Глава 4
"Ветер великих перемен"
Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.
Войны долго готовятся, но всегда приходят неожиданно. Так было и с первой мировой войной. Она обрушилась на Россию, на миллионы семей, как шквал, и сразу потекли реки крови. Еще не раз Ахматова мысленно обратится к "одинокому прохожему", который встретился ей в Слепневе и предсказал: "Сроки страшные близятся. Скоро станет тесно от свежих могил". Вещун из числа тех, что тысячами бродили по Руси. Но ему верилось: он высказывал тревогу, которая уже давно жила в душе многих.
Война коснулась своим крылом почти всех друзей Ахматовой, не миновала и завсегдатаев "Бродячей собаки".
Николай Гумилев с юности выбрал "путь конквистадоров". Он с легкостью облачился в военную форму. Но даже он, певец воинской доблести, хорошо понимал, сколько горя принесет война.
Супруги все еще жили в Царском Селе и потому выбрали ресторан на Царскосельском вокзале для проводов в армию Александра Блока. Гумилев приезжал на побывку, а Александру Александровичу предстояло отправляться в Белоруссию, где располагалась часть, в которую он получил предписание.
Когда друзья наконец простились, Николай Степанович, не тая тревоги и боли, обратился к жене:
- Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев.
Впрочем, война не щадила и самого Гумилева. В письмах к жене он не очень распространяется о подробностях боевых действий. Чаще пишет о быте, других второстепенных вещах. Но в одном из писем 1915 года он мельком сообщает:
"Мы все воюем, хотя теперь и не так ожесточенно. За 6-е и 7-е наша дивизия потеряла до 300 человек при 8 офицерах, и нас перевели верст за пятнадцать в сторону. Здесь тоже беспрерывный бой..."
Темперамент же Гумилева был такой, что ему хотелось рассказать об увиденном и пережитом, о доблести русских солдат как можно большему числу читателей. И вот в газете "Биржевые ведомости" появляются его записки за подписью "нашего корреспондента". В них Гумилев не счел нужным ограничивать себя, и перед читателем возникали впечатляющие картины войны. Исподволь из этих корреспонденции складывались "Записки кавалериста". Они представляли не меньший интерес, чем его стихи, тоже написанные на фронте.
Военная биография Гумилева складывалась на редкость удачно: один за другим он получает чины - унтер-офицера, прапорщика, а также боевые награды. Война не утратила для него романтики, хотя он наблюдал ее не из окопов второй полосы обороны, а как разведчик, не покидающий переднего края, где каждодневно должен был проявлять личное мужество и храбрость.
Иной стороной обернулась война для Анны Андреевны, для сотен тысяч русских женщин, жен и матерей, которых волновали не столько реляции о воинских подвигах, сколько вести о близких. На их плечи, даже если это были солдатские жены из круга, к которому принадлежала Ахматова, легли ранее незнакомые тяготы.
Сразу посуровел Петербург, вроде бы подпоясался солдатским ремнем. Пока люди жадно ловили вести с фронта. Потом, обсуждая их, все чаще выходили на улицы. Первые демонстрации возникали случайно. Неприятие политики царского правительства, невосполнимая горечь утрат, поиски выхода из положения - вот. что прежде всего определяло позицию простых людей города и деревни. И это хорошо видела Ахматова.
Поэтесса Надежда Павлович, оставившая интереснейшие воспоминания о Блоке, близко наблюдала в те дни Ахматову. Она заметила, что "в лесном глухом углу тверском" об Анне Андреевне с уважением "говорили бабы", ибо увидели в ней не дачницу, а сострадалицу. Павлович писала об Ахматовой:
Она, как шаль, носила славу
В прекрасной гордости своей.
Гордость питалась и тем, что Ахматова сохранила собственное отношение к войне. Она не бросила писать стихи. Но резко изменилось к ним отношение власть имущих. Это нетрудно заметить по такому факту: в журнале "Аполлон" № 6 - 7 за 1914 год было опубликовано ее стихотворение "Июль 1914", из которого выше уже цитировались некоторые строки. Вслед за выходом этого номера журнала стали готовить к печати альманах "В тылу". Он вышел в 1915 году, но в том же стихотворении Ахматовой неизменными остались лишь название да первые строки. Все остальное было снято цензурой. Белые пятна цензуры будут нести и некоторые другие ее стихи. Так Ахматова брала первые уроки гражданского самосознания. Она охотно выступала на вечерах, сбор от которых шел в пользу раненых. Показательно и ее отношение к очеркам мужа, приходившим с фронта. Теперь ей уже не хватало иронии, которая так помогала ей, когда она в свое время читала журнал "Сириус". Но к поэтической работе Гумилева она всегда - и до развода с ним, и до трагической гибели поэта по клеветническому обвинению в 1921 году - относилась с неизменным уважением.
Почему же Ахматова развелась с Гумилевым? Мне не раз хотелось задать ей этот вопрос, зная, что развод произошел по ее инициативе. Я даже спросил ее: верно ли это? Но Анна Андреевна откладывала ответ на какой-нибудь другой подходящий день. Поводом же для разрыва послужил полуанекдотический случай. Во время войны Гумилев большую часть времени провел вне России, и в Петербург часто приходили слухи о его супружеской неверности. Анна Андреевна написала ему, что такого не потерпит. Гумилев, находившийся в это время в Париже, поспешил в Петроград, чтобы рассеять подозрения жены. Но, опережая его, из Парижа пришли вести о новом любовном увлечении Гумилева.
Николай Степанович, всегда дороживший семейной жизнью, так и не успел рассеять сомнений. Намеченная шутка обернулась конфликтом, и по инициативе Анны Андреевны весной 1918 года брак был расторгнут.
Несколько раньше Анна Андреевна переселилась жить к своей гимназической подруге, жене профессора Военно-медицинской академии В. С. Срезневской, на Боткинскую, 9. Здесь ее застала Великая Октябрьская социалистическая революция.
Судьбе было угодно, что именно в этот день Ахматовой нужно было перейти с Выборгской стороны в центр города. Она рассказывала, что едва ступила на Литейный мост, как "случилось нечто беспримерное: среди бела дня развели мост. Остановились трамваи, ломовики и пешеходы". В одном из комментариев к "Поэме без героя" Ахматова уточнила: мост развели, "чтобы пропустить к Смольному миноносцы для поддержки большевиков". Объяснение не очень точное. К тому же историки считают, что в тот день Литейный мост не разводился. Гораздо важнее другое: разведенный мост в сознание Ахматовой вошел как символ того, что случилось в России.
Ахматова принадлежала к тому числу русских интеллигентов, которые считали, что стране необходимы перемены. Но одно дело признавать это, другое - оказаться свидетелем и участником происходящего. И тут дали себя знать гражданские качества, которые исподволь зрели в Ахматовой. Она была беспомощной в быту, не могла сделать для себя простейшей вещи, но вне России, без России жить она не могла.
И как-то на второй план отошли события личной жизни. А они значили немало: Анна Андреевна вышла замуж за известного ассиролога В. К. Шилейко.
Владимир Казимирович Шилейко был в своем роде уникальным человеком. Анна Андреевна не сомневалась в его гениальности и сохранила добрую память о нем на всю жизнь. Они познакомились на одном из занятий в "Цехе поэтов". Шилейко тоже пробовал свои силы в поэзии, но главная его любовь была отдана древним клинописным языкам. Любопытную запись о нем оставил в своей книге "Жили-были" В. Шкловский. В 1913 году Шилейко был студентом Петербургского университета. Он забыл как-то внести плату за обучение, и его автоматически исключили из числа студентов. Но тогда оказалось, что нужно закрывать целое отделение факультета восточных языков (еврейско-арабско-ассирийское), ибо, как выяснилось, Шилейко был единственным слушателем этого отделения.
Смешно писал о Шилейко В. Пяст. Если В. Шкловский ему "казался именно румяным как яблочко мальчиком, выпрыгнувшим в футуризм прямо из детской", то Владимир Казимирович виделся "старым, ветхим, согбенным под каким-то безмерным бременем лет". Между тем "почтенному старцу" тогда только что минуло двадцать три года, а юноше Шкловскому давно уже шел двадцать третий год.
Шилейко отличался феноменальной памятью и глубокими знаниями древней литературы. В анкете, заполненной в 1926 году, на вопрос: "Какие знаете языки?" - он ответил: "Знаю около 40 языков". В 1918 году его приняли на должность ассистента в Эрмитаж, через год он стал профессором Петроградского археологического института и действительным членом Российской академии истории материальной культуры.
