Хренков Дмитрий. Анна Ахматова в Петербурге - Петрограде - Ленинграде
Глава 3. "В чудесном городе Петровом"

Глава 3

"В чудесном городе Петровом"

Ты - солнце моих песнопений,
Ты - жизни моей благодать.

Если первая книга стихов принесла Ахматовой известность в литературных кругах, то за следующей - "Четками" - уже широко шагала настоящая слава. "Четки" вышли в 1914 году в издательстве "Гиперборей" немалым и для того времени тиражом - в тысячу экземпляров. "Гиперборей" принадлежал литературоведу и поэту М. Лозинскому, близкому тому кругу поэтов, в который входила Ахматова. Издательство находилось на Васильевском острове, в квартире самого Лозинского (Волховский переулок, 2), и даже отдаленно не напоминало учреждения, в котором сегодня делаются книги. Нередко одна семья вполне справлялась с издательскими хлопотами. Правда, "Гиперборей" все-таки чем-то напоминал контору, и к Лозинским ходили не только в гости, но и по делу.

Тогда Ахматова и Гумилев снимали маленькую комнату на Васильевском острове (Тучков переулок, 17, кв. 29), Эту комнату они называли "тучкой". От "тучки" рукой было подать до "Гиперборея".

Житие на Васильевском тоже оказалось запечатленным Ахматовой в стихах.

В "Эпических мотивах" читаем:

Покинув рощи родины священной
И дом, где Муза Плача изнывала,
Я, тихая, веселая, жила
На низком острове, который, словно плот,
Остановился в пышной невской дельте.
О, зимние таинственные дни,
И милый труд, и легкая усталость,
И розы в умывальном кувшине!
Был переулок снежным и недлинным.
И против двери к нам стеной алтарной
Воздвигнут храм святой Екатерины,

И часто по нетронутому снегу,
Свои следы вчерашние напрасно
На бледной, чистой пелене ища,
И вдоль реки, где шхуны, как голубки,
Друг к другу нежно, нежно прижимаясь,
О сером взморье до весны тоскуют, -
Я подходила к старому мосту,
Там комната, похожая на клетку,
Под самой крышей в грязном, шумном доме,
Где он, как чиж, свистал перед мольбертом,
И жаловался весело, и грустно
О радости небывшей говорил.
Как в зеркало, глядела я тревожно
На серый холст, и с каждою неделей
Все горше и страннее было сходство
Мое с моим изображеньем новым.

Все знаменательно в этом отрывке: и лаконизм, и присущая Ахматовой, едва начинавшей путь в литературе, точность, и зримые приметы любимого города. Каждая строка поддается расшифровке при первом же чтении. Конечно же, речь идет о Васильевском острове, у пристаней которого дремали до весны корабли, о церкви, которая и по сей день высится на Съездовской (бывшей Кадетской) линии, о мастерской художника Н. И. Альтмана (1889 - 1970), где был написан портрет Ахматовой, который ныне хранится в Русском музее.

Приведенный выше отрывок из "Эпических мотивов" не вошел в "Четки", которые готовил к изданию "Гиперборей". "Эпические мотивы" состояли из трех частей, и Ахматова нередко называла их маленькой поэмой. Они и в самом деле подобны поэме - так много уместилось в них. В первой части можно найти разгадку удивительного таланта Ахматовой. Она признается, что ничего не выдумывает, ее поэзия вобрала в себя запахи жизни ("Припала я к земле сухой и душной, // Как к милому, когда поет любовь").

Именно это обеспечило успех и второй ее книге. "Четкам" предстояла долгая жизнь. Достаточно сказать, что до 1923 года, несмотря на начавшийся бумажный голод, книга переиздавалась восемь раз. Поразительный факт!

рост культуры народа, и, конечно, дань моде.

Никогда на книжных полках не появлялось столько поэтических имен. Иные быстро приобретали славу и продолжали развивать лучшие традиции своих предшественников. Другие выходили таким тиражом, который мог скупить автор для подарков. Но настоящим бедствием стала так называемая дамская поэзия. Даже на страницах журналов замелькали женские имена. Маяковский назвал это явление кратко, но точно - щебетаньем. Иннокентий Анненский в третьем номере журнала "Аполлон" за 1909 год посвятил женской поэзии специальную статью, а еще через несколько лет, в 1914 году, в "Заветах" Иванов-Разумник счел необходимым снова вернуться к творчеству поэтесс. Он назвал свою статью "Жеманницы".

