Ахматовой расширительно, как образ. Весна для нее не просто время года, но и пора рождения чего-то нового, значимого.

    Личное переплеталось с общим. Комаровская "будка" оказывалась на перекрестке столичных магистралей, слово звучало колоколом, а стихотворение рождалось для того, чтобы помочь многим людям осознать что-то очень важное. По такой кровеносной системе шла мысль Ахматовой.

    Вряд ли правы те писавшие об Ахматовой, кто утверждал, что в своем становлении как поэт она брала уроки у Пушкина.

    Ее феномен, скорее, в том, что она сразу всею душой впитывала русскую культуру в широком понимании этого слова. Литература, зодчество, живопись, мастерское использование ландшафта, отношение между людьми, умеющими уважать друг друга,- вот что определило ее быстрое становление. Трудно не согласиться с Е. Добиным, который утверждал: "Ранней Ахматовой не было". Перед читателем появился сразу зрелый поэт со своей темой, интонацией, с твердо избранной позицией. Он художнически спорил с поэтами-современниками. На это обратил внимание В. Жирмунский в одной из своих статей, напечатанной в 1916 году. Затем Б. Эйхенбаум в книге "Анна Ахматова" (1923) писал:

    "Популярность Ахматовой не знаменует собой начала новых больших движений, а свидетельствует о достигнутом ею равновесии, к которому с самого начала стремились акмеисты, - равновесии между стихом и словом, между стихией ритма и стихией слова. И независимо от того, какого рода эволюция суждена в дальнейшем Ахматовой, ее поэзия уже ощущается как законченный стиль - канон, которому можно подражать, но развить который сейчас невозможно".

    Пушкин воздействовал на Ахматову, как сама она признавалась, "подобно взрыву". Перед нею открылись дали, в которые можно было идти для того, чтобы чувствовать, как раздвигается горизонт и открываются просторы для собственного творчества.

    Именно это она утверждала, когда я брал у нее интервью для "Литературной газеты" (оно было напечатано 23 ноября 1965 года).

    Она сама заговорила об уроках у Пушкина, но, конечно, не школярских, а таких, которые заставляют кровь истинной поэзии биться тоже горячо, но все-таки в собственной кровеносной системе.

    Анна Андреевна рассказывала, что "Поэму без героя" писала совсем не так, как лирику, проникшись еще большим доверием к читателю, который одновременно мог бы выступить в роли соавтора. И это тоже был результат ее пушкинских штудий. Под влиянием Пушкина изменился сам характер ее размышлений над чистым листом бумаги.

    - Я не писала, как обычно, записывая и перечеркивая строки, а словно бы под диктовку - так ложилась на бумагу строфа за строфой, - говорила Ахматова. - И почти каждая строфа приходила уже с запевом, кульминацией, концовкой...

    - Не потому ли "Поэму без героя" трудно втиснуть в жанровые рамки?

    - Может быть. Находились люди, которые уверяли меня, что это вовсе не поэма. Я в какой-то мере понимала их заблуждение: в представлении многих поэма как жанр очень канонизирована. А с поэмой происходят вещи поразительные. Вспомним первую русскую поэму "Евгений Онегин". Пусть нас не смущает, что автор назвал ее романом. Пушкин нашел для нее особую, четырнадцатистрочную строфу, особую интонацию. Казалось бы, и строфа, и интонация, так счастливо найденные, должны были укорениться в русской поэзии, А вышел "Евгений Онегин" и вслед за собой опустил шлагбаум. Кто ни пытался воспользоваться пушкинской "разработкой", терпел неудачу. Даже Лермонтов, не говоря уже о Баратынском. Даже позднее Блок - в "Возмездии". И только Некрасов понял, что нужно искать новые пути. Тогда появился "Мороз, Красный нос". Понял это и Блок, услыхав на улицах революционного Петрограда новые ритмы, новые слова. Мы сразу увидели это в его поэме "Двенадцать". Это же следует сказать и о поэмах Маяковского... Я убеждена, что хорошую поэму нельзя написать, следуя закону жанра. Скорее, вопреки ему...