Некоторое время Шилейко и Ахматова жили в Шереметевском дворце, где у Шилейко была комната (он был репетитором сына графа), а потом переселились в Мраморный дворец. Здесь Шилейко располагал двумя комнатами в служебном флигеле (ныне улица Халтурина, 5).
О жизни молодоженов рассказано немало их друзьями - и все с охами и ахами. Ведь создали семью люди, совершенно неспособные хоть как-нибудь наладить быт. В доме их трудно было найти вилку или лишнюю чашку, не говоря уже о продуктах питания, хотя Владимир Казимирович, как научный работник Академии истории материальной культуры, получал академический паек. Зато расположение комнат для Анны Андреевны заменяло многие неудобства: окна выходили на памятник Суворову и Марсово поле.
Петроград преображался на глазах. Произошла Великая Октябрьская социалистическая революция. Марсово поле, часть которого была видна из квартиры, стало нечто вроде грандиозной трибуны для массовых митингов. Анна Андреевна с любопытством наблюдала за шествующими на митинги рабочими и солдатскими колоннами, нередко выходила из дома, чтобы послушать речи ораторов.
До сих пор еще можно прочитать в записках иных воспоминателей, что Ахматова была далека от политики, что интересы ее не выходили за рамки литературы. Это не совсем верно, если не сказать - неверно! Близкий друг Ахматовой Виктор Ардов привел в своих воспоминаниях один разговор с Анной Андреевной о Чехове. Она неоднозначно относилась к Антону Павловичу и заметила: "... в девяностые годы страна росла и экономически и политически. Чехов не почувствовал предстоящей революции". Сама она была убеждена, что в России зреют перемены.
Победа пролетарской революции поставила перед каждым гражданином вопрос об отношении к ней. Особенно этот вопрос был острым среди интеллигенции. Немного нашлось таких, которые, подобно В. Маяковскому, во всеуслышание и от чистого сердца сказали: "Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня... не было. Моя революция. Пошел в Смольный".
Анна Ахматова не была столь категорична. Однако революция вовсе не устрашила ее. В одном из набросков очерка о Мандельштаме она вспоминала: Осип Эмильевич "заходил за мной и мы ехали на извозчике по невероятным улицам революционной зимы, среди знаменитых костров, которые горели чуть ли не до мая, слушая неизвестно откуда несущуюся ружейную трескотню. Так мы ездили на выступления в Академию художеств, где проходили вечера в пользу раненых и где мы оба несколько раз выступали..."
Знаменательно в этих записках и другое:
"Мандельштам один из первых стал писать стихи на гражданские темы. Революция была для него огромным событием и слово народ не случайно фигурирует в его стихах".
В. Маяковский, А. Блок, иные близкие им поэты сделают выбор раз и навсегда: они стали служить революции. Но в противовес им работала армия агентов контрреволюции. Она создавала пятую колонну, вербовала перебежчиков. Одной из первых им дала отповедь Анна Ахматова. В 1917 году она написала стихотворение, которое с предельной ясностью определило ее гражданские позиции:
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: "Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид".
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
Это стихотворение было подобно бомбе, разорвавшейся в стане контрреволюционеров. Оно не оставляло никаких сомнений в позиции Ахматовой.
Справедливости ради следует заметить, что при первой публикации этого стихотворения ("Воля народа", 1918, № 1) оно еще не носило характера отточенной политической формулы, который сумела придать ему Ахматова в самое короткое время. Процитированным выше строкам предшествовали еще восемь, которые иные современники и литературоведы пытались выдать как растерянность Ахматовой в период борьбы за Брестский мир и "традиционный характер патриотизма и гражданственности автора". Вот эти восемь строк:
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал,
И дух суровый византийства
От русской церкви отлетал,
Забыв величие свое,
Как опьяневшая блудница,
Не знала, кто берет ее... -
и так далее.
Это стихотворение очень понравилось А. Блоку. Он не уставал повторять: "Ахматова права".
Было бы непростительной наивностью утверждать, что все сразу же разделили мнение Блока. Даже такой критик, как К. Чуковский, всегда высоко ценивший Ахматову, иной раз упрекал ее в том, что она чрезмерно бережливая наследница "всех дореволюционных богатств русской словесной культуры". Он противопоставлял Ахматову и Маяковского в сборнике "Дом искусств" (1921): "Ахматова и Маяковский столь же враждебны друг другу, сколь враждебны эпохи, породившие их".
Нам еще предстоит узнать о том, как отнеслись к Ахматовой враги молодой Советской республики. Поэтому хочется сразу же подчеркнуть, что Чуковский просто ошибался (хотя он хорошо знал и любил Ахматову, немало сделал для пропаганды ее творчества): Владимир Маяковский был вовсе не далек от Ахматовой, сохранил уважение к ней до конца своих дней, как и Анна Андреевна к нему. К. Чуковский в то время просто не спешил зачислить Ахматову в состав одного из агитационно-пропагандистских отрядов. Сам он много и плодотворно работал в Доме искусств, но первые слова поддержки из этого дома Ахматова услышала от М. С. Шагинян, которая дважды откликалась рецензиями на первые стихи Ахматовой (в журнале "Петербург" за 1922 год и в газете "Жизнь искусства", 1920) и подметила одну из самых характерных черт поэзии Ахматовой, мимо которой проходили многие рецензенты. М. Шагинян, дав высокую оценку поэме "У самого моря", а потом и книге "Anno Domini", писала:
"Изысканная петербуржанка, питомица когда-то модного акмеизма, такая модная и сама, - она таит под этой личиною чудеснейшую, простейшую, простонародную лирику..."
И в другой статье:
"Я не знаю сейчас ни одного русского поэта, кто владел бы этим средством (народностью. - Дм. X.) в равной мере с Ахматовой".
В подтверждение этой мысли, в числе других, она цитировала такие ахматовские строчки:
От любви твоей загадочной,
Как от боли, в крик кричу,
Стала желтой и припадочной,
Еле ноги волочу,
Не подражание образцам народной лирики, а корневая связь с ней - вот что определяло и лицо Ахматовой как поэта, и ее гражданскую позицию.
Оценивая достоинства того или иного поэта, мы часто говорим: в сокровищницах народа-языкотворца он почерпнул то, что помогло ему полнее проявить свой талант. Все это верно. Но поэтическая учеба вовсе не решение арифметических задач, а, скорее, саморазвитие, ответственное отношение к тем богатствам, которые природой заложены в писателе. Народность - это и дар, и нелегкий груз, который может достойно нести человек, умеющий мыслить масштабно, соизмерять свою работу с другими, но и равняться на то, что сделано лучшими.
Великая Октябрьская социалистическая революция помогла многим русским писателям и найти свое место в новой жизни, и более взвешенно оценить сделанное ими. В известной степени она открыла грандиозную трибуну, с которой люди искусства могли говорить с народом. Ахматова специально не искала таких встреч, но она стала непременным участником их, и это сыграло важную роль в ее творчестве.
Партия, руководимая Лениным, проводила огромную работу среди интеллигенции, помогая ей осознать, что произошло в России, что Россия ждет от нее. Мы помним, как внимателен был Ленин к Горькому. Ему приходилось и критиковать великого писателя, но он никогда не упускал случая протянуть Горькому твердую руку, помочь в его начинаниях. Известно, что сенью1918годаГорькийосновализдательство "Всемирная литература" (Моховая улица, 36) и привлек к активной работе в нем А. Блока, Н. Гумилева, А. Н. Тихонова и других. Нашлись и такие, кто не хотел оставаться в новой России. Что ж, Советская власть не удерживала их. Больше того, она помогала тем, кто нуждался в лечении, в продолжении образования за границей. Но были и другие поводы. Вспоминая о них, нельзя еще раз не поразиться мудрости Ленина. 19 мая 1922 года он заметил: высылка за границу не простое дело, "надо это подготовить тщательнее. Без подготовки мы наглупим". Владимир Ильич предложил членам Политбюро уделять два-три часа в неделю на ознакомление с книгами людей, судьба которых может закончиться высылкой их за пределы страны. Он показал пример столь необходимой и кропотливой работы. Известно, что он внимательно отнесся к бывшему редактору "Новой России" И. Г. Лежневу, критиковал его, но и помогал разобраться в ошибках. Лежнев уехал за границу, но вскоре вернулся, чтобы служить своей стране: много лет он был заведующим отделом литературы и искусства газеты "Правда".