Естественно, что Ахматова была вне этой компании. Талант ее был настолько очевиден, что даже самые суровые критики не могли поставить ее в то время на одну доску с представительницами "паркетного ломанья", как еще называли женскую поэзию.

Литература того времени была раздроблена на группки, кружки и течения. Каждое что-то исповедовало. "Цех поэтов", мы помним, начинал свою жизнь как одна из ветвей символизма. Футуризм обязательно хотел идти своим путем. Он широковещательно декларировал готовность заложить новые литературные устои. Знамя футуризма подняли такие незаурядные литераторы, как В. Хлебников, В. Маяковский, И. Северянин, В. Каменский и другие. Что и говорить, у этих поэтов была крепкая хватка и глубокая вера, что мир следует изменить. Но как? М. Горький обратил внимание на антибуржуазный характер нового движения, на его эстетические новшества, но не увидел в нем силы, способной поколебать Россию. И Блок записал в своем дневнике (1913), что это движение "более земное и живое", по не верил, что оно способно пройти до конца путь, который в свое время был избран символистами. Однако тем не менее футуристы были сильны не общностью своей, а отдельными представителями. На всю страну зазвучал голос Владимира Маяковского. Идейные позиции его недостаточно окрепли, но нежелание мириться с существованием России, где властвует "капитал, его препохабие", привнесло в русскую поэзию новые краски, новые мечтания. Широкую популярность завоевал Велимир Хлебников. Это был один из литературных мечтателей, которые оказались способными вооружить молодых литераторов если не символом веры, то глубоким убеждением, что в слове таится так много, что с помощью его можно повернуть земную ось.

"Цех" просуществовал недолго, как предтеча нового литературного объединения "Акмеизм" (от латинского слова "акмэ" - апогей, высшее развитие). Первое собрание акмеистов состоялось на квартире Сергея Городецкого, который жил тогда на Фонтанке, 143. Это было у самой Коломны, в которую давно были проложены пути-дороги русских литераторов. Здесь, в улочках и переулках между Невой и Фонтанкой, бывали Пушкин, Гоголь, Достоевский. Недаром по сей день многие улицы и площади носят имена славных представителей русской культуры (Покровская площадь стала Тургеневской, Екатерингофский канал - каналом Грибоедова, здесь появилась улица Репина, а дом Блока расположен уже не на Офицерской, как встарь, а на улице Декабристов).

Иные дома в Коломне, впрочем, равно как и в других районах, превращались в своеобразные клубы, где собирались молодые литераторы. Среди таких мест в городе было несколько особенно приметных. Тут прежде всего следует вспомнить о "Башне" Вячеслава Иванова, Она помещалась на углу Таврической и Тверской улиц, на седьмом этаже большого дома. Не раз, когда Анна Андреевна и я жили по соседству на улице Красной Конницы, я приглашал ее посетить этот дом, в котором она провела много вечеров. Она не соблазнялась такой возможностью. После от нее я узнал, что на "Башне" ей пришлось выслушать и хвалу и хулу из уст Вяч. Иванова, человека, которого Андрей Белый назвал двуликим Янусом ("змеиные губы, с двусмысленной полуулыбкой").

А я не удержался - сбегал. Конечно, от старинных апартаментов, пусть и не очень богатого владельца квартиры, ничего не осталось. Квартира стала коммунальной, и некоторые из ее обитателей только от меня услышали о когда-то существовавшем литературном клубе. Но, как прежде, в широченные окна был виден Таврический сад, его затемненные аллеи, а из другого окна - часть Таврического дворца.

На "Башне" Вячеслава Иванова побывал в свое время весь цвет тогдашнего Петербурга, особенно поэтического: А. Блок, А. Белый, В. Брюсов, Ф. Сологуб, С. Городецкий. Привел сюда молодую жену и Николай Гумилев.

К. Чуковский вспоминал:

"Я помню ту ночь перед самой зарей, когда он (Блок. - Дм. X.) впервые прочитал "Незнакомку", - кажется, вскоре после того, как она была написана им... Из башни был выход на пологую крышу, и в белую петербургскую ночь мы, художники, поэты, артисты, опьяненные стихами и вином - а стихами опьянялись тогда, как вином, - вышли под белесое небо, и Блок... взобрался на большую железную раму, соединявшую провода телефонов, и по нашей неотступной мольбе уже в третий, в четвертый раз прочитал эту бессмертную балладу своим сдержанным, глухим, монотонным, безвольным, трагическим голосом..."

