Глава 1
"Я была радостной и достоверной свидетельницей..."
Чтоб быть современнику ясным,
Весь настежь распахнут поэт.
- С тобой хочет познакомиться Ахматова, - сказал мне как-то ленинградский поэт Александр Гитович.
Я одновременно опешил и обрадовался. Мне казалось, мы давно знакомы: еще до войны на одном из занятий обхединения молодых ленинградских поэтов я в ее присутствии рассказал боайку о том, как Максимилиан Волошин, огромный, заросший волосами человек, в мальчишеских штанишках (тогда слово "шорты" у нас еще не было пущено в оборот) в моей родной Керчи покупал, торгуясь, тарань. Тогда Анна Андреевна весело посмеялась и ветила меня. Что ж, выходит, забыла?
Впрочем, до обиды ли было? Ведь звала-то Ахматова!
Помчался в Комарово.
Была та ранняя пора ленингрдаского лета, когда первый теплый воздух помог кустам и деревьям опушиться, подснежникам проклюнутсья, а почти не захоящее солнце не слепило глаза, зато раздвигало безграничный голубой шатер неба.
Гитович и Ахматова жили на одном участке, где стояли небольшие литфордовские дачи. Поэтому прежде всего направился к Александру Ильичу, моему доброму знакомому, дружба с которым окрепла на фронте.
Александр Гитович - поэт редкостного дарования и нелегкого характера. В те уже далекие послевоенные годы жилось ему трудновато: отношения с тогдашними руководителями Ленинградской писательской организации складывались не лучшим образом. Его прямота и колючесть одних раздражали, других отпугивали, а решительное несогласие с ярлыками, которые в годы культа личности Сталина были приклеены к любимым им писателям (в частности, Н. Заболоцкому), и вовсе порой делало его фигуру одиозной. Его нечасто привечали в редакциях и издательствах. Вот почему я в самом начале 1965 года, когда был назначен главным редактором Лениздата, подумал: почему бы нам не протянуть руку талантливому поэту? Идея нашла поддержку в издательстве. И вот уже в руках Гитовича договор на издание избранных стихов, а главное, что было для него особенно важно, - аванс в счет будущего гонорара. Это был вовсе не акт милосердия или сострадания. Гитович на голову возвышался над многими своими собратьями-поэтами, готов был отстаивать честь или драться за благополучие каждого, но сам за себя слова не хотел сказать. Думаю, что все эти качества, вместе взятые, определили отношение Ахматовой к Гитовичу. Она любила людей цельных, бескорыстных, имеющих собственное мнение.
Видимо, она в числе первых узнала о том, что Лениздат скрепил свой союз с Гитовичем, и тогда проявила интерес к нашему издательству.
Я думаю об этом, сидя за обеденным столом на даче Гитовича. Александр Ильич оживлен и весел, вспоминает забавные фронтовые эпизоды и, сидя спиной к входной двери, не видит, как на крыльцо поднялась, нет, не поднялась, точнее сказать, взошла Анна Андреевна.
Я помнил ее иную - довоенную, тонкую, если не сказать - худую, удивительно изящную, так хорошо всем знакомую ныне по часто выставляемым ее портретам двадцатых годов. Теперь Ахматова раздалась в плечах, полная шея стала коротковатой, но в абрисе головы, уже седовласой, без знаменитой челки, осталось что-то от античной скульптуры.
Анна Андреевна обвела взором веранду и, решив, что приход ее несвоевремен, тотчас повернулась, чтобы уйти. Но не тут-то было. Гитович и его жена Сильва Соломоновна тотчас вскочили на ноги, бросились к Ахматовой и прочно загородили ей дорогу назад, к "будке", как она называла свою дачу.
Я тут же был представлен Ахматовой. Сказать правду, на первых порах она не проявила ко мне ни малейшего интереса, но тем не менее присела на предложенный ей стул и молчаливо прислушивалась к нашему разговору. Только - к "нашему" ли? Говорил один Гитович, да изредка вставляла реплики его жена Сильва, а я слова вымолвить не мог от волнения, хотя вроде бы и приехал познакомиться с Ахматовой.
Наверное, мое состояние без труда поняла Анна Андреевна и, когда в очередной раз выслушала рассказ Гитовича о волшебном появлении договора из Лениздата, повернула ко мне голову и спросила что-то вроде того, какие стихи Гитовича нравятся мне больше всего. Но ответа слушать не стала. Да я и не успел ответить: Сильва предложила нам спуститься на крыльцо, пока она накроет стол к чаю.
Анна Андреевна села на стул, а мы с Гитовичем - прямо на ступеньки крыльца, и тогда Ахматова обратилась ко мне с еще одним вопросом, на который, впрочем, тоже можно было бы не отвечать. Она спросила, где я живу в Ленинграде.
- В Батайском переулке.
- Батайском? - Анна Андреевна подняла брови, словно роясь в памяти.
- Переименовали… - вступил в разговор Гитович.
- Только-только, - заметил я.
- Боже мой, как быстро мы стараемся вычеркнуть из памяти прежние названия улиц! Где же этот ваш - Батайский?
Я спросил Анну Андреевну, говорит ли ей что-нибудь фраза: "Разве Можно Верить Сердцу Балерины"? Это не вопрос, а блок слов, с помощью которого ленинградцы помогали приезжим закрепить в памяти названия улиц в определенном районе. Фраза строилась на первых буквах от названий улиц, расположенных между Загородным проспектом и Обводным каналом: Рузовская, Можайская, Верейская, Серпуховская, Бронницкая.
Анна Андреевна остановила меня легким движением руки:
- Позвольте, но это место расквартирования лейб-гвардии Семеновского полка. Так я слышала с юности.
- Там где-то должен быть Клинский рынок? - спросила она.
- Был. Теперь на месте его разбит сад. И кинотеатра "Олимпия" не существует. В него во время войны угодила бомба.
Ахматова помолчала и потом заметила:
- Боже мой, как давно я не бывала в тех местах!..
Теперь мы заговорили о Ленинграде, и из уст Ахматовой я услышал то, что нельзя было узнать ни в одном путеводителе. Город она знала по-своему: что-то вошло в ее память, а потом в стихи, что-то говорило о встречах с дорогими ей людьми, а где-то в дореволюционные времена отмечались какие-то события.
Но все чаще мы возвращались к войне и блокаде, Гитович сказал Анне Андреевне, что я написал книгу о Сергее Орлове. Ахматова всем корпусом повернулась ко мне. В ее глазах впервые вспыхнули огоньки живого интереса.
- Люблю стихи этого поэта!
И тут же спросила, не могу ли я подарить ей эту книгу. И стала расспрашивать об Орлове. Я, уже расхрабрившись, стал вспоминать, как мы с Сергеем познакомились на фронте, как я затащил его в нашу редакцию, где вскоре он стал своим человеком. Пришлось вспомнить и самое страшное: танк Орлова горел на моих глазах. Кстати, заметил я, первая книга стихов С. Орлова "Третья скорость" вышла в Лениздате.
- Я как раз и познакомилась с его стихами именно по этой книге.
Она прикрыла глаза и прочла:
Качаясь от усталости, из боя
Мы вышли и ступили на траву
И неправдоподобно голубое
Вдруг небо увидали наяву...
его. Потому сразу же обратилась ко мне с вопросом:
- А почему бы в вашем издательстве не издать Межирова? Ведь он воевал под Ленинградом. А раз вы хорошо знаете его, вам и карты, что называется, в руки. Напишите о нем.
Действительно, придет время, и в Лениздате выйдет книга А. Межирова "Невская Дубровка" с написанным мною предисловием.
Я все думал, что вот-вот Анна Андреевна заговорит с том, что хочет предложить свою книгу нашему издательству. Но и намека на это не было, хотя Александр Ильич и подталкивал гостью.
После этого дня мы стали встречаться с Анной Андреевной часто, почти каждое воскресенье, если она не уезжала в Москву. Говорили о разном, и с каждым днем, как мне казалось, Ахматова относилась ко мне все более доверительно, но, думаю, продолжала внимательно изучать своего возможного издателя. Особенно часто мы читали друг другу стихи. Я не мог не видеть, что Анне Андреевне приятно, что, в сущности, еще малознакомый ей человек помнит наизусть Маяковского, Светлова, Тихонова, Гитовича, Орлова, а также ее собственные стихи. В один из вечеров я, к ее большому удивлению, прочитал наизусть чуть ли не все стихи из ее первой книги, вышедшей еще в 1912 году.
Но ничего идиллического в этих наших беседах не было. По-прежнему я хотел предложить ей издаться у нас. Она знала об этом от Гитовичей. Да и мои намеки с каждым днем становились все прозрачнее. Что же удерживало нас перейти к практическим переговорам?
Нам еще предстоит вспомнить о черных днях в жизни Ахматовой, о том, как она ни за что ни про что была вдруг подвергнута жестокой проработке в постановлении ЦК, а потом во всех газетах и журналах, как стойко выдержала этот обвал, оставшись сама собой. Ни у кого из моих товарищей не было ни малейшего сомнения в том, что была совершена ошибка, что надо имя Ахматовой очистить от клеветы и вздорных обвинений. Лениздат готов был выпустить ее книгу. Но наше издательство особое, партийное. Далеко не все в нем решали директор и главный редактор. Вот почему приходилось предварительно обговаривать иное издание с бесконечным количеством разных партийных чиновников не только в Ленинграде, но и в Москве. Оказаться же в глазах Ахматовой обещалкиным или Хлестаковым я не мог.
И Анна Андреевна чувствовала это. Она нередко говорила и о великом мужестве нашего народа, и об очевидных недостатках, присущих ему, в частности готовности принять на веру вещи, которые требовали глубокого осмысления. Она, например, не могла понять, как наше поколение, пролившее кровь на поле боя, порой так часто отказывается от того, что было выстрадано, и легко соглашается с вычитанным из газет, заученным из учебников. Она говорила о том, что должно пройти время для того, чтобы выточенные на железном станке формулировки были брошены в утиль.
Она ни разу не обратилась к собственной биографии. Но, слушая ее, я все больше понимал, почему, когда свершилась Великая Октябрьская социалистическая революция, она не бросила Родину, а спокойно отвела все предложения, летевшие к ней из-за рубежа и сулившие рай земной на чужбине. Она отчетливо представляла, что ей, как, впрочем, и всему народу, будет нелегко, но торговать святым была не способна.
Как-то зашла речь о нашей критике. Ахматова говорила о ее недостатках так, будто сама была повинна в них. Ведь литература была главным ее делом. И поэтому она позволяла себе говорить прямо о тех, кто не мыслит, а пользуется стереотипными оценками и переносит их с одного произведения на другое.
Порой она вроде бы начинала отвечать оппонентам, но каждый раз все-таки сдерживала себя. Видно было: обида живет в ней. Но говорить о ней она считала ниже своего достоинства, гражданского достоинства, как вскоре это стало совершенно ясно для меня.
Кое-кто пытался отгородить ее от всего происходящего в мире, в том числе и от родной литературы. А она не мыслила жизни вне ее. И поэтому говорила о литературных делах не отрешенно, не со стороны, а не скрывая своей заинтересованности в процветании нашей литературы, которого, как заметила она, быть не может, если на каждом поле сеять одну кукурузу.
Ахматова мыслила столь широко, столь убедительными были се аргументы, что было видно: она не защищалась, а, скорее, нападала. Боль за состояние нашей поэзии, забота о том, чтобы развивалась она и после войны, превращалась в богато плодоносящий сад, пересиливала личные обиды. Она вовсе не была искусным полемистом: скорее, не спорила, а думала вслух, то и дело прибегая к цитатам из стихов поэтов, которых давно любила, и была убеждена - они способны за деревьями увидеть лес.
Как-то она прочла:
В тридцать втором году, в начале мая,
Под знаменем военного труда,
Мы приняли Присягу, понимая,
Что присягаем - раз и навсегда.
И жили мы вне лжи и подозренья,
И друг на друга не бросали тень -
И с той поры глядим с неодобреньем
Я знал эти стихи Александра Гитовича и то, что Анна Андреевна была одной из первослушателей их. Таков уж был порядок в их комаровском сидении: каждый, кто только что написал новое или сделал новый перевод, спешил к другому - проверить, насколько точно удалось выразить мысль. Они не амнистировали друг друга. У обоих характеры не были приспособлены для этого. Но если стихи нравились, их второй раз не повторяли: строчки запоминались с первого же чтения.
Однажды Анна Андреевна попросила меня привезти к ней Сергея Орлова. Орлов обрадовался и разволновался, как школьник. Ахматова встретила его дружески, как равного. А Сергей то и дело смахивал со лба капли пота - так всегда было, когда он отчаянно волновался. Запинаясь, он читал собственные стихи, и случалось, если паузы оказывались длительными, Анна Андреевна подсказывала нужные строчки: стихи других поэтов она тоже помнила хорошо.
А между тем первый взгляд отмечал не общность, а различие между Ахматовой и Орловым - в воспитании, образе жизни, вкусах, умении вести светский разговор. Но стоило им заговорить, как эти предполагаемые барьеры рухнули. Сошлись поэты, и тем они были друг другу интересны. С каждой минутой Орлов чувствовал себя все более раскованным и даже, когда Анна Андреевна упрекнула его за что-то, не побоялся тут же вступить в спор.
Жалею, что не записал их тогдашний разговор, и не рискну сегодня, спустя много лет, воспроизвести его хотя бы с приблизительной точностью.
Орлов почти не говорил "я", только "мы". Он рассказывал о друзьях и восхищался их стихами, хотел, чтобы и Анна Андреевна порадовалась вместе с ним успехам однополчан. И ее действительно радовало, что Орлов цитирует не свое, а друзей, и это его "мы" особенно возвышало его в ее глазах. Только однажды, когда он прочитал стихи одного поэта, Анна Андреевна словно бы мимоходом заметила:
- Кто часто крестится, тот в бога не верит.
Орлов опешил. Ему стало обидно за товарища. В беседе с любым другим человеком он обязательно полез бы в отчаянную драку, но Анна Андреевна чутко уловила его настроение и уточнила: произнесенная формула - не приговор, а приглашение к размышлению.
Последнее обстоятельство следует подчеркнуть особо. Анна Андреевна, при всей своей нетерпимости к инакомыслящим, нежелании вступать в споры по пустякам с малознакомыми людьми, далеко не всегда и не во всех своих суждениях была правой. Это бы надо знать некоторым "воспоминателям", которые при любой возможности спешат накинуть на ее плечи хитон Иисуса Христа, восхищаться ее меткими и вроде бы безапелляционными суждениями. Ахматова - большой писатель, но ничто человеческое не было чуждо ей, в том числе и неправота в оценке действий некоторых людей. Иные из них, как выяснится потом, вынужденные "исполнять директивы", старались использовать каждую возможность, чтобы помочь ей.
Дни шли за днями, и я наконец заговорил с Анной Андреевной о возможности издания ее книги в Лениздате.
Анна Андреевна, как мне показалось, не без лукавства посмотрела в мою сторону. Гитович тут же подхватил: это замечательное предложение, исходит оно от партийного издательства и, несомненно, мол, положит начало поре, когда тень, брошенная на Ахматову, будет наконец развеяна.
Анна Андреевна слушала спокойно, как нечто само собой разумеющееся, но ответила бесстрастно:
- Надо подумать.
Как-то Анна Андреевна обмолвилась, что ей везло на хороших людей. Она сказала это, когда я принес ей старательно переписанную из "Правды" за 4 июля 1922 года статью известного партийного публициста Н. Осинского "Побеги травы". В статье шла речь о новом сборнике "Anno Domini". Устами опытного партийного литератора "Правда" отвечала тем, кто хотел разглядеть в стихах Ахматовой, что в них начисто отсутствовало: "Не обругала тут революцию Ахматова, а воспела ее, воспела то прекрасное, что родилось в огне ее и подходит все ближе, что мы завоюем, вырвавшись из уз голода и нужды..."
Н. Осинского поддержала А. Коллонтай. В "Письме к трудящейся молодежи", опубликованном в журнале "Молодая гвардия" в 1923 году (№ 2/9), она утверждала, что видит в поэзии Ахматовой "целую книгу женской души".
И далее: "Ахматова вовсе не такая нам "чужая", как это кажется с первого взгляда". В ее стихах "трепещет и бьется живая, близкая, знакомая нам душа женщины переходной эпохи, эпохи ломки человеческой психологии, эпохи мертвой схватки двух культур, двух идеологий - буржуазной и пролетарской. Анна Ахматова - на стороне не отживающей, а создающейся идеологии".
Тот, кому довелось увидеть телевизионный фильм "Штрихи к портрету Ленина", видимо, запомнил спор в коммуне ВХУТЕМАСа по поводу этих оценок Коллонтай. Иные вхутемасовцы подсчитали, сколько раз в стихах Ахматовой употреблены слова не из "коммунистического словаря", и на том основании обвиняли не только Ахматову, но и Коллонтай, скатившуюся, как они утверждали, в мещанское болото. Эти молодые люди повторяли обвинения социолога Б. Арватова, который утверждал, что вся поэзия Ахматовой носит "подчеркнутый страдальчески-надрывный, смакующе-болезненный характер". Он не поленился подсчитать, что в "Четках" слово "смерть" и производные от него встречаются 25 раз, "тоска" - 7, "печаль" - 7 и т. д.
Статья Арватова ("Молодая гвардия", 1923, № 4) не без ехидства называлась "Гражданка Ахматова и товарищ Коллонтай". Нельзя было не заметить в фильме, с какой настороженностью и печалью Ленин слушал тех, кто нападал на Коллонтай. Он не взял прямо под защиту своего верного товарища по партии. Но взгляд его был красноречивей слов. Актер, исполнявший роль Владимира Ильича (М. Ульянов), ни на йоту не ошибся.
У нас нет пока прямых доказательств, как относился Ленин к Ахматовой. Но ценны и косвенные. Ш. Н. Манучарьян, исполнявшая по совместительству обязанности библиотекаря Ленина, заметила, что дважды Владимир Ильич проявил особый интерес к книгам и журналам, где печатались стихи Ахматовой или статьи о ее творчестве.
Так, в "Книжной летописи" за 1918 год он обратил внимание на литературно-художественный альманах "Мысль", в котором было напечатано стихотворение Ахматовой "Почернел, искривился бревенчатый мост..." Это могло быть случайностью. Но в 1922 году его внимание, привлек альманах "Утренники", где появились новые стихи Ахматовой. Наконец, самым значительным в доказательстве интереса Ленина к творчеству Ахматовой может служить уже бесспорный факт: в личной библиотеке Владимира Ильича находится книга Б. Эйхенбаума "Анна Ахматова". А известно, что Ленин не собирал книги для счета. К тому же, как широко образованный человек, он внимательно следил за современной литературой, охотно обращался даже к тем авторам, которые лично не были близки ему. Вспомним, как он отозвался о стихотворении В. Маяковского "Прозаседавшиеся", оговорившись, что не принадлежит к числу поклонников его таланта и не знает, "как стихотворение с точки зрения художественной", а вот с политической заслуживает высокой оценки.
Можно привести другие примеры, свидетельствующие об интересе к творчеству Ахматовой других партийных товарищей.
"Вы - радость, содержание и светлая душа всех, кто жил неправильно, захлебывался грязью, умирал от горя..."
Не следует в излишне идиллических тонах рассказывать об отношении к Ахматовой со стороны всех читателей.
Вспомним, что первые годы после Великой Октябрьской социалистической революции были периодом разгула Пролеткульта, а пролеткультовцы видели в Ахматовой только противника, а не союзника.
В 1922 году председатель ЦК Пролеткульта В. Ф. Плетнев опубликовал в "Правде" статью, в которой говорил о том, что пролетарская культура не имеет ничего общего с культурой буржуазной. "Сколько бы ни было у нас пришельцев из буржуазного лагеря, - писал он, - классовое сознание пролетариата останется чуждо крестьянину, буржуа, интеллигенту".
Прочитав эту статью, Ленин (он тогда находился в Горках) испещрил ее замечаниями и тотчас послал вырезку редактору "Правды" Бухарину.
"Посылаю Вам сегодняшнюю "Правду", - писал Владимир Ильич. - Ну зачем печатать глупости под видом важничающего всеми учеными и модными словами фельетона Плетнева? Отметил 2 глупости и поставил ряд знаков вопроса. Учиться надо автору не "пролетарской" науке, а просто учиться"1.
резолюции, принятой в 1922 году XII Всероссийской партийной конференцией, которая была написана при самом непосредственном участии Ленина, снова и снова подчеркивалась необходимость внимательного и заинтересованного подхода к "беспартийным элементам из среды представителей техники, науки, учительства, писателей, поэтов и т. д., которые хотя бы в основных чертах поняли действительный смысл совершившегося великого переворота".
Вряд ли Ахматова знала, каких трудов лениздатовцам стоило сохранить в плане выпуска литературы ее книгу. Перед кем только не приходилось держать ответ, какие молнии не блистали над нашими головами! Но мы выстояли и шли к Ахматовой с чистым сердцем.
У нас было только одно условие. Мысль, продиктовавшая его, окрепла особенно после того, как в Ленинградском отделении издательства "Советский писатель" в 1965 году наконец выпустили сборник избранных стихов Ахматовой с прекрасным названием "Бег времени". Нужно ли было Лениздату хоть в малой мере повторять это издание? Мы подумали: хорошо бы лучшие стихи издать вместе с прозой.
Проза Ахматовой?
Снова буря недоумений, сомнений, упреков. Снова нас пытались предостеречь или вовсе запретить книгу. "Стихи - еще куда ни шло, - рассуждали недоброжелатели. - Но откуда взяться прозе?"
в Комарово, но письма так и не получил. Наконец пришла маленькая записочка: на крошечном листке бумаги Ахматова написала состав будущей книги.
Но и она выставила свои условия: прозаическую часть книги должна готовить известный литературовед и старая приятельница Анны Андреевны Э. Г. Герштейн, поэтическую - Л. К. Чуковская. У нас возражений не было. Работа началась.
Только сказка скоро сказывается, да не скоро дело делается. Э. Г. Герштейн выполнила свою работу безупречно, а вот с поэтическим разделом начались осложнения, которые никто из нас ни понять, ни предусмотреть не мог. Дело в том, что из "Бега времени" ленинградский горлит по одному ему известным соображениям снял довольно много стихов. Это обеднило книгу. Естественно, что Л. К. Чуковская хотела, чтобы эти стихи появились в нашем сборнике. Но не тут-то было. Снова начались наши хождения по инстанциям, снова мы выслушивали разного рода "указания". То, что удавалось спасти в одном месте, начисто зачеркивалось в другом. А время шло. Книга несколько раз переверстывалась. Борьба продолжалась. Но в ту пору она была неравной. Этого не могла понять Л. К. Чуковская. Сперва она не соглашалась на сокращения. А потом тучи сгустились над ее собственной головой: она была вдруг исключена из Союза писателей. В те годы, когда литературой правил не разум, а прихоть, такие случаи были нередки. Мы смогли Л. К. Чуковскую отблагодарить за работу, но лишились и ее помощи, и вступительной статьи к сборнику Корнея Ивановича Чуковского, которая так была нужна в те времена. Пришлось издательскому редактору Б. Г. Друяну взять на себя подготовку поэтической части книги.
Сегодня даже трудно представить, как дорого все это обошлось нам - издателям и читателям. Ведь книгу Ахматовой ждали. Она должна была выйти небывалым доселе тиражом и могла бы новые сотни тысяч читателей познакомить с творчеством поэта, которого годами у нас не издавали.
Конечно, легко сегодня обвинять и Ленинградское отделение издательства "Советский писатель", и Лениздат за то, что нам не удалось в полной мере отстоять интересы автора и читателей. Но можно ли не считаться со временем и его жестокими законами? Семь лет ушло у нас на то, чтобы книга наконец вышла, а когда это произошло, случился настоящий бум. За томиком Ахматовой охотились не только у нас в стране. По указанию Госкомиздата мы тотчас начали печатать второй тираж (еще 150 тысяч экземпляров), который в основном пошел за границу и существенным образом сорвал расчеты разного рода антисоветских издателей и пропагандистов.
Сегодня, когда в стране утверждается гласность, нужно отчетливо представлять обстановку застоя, возможности автора, издательств, а также чиновников, которые не сомневались в том, что лишь они знают, что такое хорошо и что такое плохо. Только в этом случае можно хоть в малой мере представить себе, в каких условиях выходили в свет иные книги. Может быть, и тогда многие понимали, что велась политика на изоляцию Ахматовой от читателя. Сделать мы могли мало. И это малое состояло прежде всего в том, чтобы, несмотря на все препоны, донести до читателя творчество Ахматовой, дать почувствовать, что поэт, подвергавшийся хуле и беззаконию, оставался тем не менее русским, советским человеком, никогда не терял локтевой связи со своими согражданами.
Конечно, каждый случай с задержкой выпуска книг Ахматовой, стремление как можно больше оскопить их чаще всего тотчас становились известными на Западе, вызывали буйное ликование наших недругов: ведь они получали дополнительные фактики для того, чтобы вылить лишнее ведро грязи на нашу страну. Анна Андреевна отчетливо это представляла. Многим своим зарубежным критикам, а также тем, кто пытался выразить ей сочувствие, Ахматова считала необходимым дать соответствующую отповедь - и сразу после революции, и потом. Впрочем, этим ей приходилось заниматься всю жизнь. Еще в 1922 году она сказала о себе:
"И в мире нет людей бесслезней, надменнее и проще нас".
Свою жизнь она прожила гордо и по правде. И это - самое важное, что определяло ее гражданскую и литературную позицию.
"Родная земля":
В заветных ладанках не носим на груди,
О ней стихи навзрыд не сочиняем,
Наш горький сон она не бередит,
Не кажется обетованным раем.
Предметом купли и продажи,
Хворая, бедствуя, немотствуя на ней,
О ней не вспоминаем даже.
Да, для нас это грязь на калошах,
И мы мелем, и месим, и крошим
Тот ни в чем не замешанный прах.
Но ложимся в нее и становимся ею,
Оттого и зовем так свободно - своею.
"И если Поэзии суждено цвести в 20-м веке именно на моей Родине, я, смею сказать, всегда была радостной и достоверной свидетельницей... И я уверена, что еще и сейчас мы не до конца знаем, каким волшебным хором поэтов мы обладаем, что русский язык молод и гибок, что мы еще совсем недавно пишем стихи, что мы их любим и верим им".
Зная это, мы и пойдем по дорогам Ахматовой, многие из которых были ленинградскими.
Примечания
1. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 54, с. 291.