Мойке (дом 59) по ходатайству М. Горького Петроградский Совет выделил для тех, кто был призван создавать новую культуру. Прежде всего Советская власть позаботилась о том, чтобы дать способным литераторам крышу над головой, по возможности накормить их и, что особенно важно, способствовать развитию контактов между ними и широкой читающей публикой, зрителями. В совет Дома искусств по художественному отделу вошли А. Бенуа, М. Добужинский, Н. Альтман, Ю. Анненков, К. Петров-Водкин, по литературному - А. Блок, Н, Гумилев, Евг. Замятин, К. Чуковский и другие. В Доме искусств систематически устраивались выставки художников, литературные вечера, концерты и даже спектакли, издавался литературный журнал, так и называвшийся "Дом искусств".
Именно с творчеством главным образом молодых литераторов, поселившихся в доме, М. Горький связывал будущее развитие отечественной литературы. И он не ошибся; Н. Тихонов, М. Слонимский, А. Грин, В. Рождественский, В. Шкловский и многие другие вышли из его стен, чтобы верой и правдой послужить Советской стране.
Действовал в Петрограде и другой дом, помещавшийся на Бассейной улице, 11 (ныне улица Некрасова). Он назывался Домом литераторов. Но случилось так, что здесь собрались в основном писатели, еще не сумевшие разобраться в том, что произошло в России, а то и активные противники революции.
- Люди пережитков, не понимают, что им стукнула давность, - говорил М. Горький К. Федину. - Не ходите к ним. Держитесь поближе к Дому искусств. Там интересные люди, живые.
Ахматова заглядывала в оба дома. На Мойке ей протянули руки М. Шагинян, Е. Полонская, К. Петров-Водкин, Н. Альтман, К. Чуковский, люди, руководившие развитием новой культуры.
Мы уже вспоминали, как горячо откликнулась на ее сборник стихов "Правда". В упоминавшейся статье "Побеги травы" (1922) Н. Осинский полностью процитировал одно из самых значительных ее стихотворений того времени:
Все расхищено, предано, продано,
Черной смерти мелькало крыло,
Все голодной тоскою изглодано,
Отчего же нам стало светло?
Днем дыханьями веет вишневыми
Небывалый под городом лес,
Ночью блещет созвездьями новыми
Глубь прозрачных июльских небес, -
И так близко подходит чудесное
К развалившимся грязным домам...
Никому, никому неизвестное,
Но от века желанное нам.
Анну Ахматову поддержали и другие видные партийные публицисты. Нечасто появлялись у нее подобные стихи с ярко выраженным гражданским звучанием. Но нельзя было не заметить, что вся ее лирика постепенно приобретала новые краски. Она ничего не утратила из того, что составляло ее силу еще в довоенных стихах. Это, конечно, вызывало прилив злобы со стороны иных из вчерашних знакомых.
Анна Андреевна считала необходимым при любом случае дать достойный ответ им. В июле 1922 года она написала еще одно стихотворение, в котором напомнила:
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.
Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой.
А здесь, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя,
И знаем, что в оценке поздней
Оправдан будет каждый час...
Но в мире нет людей бесслезней,
Надменнее и проще нас.
Советский народ всегда был великодушным. Он отличал заблуждавшихся от активных противников Советской власти, прощал тех, кто осознавал свои ошибки и, вернувшись на родину, хотел искупить их. Выше речь шла о И. Г. Лежневе. Можно вспомнить А. И. Куприна, сотни других деятелей культуры разного масштаба. Ахматова понимала необходимость такой гуманной политики. Но сама в отношении многих людей, принимавших участие в антисоветских истериях или даже просто заблуждавшихся, оставалась непреклонной. Она не упускала возможности провести разграничительную линию между собой и бывшими своими друзьями.
В литературном приложении к эмигрантской газете "Накануне" от 30 апреля 1922 года были напечатаны два се стихотворения. Анна Андреевна поспешила сразу же заявить: "Оба стихотворения доставлены редакции без моего согласия и ведома". Появились за рубежом мемуары С. К. Маковского, Г. В. Иванова, И. В. Одоевцевой... Анна Андреевна неистовствовала. Особенно досталось от нее бывшему редактору журнала "Аполлон" С. К. Маковскому, который, кстати, в своей книге использовал чужие воспоминания. В ее архиве, хранящемся в Государственной публичной библиотеке имени М. Е. Салтыкова-Щедрина, можно прочесть:
"Маковский поверил басне, кот. в 10-х годах не существовало, и вместо того, чтобы писать об участии Гумилева в "Аполлоне", о зарождении акмеизма, о позиции "башни", он, старый человек, срамится, передавая с чьих-то слов зловонные и насквозь лживые семейные истории".
В других листках архива читаем:
"В эмиграции Вячеслав Иванов [стал] придумывать себя "башенного" - Вячеслава Великолепного... Никакого великолепия на Таврич.[еской] не было. Но, очевидно, в эмиграции появилась та же психология, что во время войны в эвакуации, когда всем казалось, что они приехали из дворцов и особняков..."
Руководителей другого эмигрантского издания Ахматова предупреждала, что писаниями Георгия Иванова и Л. Страховского пользоваться нельзя: "В них нет ни одного слова правды".
О главном редакторе ее зарубежных изданий Г. П. Струве много позже она писала:
"Г-ну Струве кажется мало, что я тогда достойно все вынесла, он якобы занимается моей поэзией и, издавая толстенный том моих стихов, предпочитает вещать: "Ее звезда закатилась".
Как-то мне попалась в руки книга Георгия Адамовича "Комментарии", в которой автор возводит хулу на многих советских писателей. Я сказал об этом Анне Андреевне. Ахматова равнодушно повернула ко мне голову:
- Это какой Адамович? Тот, про которого Блок сказал, что он пишет очень плохие стихи?
В голосе ее был лед.
Оценивая все, что вещали о ней зарубежные недруги, Анна Андреевна точно определила причину их злопыхательства. Мы об этом можем прочесть в ее архиве. Там сказано мудро и лаконично: "... все это в конце концов месть Ахматовой за то, что она не стала эмигранткой".
Как-то мы разговорились с Анной Андреевной о Цветаевой. Мне показалось, что Ахматова относилась к ней не так восторженно, как многие после известной публикации Ильи Эренбурга, с которой, по существу, началось "возвращение" творчества Цветаевой на родину. Я сказал Гитовичу о своем наблюдении.
- Ты думаешь? - саркастически улыбнулся Гитович. - А ты видел, как королева относится к фрейлинам?
В первом от 26 апреля 1921 года говорится:
"Ах, как я Вас люблю и как я Вам радуюсь, и как мне больно за Вас и как высоко от Вас! - Если были бы журналы, какую бы я статью о Вас написала! - Журналы - статью - смеюсь! - Небесный пожар!
Вы мой самый любимый поэт, я когда-то - лет шесть тому назад - видела Вас во сне, - Вашу будущую книгу: темно-зеленую, сафьяновую, с серебром, - "Словеса золотые", - какое-то древнее колдовство, вроде молитвы (вернее - обратно!) - и - проснувшись - я знала, что Вы ее напишете".
Второе письмо было прислано уже из Франции. Цветаева, не успев хлебнуть эмигрантского лиха, звала Ахматову за границу: "... езжайте смело... Напишите мне тотчас же, когда - одна или с семьей - решение или мечта. Знайте, что буду встречать Вас на вокзале..."
Может быть, я ошибаюсь, но отъезд Цветаевой в эмиграцию и ее зов наложили известный отпечаток на отношение Ахматовой к Цветаевой. Он сохранился до конца жизни, даже после того, как наконец после возвращения Марины Ивановны на родину они впервые лично встретились в Москве. Ахматова отдавала Цветаевой должное, но что-то преодолеть в себе не могла.
читателя ложное представление о Советском Союзе и развитии его культуры. Она не любила менять своих взглядов. Однако, повторю, далеко не все люди, оказавшиеся в эмиграции, вызывали ее неприязнь.
Помню, как, вернувшись из Англии, где Анна Андреевна получила мантию почетного доктора Оксфордского университета, она с удовольствием рассказывала о достойной жизни своей давней подруги Соломеи Андроникашвили, о которой писала еще в своих дореволюционных стихах как о "красавице тринадцатого года". Они, конечно, встретились, о многом вспомнили и расстались, как и были всегда, друзьями. Соломея Николаевна подарила Ахматовой черную шаль из венецианских кружев.
Анна Андреевна всегда с большим уважением говорила о других своих знакомых, случайно оказавшихся в эмиграции и не соблазнившихся сказать что-нибудь гадкое о своей родине.
Но мы несколько забежали вперед. Нужно вернуться, чтобы увидеть, как складывалась жизнь Ахматовой в первые послереволюционные годы. Ее брак с В. К. Шилейко сложился не очень удачно. Впоследствии сама Анна Андреевна напишет: "Три года голода. Владимир Казимирович был болен. Он безо всего мог обходиться, но только не без чая и без курева. Еду мы варили редко - нечего было и не в чем. Если бы я дальше прожила с В. К., я тоже разучилась бы писать стихи..."
