Глава 10
В сокровищнице памяти народной
Будто там впереди не могила,
А таинственной лестницы взлет.
Когда-то Борис Пастернак заметил, что всегда вокруг Ахматовой создается какое-то движение, поток людей, как это бывает на станциях. Станция "Ахматовка" - так он назвал это свойство. В день похорон Ахматовой люди искренне переживали разлуку с дорогим поэтом, чувствовали, что еще много раз им предстоит сойти на этой "станции", возвратиться на нее из дальних далей или, наоборот, с нее начать новый путь, сулящий познать что-то важное, до сих пор остававшееся для иных за семью печатями. Многие поэты хотели проститься с Ахматовой стихами.
После панихиды в соборе, перед тем как переехать в Дом писателя на улицу Воинова, Ярослав Смеляков, Сергей Орлов, я и еще кто-то зашли погреться в кафе. Смеляков сидел хмурый и словно бы отсутствующий. Может быть, именно в те минуты к нему приходили строчки, в которых он запечатлел только что нами виденное и пережитое:
Мы ровно в полдень были в сборе
совсем не в клубе городском,
а в том Большом морском соборе,
задуманном еще Петром.
И все стояли виновато
и непривычно вдоль икон -
без полномочий делегаты
от старых питерских сторон.
По завещанью, как по визе,
гудя на весь лампадный зал,
сам протодьякон в светлой ризе
Вам отпущенье возглашал.
Он отпускал Вам перед богом
все прегрешенья и грехи,
хоть было их не так уж много:
одни поэмы да стихи.
о Смелякове. Нет, Ярослав не принадлежал к числу близких к Ахматовой литераторов. Но однажды они встретились в Москве, и Ахматова услышала от Смелякова стихи, заставившие ее по-иному взглянуть на поэта, для которого "работа и любовь" составляли главное дело жизни.
- Неужели вы, так близко соприкасавшиеся с Ярославом Васильевичем, никогда не слышали от него стихов про арестантскую шинель, которая в тюрьме передавалась от одного узника к другому, когда наступало время прогулок?
Может быть, Анна Андреевна употребила другие слова, но смысл ее вопроса я передаю точно. Но ни я, ни Гитович не знали этих стихов. Можно было лишь предполагать: строчки запали в душу Ахматовой потому, что она много лет жила, терзаемая болью за судьбу родного сына, находившегося в местах, не столь отдаленных. Написанное Смеляковым помогло ей представить бытовые подробности жизни сына.
Я рассказал об этой беседе Сергею Орлову. Тот знал стихи Смелякова, написанные им в заключении, и процитировал несколько строк о трудно представляемом нами братстве людей, без вины оказавшихся за решеткой. Именно безвинность связала их прочными узами. Безвинность и вера в то, что справедливость восторжествует. Именно поэтому трагические стихи дышали уверенностью:
Вдвоем мы не боимся ничего,
вдвоем мы можем мир завоевать,
и если будут вешать одного,
другой придет его поцеловать.
Однажды Анна Андреевна спросила меня, не говорят ли мне что-нибудь такие строчки:
Готово. Кончена работа,
А как на сердце тяжело!
Как много их уже ушло,
Какое множество уйдет их.
Они не выдуманы, нет!
Я вспоминаю вечерами
Могилы, скрытые снегами.
Моя работа - только след
К тем неподсчитанным могилам...
Конечно, о чем они, было ясно с первых же строк. А вот автора я не знал. Тогда Анна Андреевна сказала мне, будто в Ленинград возвратилась из лагеря женщина, которая долгие годы, в ссылке, писала стихи и создала нечто вроде грандиозного стихотворного памятника своим товарищам.
Мне не довелось заняться поисками. Пелена, рожденная временами культа личности и не развеянная в эпоху застоя, отнюдь не способствовала обострению нашего взгляда на литературу такого рода. Все работавшие в редакциях газет, журналов, в издательствах, в Союзе писателей, увы, не всегда могли активно помочь тем, кто вернулся из небытия.
Но вот прошло время, и случай свел меня с членом одного из литературных объединений Юрием Борисовичем Люба. Он знал стихи, которые цитировала Ахматова, и рассказал мне историю, заслуживающую внимания.