Надо сказать, что на самого Блока посещение "Башни" не оставило сколько-нибудь заметного впечатления. 7 ноября 1911 года он записал в дневнике, что, пожалуй, только одна Ахматова запомнилась ему стихами ("стихи чем дальше, тем лучше").

"Атмосфера В. Иванова сейчас для меня немыслима" - так позже (25 января 1912 года) Блок писал Андрею Белому.

Белый попытался объяснить эту неприязнь: в Вяч. Иванове "бросалось в глаза вожделение власти, стремление подчинить себе... подтащить к себе, полонить, покорить, сагитировать".

А. Белый довольно точно назвал причины, почему "Башня" Иванова не сыграла той роли, которая была приуготовлена ей одним из мэтров тогдашней поэзии. Академия стиха, по существу, так и не появилась.

Следует заметить, что и Анна Ахматова относилась к Вяч. Иванову без того обожания, на которое он рассчитывал, приглашая к себе молодежь. Так было в начале века. Это чувство оставалось сильным и в последние годы жизни Ахматовой. Она очень обиделась, когда в предисловии к сборнику своих стихов, вышедшему в переводе на итальянский язык (1951), прочла, что ее стихи "целиком выходят из поэзии М. Кузмина". Ахматова негодовала: "Так никто не думает уже около 45 лет, - писала она в дневнике. - Но Вячеслав Иванов, который навсегда уехал из Петербурга в 1912 г., увез представление обо мне, как-то связанное с Кузминым, и только потому, что Кузмин писал предисловие к моему "Вечеру" (1912). Это было последнее, что Вяч. Иванов мог вспомнить, и, конечно, когда его за границей спрашивали обо мне, он рекомендовал меня ученицей Кузмина. Таким образом, у меня склубился не то двойник, не то оборотень, который мирно прожил в чьем-то представлении все эти десятилетия, не вступая ни в какой контакт со мной, с моей истинной судьбой и т. д."

В первом номере журнала "Аполлон" за 1913 год были опубликованы сразу два манифеста акмеистов. Статья Н. Гумилева называлась "Наследие символизма и акмеизм". Рядом была помещена статья С. Городецкого "Некоторые течения в современной русской поэзии", В обеих статьях было немало метких замечаний, в частности относящихся к критике символизма. Гумилев, например, решительно полемизировал с символистами, хотя и признавал, что "символизм был достойным отцом", но "направил свои главные усилия в область неведомого". Тут он был несомненно прав. Прав он был и тогда, когда говорил о том, что символисты пытались увести читателей от жизни в неведомые дали. ("В глухую ночь неясною толпой сбираются души моей созданья", - писал К. Бальмонт. Ему вторил А. Белый: "Древний хаос, как встарь, в душу крался смятеньем неясным", 3. Гиппиус признавалась: "Я все уединенное, неявное люблю".) Акмеисты требовали пустить в поэзию дуновение жизни, вещной, зримой. "У акмеистов роза опять стала хороша сама по себе, - писал С. Городецкий, - своими лепестками, запахом и цветом, а не своими мыслимыми подобиями с мистической любовью или чем-нибудь еще". Он ратовал - и тут ему трудно было возразить - "за этот мир звучащий, красочный, имеющий формы, вес и время, за нашу планету Землю".

А вот конкретная расшифровка этой декларации сразу же настораживала:

"Первым этапом выявления этой любви к миру была экзотика. Как бы вновь сотворенные, в поэзию хлынули звери: слоны, жирафы, львы, попугаи с Антильских островов наполнили ранние стихи Гумилева".

Как каждое модернистское течение, оторванное от потребностей развития общества, акмеизм ничего не мог дать читателю, кроме громкозвучных лозунгов, лишенных реальной программы действия. Под их пером искусство продолжало существовать только ради искусства. Свежий ветер не ворвался в поэзию, хотя среди акмеистов было немало поистине талантливых стихотворцев, работа которых сама по себе не могла не привлечь внимания. Но оно было лишено русских корней.

В числе первых это заметил Александр Блок.