С Шилейко она рассталась в 1921 году, но, верная себе, как и после разрыва с Гумилевым, сохранила с бывшим мужем хорошие отношения. Вот, например, записка Анны Андреевны, которая обнаружена в бумагах Шилейко:
"26 ноября 1928 года. Милый друг, посылаю тебе мои стихотворения. Если у тебя есть время сегодня вечером - посмотри их. Многое я уже изъяла - очень уж плохо. Отметь на отдельной бумажке то, что ты не считаешь достойным быть напечатанным. Завтра зайду. Прости, что беспокою тебя. Твоя Ахматова".
Это письмо не только дает представление о дружеских отношениях Анны Андреевны с Шилейко после того, как они расстались, но и опровергает вымыслы зарубежных ахматоведов о том, что она после революции перестала писать стихи.
Не нужно идеализировать тогдашнюю ее жизнь. Она совсем не была усеяна лаврами. Для того чтобы не умереть с голоду, нужно было работать, А Анна Андреевна так и не выучилась ничему, кроме писания стихов. Зарабатывала она на жизнь службой. В заметке "Коротко о себе" она писала, что работала в библиотеке Агрономического института (выдавала книги и писала карточки), "ведя тот суровый образ жизни, который пал на долю тогдашних петербуржцев". Библиотека помещалась на Сергиевской улице (ныне улица Чайковского). Жила она по соседству, на Фонтанке (дом 2). В дневнике К. И. Чуковского от 6 мая 1924 года есть любопытная запись, относящаяся к этому периоду жизни Ахматовой:
"Огромный дом - бывшие придворные прачечные. Она сидит перед камином, на камине горит свеча - днем. "Почему?" - "Нет спичек. Нужно будет затопить плиту - нечем". Я потушил свечу, побежал к малярам, работавшим в соседней квартире, и купил для Ахматовой спичек".
Корней Иванович не раз подчеркивал в своих воспоминаниях, что Ахматова жила бедно. Но бедность отнюдь не мешала ей оставаться тем, кем она была всегда: человеком увлеченным, трудолюбивым, благородным. Тот же Чуковский оставил для нас любопытный факт, характерный для Ахматовой во все времена жизни. Однажды, в двадцатом году, когда в Питере жилось особенно голодно, он зашел навестить Анну Андреевну. Был долгий интересный разговор, но вот гости стали расходиться. За ними поспешил и Корней Иванович, но на лестнице его догнала Анна Андреевна. От заезжего друга ей досталась жестяная коробка со "сверхвитаминиой" мукой, изготовленной английской фирмой "Нестле". "Одна маленькая чайная ложка этого густого концентрата, разведенного в кипяченой воде, представлялась нашим голодным желудкам недосягаемо-сытным обедом. А вся жестянка казалась дороже бриллиантов". Вот эту-то коробку и вручила Ахматова Чуковскому на лестнице:
Ахматова всегда была готова откликнуться на зов о помощи, просто поделиться тем, что имела. И это были вовсе не поступки, а нормальное течение ее жизни. Так она писала во многих стихах. Процитирую одно, 1921 года:
На пороге белом рая,
Оглянувшись, крикнул: "Жду!"
Завещал мне, умирая,
И когда прозрачно небо,
Видит, крыльями звеня,
Как делюсь я коркой хлеба
С тем, кто просит у меня.
Облака плывут в крови,
Слышит он мои молитвы,
И слова моей любви.
Не все тогда написанные стихи печатались. Объяснений тому много: и бумажный голод, и отсутствие связей с редакциями, и убеждение, что иные стихи могут подождать своего времени. И все-таки ее стихи приходили к читателю, служили напоминанием о том, что Ахматова живет и трудится. В первом номере журнала "Русский современник" за 1924 год появилась ее "Новогодняя баллада", написанная, судя по автографу, еще в 1922 году. У Ахматовой не много баллад. Уже поэтому интересна каждая. "Новогодняя баллада" дает представление о том, как жил автор, о чем думал.
Бросил в горницу тусклый взор.
Там шесть приборов стоят на столе,
И один только пуст прибор.
Это муж мой, и я, и друзья мои
Отчего мои пальцы словно в крови
И вино, как отрава, жжет?
Хозяин, поднявши полный стакан,
Был важен и недвижим:
"Я пью за землю родных полян,
В которой мы все лежим!"
А Друг, поглядевши в лицо мое
И вспомнив бог весть о чем,
Воскликнул: "А я за песни ее,
"
Но третий, не знавший ничего,
Когда он покинул спет,
Мыслям моим и ответ
Промолвил: "Мы выпить должны за того,
".
Ахматова была рождена для того, чтобы помогать многим. Но и сама нуждалась в участии, в поддержке. Особенно ей было трудно жить одной. Тогда ей начинало казаться, что стены комнаты вот-вот сомкнутся и она погибнет под развалинами в каменном гробу. Однако не так просто ей было и сходиться с людьми. Нет, она не отгораживалась, хотя иным могла показаться слишком надменной. Каждый, кто приходил к ней с чистым сердцем, встречал если не ласку, то понимание. И это проявлялось и в житейских, и в литературных делах. Многие происходящие события затрагивали ее. Казалось, как далек был ей Сергей Есенин. А его смерть тронула ее сердце. В ее архиве, хранящемся в ЦГАЛИ, можно найти стихотворение "Памяти Есенина" (1925), которое до сих пор печатается без названия.
Так просто можно жизнь покинуть эту,
Бездумно и безбольно догореть,
Но не дано Российскому поэту
В двадцатые годы Ахматова вращалась главным образом среди старых друзей, часто бывала на литературных вечерах, захаживала на редкие в ту пору выставки. Среди ее знакомых был один весьма примечательный человек - историк искусств профессор Николай Николаевич Пунин. Он был ближайшим помощником наркома просвещения А. В. Луначарского, в частности много внимания уделял Русскому музею, сохранению его замечательных коллекций.
Жизнь свела Ахматову и Пунина на целых пятнадцать лет. Она вспомнит об этом времени в "Северных элегиях":
Пятнадцать лет - пятнадцатью веками
Гранитными как будто притворились,
Н. Н. Пунин имел квартиру в южном флигеле бывшего Шереметевского дворца (Фонтанка, 34).
Ленинград славен своей архитектурой, домами, связанными с разными, трагическими и забавными, историями города и вообще нашей культуры. Дворец графов Шереметевых занимает среди них далеко не последнее место.
В 1712 году Петр I сделал свадебный подарок герою Полтавской битвы фельдмаршалу Б. П. Шереметеву - участок земли "вниз по реке... мерою по поперечнику 75 сажен, длиннику от реки Ерик 50 сажен".
Дом, который мы видим сегодня, построил сын фельдмаршала, П. Б. Шереметев, в 1750 году. Потом в течение полутораста лет дворец перестраивали лучшие архитекторы России - Ф. С. Аргунов, С. И. Чевакинский, Ф. -Б. Растрелли, Д. Кваренги, И. Е. Старов, Н. А. Бенуа.
Кипренскому. На всю Европу был знаменит крепостной театр, в котором играла, тоже крепостная, артистка Параша Жемчугова, ставшая женой Н. П. Шереметева и умершая после родов в северном флигеле, который был отдан в ее распоряжение.
В 1918 году последний из владельцев дворца, Сергей Дмитриевич, передал его со всеми коллекциями и богатствами молодому Советскому государству, а нарком просвещения А. В. Луначарский принял меры к тому, чтобы эти богатства сохранить. Дворец был приписан к Русскому музею, и естественно, что Н. Н. Пунин получил квартиру в одном из флигелей.
Его квартира находилась на третьем этаже с неудобным входом. Но вскоре и она стала походить на клуб. Здесь бывали В. Маяковский, В. Татлин, В. Лебедев, Н. Тырса и многие другие. Те, кто любят Ахматову, хорошо знают ее портрет: в белом платье у окна.
Его написал здесь художник А. Осмеркин в 1939 году.
Ахматова называла Шереметевский дворец Фонтанным домом. Здесь написано ею множество стихотворений, а потом Фонтанный дом станет и местом действия, да, пожалуй, и одним из действующих лиц, ее "Поэмы без героя". Она не раз утверждала, что сроднилась с этим домом, где ей, как всегда, довелось познать и счастье и горе.
Тень моя на стенах твоих...