    Это было второе мое интервью, взятое у Анны Андреевны. Первое предназначалось одной газете, но было опубликовано во многих странах. Об этом с разных сторон к Анне Андреевне приходили вести, и она радовалась им, хотя и не преминула заметить, что обычно ей не очень везет с публикациями разного рода сообщений о работе и своих творческих планах. Она знала, что иные писатели заходят к ней вовсе не для того, чтобы поговорить о литературе, посоветоваться. Было немало охотников, особенно охотниц, запастись какими-либо сведениями, которые при удобном случае они обязательно используют в своих воспоминаниях на тему "Я и Ахматова". Она далеко смотрела вперед и не очень привечала таких любителей праздных разговоров. Знаю об этом не понаслышке, а потому, что и сам однажды оказался под ее едким ироническим оком, а потом не раз наблюдал, как давала она от ворот поворот многим моим товарищам.

    В 1964 году Ахматовой исполнялось 75 лет. "Литературная газета", естественно, хотела отметить этот юбилей. К Анне Андреевне посылались гонцы. Они уговаривали ее дать интервью, но Ахматова отказывалась. Наконец согласилась, но при одном условии, что будет разговаривать только со мной. А в те дни она жила в Москве. Мне позвонил заместитель главного редактора Артур Сергеевич Тертерян и попросил выручить. Пришлось отставить в сторону все дела и мчаться в Москву. На Ордынке Анны Андреевны не оказалось: она жила в Сокольниках у Л. Д. Большинцовой. Звоню ей, и Анна Андреевна назначает час встречи. Встретила она меня радостно, принялась расспрашивать о Ленинграде, но мне, признаться, в тот день было не до долгих разговоров. Заказанная беседа должна была идти в номер.

    Хозяйка квартиры Любовь Давыдовна - то ли для того, чтобы не мешать нам, то ли ей действительно нужно было куда-то уйти по делам - оставила нас вдвоем. Но только мы начали говорить, как в квартире раздался звонок. Я пошел открывать дверь. В квартиру как фурия ворвалась незнакомая мне женщина. Она размахивала пачкой газет, что-то кричала, кому-то грозила, остановить ее, казалось, не было возможности. Из всего потока слов, который она извергала, я уловил только, что она обиделась за Ахматову, за то, что ее, мол, в этот день не отметили должным образом.

    И тут я услышал сказанное тихо, но так, что могли задрожать стены:

    - Вон!

    Нежданная гостья сперва оторопела, потом раз или два дернулась, но, не вымолвив больше ни слова, словно заведенная, бросилась к выходу, и мы с Анной Андреевной с облегчением услышали, как хлопнула входная дверь.

    А минуты бежали...

    Я хорошо понимал состояние Анны Андреевны, но и она должна была понять меня: на полосе в "Литературной газете" оставалась "дыра". Когда я возвратился в редакцию, в последнюю минуту удалось заделать ее. В газете (25 июня 1964 года) говорилось:

    "Вот и сегодня произошло пусть маленькое, но все-таки праздничное событие: в домашней библиотеке появился еще один аккуратный томик. Он издан в Польше.

    Только что Анна Андреевна Ахматова закончила "Поэму без героя", которую писала 22 года. Недавно сдала в издательство 800 строк переведенных ею стихов Рабиндраната Тагора - они войдут в восьмой том собрания сочинений великого писателя Индии. Сдана в печать и новая книга "Книга переводов", а в редакции журналов "Новый мир" и "Знамя" - циклы новых стихов.

    Такой неувядаемой энергии нельзя не позавидовать.

    - Для тех, кто привык трудиться, старости не существует, - говорит поэтесса..."

    Эти строчки я быстро набросал в своем блокноте под диктовку Ахматовой.

    - Анна Андреевна, но хорошо бы все завершить стихами. Можно ли без них?

    Ахматова не таит улыбку.

    Я хорошо знаю ее последние стихи. Но выбор тем не менее принадлежит ей.

    - Может быть, посвященные старым друзьям?

    Анна Андреевна смотрит на меня лукаво. Я вспоминаю:

    Не мудрено, что не веселым звоном
    Звучит порой мой непокорный стих
    И что грущу. Уже за Флегетоном
    Три четверти читателей моих.