"Без божества, без вдохновенья". Он говорил, что ему грустно вчитываться в пространные рассуждения теоретиков нового направления. "... Н. Гумилев и некоторые другие "акмеисты", - писал Блок, - несомненно даровитые, топят самих себя в холодном болоте бездушных теорий и всяческого формализма; они спят непробудным сном без сновидений; они не имеют и не желают иметь тени представления о русской жизни и о жизни мира вообще..."

И далее:

"... Они хотят быть знатными иностранцами, цеховыми и гильдейскими; во всяком случае, говорить с каждым и о каждом из них серьезно можно будет лишь тогда, когда они оставят свои "цехи", отрекутся от формализма, проклянут все "эйдолологии" и станут самими собой".

В этой же статье Блок счел нужным снова сказать несколько добрых слов об Анне Ахматовой. Он подчеркнул: "Настоящим исключением среди них была одна Анна Ахматова".

Уже тогда в творчестве Ахматовой Блок увидел лепестки великолепного цветка, который несомненно украсит российскую поэзию. Блок не хотел сказать комплимент. Его заботило состояние российской поэзии, и он говорил, как строгий судья, хотя нельзя не заметить, что в Ахматовой нравился ему поэт, которому доступно через глубокие переживания постигнуть тайны человеческой души.

Широко известно стихотворение Блока, посвященное Ахматовой:

"Красота страшна" - Вам скажут, -
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи,
Красный розан - в волосах.

"Красота проста" - Вам скажут, -
Пестрой шалью неумело
Вы укроете ребенка,
Красный розан - на полу.

Но, рассеянно внимая
Всем словам, кругом звучащим,
Вы задумаетесь грустно
И твердите про себя:

"Не страшна и не проста я;
Я не так страшна, чтоб просто

Чтоб не знать, как жизнь страшна".

Поразительно, с какой точной проникновенностью Блок сказал о том, что ждало Ахматову. Вот только, как Ахматова заметила, она никогда не носила розы в волосах. Но в пору написания стихотворения (1913) Блок бредил Кармен и о "красном розане" написал по инерции.

Впрочем, наивно утверждать, что Ахматова слышала в свой адрес одни комплименты. Ведь она представляла новое направление в поэзии, рассказала о том, о чем другие не смогли. Это, конечно, могло вызвать и зависть, и неприязнь. Была и обычная критика. Но с 1916 года недоброжелатели упорно утверждают, что это ее вывел Иван Бунин в своем стихотворении "Поэтесса". Приметы внешние действительно схвачены вроде бы точно:

Большая муфта, бледная щека,
Прижатая к ней томно и любовно,
Углом колени, узкая рука...
Нервна, притворна и бескровна.

Нетрудно представить, что литераторам того круга, к которому принадлежал великий Бунин, Ахматова была чужда, а ее литературные успехи вызывали саркастические улыбки. Но не хочется идти следом за теми исследователями, которые с упорством, достойным лучшего применения, соглашаются бросить тень на нашу великую современницу.

Всегда ближе люди, которые, говоря об истинном таланте, стараются прежде всего видеть его достоинства. Радостно сознавать, что Ахматова нашла дружное и широкое признание товарищей по перу.

В моей домашней библиотеке бережно хранится тоненькая книжица "Образ Ахматовой" с подзаголовком "Антология". Она вышла в 1925 году в Ленинграде всего в количестве 50 нумерованных экземпляров. На обложке - силуэт Ахматовой, выполненный художником Е. Белухой, на форзаце - прекрасный портрет, написанный Юрием Анненковым. Нашлось здесь место и для статуэтки работы Н. Данько "Анна Ахматова", Составитель - ленинградский литературовед и искусствовед Э. Голлербах - ставил перед собой задачу собрать под одной обложкой не работы разных художников, а стихи, в которых воссоздается портрет Ахматовой. Кстати, уже одно появление такой книжки может служить ниспровержением клеветы, сочиненной эмигрантами о том, что, мол, об Ахматовой забыли. Э. Голлербах представил стихи А. Блока, Н. Гумилева, Гр. В. Комаровского, Ф. Сологуба, М. Кузмина, О. Мандельштама, С. Городецкого, Вс. Рождественского, Б. Садовского, А. Тинякова, М. Лозинского, М. Цветаевой и свои собственные. Каждый из авторов хотел увидеть в облике Ахматовой прежде всего что-то весьма личное. Э. Голлербах во вступительной статье постарался обобщить эти попытки.