Двери своей комнаты она широко распахнула перед друзьями, в частности перед членами объединения молодых ленинградских поэтов, которых приводил к ней А. Гитович. Мне еще придется сказать об этом несколько слов. Но сразу отмечу, что Ахматова старалась не учить своих молодых друзей писать стихи, а больше рассказывала о том, что такое русская культура. На жалком подобии письменного стола в ее комнате всегда лежали рукописи. В Фонтанном доме она много работала.
"Примерно с середины двадцатых годов, - писала она, - я начала очень усердно и с большим интересом заниматься архитектурой старого Петербурга и изучением жизни и творчества Пушкина. Результатом моих пушкинских штудий были три работы - о "Золотом петушке", об "Адольфе" Бенжамена Констана и о "Каменном госте". Все они в свое время были напечатаны".
Как всегда, в своих записках Анна Андреевна лаконична и немногословна. А между тем ее роль в изучении пушкинского наследия оказалась значительной. Это подтверждали все именитые пушкинисты: П. Е. Щеголев, М. П. Алексеев, С. М. Бонди и другие. Впрочем, не только ученые-пушкинисты. 28 июля 1940 года Борис Пастернак писал Ахматовой:
"Способность Ваших первых книг воскрешать время, когда они выходили, еще усилилась. Снова убеждаешься, что кроме Блока таким красноречием частностей не владел никто, в отношении же Пушкинских начал Вы вообще единственное имя".
Павел Николаевич Лукницкий, в середине двадцатых годов постоянно общавшийся с Ахматовой и помогавший ей по мере сил, оставил любопытные странички дневника, в котором отмечал, что Пушкин постоянно как бы поворачивался перед нею все новыми и новыми гранями своего исполинского таланта.
В одном из дневников 1927 года он записывает: "Вот сейчас она при мне нашла "слово" для выражения ее понимания методов творчества Пушкина. Творчество Пушкина - горн, переплавляющий весь материал, которым Пушкин пользуется. Например, когда он пользуется материалом иностранных авторов. После "переплавки" получается нечто совершенно новое - чисто пушкинское".
В другом месте:
"Ахматова уже не могла ограничиваться известными, даже лучшими переводами изучаемых ею поэтов, все необходимей становилось ей обращение к подлинникам... Ей нужно было вчитываться в подлинные тексты, ей нужно было знать итальянский язык для Данте, французский - для Шенье, английский - для Байрона, немецкий, даже испанский... Некоторые из этих языков она знала неплохо, другими почти совсем не владела. На ее столе появились учебники, грамматики, словари..."
"Сказки о золотом петушке", обнаружив, что Пушкин воспользовался сюжетом "Легенды об арабском звездочете", принадлежащей перу одного из зачинателей американского романтизма В. Ирвинга.
С. М. Бонди рассказывал мне, что эта находка вызвала всеобщий интерес и укрепила авторитет Ахматовой как пушкиниста. И сама Ахматова вдруг как бы почувствовала за своими плечами крылья. Она не думала расставаться со стихами. Но Пушкин стал для нее пристанью, от которой она отправлялась все в новые путешествия к неизведанному.
"В настоящее время я собираю и привожу в порядок мои заметки о Пушкине (1926 - 1936), - писала она в 1945 году в "Литературной газете", - их всего двадцать пять, и они очень пестры по содержанию. Среди них и заметки о пушкинском самоповторении, и наблюдения за эпистолярным стилем Пушкина, и о красочном эпитете у Пушкина. В целом эти заметки составят книгу о Пушкине".
О Пушкине она действительно не переставала думать всегда. Во время наших комаровских диалогов она не столько цитировала стихи Александра Сергеевича, сколько вспоминала или рассказывала неизвестные нам с Гитовичем эпизоды из его творческой работы.
В 1962 году Ленинградский академический театр драмы имени Пушкина решил поставить "Маленькие трагедии". Главным консультантом будущего спектакля был приглашен С. М. Бонди. Он оказал большую помощь Л. С. Вивьену, постановщику. И вот пришло время генеральной репетиции. Подумали, кого же пригласить из пушкинистов. Бонди в числе других назвал Ахматову. Я, тогда работавший в театре, написал ей пригласительное письмо. Анна Андреевна не пришла. А через некоторое время, когда мы стали встречаться в Комарове, объяснила почему. Ей казалось, что этот театр в то сложное время не был готов для осуществления такой постановки: в Комарове она встречалась с выдающимся нашим артистом Н. К. Черкасовым. Он давно был болен эмфиземой легких, а ему была поручена роль Скупого. Мог ли он на одном дыхании произнести монолог барона?
Когда однажды - уже в который раз! -я пригласил ее на спектакль, она сказала:
- Нет, лучше поедем на Невское взморье!
"Невское взморье" звучало несколько неожиданно. Тем не менее мы поехали на остров Декабристов, который она по-старому называла Голодаем. Оказалось, что Анна Андреевна давно занималась вопросом, знал ли Пушкин о месте захоронения пяти казненных декабристов. В статье "Пушкин и Невское взморье", которая появится только в альманахе "Прометей" (1974, № 10), она утверждала, что "мысли о декабристах, то есть об их судьбе и об их конце, неотступно преследовали Пушкина... Я не допускаю мысли, чтоб место их погребения было для него безразлично", безымянная могила на Невском взморье должна была ему казаться почти собственной. И это утверждение со всей присущей ей скрупулезностью Ахматова отстаивает в статье, опираясь на факты, на которые до нее не обратили внимания другие исследователи.
В обстоятельных комментариях к этой статье Э. Г. Герштейн прослеживает все черновые бумаги Ахматовой, относящиеся к "Пушкину и Невскому взморью". Она возвращает нас к прогулкам П. А. Вяземского и А. С. Пушкина по Петропавловской крепости, а потом и по Голодаю, связывая их с поисками места казни и могилы. "Это место Пушкин в 1836 году показывал Дуровой, когда вез ее к себе на дачу, - напоминает Ахматова известный эпизод, описанный "кавалерист-девицей", и продолжает: - Невероятно, чтобы Пушкин в первый же раз, когда он был в Петербурге после казни... не искал место могил на Невском взморье".
"Приют пустынный птиц морских..." Ахматова писала: "Кроме Голодая на взморье много мелких островков. На них действительно сидят морские птицы - чайки, утки; сушатся рыбачьи сети, иногда догнивает дырявая лодка, чернеют следы костров. Так, во всяком случае, было в начале XX в., когда я часто там бывала".
Очень важно это "я часто там бывала". Мне кажется, что и во время нашей совместной поездки на взморье она тоже что-то высматривала, обращала внимание на какие-то мне совершенно неинтересные кусты, ямы, ерики. Ведь статья-то еще не была написана! Сбор материала продолжался. Такова была особенность Ахматовой-исследователя.
Умение пойти своим путем, не согласиться с давно утвердившимся мнением, выстроить новую систему доказательств, в которой логика шла бы в обнимку с аргументами, - вот что привлекает читателя в ее работах о Пушкине. А их немало - целая книга ("Последняя сказка Пушкина", "Сказка о золотом петушке", "Александрина", "Гибель Пушкина" и другие), и почти все они печатались в солидных изданиях Академии наук СССР. Кратко, но с исключительной точностью отозвался об исследованиях Ахматовой Осип Мандельштам: "Прямо - шахматная партия".
Эти слова в известной степени применимы ко всей исследовательской работе Ахматовой. Но шахматы предполагают прежде всего рационалистическое мышление. Для Ахматовой одного его мало. Она хочет обязательно увлечь нас не только логикой, но и чувством. Она не боится привлечь такие материалы, которые помогли вам, скажем, в Дон Гуане увидеть не только героя, совершившего блистательное путешествие по западноевропейской литературе, но и современника Пушкина. Поэт "вложил в "Каменного гостя" слишком много самого себя, - пишет Ахматова, - и относился к нему, как к некоторым своим лирическим стихотворениям, которые оставались в рукописи независимо от их качества". Даи сама эта трагедия - одна из всех - не была напечатана при жизни автора. Причин тому немало.
"Пушкинский Дон Гуан не делает и не говорит ничего такого, чего бы не сделал и не сказал современник Пушкина", - утверждает Ахматова и далее отмечает, что "гости Лауры... больше похожи на членов "Зеленой лампы", ужинающих у какой-нибудь тогдашней знаменитости, вроде Колосовой, и беседующих об искусстве, чем на знатных испанцев какого бы то ни было века". И тут мысль Ахматовой углубляется. Она замечает: в отличие от своих многочисленных предшественников Командор у Пушкина наделен биографией. Во-первых, он не ветхий старик, не оскорбленный отец, а ревнивый муж. Мы узнаем, что он был мал ростом, худощав, что женился на не любившей его красавице, но своим чувством заслужил ее расположение и благодарность. Во-вторых, в образе его "Пушкин карает самого себя - молодого, беспечного и грешного, а тема загробной ревности (т. е. боязни ее) звучит так же громко, как и тема возмездия".