Жила в Ленинграде Елена Львовна Владимирова, представительница славной русской морской фамилии. Отец ее был, разумеется, морским офицером, а мать вышла из семьи известного русского флотоводца адмирала Бутакова.
Когда произошла Великая Октябрьская социалистическая революция, Елена Львовна решительно порвала с семьей и ушла служить революции. Она была в числе первых питерских комсомолок и, естественно, хотела как можно лучше послужить новой России. В 1919 году она уехала в Туркмению на борьбу с басмачами, потом переправилась на Волгу, где в рядах Помгола вела, как могла, борьбу с голодом. В 1921 году она возвратилась в Ленинград, поступила в университет и познакомилась с одним из организаторов питерского комсомола Л. Н. Сыркиным. Вскоре они стали мужем и женой. После окончания университета Владимирова работала в ленинградской печати, в 1927 году вступила в партию, а потом последовала за мужем на Урал. Там и подстерегла ее и мужа беда тридцать седьмого года. Более восемнадцати лет Елена Львовна провела в тюрьмах и ссылках, главным образом на Колыме. И там, в жутких условиях, стала писать стихи - не так, как в юности, а по-настоящему, видя главную цель жизни в том, чтобы запечатлеть все, что сама перенесла и перетерпели ее невольные товарищи. Она жила в таких условиях, когда сама мысль о карандаше и бумаге часто казалась утопией, и Елена Владимировна в 1944 году начала работать над большой поэмой "Северная повесть", которую не могла записать, но старалась запомнить и просила это сделать товарищей, чтобы, когда придет освобождение, можно было бы воспользоваться и их памятью.
только что написанных стихов.
Елене Владимировой не повезло. Среди тех, кому она читала отрывки из своей поэмы, нашелся провокатор. Трибунал войск НКВД "Дальстроя" приговорил Владимирову к смертной казни. На суде она держала себя, как и положено коммунисту, называя все вещи своими именами. Видимо, это обстоятельство сыграло какую-то роль в том, что приговор не сразу был приведен в исполнение. Девяносто дней провела она в камере смертников. А потом расстрел был заменен пятнадцатью годами каторжных работ. В эти годы и закончила Елена Владимирова свою "Северную повесть".
Все это я узнал, когда Анны Андреевны уже не было в живых, но убежден, знала она больше того, что я успел изложить скороговоркой. Люди, на долю которых выпали жесточайшие испытания, всегда вызывали у нее какое-то особое чувство: она хотела быть их сестрой. Да и, по существу, была ею, если правильно оценить то, как она провела все эти долгие и нелегкие годы.
Как каждый настоящий художник, Ахматова жила с опережением времени. Она знала: время культа личности не вечно, как не вечны другие времена, когда главным считалось сдержать бег времени, держать народ в узде, держать равнение на дутые авторитеты и не признавать истинных, тех, кто прославят ее Россию в веках.
И сама она верила в то, что написанное ею не погибнет и книги ее непременно "возникнут и расскажут всем о всём". Работая над воплощением "Большой исповеди", которая, по мнению иных специалистов, должна быть каким-то образом связана с замыслом трагедии "Пролог, или Сон во сне", оставшейся так и ненаписанной, она опровергала сама себя, рассказав, что происходит с настоящими стихами:
Но говорят - в разбомбленном когда-то,
А ныне восстановленном строенье
Нашли обрывки старого письма.
Подумаешь еще - делов палата,
Однако на поверку вышло так.
Знакомый всем тот показался почерк,
И всем мерещилось, что с ним такое
Уже когда-то в жизни приключилось,
И множество подобной чертовни.
(Диктуй, диктуй, я на коленях буду
Тебе внимать - неутолимой жаждой
И я больна - но это скроем мы)...
Эти строчки хранятся в ахматовском фонде Ленинградской государственной публичной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина вместе с черновиком трагедии. На конверте написано: "А. А. Ахматова. Пролог (Сон во сне). 1965".
Так через двадцать лет Ахматова опровергла сама себя. Она была твердо уверена в том, что стихи ее будут жить и после ее смерти. И она не ошиблась. Никогда, как именно в наше сегодняшнее время, поэзия Ахматовой не выходила на такой широкий простор. И дело не только в том, что журналы, издательства, радио соревнуются друг с другом в том, чтобы как можно подробнее рассказать о наследии Ахматовой. Ей посвящаются статьи и книги, воспоминания, предпринимаются усилия создать музей Ахматовой.
Впрочем, иные попытки уже увенчались успехом.
Бывший преподаватель Ленинградского сельскохозяйственного института Сергей Дмитриевич Умников, уйдя на пенсию, все свои силы употребил на то, чтобы создать некоторое подобие музея Ахматовой. Его квартира в городе Пушкине заставлена книгами, фотографиями, копиями портретов Анны Андреевны. Среди реликвий есть и уникальные, в том числе сборник "Четки", изданный в 1920 году в Берлине.
Но, когда бываешь у С. Д. Умникова, хочется прежде всего говорить не об экспонатах, а об удивительнейшем упорстве и благородном труде человека, который полвека посвятил сбору материалов для своего домашнего музея.
Мир действительно движим энтузиастами. У нас, в Ленинграде, на Кронштадтской, 15, в здании ПТУ-84, появился первый народный музей Ахматовой. Училище готовит кадры для судостроительной промышленности, но как-то в классе прозвучали стихи Ахматовой и решено было посетить могилу Ахматовой в Комарове. После этого возникла идея создать в училище музей Ахматовой. Дело возглавила учительница В. А. Биличенко. Вокруг нее объединились Андрей Жуков, Сергей Павлушин, Андрей Ольшевский, Лена Горбатовская, Нина Азарченко и многие другие. Ребят поддержали директор училища В. И. Сергеенко, замполит Н. И. Басипов, а в самые трудные дни им всем протянул руку помощи Балтийский завод во главе с директором В. А. Емельяновым.
писатели Москвы, Ленинграда, других городов, которые считают своим долгом принять участие в проводимых Ахматовских чтениях, вечерах, посвященных ее творчеству.
Огонек на Кронштадтской давно уже разгорелся, и свет его виден издалека. А энтузиасты не успокаиваются. В повестку дня становится вопрос о создании в Ленинграде настоящего музея Анны Ахматовой, и, конечно, быть ему не где-нибудь, а в Фонтанном доме, где свыше четверти века прожила Ахматова. Начался сбор средств на него. Первый взнос сделал от своего творческого вечера Виктор Конецкий.
Давно уже нет с нами Анны Андреевны Ахматовой, но, как сама она сказала, "разлучение наше мнимо". Она по-прежнему с нами, как приветливый хозяин встречает своих благосклонных гостей - читателей.
И важно подчеркнуть, что число этих гостей растет день ото дня. Как известно, ни одна попытка лишить настоящего писателя доступа к читательскому сердцу не увенчивалась успехом. Вспомним, как в свое время в школьных программах старательно обходили Тютчева и Фета, как в более позднее время хотели отстранить от молодежи Есенина, как выстраивали барьеры между нами и Платоновым, Мандельштамом, Пастернаком.
Примерам несть числа. А поэзия, как сказал в свое время Маяковский, "пресволочнейшая штуковина - существует и ни в зуб ногой".
Конечно, великие писатели продолжают жить и после своей смерти, ибо живут их книги, продолжается диалог героев литературных произведений с новыми поколениями читателей. Идеи светят, как костры. Но и сама жизнь писателей, создавших их, умножает силу притягательности имени. Имя тоже становится символом, маяком, указывающим всем нам путь. Таким маяком остается имя Ахматовой, русской женщины-матери, общественной деятельницы, воздействующей не только словом, но и образом жизни, несгибаемой верой в Россию.
Сама Ахматова никогда не говорила об этом. Больше того, как-то в минуту слабости она, обозревая прожитую жизнь и пытаясь увидеть себя в будущем, написала строчки, в которые не верила сама:
Теперь меня позабудут,
И книги сгниют в шкафу.
Ахматовской звать не будут
Ни улицу, ни строфу.
Нет, она не занималась самоуничижением. Она хорошо знала себе цену, и в стихах не боль, а вера в торжество справедливости.
И вот еще одно тому подтверждение.