    А вы, друзья! Осталось вас немного, -
    Мне оттого вы с каждым днем милей...
    Какой короткой сделалась дорога,

    - Нет, нет, запишите, чтобы я видела, - говорит Ахматова.

    Стараюсь выводить каждую строчку, чтобы успокоить ее: ничего не будет напутано.

    - Не мало ли стихов?

    Ахматова улыбается:

    - Ну, тогда добавьте еще что-нибудь из "Вереницы четверостиший".

    Я выжидательно смотрю на нее. А она словно бы забыла обо всем. Начинает "гудеть". "Гудеть" - значит читать какие-то строчки, то ли про себя, то ли вслух. Она словно взвешивала их. Наконец замолкла и через несколько секунд приказала:

    - Пишите!

    И было сердцу ничего не надо,
    Когда пила я этот жгучий зной...
    "Онегина" воздушная громада,
    Как облако, стояла надо мной.

    Так были напечатаны в "Литературной газете" эти короткие стихи с маленькой фотографией автора и несколькими строчками, о которых речь была выше.

    Конечно, для того чтобы рассказать о нашей тогдашней беседе, может быть, не хватило бы и целой газетной полосы. Но, как известно, время всегда торопит газету, и ответственному секретарю редакции пришлось кромсать написанное мной, и самое интересное осталось ненапечатанным.

    - Видели? - позвонил я Ахматовой на следующий день.

    - Спасибо. Жаль только, что об эстрадниках сократили.

    "Эстрадниками" Ахматова называла группу сравнительно молодых поэтов, которые немало поработали, подхватив эстафету поэтов фронтового поколения, но поспешили не на задушевный разговор с читателем, а на провозглашение прописных истин с эстрады. В лозунге же, предлагаемом ими, не было силы Маяковского, но зато самолюбования и крикливости хоть отбавляй.

    Сама Ахматова не любила выступать с эстрады, хотя каждое ее выступление превращалось в настоящий праздник для тех, кто сидел в зале. Ее и радовала популярность, любовь к ней читателей, и несколько смущала. Каждый раз, когда она выходила на эстраду, зал приветствовал ее стоя, а овации длились так долго, что Анна Андреевна с ужасом думала, не обидятся ли на не товарищи, с которыми должна была выступать.

    В той нашей беседе для "Литературки" она хотела предупредить молодых об опасности обесценения слова, напомнить им о разных видах популярности. К сожалению, у меня не сохранилось записей этой беседы, но главная мысль была в том, что истинная поэзия живет мыслью и чувством, но не ядреным словом. Она так и сказала тогда - "ядреным".

    В один из моих приездов к Ахматовой она положила передо мной изящный том с рисунком Модильяни на суперобложке и номер газеты. В тот день вышел в свет ее "Бег времени".

    Она вспомнила, что ровно сорок восемь лет назад вышел сигнал ее книги "Белая стая".

    О "Беге времени" я уже был наслышан, мне приходилось держать в руках верстку этого томика. Поэтому потянулся за газетой. Это был номер башкирской молодежной газеты "Ленинец" от 14 августа 1965 года. Газета как газета. На первой полосе статья "Внимание и почет хлеборобу", на второй - "Заметки атеиста" и отчет с комсомольского собрания. Зато всю третью полосу занимала литературная страница, и в центре ее - блеклая, но сразу притянувшая к себе взор фотография, чем-то похожая на телеграфный бланк. Подпись не прочитывалась, а буквально заглатывалась.

    "Тираж этой книги - один экземпляр. И отпечатана она не на бумаге, а на березовой коре. Семь страничек, связанные простой веревкой, заполнены стихами Анны Ахматовой.

    Переписаны стихи от руки в трудное для человека время. Чернила достать не удалось, а бумаги не было. Может быть, эти стихи помогли человеку выжить? Счастливая судьба поэта, чья лира вот так поддерживает людей".