"Каменного гостя", Ахматова приходит к убеждению, что "мы, в сущности, имеем не просто новую обработку мировой легенды о Дон Жуане, а глубоко личное, самобытное произведение Пушкина, основная черта которого определяется не сюжетом легенды, а собственными лирическими переживаниями Пушкина, неразрывно связанными с его жизненным опытом".
Статья о "Каменном госте" была написана в 1947 году. Через десять лет Ахматова возвращается к ней и вносит существенные дополнения, связанные и с анализом современной Пушкину жизни, и с его конкретными произведениями ("Станционный смотритель", "Гробовщик", "Выстрел", "Метель").
Прослеживая развитие русской жизни и творчества самого Пушкина, Ахматова идет своим путем, но приходит к тому же выводу, который сделал Ф. М. Достоевский в своей знаменитой речи, посвященной Пушкину в 1880 году.
"Каменный гость" важен еще и тем, что он показывает Пушкина родоначальником великой русской литературы XIX века, как моралиста, - пишет в "Заключении" Ахматова. - Это - столбовая дорога русской литературы, по которой шли и Толстой и Достоевский. "Нет правды на земле!" - Дона Анна свободна выбрать нового мужа, Командор не отомщен, брошенная девушка утопилась ("Русалка"), героиня "Метели" обречена остаться одинокой, убежавшая с гвардейцем дочь станционного смотрителя стала проституткой. Нет, нет, нет! Пушкин бросает Онегина к ногам Татьяны, как князя к ногам дочери мельника. У Пушкина женщина всегда права - слабый всегда прав. Пушкин видит и знает, что делается вокруг, - он не хочет этого. Он не согласен, он протестует - и борется всеми доступными ему средствами со страшной неправдой. Он требует высшей и единственной Правды. И тут Пушкин выступает (пора уже произнести это слово) как моралист, достигая своих целей не прямым морализированием в лоб, с которым, как мы только что доказали, Пушкин вел непримиримую войну, а средствами искусства".
Мне пришлось прибегнуть к длинному цитированию для того, чтобы убедить читателя в том, что Ахматова изучала творчество Пушкина не как дилетантка, а как серьезный ученый, способный сказать свое слово даже там, где, казалось бы, все уже сказано.
"Пушкин - Ахматова". Не часто мне лично приходилось слушать из уст Анны Андреевны се рассуждения о творчестве Александра Сергеевича, о ее открытиях и доказательствах. И во время нашей поездки на Голодай, и в ходе "комаровских сидений", ее бесед с друзьями проявлялось еще одно качество Ахматовой, которому так сразу и слова не подберешь. Я все чаще ловил себя на мысли о том, что Пушкин для Ахматовой - не только предмет исследования. Он что-то большее: товарищ по перу, собеседник, к которому можно обращаться с такими вопросами, какие и в голову не могут прийти самому ревностному поклоннику великого поэта. Пушкин для Ахматовой всегда оставался человеком, не уходящим из жизни. В любое время она готова была продолжить сугубо личный диалог, начатый когда-то, столетие назад.
Во время Первого съезда советских писателей кто-то из пародистов, характеризуя творчество одного из наших поэтов, колко заметил, что тот, мол, с Пушкиным на "дружеской ноге". В отношении всех это звучало сатирой. А в отношении Ахматовой? Она, конечно, не позволяла себе сказать что-то вроде "брат Пушкин", но духовной и душевной близости не утрачивала никогда. Она нередко заводила разговоры о Пушкине так, что могло показаться: вот только что она встречалась с ним, советовалась, а окончив разговор с нами, снова вернется к Александру Сергеевичу, чтобы продолжить беседу. Это особенно чувствовалось, когда нам выпадало счастье ходить с Анной Андреевной по ленинградским улицам. Боюсь настаивать, но мне кажется, что она редко гуляла по Ленинграду. Если ей и приходилось выходить из дому, то всегда у нее была какая-то цель. Она просила проводить ее до Литфонда, до квартиры друзей. Но за эти короткие путешествия, бывало, услышишь от нее такое, чего не найдешь ни в каких книгах. Она лучше, чем кто-либо другой, знала не только стихи Пушкина, но и подтексты, заключенные в них. Она часами могла говорить об "уединенном домике на Васильевском", наполняя его жильцами и гостями, среди которых, естественно, он сам был в первом числе.
"Мне кажется, - писала Ахматова, - мы еще в одном очень виноваты перед Пушкиным. Мы почти перестали слышать его человеческий голос в его божественных стихах. Приведу как пример стихи к Олениной. Что может быть пронзительней и страшнее этих воплей воистину как-то гибнущего человека, который взывает о спасении, взывает к чистоте невинности". Примечательна сноска, сделанная Ахматовой после этих строк: "А мы деловито комментируем: "В это время поэту угрожала ссылка за "Гавриилиаду".
Большинство из нас в той или иной мере знает об увлечении Пушкина А. П. Керн. Но Ахматова могла, страдая за Александра Сергеевича, рассказать о горьких историях, связанных с увлечением великого поэта Каролиной Собаньской, Анной Олениной, Аграфеной Закревской и другими. Внимательному слушателю могло показаться, что Анна Андреевна ревнует Пушкина, то и дело, спустя столетие, пытается оградить его от неверных шагов.
Впрочем, есть одна тема, в трактовке которой трудно соглашаться с Ахматовой. Речь идет об отношении Ахматовой к Наталье Николаевне Пушкиной. Как мне казалось, воздавая ей должное, Ахматова недолюбливала ее. У нее оказалось немало сторонников.
чувством. Он отличался от Ахматовой по привязанностям, но, как и она, писал, обжигая наши сердца правдой, болью. Как и она, перед Пушкиным благоговел. Все мы наизусть знали его стихотворение "Здравствуй, Пушкин", написанное в 1949 году. В нем мельком вспоминается и Наталья Николаевна:
Мы несли тебя - любовь и горе -
долго и бесшумно, как во сне,
не к жене и не к дворцовой своре -
к новой жизни, к будущей стране.
"дворцовая свора" - одно и то же. Во время случайной встречи в Москве Ярослав Васильевич прочитал Ахматовой свое новое стихотворение "Натали", за которое, как говорила Анна Андреевна, ей хотелось обнять "этого вечного комсомольца". В том стихотворении Наталья Николаевна не без сарказма именуется "мадам Ланской" - и далее говорится:
Мы не забыли и сегодня,
что для тебя, дитя балов,
был мелкий шепот старой сводни
важнее пушкинских стихов.
вспоминавшего письма Пушкина к жене, его слова, сказанные ей на смертном одре. Но, видно, мне все же удалось бросить искру сомнения. А потом Смелякова долго "обрабатывал" Семен Степанович Гейченко, хранитель Пушкинского заповедника. Не знаю, о чем они говорили, но вскоре после возвращения Смелякова в Москву, 28 февраля 1966 года, он написал "Извинение перед Натали". Теперь поэт обращался к жене Пушкина на "вы" и признал свою ошибку:
Его величие и слава,
уж коль по чести говорить,
мне не давали вовсе права
Вас и намеком оскорбить.
"Извинение": ведь умерла она в марте того же года? Но даже если и успела, то вряд ли согласилась с поэтом, которого уважала и за стихи, и за трудную долю, выпавшую ему в жизни. Это было не упрямство, а убеждение. Узнав, что я еду в Москву и буду встречаться со Смеляковым, Анна Андреевна совершила шаг, которого никто из нас не мог от нее ожидать. У нее никогда не было в запасе экземпляров собственных книг, а тут она извлекла из хорошо знакомого нам чемодана красную книжицу "Стихов разных лет", вышедшую в издательстве "Художественная литература" в 1958 году, и попросила передать ее Смелякову, написав на титуле: "Единомышленнику Ярославу Васильевичу на память об Ахматовой".
В разговоре с друзьями, даже в спорах с пушкинистами, Анна Андреевна бывала и холодно-раздражительной, и веселой, когда чувствовала, что ей удается одержать победу. Но в своих статьях-исследованиях она не позволяла себе лишнего слова, никаких эмоций, дабы подкрепить ими свою строгую систему доказательств.
Люди, окружавшие Ахматову, бескорыстно помогавшие ей в разных многотрудных делах и проявлявшие заботу о ее быте, почему-то главным образом подчеркивают якобы отстраненность ее от дел общественных, от общественной жизни страны. Только, пожалуй, С. М. Бонди, Б. В. Томашевский и некоторые другие пушкинисты не забывали упомянуть об общественном темпераменте Анны Андреевны, ее горячей заинтересованности в том, чтобы общее дело шло лучше. Мы знаем об ее изысках в области творчества А. С. Пушкина, Но она с большим интересом следила и за тем, как начинает набирать силу традиция проведения Пушкинских праздников в Михайловском. Тут главное слово принадлежало удивительному человеку, организатору и выдумщику Семену Степановичу Гейченко. С Гейченко Анна Андреевна была знакома давно. Еще в начале двадцатых годов он бывал у нее в Фонтанном доме и обратил на себя внимание своей одержимостью, не только желанием сделать как можно больше для популяризации творчества Пушкина, но и редкостным умением это желание спаять с повседневным делом.
Анна Андреевна требовала от меня самых подробных отчетов о том, как проходили праздники в Михайловском. Основное она знала из газет. Ее интересовали частности - не только кто участвовал, но и кто и что сказал, как восстанавливается Тригорское, Михайловское, что намечается сделать в Петровском и что уже делается конкретно. Она просила меня обязательно передать се личную благодарность народному артисту И. С. Козловскому, который стал давать концерты в Пушкинских Горах и на поляне в Михайловском. Ей не было никакого дела до того, что я лично не был знаком с Иваном Семеновичем и только, как многие другие, внимаю его чудодейственному пению. Она хотела видеть рисунки Василия Звонцова, замечательного ленинградского графика, который много и успешно работал в Михайловском. Но что я мог принести ей, кроме тех рисунков, которые Василий Михайлович дарил мне?
В один из дней я увидел на ее письменном столе статью о ней Чуковского. Абзац, начинающийся словами "На каждой ее странице незримо присутствует Пушкин", был отчеркнут и на полях стоял то ли восклицательный знак, то ли две поперечные черты, словно бы призывающие: "Прочти внимательно".
"Слова о Пушкине" и вырезка из "Литературной газеты", где оно было с сокращениями опубликовано 10 февраля 1962 года.
Это - одна из лучших статей о Пушкине в нашей литературе. В ней словно бы спрятана пружина, которая распрямляется по мере чтения, и читатель поднимается на такую высоту, с которой ему удается не только окинуть взором далекое прошлое, но и осознать великое счастье: Пушкин был рожден в России.
"Вся эпоха (не без скрипа, конечно) мало-помалу стала называться пушкинской. Все красавицы, фрейлины, хозяйки салонов, кавалерственные дамы, члены высочайшего двора, министры, аншефы и не-аншефы постепенно начали именоваться пушкинскими современниками, а затем просто опочили в картотеках и именных указателях (с перевранными датами рождения и смерти) пушкинских изданий.
Он победил и время и пространство.
Говорят: пушкинская эпоха, пушкинский Петербург. И это уже к литературе прямого отношения не имеет, это что-то совсем другое. В дворцовых залах, где они танцевали и сплетничали о поэте, висят его портреты и хранятся его книги, а их бедные тени изгнаны оттуда навсегда. Про их великолепные дворцы и особняки говорят: здесь бывал Пушкин, или: здесь не бывал Пушкин. Все остальное никому не интересно".
что оно было написано в самую суровую пору войны.
Кто знает, что такое слава!
Какой ценой купил он право,
Возможность или благодать
Над всем так мудро и лукаво
И ногу ножкой называть?..
Пушкин был для Ахматовой любовью, которую она пронесла через всю жизнь. Изучение творчества Пушкина одновременно стало для нее и школой, и той крепостью, в которой она могла укрыться от стрел, направленных в нее. Рассказывая мне о тех днях, Анна Андреевна не могла сдержать улыбки, в частности, вспоминая, какому жестокому разносу подвергли ее Г. Лелевич (журнал "На посту") и В. Перцов (журнал "Жизнь искусства").
- Вы читали эти погромные статьи? - улыбнувшись, спросила меня Ахматова.
Я не стал лукавить и ответил, что не читал.
Трудно было в это поверить. Наверное, Анна Андреевна поняла мое состояние и добавила:
- И это была не самая плохая фраза в его статье.
Она, что называется, "завела" меня, и, улучив время, я помчался в Публичную библиотеку, чтобы посмотреть, что писал об Ахматовой Перцов. Я был знаком с Виктором Осиповичем, и однажды мы весь вечер провели в фойе Дома литераторов в Москве, и по его просьбе я довольно подробно рассказывал ему о том, как работали в газетах писатели Волховского фронта. Перцов готовил книгу о военной публицистике, а каждый человек, бравшийся за такую тему, у нашего брата фронтовика не мог не вызвать доброго отношения.
Что ж, жизнь сложна. И думаю, к тому времени, когда мы беседовали, Перцов мог пересмотреть свои позиции 1925 года.
а лаком, и великий поэт становится похожим на вещь, купленную в антикварной лавке: ее приятно взять в руки, но она не сохранила душевной теплоты.
Таков был характер Ахматовой. С присущим ей темпераментом она говорила о критиках, которые пытались похоронить ее после революции, И не только о советских.
"И вот что я узнаю теперь о себе из зарубежной печати, - писала Ахматова в набросках своей биографии, хранящихся в Публичной библиотеке. - Оказывается, после революции я перестала писать стихи совсем и не писала их до сорокового года... Очевидно, желание безвозвратно замуровать меня в 10-е годы имеет неотразимую силу и какой-то для меня непонятный соблазн".
А между тем в эти годы она приступает к началу необозримой и еще недостаточно изученной работы, которой будет заниматься всю жизнь - исследовать "тайны ремесла". Она хотела рассказать о самом сокровенном, не столько о технологии творчества, сколько о служении поэта своему читателю. Природа художественного творчества интересовала ее, как философа волнует создание самой совершенной теории бытия.
Одно из стихотворений 1924 года она назвала "Муза". Написанное простыми словами, оно многое говорит о творчестве:
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке,
И вот вошла. Откинув покрывало,
Ей говорю: "Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?" Отвечает: "Я".
В том же году она пишет сонет "Художнику". Несколько другой поворот темы, но все о том же - о муках творчества, способности одному радировать в сердца других.
Мне все твоя мерещится работа,
Лип, навсегда осенних, позолота
И синь сегодня созданной воды.
Подумай, и тончайшая дремота
Уже ведет меня в твои сады,
В беспамятстве ищу твои следы.
Войду ли я под свод преображенный,
Твоей рукою в небо превращенный,
Чтоб остудился мой постылый жар?..
И, раскаленные смежая веки,
Там снова обрету я слезный дар.
Бездарям по силам только перечислять, повторять сказанное другими. Истинные творцы никогда не удовлетворяются близлежащим. Они, как говаривал Маяковский, не замечают, как "единого слова ради" изводят "тысячи тонн словесной руды". Такой была и Ахматова. Вот почему она с пристальным вниманием следила за работой своих друзей, делилась с читателями своими раздумьями, сомнениями, выводами.
В 1936 году она написала стихотворение "Поэт", дав ему подзаголовок: "Борис Пастернак". Отрывок из него был напечатан 29 сентября в газете "Ленинградская правда", а полностью - в 1940 году в журнале "Звезда". Стоит перечитать это стихотворение, чтобы убедиться: в поисках разгадки мастерства она не считает возможным обойти стороной такие подробности, которые, казалось бы, присущи сугубо индивидуальному зрению.
Косится, смотрит, видит, узнает,
И вот уже расплавленным алмазом
Сияют лужи, изнывает лед.
В лиловой мгле покоятся задворки,
Свист паровоза, хруст арбузной корки,
В душистой лайке робкая рука.
Звенит, гремит, скрежещет, бьет прибоем
И вдруг притихнет, - это значит, он
Чтоб не спугнуть пространства чуткий сон.
И это значит, он считает зерна
В пустых колосьях, это значит, он
К плите дарьяльской, проклятой и черной,
И снова жжет московская истома,
Звенит вдали смертельный бубенец...
Кто заблудился в двух шагах от дома,
Где снег по пояс и всему конец?
Кладбищенский воспел чертополох,
За то, что мир наполнил новым звоном
В пространстве новом отраженных строф, -
Он награжден каким-то вечным детством,
И вся земля была его наследством,
А он ее со всеми разделил.
Перед нами не анатомия творчества, а попытка разглядеть его извилистые пути. Ведь у каждого они свои и выходят, сливаясь, на большую дорогу отечественной поэзии там, в дали, которую не всегда сразу разглядеть, но терпеливый будет вознагражден. Вот почему в этой серии стихотворений, посвященных поэтам, Ахматова не могла обойти "острые" углы, те страшные факты, которые были рождены произволом культа личности. Весной 1936 года Ахматова побывала в Воронеже, куда был сослан неизвестно за что друг ее юности, поэт Осип Мандельштам. Она рассказала об этом в стихотворении, правда на этот раз уже стараясь не заглянуть в лабораторию товарища, а просто описать город, в котором он был обречен жить. Но правда для нее была выше всего. И стихотворение заключается строчками:
А в комнате опального поэта
И ночь идет,
Которая не ведает рассвета.
Со страниц третьего номера журнала "Звезда" за 1940 год слетели ее стихи, посвященные Маяковскому, чтобы тотчас обрести жизнь в студенческих общежитиях, на эстраде.
Ахматова точными штрихами нарисовала портрет нашего кумира:
Не таким, как было до тех пор,
То, что разрушал ты, - разрушалось,
В каждом слове бился приговор.
Одинок и часто недоволен,
Знал, что скоро выйдешь весел, волен
На свою великую борьбу,
И уже отзывный гул прилива
Слышался, когда ты нам читал,
С городом ты в буйный спор вступал.
И еще не слышанное имя
Молнией влетело в душный зал,
Чтобы ныне, всей страной хранимо,
Николай Тихонов вспоминал о том, как в январе 1940 года Ленгорисполком образовал комиссию по проведению в городе большого литературного вечера, посвященного десятой годовщине со дня смерти Маяковского, На одном из заседаний, проходившем в Смольном, Тихонов сообщил, что хорошо бы в числе участников вечера увидеть на сцене Ахматову, недавно написавшую стихотворение, посвященное Маяковскому. Предложение было принято. И тогда, в апреле 1940 года, со сцены Академической капеллы Ахматова читала свои замечательные стихи.
Убежден, многие в тот день порадовались, увидя и услыша Ахматову. Несомненно порадовался бы, будь он жив, и Маяковский, и не только тому, что два великих поэта нашего времени сошлись в дружеском рукопожатии. Нельзя было не воздать должное наступившему ахматовскому празднику, который состоялся в том же году. Ведь после долгого перерыва к широкому читателю пришли стихи Ахматовой. Сборник назывался "Из шести книг" (1940). Он помог новым поколениям любителей поэзии увидеть величие Ахматовой, а тех, кто давно знал ее стихи, укрепиться в гордости, что они живут в одно время с ней.
Летом 1940 года я служил срочную службу в рядах Советской Армии в Латвии, где только что была восстановлена Советская власть. В книжный магазин города Елгавы, где мы квартировали, сборник "Из шести книг" не попал, не получила его и местная библиотека. Но до самого начала Великой Отечественной войны я бережно хранил довольно увесистую пачку листов, на которых от руки была переписана книга моими ленинградскими друзьями и прислана нам. Рукопись разбухла от того, что листало ее множество рук, была испещрена пометками разноцветными карандашами, ибо каждый читавший хотел в наших бесконечных литературных спорах выбрать себе в союзники Ахматову.
Впрочем, что - мы? Признанные мастера литературы отдали должное выходу этой книги.
"Дорогая Анна Андреевна!
Давно мысленно пишу Вам это письмо, давно поздравил Вас с Вашим великим торжеством, о котором говорят кругом вот уже второй месяц...
У меня нет Вашей книги. Я брал ее на прочтение у Федина и не мог исчертить восклицательными знаками, но отметки вынесены у меня отдельно, и я перенесу их в свой экземпляр, когда достану книгу... На днях у меня был Андрей Платонов, рассказавший, что драки за распроданное издание продолжаются и цена на подержанный экземпляр дошла до полутораста рублей...
Б. Пастернак, как мне кажется, нашел самые нужные слова, которыми можно охарактеризовать творчество Ахматовой. Но восхищался ее стихами он, как и мы, грешные. Иногда Анна Андреевна благосклонно выслушивала нас. В другой раз останавливала, видя, как трудно подбираютсяслова, и тотчас переводила разговор на другую тему.
"воскрешать время". Мы убеждаемся в этом, когда читаем ее наброски воспоминаний о людях, которые остановили ее внимание. Цель ее записок, оконченных или оставленных в черновиках, - заразить читателя своей любовью к людям, которыми она дорожила. Именно этим чувством согреты ее воспоминания о А. Блоке, М. Лозинском, А. Модильяни и других.
Мы знаем, что брак Ахматовой с Гумилевым был расторгнут по ее инициативе, но она продолжала любить его творчество, ценить его, делать все от нее зависящее, чтобы память о Николае Степановиче оставалась и в литературе, и среди многочисленных читателей. Она активно поощряла П. Н. Лукницкого, который в середине двадцатых годов собирал материалы о Гумилеве.
В ее архиве хранятся многочисленные наброски к литературным портретам Б. Пастернака, О. Мандельштама, И. Анненского. К сожалению, ей не удалось воплотить замысел в книгу. Но и то, что можно прочесть в архиве, раскрывает душевную чистоту и высокую нравственность Ахматовой. Прежде всего хотелось бы отметить, что Ахматова начисто была чужда шовинизма.
Это помогало ей и в переводческой работе, и чувствовать себя хранителем интернациональных традиций русской поэзии. В наброске статей о замечательных грузинских поэтах Т. Табидзе и П. Яшвили она сумела отлить в четкую формулу главную особенность обоих:
"Всей своей жизнью, творчеством, неутомимой деятельностью Тициан Табидзе и Паоло Яшвили крепили дружбу между нашими литературами, между поэтами Грузии и России".
в его творчестве одну из главных черт, которую не увидели литературоведы, много и охотно писавшие о Пастернаке.
"Природа всю жизнь была его единственной полноправной Музой, его тайной собеседницей, его Невестой и Возлюбленной, его Женой и Вдовой - она была ему тем же, чем была Россия Блоку, - писала Ахматова. - Он остался ей верен до конца, и она по-царски награждала его".
Столь же точно она подметила характерную черту Осипа Мандельштама:
"При Осипе нельзя было никого хвалить, он сердился, спорил, был невероятно несправедлив, заносчив, резок. Но если вы бы вздумали этого же человека порицать при нем - произошло бы то же самое, он бы защищал его изо всех сил".
Какие-то черты такого характера были присущи и самой Ахматовой. Она была строгим судьей, когда читала стихи других поэтов. Но себя-то она судила еще беспощадней. Недаром не годы, а буквально десятилетия она вынашивала строки некоторых стихотворений. Часто она читала друзьям один вариант, они запоминали его, а вдруг много лет спустя говорила:
Каково же было ее удивление, когда слушатели повторяли за ней отдельные строки! Анна Андреевна хмурилась, даже сердилась, а потом выяснялось, что когда-то сочинила стихотворение и забыла его, а потом оно вернулось к ней в несколько измененном виде.
- Подарок памяти! - многозначительно говорила она.
Иногда по этому поводу устраивались "розыгрыши": кто-то кого-то обвинял в неточности. Но "неточности" могли относиться только к тем стихотворениям, которые не были окончательно завершены. Чаще всего такие и не заносились на бумагу.
- Что вы меня путаете? - добродушно удивлялась она, услышав от кого-то собственное стихотворение, якобы впервые прочитанное вслух. - Ведь автографа нет!
Кстати, о слове "автограф". Как шутила Анна Андреевна, за время жизни в Фонтанном доме это слово вспоминалось ею чаще всего. В этом здании размещался Институт Арктики и Антарктики, и вход туда был по пропускам. Каждый, кто побывал у Ахматовой, должен был заполучить ее расписку на обороте листка.
- Не иначе как кто-то в нашей охране собирает мои автографы, -шутилаАхматова,когдабывала в добром настроении.
А такие дни бывали.
Особенно удачливым был январь 1940 года. Тогда казалось, все наперебой спешили вознаградить ее. Из Москвы прислали 3 тысячи рублей единовременного пособия, а месячная пенсия была повышена до 750 рублей. Группа московских и ленинградских литераторов обратилась в Исполком Ленсовета с просьбой выделить для Анны Андреевны отдельную квартиру. Самое же главное ждало ее в Доме писателя. Здесь состоялось заседание правления Ленинградской писательской организации, на котором Ахматову торжественно и единогласно приняли в члены Союза.
Казалось, жизнь по-настоящему возвращается на круги своя. В строй действующих и печатающихся снова вступает Ахматова, несправедливо обиженная рапповской критикой, людьми, во времена культа личности Сталина руководившими культурой в нашей стране. Мы уже знаем, что у Ахматовой и в послереволюционные годы оставалось много искренних друзей, что она продолжала литературную работу, принесшую ей уважение, как исследователю творчества Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Данте.
Но в сердце ее кровоточила рана.
Об этом нужно рассказать подробно.