Как-то в Ленинграде побывала французская студенческая делегация. Мы водили ее по городу, знакомили с достопримечательностями, устраивали встречи с читателями. Французы (а большинство из них изучало русский язык) были удивлены, как хорошо ленинградцы знают французскую литературу, не только давнюю классику, но и то, что сегодня появляется на прилавках книжных магазинов. Побывали мы и в Центральной городской библиотеке имени Маяковского. Как завороженные, гости прошлись вдоль бесконечных полок, на которых стояли книги, на вид не очень привлекательные, ибо уже успели побывать в руках многих десятков читателей. И вдруг одна из француженок остановилась, отстала от других. Я подошел к ней. Она глядела на полку, на которой зияла большая щель с картонной закладкой: "Ахматова". Французская гостья припомнила: им в университете говорили, что произведения Ахматовой изъяты из советских библиотек. Теперь она сама убедилась в этом. Подошла вся группа, и библиотекарша, сопровождавшая нас, без слов привела нас в зал, где выдаются книги, извлекла из длинного ящика карточки выданных книг. Сколько их было, мы не сосчитали, но пальцев одной руки библиотекарши не хватило для того, чтобы удержать эту пачку.
- Все это - книги Ахматовой, - сказала она. - И все они - на руках у читателей.
Товарищи из "Интуриста" попросили нас провести с французами экскурсию по ахматовским местам Ленинграда. Наивные люди! Они не понимали, что для этого зарубежным гостям нужно было бы пройтись по всему Ленинграду, по улицам и проспектам, а кроме того, попытаться увидеть его отраженным в каналах и реках. Ленинград был самым большим подарком, который получила от жизни Ахматова. Город для нее всегда многомерен и вместе с тем был в ее сознании чем-то подобен близкому человеку, с которым можно вести бесконечные беседы. Переплетение личного с общим, исторического с сиюминутным, любви к конкретному другу с любовью к народу, увиденному не на праздничной улице, а в грозных поворотах будней, - всегда было характерно для лирики Ахматовой.
К 1958 году многие тучи уже развеялись над ее головой, она написала стихи, которые и сегодня, когда забыт конкретный повод для их появления, трогают наше сердце так же властно, как и тогда, когда мы слушали их первый раз из уст автора.
Ты напрасно мне под ноги мечешь
И величье, и славу, и власть.
Знаешь сам, что не этим излечишь
Песнопения светлую страсть.
Разве этим развеешь обиду?
Или золотом лечат тоску?
Не притронусь я дулом к виску.
Смерть стоит все равно у порога,
Ты гони ее или зови,
А за нею темнеет дорога,
По которой ползла я в крови.
А за нею десятилетья
Скуки, страха и той пустоты,
О которой могла бы пропеть я,
Да боюсь, что расплачешься ты.
Что ж, прощай. Я живу не в пустыне.
Ночь со мной и всегдашняя Русь.
Так спаси же меня от гордыни,
В остальном я сама разберусь.
Снова мы говорим о мужестве Ахматовой, снова видим ее непреклонной и сильной, не знающей страха, говорящей правду. Такой она проходила по Ленинграду всегда. Такой проходит и сегодня, когда ее стихи несут в своем сердце тысячи сограждан. Она не уставала восторгаться Ленинградом и знала, что тень ее всегда останется на нем, умножая его достопримечательности. Правда, до сих пор нет в Ленинграде улицы Ахматовой. Одесситы опередили ленинградцев. В канун 1988 года они назвали ее именем одну из улиц на Большом Фонтане.
Что ж, доброе начало положено!
Уже бороздит бескрайние просторы морей теплоход, носящий имя Ахматовой, а недавно (в июле 1988 года) из Международного планетного центра, находящегося в США, пришло сообщение, что именем Ахматовой названа одна из малых планет, которую открыли научные сотрудники Института теоретической астрономии Л. В. Журавлева и Л. Г. Карачкина. Люди, изучающие литературу, все больше внимания уделяют "ахматовской строфе".
Так творчество Ахматовой и само имя ее живет в наших сердцах. Она остается нашим современником.
и далеко за ее пределами все ширится круг почитателей ее поэзии.
В течение последних лет в разных издательствах нашей страны и мира вышло множество изданий сочинений Ахматовой - огромная библиотека, но она и в малой мере не смогла утолить жажду читателей. И стихи ее, подобно звездам, будут всегда светить людям.
Пушкин говорил о себе:
Любовь и тайная свобода
Внушали сердцу гимн простой.
Был эхо русского народа.
Мы вправе вспомнить эти строчки, когда говорим и об Анне Ахматовой.