"Блоковскому образу Ахматовой отчасти соответствует в живописи портрет Альтмана, - писал он. - Этот замечательный портрет нужно признать одной из заметнейших вех в истории русского искусства вообще и в развитии портретного художества в частности". Голлербах сопоставляет этот портрет с портретом Иды Рубинштейн Серова: "В обоих случаях перед нами ярко выраженное искание стиля". Голлербах отдает предпочтение Альтману, ибо он "интересен и как явление стиля, и как психологический опыт, и, наконец, просто - как документ".

Близок к этой оценке Илья Эренбург. В "Портретах русских писателей" он писал: "У других я был в комнате и в салоне, в опочивальне и в часовне. Она подпустила к сердцу".

Всеволод Александрович Рождественский рассказывал мне, какое глубокое впечатление произвели на него и его сверстников стихи Ахматовой. То была пора, когда многолюдные литературные вечера были еще редкостью. Чаще всего собирались товарищи по перу. Конечно, не обходилось без широковещательных деклараций, устных и письменных.

Всеволод Александрович строчками стихов Ахматовой создал ее впечатляющий портрет. Он читал стихотворение за стихотворением, и становилось ясным, сколь бережно пользуется красками Ахматова и как краски эти создают картину.

Синий вечер. Ветры кротко стихли,
Яркий свет зовет меня домой.

Луна как бы приобретает домашность, управляемость. Она "освещает карнизы, блуждает по гребням реки".

Ахматова не боялась и других подробностей в своих стихотворениях, иного рода, но опять-таки не уходила от почти протокольной записи события и чувства:

Я сошла с ума, о мальчик странный,

В другом стихотворении - снова предельная точность:

Двадцать первое. Ночь. Понедельник.
Очертанья столицы во мгле.

Обратимся еще к одному стихотворению. Его можно прочесть как ответ Александру Блоку. Оно все построено на зримых, видимых не только автору, но и нам, читателям, приметах.

Я пришла к поэту в гости.
Ровно полдень. Воскресенье.
Тихо в комнате просторной,
А за окнами мороз

И малиновое солнце
Над лохматым сизым дымом...
Как хозяин молчаливый
Ясно смотрит на меня!

У него глаза такие,
Что запомнить каждый должен;
Мне же лучше, осторожной,
В них и вовсе не глядеть,

Но запомнится беседа,
Дымный полдень, воскресенье
В доме сером и высоком

Внимание к подробностям, деталям пейзажа, приметам времени и места станет отличительнейшей особенностью стихов Анны Ахматовой. Их можно рекомендовать всем, кто хочет изучать Ленинград. Вспомним слова В. М. Жирмунского, в числе первых писавшего об Ахматовой. Он заметил: "Петербургский пейзаж... был ее поэтическим открытием".

В самом деле, откроем любую книгу Ахматовой и почти на каждой странице увидим, что все происходившее с лирической героиней совершалось "в чудесном городе Петровом". Петербург для нее - "город, горькой любовью любимый". Нева, Фонтанка, Невский, каналы и отдельные дома - среда обитания человеческого духа.

В последний раз мы встретились тогда
На набережной, где всегда встречались,
Была в Неве высокая вода,
И наводненья в городе боялись,

Она убеждена, что "под аркой на Галерной наши тени навсегда", радостно сообщала:

Вновь Исакий в облаченье
Из литого серебра.
Стынет в грозном нетерпенье
Конь Великого Петра, -

помнила "миг, когда над Летним садом месяц розовый воскрес", как "в каналах приневских дрожат огни", "крепкий запах морского каната", который обжигает "задрожавшие ноздри", белые колонны Сената, "колокольни лаврские вдали".

Днем ли, поздней ли ночью, бродя по городу, она восхищалась:

Как площади эти обширны,
Как гулки и круты мосты!

Сперва все это - нечто вроде акварелей, легких карандашных зарисовок, отдельных набросков. Но город незримо будет жить во всей ее поэзии, он станет одновременно как бы землею, на которой живут, и воздухом, которым дышат ее герои. Одно из главных чувств - это чувство любви к городу, где все необычно.

Оттого мы любим небо,
Тонкий воздух, свежий ветер
И чернеющие ветки

Оттого мы любим строгий,
Многоводный, темный город,
И разлуки наши любим,
И часы недолгих встреч.