    Хотелось прочесть строки на бересте. Я написал в Уфу, в редакцию "Ленинца", и попросил прислать мне копию фотографии и рассказать о "хозяине" ее. Переписка с редакцией длилась долго, но, кроме еще одного экземпляра газеты за 14 августа 1965 года, получить мне ничего не удалось. Прошло немало времени, пока редактор газеты М. Арбузов ответил прямо:

    "Фотография со стихами А. А. Ахматовой, написанными на бересте, к сожалению, у нас не сохранилась. Но по своей подшивке нам удалось прочесть некоторые слова этих стихов..."

    И привел эти слова. Теперь нетрудно было узнать, что строчки - из "Четок":

    После ветра и мороза было
    Любо мне погреться у огня...

    К сожалению, мне не удалось установить, кому принадлежала береста со стихами. Но от моего взора не ускользнуло то, что Ахматова следила за моими разысканиями, не скрывая то ли усмешки, то ли иронии. Оказывается, была тому причина.

    Ныне в рукописном музее Пушкинского дома можно увидеть целую книжицу из бересты. Ее держала в руках Анна Андреевна. Эта книжица тоже была в свое время изготовлена в лагере, а потом, как рассказывали, была подарена человеку, который получил возможность уехать на фронт - "замаливать грехи". На этой бересте были записаны стихи из "Белой стаи". Хочется воспроизвести эти двенадцать строк:

    Двадцать первое. Ночь. Понедельник.
    Очертанья столицы во мгле:
    Сочинил же какой-то бездельник,
    Что бывает любовь на земле.

    И от лености или со скуки
    Все поверили, так и живут:
    Ждут свиданий, боятся разлуки
    И любовные песни поют.


    И почиет на них тишина...
    Я на это наткнулась случайно
    И с тех пор все как будто больна.

    Значит, стихи Ахматовой могли врачевать!

    Именно это было самым приятным в обоих подарках. Ахматова знала себе цену, но всегда с обостренным интересом пыталась вызнать, понравились ли ее стихи, кто их читает, что и кто говорит. В. Виленкин цитирует в своей книге записанные им слова Ахматовой: "У каждого поэта своя трагедия. Иначе он не поэт. Меня не знают". Тут не было места кокетству. В. Виленкин пишет, что это была не тема, "а просто мучительные, неотвязные, как будто преследовавшие ее думы о своей литературной судьбе".

    Стихи на бересте - еще одна добрая весть о том, что поэзия Ахматовой оказалась нужной, пусть хотя бы одному человеку, но в самый трудный период его жизни. И это - она не скрывала - окрыляло ее.

    Когда я рассказал об этой истории Александру Трифоновичу Твардовскому, он тотчас потребовал от меня написать заметку для "Нового мира". Но я не решился. Все было сказано в "Ленинце". Тут, как любил повторять сам Твардовский, ни прибавить, ни убавить.

    К Твардовскому, редактировавшему лучший литературный журнал и стране, стекалось множество стихов и фактов, из которых вырисовывалась картина тяжкого произвола времен культа личности. Впрочем, знал он об этом не со стороны. Жесточайшая цензура не обходила стороной ни то, что он собирался печатать в журнале, ни то, что выходило у него самого из-под пера. Иные его стихи и поэмы зияли пустотами, оставленными "бдительными стражами" политического целомудрия. А одна из его поэм ("По праву памяти") смогла увидеть свет только в наши дни. И так обстояло дело с Твардовским, нашим современным классиком, всей жизнью своей, каждой строчкой укреплявшим у читателей любовь к Родине.

    Видимо, Твардовский, может быть, лучше, чем кто-нибудь другой, знал, как нелегко приходилось Анне Андреевне!

    И тут нужно сделать небольшое отступление.

    Если кого из современных поэтов и можно поставить рядом, то, пожалуй, Ахматову и Твардовского, хотя ни по характеру творчества, ни по манере они не близки. Близость их определялась чем-то другим, что не так просто и выразить. Ведь из школьного учебника физики мы знаем: разноименные полюса притягиваются. Главное, что давало возможность говорить о них как о равных в чем-то высоком, - это любовь к России и отношение к творчеству. Ни один из них не вставил в стихи слова случайного, походя, не думая о предназначении поэзии.

    Те, кто общался с Ахматовой, не раз слышали восторженные отзывы о стихах про деда Данилу и, конечно, о "Василии Теркине" и поэме "За далью - даль". Но об их личных взаимоотношениях было известно немногое.

    Однажды, возвратясь из Москвы, Анна Андреевна сказала Гитовичу:

    - Познакомилась с Твардовским.

    Александр Ильич обрадовался. К Твардовскому он относился неоднозначно, но все расхождения перекрывало уважение к работе товарища. Ведь когда-то, когда оба вступали в литературу, они дружили. Оба вышли из смоленской артели художников слова "Арена". Потом Гитович уехал учиться в Ленинград, но довольно долго переписывался с Твардовским. Как-то на день рождения он подарил мне некоторые из этих писем, которые я, в свою очередь, после смерти Александра Трифоновича передал его вдове, Марии Илларионовне.

    Надо ли удивляться, что новость, сообщенная Анной Андреевной о знакомстве с Твардовским, так заинтересовала Гитовича.

    Все оказалось проще простого. Узнав в конце лета 1959 года, что Ахматова находится в Москве, Твардовский позвонил ей и попросил стихи для "Нового мира".

    О характере переговоров и о том, что Ахматова вскоре стала одним из авторов журнала, довольно подробно рассказал в своих воспоминаниях А. И. Кондратович, долгое время работавший в редакции.

    Упомяну только, что циклы стихов Анны Ахматовой появились в "Новом мире" № 1 за 1960 год, № 1 за 1963 год, № 9 за 1964 год...

    Анна Андреевна не скрывала, что была польщена и звонком и приглашением редактора журнала.

    - Только знаете, по-моему, он отнесся ко мне, как к своему деду Даниле, - смеясь, рассказывала она. - Долго и подробно представлялся, не забыл сказать, что он не откуда-нибудь, а именно из "Нового мира".

    - Но ведь это был первый ваш разговор с Твардовским.

    - Мне достаточно было услышать его фамилию, чтобы незамедлительно откликнуться.

    - И что же вы решили предложить журналу?

    - Вот тут, Александр Ильич, мне нужен ваш совет.

    Не печаталась в "Новом мире", и хотелось бы Твардовскому дать что-нибудь весомое.

    - Весомое? - саркастически улыбнулся Гитович, - есть ли весы, на которых можно измерить...

    - Я не люблю таких шуток.

    В конце концов Александр Ильич убедил Ахматову, что ей нужно дать в "Новый мир" не просто стихи, до сих пор не напечатанные, а непременно новые, чтобы читатели убедились: она работает, по-прежнему в строю.

    В этом предложении был серьезный резон.

    Она послала в журнал самые последние стихи, в том числе очень важное, как она считала, для нее стихотворение из цикла "Тайны ремесла", впоследствии получившее название "Поэт". Это были стихи, действительно приоткрывавшие завесу над тайнами поэтического ремесла:

    Подумаешь, тоже работа, -
    Беспечное это житье:
    Подслушать у музыки что-то
    И выдать шутя за свое.

    И, чье-то веселое скерцо
    В какие-то строки вложив,
    Поклясться, что бедное сердце

    А после подслушать у леса,
    У сосен, молчальниц на вид,
    Пока дымовая завеса
    Тумана повсюду стоит.

    Налево беру и направо,
    И даже, без чувства вины,
    Немного у жизни лукавой,
    И все - у ночной тишины.

    Гитович одобрил ее выбор.

    - Нужно рассказать о тайнах поэтического мастерства. Вас же будут изучать в школах, в институтах! - убеждал он. - Протяните руку потомкам.

    Анна Андреевна была благодарна "Новому миру", и, конечно же, прежде всего Александру Трифоновичу, за внимание к ней.

    Собиралась написать ему об этом большое письмо, но все откладывала со дня на день.

    Как это ни удивительно, но Ахматова и Твардовский впервые лично встретились в Италии, где Анне Андреевне вручали литературную премию "Этна-Таормина" (1964). Твардовский, как вице-председатель Европейского объединения писателей, в то время находился в Италии, где проходили заседания руководящего совета. Из сообщения "Литературной газеты" мы узнали, что Твардовский присутствовал на вручении и даже произнес на нем речь.

    Подробностей не было. Позже о том, как проходило вручение премии, мы прочли в записках Миколы Бажана. Он заметил, что политические спекулянты хотели придать акту вручения премии антисоветский характер. Об этом Ахматову предупреждал бывший тогда в Италии Сурков. Но Анна Андреевна спокойно ответила, что в курсе ситуации и готова к ней. Больше нее волновался Твардовский. Он уединился в гостиничном сквере и, сидя на скамье, даже набросал план своей короткой речи. А тем временем под сводами мрачной башни нормандского замка, где должно было состояться вручение, кипела работа.

    "Расставили и включили прожектора, - писал М. Бажан. - Проверили акустику. Опробовали съемочную аппаратуру. Было душно, шумно, утомительно. Но вот отворились двери, и в зал неторопливо и торжественно в сопровождении нескольких человек вошла Анна Андреевна. На нее упали лучи прожекторов. Вся ее фигура выражала спокойное достоинство. По ней не было заметно, чего стоило этой пожилой женщине одолеть крутые ступени высокой средневековой лестницы.

    Поэтесса стояла величественная, словно королева из легенды. И вся разношерстная публика, которая наполняла зал, независимо от отношения к советским людям, сейчас единодушно поднялась со своих мест, чтобы приветствовать прибывшую с севера советскую гостью, само появление которой вызвало изумление и восторг".

    Потом было предоставлено слово Твардовскому. Он не придерживался плана, который заранее составил, не вступал в полемику с ораторами, утверждавшими, что природа лирики такова, что поэт должен оставаться в одиночестве.

    "В лирике Ахматовой, - говорил он, - никогда не было злонамеренного эгоизма личности, который обычно бывает присущ лирике, декларирующей свою непричастность к судьбам мира и человечности..."

    И закончил речь ахматовскими строчками о том, что поэт живет


    Для великой земной любви.

    Произнесла речь и Ахматова. Она говорила по-русски, только Данте и Леопарди цитировала на языке оригинала. Она с гордостью отметила, что ее переводы Леопарди тотчас разошлись, ибо нет другой страны, где бы тяга к литературе была бы столь велика, как на ее Родине.

    После получения премии она пригласила к себе в номер Твардовского, Симонова, Суркова и Бажана.

    - На столе будет только наше, - предупредила она. - Я привезла даже черный хлеб.

    пребывания в Риме, в сочельник, 24 декабря 1964 года:

    Заключенье небывшего цикла
    Часто сердцу труднее всего,
    Я от многого в жизни отвыкла,
    Мне не нужно почти ничего, -


    На своих языках говорят
    И совсем как отдельные весны
    В лужах, выпивших небо, - стоят.

    Прошло некоторое время, и я оказался в одном вагоне поезда "Красная стрела", отправлявшегося из Москвы в Ленинград, с А. Т. Твардовским и А. Г. Дементьевым. Наши купе были рядом, и Александр Григорьевич пригласил меня к скромному ужину.

    русской водки.

    - А от нас Анна Андреевна скрыла этот факт, - заметил я.

    - Тогда скройте, пожалуйста, факт моего приезда в Ленинград. Я к вам ненадолго, а с Анной Андреевной мне обязательно нужно повидаться обстоятельно, без торопливости.

    Мне показалось, что Александр Трифонович чувствует какую-то вину перед Ахматовой. Я ошибался. В дальнейших разговорах выяснилось, что Твардовский был в числе тех ведущих советских писателей, которые употребляли все свое влияние, весь свой авторитет для того, чтобы облегчить участь Ахматовой, когда ей было особенно трудно.

    Сегодня широко известны имена людей, которые хотели во что бы то ни стало низвести творчество Ахматовой до "кривляний взбесившейся барыньки". Об этом уже шла речь выше. Но именно в числе руководителей Союза писателей, редакторов журналов были настоящие товарищи. Они не дрогнули в своем отношении к Ахматовой в пору появления постановления о журналах "Звезда" и "Ленинград", не изменили своего мнения о замечательном поэте. А ведь им было особенно трудно. Они не спешили голосовать "за", когда в повестку дня ставились партийные решения. Наверное, иные из честных писателей ошибались, кое-кто не смог дать нужного отпора демагогам, да и сами оказывались в крайне трудном положении. Но они находили в себе силы отстоять правду.

    "Огонек", рассказывал мне, как ему в 1950 году, впервые после долгого перерыва, удалось напечатать подборку стихотворений Ахматовой. Он написал Сталину, что мы не по-хозяйски относимся к крупным явлениям поэзии, в частности к Ахматовой. На другой же день в кабинете Суркова раздался телефонный звонок:

    - Писали Иосифу Виссарионовичу?

    - Писал.

    - Почему решили печатать?

    - Нужно вернуть и строй большого поэта.

    Так в "Огоньке" появилась подборка "Слава миру".

    Затем тот же Сурков взялся за выпуск в издательстве "Художественная литература" книги Анны Андреевны, которая вышла в 1958 году. Ахматова была не очень довольна составом сборника. "Друзья" натравливали ее на Суркова. Но сама Ахматова в душе понимала, как трудно было Алексею Александровичу буквально пробивать книгу через многочисленные преграды.

    Известно, что Сурков, как и Александр Фадеев, принимал активное участие в хлопотах по освобождению из заключения сына Ахматовой, Льва Николаевича Гумилева, известного историка, профессора Ленинградского университета.

    В архиве А. А. Фадеева сохранилась копия его письма в Главную военную прокуратуру от 2 марта 1956 года. В нем говорится:

    "Направляю Вам письмо поэта Ахматовой Анны Андреевны по делу ее сына Гумилева Льва Николаевича и прошу ускорить рассмотрение его дела.

    Я не знал и не знаю Л. Н. Гумилева, но считаю, что ускорить рассмотрение дела необходимо, поскольку в справедливости его изоляции сомневаются известные круги научной и писательской интеллигенции. Сам он (согласно имеющимся в деле и дополнительно прилагаемым здесь документам крупных советских деятелей науки) является серьезным ученым, и притом в той области, которая сейчас, при наших связях со странами Азии, нам особенно нужна. Он - историк-востоковед.

    Его мать - А. А. Ахматова - после известного Постановления ЦК о журналах "Звезда" и "Ленинград" проявила себя как хороший советский патриот: дала решительный отпор всем попыткам западной печати использовать ее имя и выступала в наших журналах с советскими патриотическими стихами. Она является в настоящее время высокохудожественной переводчицей лучших произведений поэзии наших братских республик, а также Запада и Востока. Патриотическое и мужественное поведение старого крупного поэта, после столь сурового постановления, вызвало глубокое уважение к ней в писательской среде...

    При разбирательстве дела Л. Н. Гумилева необходимо также учесть, что (несмотря на то, что сыну было всего 9 лет, когда его отца Н. Гумилева уже не стало) он, Лев Гумилев, как сын Н. Гумилева и А. Ахматовой всегда мог представлять "удобный материал" для всех карьеристских и враждебных элементов для возведения ни него любых обвинений.

    Думаю, что есть полная возможность разобраться в его деле объективно".

    Н. С. Тихонов, в свое время крепко ставший на ноги как поэт, беря уроки у Н. Гумилева, вспоминал, каких душевных мук стоил ему разговор со Сталиным по поводу несправедливых обвинений в адрес Ахматовой и Зощенко. Муки эти были тем горше, что ему никак не удавалось вызвать хоть какой-нибудь интерес к тому, о чем он говорил, и в конце концов его грубо оборвали, тотчас навесив обидный ярлык.

    Точно так и А. А. Сурков не прекращал хлопот, чтобы снять с Ахматовой вздорные обвинения, Он считал честью для себя встретиться с Анной Андреевной, послушать ее новые стихи и тоже попытаться помочь ей в горе. Сохранилось немало писем Суркова к Ахматовой.

    Осенью 1950 года, когда Анна Андреевна была в Москве, Сурков хотел непременно встретиться с нею, но неожиданно заболел. 18 сентября 1950 года он посылает ей письмецо:

    "... У меня есть предложение: если у Вас найдется завтра (19-го) два-три часа свободного времени, не посчитали ли бы Вы возможным заехать ко мне во Внуково, где в деревенской тишине можно было бы побеседовать по всем интересующим Вас вопросам.

    ".

    В другой записке, уже в Ленинград, на улицу Красной Конницы, где тогда жила Ахматова, Сурков 5 ноября 1961 года, поздравляя с праздником, писал: "Почитаю себя обязанным послать Вам сердечный привет и пожелания здоровья и неизменной молодости Вашей чудесной лирике и напомнить о неизменном уважении к Вам - сильному и благородному человеку, на плечи которого легла не женская тяжесть многих испытаний".

    Когда в 1965 году Анна Андреевна заболела в Москве и лежала в Боткинской больнице, Сурков поспешил разделить ее радость по поводу самого главного для нее события:

    "От всего сердца поздравляю Вас с тем, что трагический узел судьбы Вашего сына разрублен".

    В этом же письме Сурков говорил о том, что "вполне созрело время делать книгу. Ваших интимных стихов".

    Все это было известно Твардовскому. Но его интерес к Ахматовой поддерживался желанием написать о ней как о поэте. Мы знаем, как неохотно Александр Трифонович брался за разного рода очерки и статьи. Он дорожил честью своего имени, а вот когда речь заходила об Ахматовой, он почти дословно повторял то, что в свое время сказал о ней Шостакович. Но главное, конечно, состояло не в том, что достоин или недостоин. Твардовский мечтал написать так, как до него это не сделал ни один другой автор. Он искренне огорчался тому, что время идет, а замысел остается неосуществленным.

    И все-таки ему пришлось написать о ней, увы, через три дня после смерти Анны Андреевны. Он опубликовал в "Известиях" статью "Достоинство таланта". Твардовский подчеркнул, что характерные черты поэтического мастерства Анны Ахматовой определяются высоким нравственным кодексом.

    "Для старой, изнуренной болезнями женщины Анны Андреевны Ахматовой "Бег времени" окончен. Для ее чистой и внятной, живо откликающейся в людских сердцах поэзии - долгий путь вместе с "Бегом времени!"

    Твардовский вспомнил хорошо известные строчки Ахматовой:


    Меня забывали сто раз,
    Сто раз я лежала в могиле,
    Где, может быть, я и сейчас.
    А Муза и глохла и слепла,

    Чтоб после, как Феникс из пепла.
    В эфире восстать голубом.

    Анна Андреевна Ахматова умерла 5 марта 1966 года в подмосковном санатории. Прощание с нею было долгим, сперва в Москве, потом в Ленинграде, в Никольском соборе и Доме писателя имени Маяковского.

    Не забыть тот день, когда многие из нас впервые в жизни вошли под своды Никольского собора, где состоялся, по древнему русскому обычаю, обряд отпевания. Март выдался в тот год в Ленинграде промозглым, и, стоя в соборе, мы никак не могли удержать дрожи. Впрочем, не только от холода. Просто сердце не могло смириться с потерей человека, который вошел в судьбу многих тысяч людей, чтобы служить примером выдержки, стойкости, веры в предназначение поэзии, в свою великую страну. Я вглядывался в лица людей, стоявших у гроба. Их было много, хотя в собор могла попасть только малая толика пришедших проститься с Анной Андреевной.

    барельеф, сделанный ленинградским мастером А. Игнатьевым. Комаровское кладбище давно стало одним из мемориалов пригородов Ленинграда. Здесь покоятся многие писатели, ученые, художники. Во все времена года сюда приходят люди.

    Примечания

    7. Ахматова цитирует строчки из своего стихотворения 1936 года:

    От тебя я сердце скрыла,
    Словно бросила в Неву...

    Я в дому твоем живу.
    Только... ночью слышу скрипы.
    Что там - в сумраках чужих?
    Шереметевские липы...

    8. Речь идет о наводнении 1924 года.

    9. Строчка из "Поэмы без героя".

    Разделы сайта: