Эпилог
Ночь прошла, а день приблизился:
итак отвергнем дела тьмы и облечемся
в оружия света.
Концы строк в рукописях поэта поднимаются вверх. Кажется, что стихи улетают, соскальзывают с листа. В 60-е годы Ахматова писала уже шариковой ручкой и чуть ли не всерьез говорила, что все это непрочно держится на бумаге, скоро исчезнет. А "после всего" в ахматовских тетрадях были найдены такие стихи, при жизни поэта известные немногим:
Забудут? - вот чем удивили.
Меня забывали сто раз,
Сто раз я лежала в могиле,
А Муза и глохла, и слепла,
В земле истлевала зерном,
Чтоб после, как Феникс из пепла,
В эфире восстать голубом.
Ее не забыли в те страшные десятилетия, когда "Даль рухнула, и пошатнулось время", когда страна и народ были опрокинуты в эпоху средневековых процессов над ведьмами и еретиками. Голос ее звучал и после смерти "известной поэтессы" (так написали в официальном некрологе), когда время, казалось, остановило свой бег, а страна, как белка в колесе, не замечала, что это уже бег на месте, в душном замкнутом пространстве клетки, с которой давно уже стерлась позолота. Холостые обороты сопровождались теми же ритуальными выкриками ветшавших "вождей" и показным энтузиазмом народа, разуверившегося во всем. Ахматова ушла в самом начале этого тягучего периода осторожной, тихой реставрации тоталитарного режима, лишь смягчившегося в хрущевское десятилетие: реформаторы не посягали на святая святых системы - монополию партийной власти и коммунистической идеологии. Все Анна Андреевна понимала: "Отравленным в земле лежало семя, Отравленный бежал по стеблям сок". И Муза "В земле истлевала зерном..." - в "догутенберговскую эпоху", в глухие годы "самиздата", когда "третье поколение конвойных Винтовку лихо ставило к ноге" ("Лирическое отступление Седьмой элегии", 1958). Она знала, что эта власть, жестокая и лицемерная, обрекает Поэта на гибель:
И клялись они Серпом и Молотом
Пред твоим страдальческим концом:
"За предательство мы платим золотом,
"
(1960-е)
Ахматовой, заметившей первые признаки поражения "оттепели", не суждено было узнать, что опасность реставрации сталинизма просуществует еще двадцать пять лет после ее смерти - до августа 1991 года. Коварный, нелюбимый ею месяц, он мог стать синонимом еще одной переворотно-поворотной и Великой. Литературоведы, пытавшиеся "примирить" Ахматову с Октябрем, обнаруживали следы этого "примирения" в одной из "Северных элегий": "Меня, как реку, Суровая эпоха повернула". Какое уж тут добровольное согласие... Трагедия личности, подчинившейся силе: "Мне подменили жизнь".
Возможно, Анна Андреевна и пыталась порой в чем-то убедить себя (все-таки почти пятьдесят лет прожито ею в атмосфере всенародного единомыслия). Может быть, и поэтому в первой части "Поэмы без героя" преобладает пафос осуждения беспечного "маскарада" 1910-х годов, оказавшегося "пиром"... перед "чумой". Может быть, и поэтому Ахматова была подчас пристрастна к мемуаристам ("клеветникам") из русского зарубежья.
Н. Я. Мандельштам, В. Т. Шаламов и некоторые другие мемуаристы сохранили в своих воспоминаниях высказывания Анны Андреевны 1960-х годов, свидетельствующие о настойчивом стремлении Ахматовой убедить власти в ее абсолютной лояльности. "Бог хранит все", и о смертном страхе человека - до самой смерти, о страхе перед кремлевским идолом и даже его тенью, нельзя забывать, но важнее другое. Вынужденная "советскость" не была и не могла быть реализована в творчестве гордого, светлого, скорбного и - до конца - свободолюбивого поэта. Поздняя ахматовская лирика, как и стихотворения 1920-х, не имеет даже тонкого налета конформизма, столь характерного для многих поэтов-современников. Здесь Ахматова всегда оставалась свободной. "Слава миру" - не в счет, потому что это - непоэзия.
"Реквиема" и "Стансов" - в конечном счете - кремлевцы приручить не смогли. Некоторые мемуаристы вспоминают сочувственные ахматовские высказывания об Октябре. Можно утверждать определенно, что это были беседы с малознакомыми людьми или "при свидетелях". В ближайшем кругу Ахматовой вещи назывались своими именами.
Из дневника Ю. Г. Оксмана: "13 октября 1959 г., вторник. Сегодня у нас обедала А. А. Ахматова. <...> Обычно Анна Андр<еевна> очень осторожна в своих политических высказываниях, даже когда говорит о своей страшной судьбе, о пройденных годах нищеты, травли, тревог за Леву. Сегодня была смела, откровенна. Читала "Реквием", потом стихи, которые, по ее словам, она даже никогда не записывала".
О последствиях октябрьского переворота, "о суровой эпохе" Ахматова писала в набросках 1950-х гг. (смысл текстуальных совпадений с процитированным выше началом пятой элегии очевиден):
Даль рухнула, и пошатнулось время.
И дальше: "Людское мощно вымирало племя...". А ведь о том же, предсказывая самое черное, писала она уже в 1920-е годы - в стихотворении "Я именем твоим не оскверняю уст...", впервые опубликованном в 1989 году: "... Прославленный Октябрь, Как свечи на ветру, гасил людские жизни".
О том же с гневом и горечью говорил тогда коктебельский отшельник, столь же совестливый и дальновидный (увы, Анна Андреевна была к нему несправедливо строга): "Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит: Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь". Это - цитата из стихотворения Максимилиана Волошина "На дне преисподней (Памяти А. Блока и Н. Гумилева)" 1922 года. Одно из немногих, но далеко не случайных сближений двух таких разных поэтов.
Потомки запомнят и ахматовскую "Эпиграмму" (1920-е):
Здесь девушки прекраснейшие спорят
Здесь праведных пытают по ночам
И голодом неукротимых морят.
Однажды Ахматова получила от августа нежданный "царственный подарок" - в телефонной трубке зазвучал голос "человека ниоткуда", снова приехавшего в Москву ("Сон", 1956). Она отказалась от встречи с ним, опасаясь, что и на этот раз, как в памятном 46-м, такая встреча станет предвестницей беды. Ахматова и в конце 50-х не забывала о том, где она живет, и, обращаясь к своим стихам, писала:
Надменные, безродные,
Вы самые свободные,
А родились в тюрьме.
("Хулимые, хвалимые!..", 1960)
В разговорах Ахматовой с Ю. Г. Оксманом и Л. К. Чуковской не раз заходила речь о коварной двойственности послесталинской "оттепели", о кровавых событиях в Венгрии и расстреле мирной демонстрации рабочих в Новочеркасске. И о неусыпной деятельности КГБ, о продолжавшейся перлюстрации ахматовской переписки. Анна Андреевна полагала, что страшный исторический опыт этой страны будет подытожен лет через сто. В 1962 году она говорила Л. К. Чуковской: "Мертвые молчат, а живые молчат, как мертвые: иначе рискуют тоже превратиться в мертвых".
"царственный подарок" августа 1991 года, не ставшего вторым Октябрем45. И Город обрел свое настоящее имя. Вольный город Санкт-Петербург, Петроград, Питер. А люди, которые еще недавно полагали, что они, скажем, "родом из Нечерноземья", начинают осознавать, что все они - россияне. И не "Все расхищено, предано, продано..." на этой многострадальной земле, пока звучит светоносное слово Анны Ахматовой.
... Под стихами, в письмах, в дарственных надписях на своих книгах она часто ставила вместо имени прописное "а", перечеркнутое линией (как в заглавной букве), похожей на летящую стрелу или копье, которое человек держит наперевес.
Может быть, это символ ее "бесславной славы"? "Ахматовской звать не будут Ни улицу, ни строфу...". Она запретила воздвигать ей памятник где-либо, кроме того рокового места, "где стояла я триста часов И где для меня не открыли засов" ("Реквием"). И цветаевский эпиграф - "Златоустой Анне - всея Руси...", - первоначально поставленный ею к стихотворению "Нас четверо" (1961), вскоре был зачеркнут и заменен другим, также восходящим к цветаевским стихам: "О, Муза Плача...".
А может быть, прописное "а" с копьем возникло потому, что Анна Ахматова знала, что сумеет перечеркнуть, перебороть злую судьбу? Современникам запомнились ее гордые слова: поэт живет "чувством сохранности и Божьей защиты" (запись И. Одоевцевой). "Поэту ничего нельзя дать, и у поэта ничего нельзя отнять. Уж у меня так отнимали!.. Всем государством. И ничего не отняли" (запись Н. Глен).
До самого конца она не смирила дух противоречия, не рассталась с надеждой: "Ночь со мной и всегдашняя Русь" ("Шиповник цветет", 13, 1958).
"человеку ниоткуда", а может быть, и к читателю из Будущего:
Напряги и голос, и слух,
Говорю я, как с духом дух.
Я зову тебя - не дозовусь.
А со мной только мрак и Русь.
"И свет во тьме светит, и тьма не объяла его" (Ин. 1, 5) и тютчевского "В Россию можно только верить", - слившихся воедино в слове и судьбе великого русского поэта XX века.
Примечания