Город в ее стихах - не просто среда обитания, он как бы непременный участник всего происходящего с людьми, наделен особым волшебством. Примечательно одно короткое стихотворение 1915 года, построенное на контрасте того, что возможно в городе и далеко от его стен:

Ведь где-то есть простая жизнь и свет,
Прозрачный, теплый и веселый...
Там с девушкой через забор сосед
Под вечер говорит, и слышат только пчелы
Нежнейшую из всех бесед.

А мы живем торжественно и трудно
И чтим обряды наших горьких встреч,
Когда с налету ветер безрассудный
Чуть начатую обрывает речь, -

Но ни на что не променяем пышный
Гранитный город славы и беды,
Широких рек сияющие льды,
Бессолнечные, мрачные сады
И голос Музы еле слышный.

"Поэме без героя". Прошлое она увидит уже из шестидесятых годов, однако с зоркостью необыкновенной и так нужной тем, кто хочет знать историю своего города.

За заставой воет шарманка,
Водят мишку, пляшет цыганка,
Матерится мастеровой,
Паровик идет до Скорбящей,
Дальше только сумрак смердящий,
У тюрьмы гигант часовой.

Вспомнит она и о "Народной воле", и о "Горячем поле", о некоторых других важных приметах, которые нуждаются в расшифровке. Сегодня немногие знают, что рабочий район за Невской заставой был соединен с нынешней площадью Восстания "паровой койкой", что шел паровик до часовни "Божьей матери всех скорбящих радости" на старом Шлиссельбургском тракте, у нынешнего Фарфорового завода имени М. В. Ломоносова. "Горячим полем" назывался пустырь за Невской заставой, превращенный в мусорную свалку, облюбованную не только нищими, но и ворюгами.

Но важны не сами по себе эти приметы города. Они - сперва фон, среда обитания главной героини поэзии Ахматовой, а затем все больше превращаются в нечто вроде страниц летописи города, которая уже ценна сама по себе.

Ниже еще придется немало сказать о замыслах Ахматовой, связанных с изображением "ее города", подивиться зоркости ее глаза, особой манере письма, выделявшей ее среди других поэтов. Недаром это сразу же подчеркнул Блок. Он не оставил пространных записок об Ахматовой, но в дневниках и письмах его мы не раз встретим упоминания о ней, согретые и благожелательством, и уважением к труду поэтессы.

Эти курсы считали первым женским университетом в России. Находились они на Васильевском острове (10-я линия, 35). В артистической Ахматова встретила Блока. "К нам подошла курсистка со списком и сказала, что мое выступление после блоковского, - читаем в воспоминаниях. - Я взмолилась: "Александр Александрович, я не могу читать после вас". Он - с упреком - в ответ: "Анна Андреевна, мы не тенора".

Это "мы не тенора" Ахматова запомнит. В одном из ее стихотворений прочтем:

И ветер с залива. А там, между строк,
Минуя и ахи и охи,
Тебе улыбнется презрительно Блок -

Ахматова считала Блока "не только величайшим европейским поэтом первой четверти двадцатого века, но и человеком-эпохой, т. е. самым характерным представителем своего времени".

Тень Блока пройдет через многие стихи Ахматовой.

Владимир Маяковский, известный своей запальчивостью и непримиримостью, дружил с акмеистами, и немаловажную роль в этом играла Ахматова. Маяковский хорошо знал многие ее стихи.

Л. Брик вспоминала:

"Влюбленный Маяковский всегда читал Ахматову... Когда Маяковский с утра до ночи - за едой, на ходу на улице, во время игры в карты - твердил:

... И кто-то, во мраке дерев незримый,
Зашуршал опавшей листвой
И крикнул: "Что сделал с тобой любимый,
Что сделал любимый твой!" -

Можно было поклясться, что его обидели, если он декламировал:

Столько просьб у любимой всегда!
У разлюбленной просьб не бывает.

Он, конечно, бывал влюблен, когда говорил умоляющим голосом:


Он слегка потрогал цветы:
"Расскажи, как тебя целуют,
Расскажи, как целуешь ты".

Когда он жил еще один и к нему заходили гости, он встречал их словами:


Ровно полдень. Воскресенье.

Он читал тогда Ахматову постоянно, каждый день".

Снова обратимся к воспоминаниям К. И. Чуковского:

"Прошло два-три года, и в ее глазах, и в осанке, и в ее обращении с людьми наметилась одна главнейшая черта ее личности: величавость. Не спесивость, не надменность, не заносчивость, а именно величавость: "царственная", монументально важная поступь, нерушимое чувство уважения к себе, к своей высокой писательской миссии... Она нисколько не старалась об этом, это выходило у нее само собою".

одарила своим особым вниманием. Как-то ему нужно было зайти к Ахматовой, чтобы передать какой-то пакет из издательства "Всемирная литература". Он подивился крайне бедной обстановке в большой комнате квартиры во флигеле Мраморного дворца. Там было сыро, холодно, бросалось в глаза полное отсутствие комфорта и порядка. Это вызвало оторопь у Рождественского. Ахматова как ни в чем не бывало взяла пакет, кивнула гостю головой на стул, заваленный книгами, и начала разговор. Всеволод Александрович мысленно перебирал в голове выражения, которые пригодились бы для начала разговора с дамой. Анна же Андреевна просто спросила, не потеплело ли на улице, потом о том, кто читает в их издательстве рукописи, попросила Рождественского прочесть свои стихи. И вдруг словно бы на глазах преобразилась, будто встала со стула. Она прочла гостю свое, как она сказала, новое стихотворение:

Чем хуже этот век предшествующих? Разве
Тем, что в чаду печали и тревог
Он к самой черной прикоснулся язве,
Но исцелить ее не мог,

Судьба поэта Анны Андреевны Ахматовой складывалась счастливо. Это можно сказать и о начале ее семейной жизни. В 1912 году Ахматова родила сына. Его назвали Львом. С той поры почти все летние месяцы она "проводила в бывшей Тверской губернии, в пятнадцати верстах от Бежецка, - писала Ахматова в одной из своих биографий. - Это неживописное место: распаханные ровными квадратами на холмистой местности поля, мельницы, трясины, осушенные болота, "воротца", хлеба, хлеба... Там я написала очень многие стихи "Четок" и "Белой стаи".

"Царскосельская бражница", как назвала она себя, впервые столкнулась с иной, не выдуманной, а настоящей жизнью простого народа. Оставаться дачницей она не могла. "Я вижу все. Я все запоминаю".

Конечно, после Франции и Италии, где Ахматова успела побывать, "тверская скудная земля" не могла поначалу открыть перед ней истинные свои красоты. Тоска и печаль сперва становятся спутниками Ахматовой. Но постепенно рядом с этими, привычными, чувствами зреют другие:

Журавль у ветхого колодца,

В полях скрипучие воротца,
И запах хлеба, и тоска.

И те неяркие просторы,
Где даже голос ветра слаб,

Спокойных загорелых баб.

Под взорами крестьянок Ахматова учится "просто, мудро жить", "не для забавы, для великой земной любви". Она так и скажет в одном из стихотворений:

Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины желто-красной,

О жизни тленной, тленной и прекрасной.

Как человек удивительно цельный, Ахматова впитывает новые познания, новые эмоции, все шире распахивает окно в ранее неведомый мир. Ничто не дается даром. Вот почему "каждый день по-новому тревожен", наполнен поисками своего места среди людей и озарен счастьем, когда чувствуешь свою сопричастность с живущими вокруг, родной землей.

Приду туда, и отлетит томленье.
Мне ранние приятны холода.

Хранилища бессмертного труда.

Спокойной и уверенной любови
Не превозмочь мне к этой стороне:
Ведь капелька новогородской крови

И этого никак нельзя поправить,
Не растопил ее великий зной,
И что бы я ни начинала славить -
Ты, тихая, сияешь предо мной.

ей лишь по стихам Некрасова. И впрямь так случилось: "заточенье стало родиной второю". Впоследствии Ахматова писала: Слепневу принадлежит "великое значение в моей жизни". Именно здесь она пророчески заглянула вместе с теми, кто еще вчера бросал на нее осуждающие взгляды, в ближайшее будущее. Два стихотворения, написанные в Слепневе, объединены общим названием "Июль 1914". На западе России нависли тучи. Еще неведомо было, что принесет с собой война, но Ахматова предчувствует:

Пахнет гарью. Четыре недели
Торф сухой по болотам горит.
Даже птицы сегодня не пели,
И осина уже не дрожит.

"глада, и труса, и мора, и затменья небесных светил".

Ахматова, как и многие, еще убеждена, что "нашей земли не разделит на потеху себе супостат".

На мгновение она поддалась шовинистическому угару, молится, "чтобы туча над темной Россией стала облаком в славе лучей". Но постепенно в ней зреет понимание войны как народного бедствия. Она не может не слышать, как

Над ребятами стонут солдатки,
Вдовий плач по деревне звенит.

Глядя из Слепнева в так любимый ею Петербург, Ахматова видела то, что совсем еще недавно не останавливало ее внимания. Ее муж Николай Гумилев, любивший в стихах поиграть оружием, оказался действительно смелым человеком. На страницах его книг дремала целая пирамида ружей, копий, мечей. Анне Андреевне, да, видимо, и многим другим, вряд ли приходило в голову, что придет день - и все это оружие будет пущено в ход.

Но жизнь в Слепневе одарила Ахматову большей зоркостью. "Осуждающие взоры спокойных загорелых баб" заставят ее по-новому взглянуть на "сборища ночные", которые давно вошли в быт того круга, к которому она принадлежала. Как правило, эти сборища проходили в небольших ресторанчиках и кафе - "Привал комедиантов" (Марсово поле), "Вена" (Б. Морская), "Медведь" (Б. Конюшенная). В ночь под Новый, 1912 год открылось еще одно кафе с несколько вызывающим названием "Бродячая собака" (оно находилось в подвале второго двора дома 5 на Михайловской площади, ныне площади Искусств), "Бродячая собака" быстро приобрела популярность. Футуристы и акмеисты будто состязались друг с другом, изощрялись в заботах о популярности кафе. Художник С. Ю. Судейкин, муж известной артистки О. А. Глебовой-Судейкиной, расписал стены кафе. Существовал гимн "Бродячей собаки", которым обычно начинали "собачьи заседания":

Во дворе второй подвал,
Там приют собачий.

Просто пес бродячий...

Вспоминая о кафе, В. Пяст писал: "Было холодновато, и все фрески, занавесы, мебельная обивка, - все шаланды, барабан и прочий скудный скарб помещения, - все пахло бело-винным перегаром. В кафе систематически проводились турниры поэтов, избирались "председатели земного шара". Одним из первых им стал сегодня уже никому не известный литератор Василиск Гнедов, который исполнил свою "Поэму конца". В поэме не было слов. По воспоминаниям того же В. Пяста, поэма состояла из "одного жеста руки, быстро поднимаемой перед волосами и резко опускаемой вниз, а затем в бок. Этот жест, нечто вроде крюка, и был всей поэмой".

Здесь любил декламировать свои стихи Рюрик Ивнев. Однажды его прервал В. Маяковский только что сочиненным экспромтом:

А с лица и остатки грима

А известность - промчится мимо, -
Оттого, что я - только Ивнев.

Гумилев, Ахматова, Мандельштам частенько захаживали в "Бродячую собаку". А вот Блока затащить в кафе ни разу не удалось. Говорили: Блок - дневной человек, а в "Бродячей собаке" главное разворачивалось после полуночи.

Но Ахматова не витала в эмпиреях, всему знала цену.


Как невесело вместе нам!

И откуда взяться настоящему веселью, если за стенами модных ресторанов и кафе билась иная жизнь, если Россия была накануне великих перемен?

Далеко не всем литераторам, о которых идет речь, было дано понять суть диалектического развития России. Не было это дано сперва и Ахматовой. Но исподволь копились в ней ожидания чего-то, пока неизъяснимого, но решающе важного.

Она не скрывала:


На маленьком столе стаканы ледяные,
Над черным кофеем пахучий, тонкий пар,
Камина красного тяжелый, зимний жар,
Веселость едкую литературной шутки

Но время шло, и оно образовывало Ахматову. Иные акмеисты пытались отгородиться от жизни. Они продолжали витать в эмпиреях. Ахматова не могла не видеть происходящего вокруг. И не писать об этом.

Не оттого ль, уйдя от легкости проклятой,
Смотрю взволнованно на темные палаты?
Уже привыкшая к высоким, чистым звонам,

Я, как преступница, еще влекусь туда,
На место казни долгой и стыда.
И вижу дивный град, и слышу голос милый,
Как будто нет еще таинственной могилы,

Должна я ожидать последнего суда.

Как видим, от вчерашней "бражницы" уже ничего не осталось.

А жизнь готовила ей новые испытания.

Разделы сайта: