Глава первая
Вторая дочь родилась в семье отставного капитана второго ранга, инженера-механика Андрея Антоновича Горенко 23 (11) июня 1889 года, в день летнего солнцестояния. Среди братьев и сестер она была среднею: младше Инны и Андрея, старше Ирины, Ии и Виктора.
(Она будет внимательна к датам, неизменно проставляя их под своими стихами, словно отмечая расстояние между ними и золотой серединой года. День рождения и февральский день именин становились вершинами каждого прожитого ею года, и появлялись стихи - рубежные, итоговые, провидческие. Пойдут, закружатся "проклятые" даты, но это будет потом, "после всего".)
По желанию матери, Инны Эразмовны, девочку назвали Анной - в честь евангельской пророчицы (потому и будет она говорить о себе: "Я - Анна Сретенская") и бабушки Анны Егоровны Стоговой, урожденной Мотовиловой. Звучный псевдоним - Анна Ахматова - также обязан своим появлением родословной поэта. Прабабушка Прасковья Федосеевна Ахматова, замужем Мотовилова, помнила век Екатерины, а умерла в год смерти Пушкина. В роду у Анны Андреевны - выходцы из старинных дворянских фамилий, известных с XV-XVII веков: Стоговых - из новгородских бояр, Ахматовых (по семейному преданию - от ордынского хана Ахмата, сына Кичимова, о котором писал Н. М. Карамзин), обрусевших татарских князей Чагадаевых. Прадеды поэта по материнской линии находились в дальнем родстве с Денисом Давыдовым, с поэтессой Анной Буниной и Елизаветой Ахматовой - писательницей середины XIX века. Не меньшей известностью пользовалась в то время княжна Ахматова, юная красавица, запечатленная русскими художниками-портретистами.
Род Горенко из казачьей старшины, но потомственное дворянство удалось получить только деду Анны - Антону Андреевичу Горенко, военному моряку и кавалеру, ушедшему в отставку в чине полковника.
... Семейные легенды окружали ее с раннего детства, оставляя едва заметные следы в сердце и памяти. Окно, распахнутое в сад, молодая трава, недолгая трепетная жизнь мотылька, немолчная глухая песня морских волн - сначала балтийских, потом черноморских - и многое другое в этом подвижном мире, принявшем Анну, было причастно к ней, требовало взгляда, прикосновения, узнавания.
Следы "первоначального", по-детски праздничного мироощущения с характерными для него остротой восприятия, предельностью погружения в настоящее прочно удержатся в ранней поэзии Ахматовой.
Сухо пахнут иммортели
В разметавшейся косе.
На стволе корявой ели
Муравьиное шоссе.
Пруд лениво серебрится,
Жизнь по-новому легка...
Кто сегодня мне приснится
В легкой сетке гамака?
(Из цикла "Обман", II, 1910)
Тени ушедших не тревожили - до срока, пока не образовался свой поминальный список утрат. Первая черная весть пришла, когда ей было семь лет. Умерла сестра Ирина, маленькая Рика. Позднее Ахматова будет вспоминать: "эта смерть пролегла тенью" через все ее детство (запись А. Хейт).
О том, что Рики больше нет, Аня догадалась сама. Взрослые плакали и шептались между собой, а на вопросы детей, где Рика, отвечали: она по-прежнему гостит у тети и скоро вернется. Аня не верила, но и о том, что такое смерть, она ничего тогда не знала. Исчезновение Рики казалось ей временным, ненастоящим, как плохой сон: надо только поскорее проснуться. Как будто мама читает ей книжку, где среди старых добрых сказок притаилась одна - неведомая, страшная.
Жизнь дедов, молодость родителей казались Ане давно прошедшим, осколками упавшего неба, и трудно было ей, жадной до всего живого девчонке, поверить, что и небо предков когда-то было голубым. Более трех четвертей XIX века уже распластались в домашних альбомах, казавшихся чужеродными, ненужными, как прошлогодняя листва. Аня поначалу заглядывала в них без особого интереса, как все дети, не понимая, что это такое - бег времени.
В первом стихотворении из цикла "Обман" - обостренное чувство свежести и красоты.
Весенним солнцем это утро пьяно,
А небо ярче синего фаянса.
Тетрадь в обложке мягкого сафьяна;
Читаю в ней элегии и стансы,
Написанные бабушке моей.
Все здесь, на первый взгляд, в настоящем, над плоскостью пожелтевших листов бабушкиного альбома. И любовь героини - не альбомная, настоящая.
Дорогу вижу до ворот, и тумбы
Белеют четко в изумрудном дерне.
О, сердце любит сладостно и слепо!
И радуют пестреющие клумбы,
И резкий крик вороны в небе черной,
И в глубине аллеи арка склепа.
И все-таки меты времени уже расставлены: старинный альбом - из другого столетия, арка склепа. Владелица тетради "в обложке мягкого сафьяна", прошедшая свой земной путь, тоже была когда-то молодой. Едва намечено раздвоение образа лирической героини, еще не знавшей тревожной власти повторенья. Как напишет Ахматова через пятьдесят три года в "Полночных стихах": "Красотка эта молода, но не из нашего столетья..."
... Ничего-то еще не знает о своих двойниках юная Аня Горенко. "Мои первые воспоминания - царскосельские: зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал и Нечто другое, что вошло впоследствии в "Царскосельскую оду" ("Коротко о себе", 1965).
С двух до шестнадцати лет она жила с семьей недалеко от вокзала, в столетнем деревянном доме купчихи Шухардиной, стоявшем на углу Широкой и Безымянного переулка. В пушкинское время там был заезжий двор или трактир, а теперь в полуподвале находились мелочная лавка и мастерская сапожника.
Когда девочка уже начинала чувствовать движение времени, ее можно было застать за таким вот странным занятием: "Я обрывала в моей желтой комнате обои (слой за слоем), и самый последний был диковинный - ярко-красный. Вот эти обои были в том трактире сто лет назад, - думала я" (из автобиографической прозы).
Половина ее взрослых снов будет происходить в этом доме, на нижнем этаже, где прошло детство, и на верхнем, где промелькнула ранняя юность, а может быть, и на чердаке и крыше, куда Аня забиралась но ночам, пугая домашних. Хотела поближе разглядеть тусклые северные звезды.
Царскосельские парки, чей "сумрак священный" был воспет Пушкиным, колонны, атланты и кариатиды Екатерининского дворца, Лицей, соединенный с дворцом аркой, Камеронова галерея, Башня-руина, статуи девяти муз, - всю жизнь, наяву и во сне, Ахматова возвращалась туда, где "царицын сад, Затейливый белый дворец И черный узор оград У каменных гулких крылец" ("Сон", 1915). В детстве этот великолепный пейзаж казался ей обыденным: "Царское - всегда будни, потому что дома2, Павловск - всегда праздник, потому что надо куда-то ехать, потому что далеко от дома" (из автобиографической прозы). Особенно радовалась Аня поездке, когда открывался очередной сезон летних симфонических концертов в Павловском Вокзале. Когда же в Царском одолевали "будни", она убегала с подругой Валей Тюльпановой в поле или ходила смотреть местную достопримечательность - слона, заморский подарок императрице.
Окно Аниной комнаты выходило на неприметный Безымянный переулок, зимой запаленный снегом, летом зараставший репейниками, крапивой и лопухами, которыми она восхищалась не меньше, чем царскосельскими статуями.
Совсем другом мир, приоткрывшийся Ане в 90-е годы, - Город, звучащий как струнный оркестр. Многоводный, пестрый, разноязыкий, разлетающийся на все четыре стороны строгими линиями шумных проспектов, и, как нитка через игольное ушко, продетый через арку между Синодом и Сенатом, - там Ане хотелось стоять часами, сменив ее крылатых часовых. И под сводами Смольного собора, и в залах Эрмитажа. Она никогда уже не забудет стука подков по торцовым и булыжным мостовым, криков и свиста лихачей-извозчиков, звуков петербургских дворов, даже запахов. Это был огромный, еще "до-трамвайный" Петербург, грохочущий конками и дилижансами, "завешанный с ног до головы вывесками, которые безжалостно скрывали архитектуру домов", "без зелени, без травы, без цветов, весь в барабанном бое, так всегда напоминающем смертную казнь" (там же).
На Невском тогда еще можно было увидеть и золоченые кареты с лакеями на запятках, словно выкатили их из екатерининского века. А по вечерам зажигали газовые фонари, множеством огней загорались витрины, вспыхивала световая реклама кафе и ресторанов, театров и кинематографов, которых с каждым годом становилось все больше. Одним из самых захватывающих зрелищ были грандиозные спектакли Мариинского театра, где Аня часто бывала с отцом и другими детьми. Город совсем не был похож на цепенеющие в сладостной дреме Павловск и Царское Село. Она полюбила его с первого взгляда, и потом, когда уже волной шли стихи, продолжала любить, называя "городом славы и беды", "мрачнейшей из столиц".
Петербург - это и мощные разливы Невы, скопления разноцветных лодок, пароходов и барж, зимующих на Большой и Средней Невке, крики чаек, напоминающие о близости Балтийского моря. Первого моря в ее жизни, увиденного близ устья Нарвы.
"В моем детстве и ранней юности было много моря, - вспоминает Ахматова. - Мне казалось - я все про него знаю". Вырвалось это у нее как глубокий вздох о любимом Черном море, о никогда ее не обижавшем солнце Юга, с которыми она была разлучена (в силу различных обстоятельств) задолго до своего ухода: "Последняя с морем разорвана связь" ("Реквием").
О крошечной даче Саракини под Одессой, на 11-й станции Большого Фонтана, где она родилась, не осталось в памяти ничего: девочке не было и года, когда ее увезли в Павловск, а вскоре семья обосновалась в Царском. "Каждое лето я проводила под Севастополем, на берегу Стрелецкой бухты, и там подружилась с морем. Самое сильное впечатление этих лет (1896-1903 гг. - И. Л.) - древний Херсонес, около которого мы жили" ("Коротко о себе").
Однажды Аня нашла среди херсонесских камней небольшой кусок мраморной плиты с древнегреческой надписью. Девочку умыли, одели, обули и повели с этой находкой в музей. Раскопки античного города, проводившиеся время от времени, ее, конечно, интересовали. Она ходила по его каменистым улицам, подбирала черепки толстостенных амфор, пыталась сложить их, - и начиналось волшебство. Казалось, это глина, брошенная на гончарный круг. Уже поднимается горлышко сосуда, а рядом, как улей, гудит живой Херсонес - голосами ее далеких сограждан. Только вот никакой дали она не чувствовала, называя себя и через много лет "последней херсонидкой". А "подтверждение" тому нашла в своей родословной: дед ее Антон Андреевич Горенко, доблестный защитник Севастополя, женился на крымчанке полугреческого происхождения. Предки ее, согласно семейному преданию, были корсарами. Ахматовский нос с горбинкой - от бабушки-гречанки.
"В окрестностях этой дачи ("Отрада", Стрелецкая бухта, Херсонес) - я получила прозвище "дикая девочка", потому что ходила босиком, бродила без шляпы и т. д., бросалась с лодки в открытое море, купалась во время шторма и загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных севастопольских барышень" (из автобиографической прозы).
"Мама часто посылала нас, детей, в Херсонес на базар, за арбузами и дынями. В сущности, это было рискованно: мы выходили в открытое море. И вот однажды на обратном пути дети стали настаивать, чтобы я тоже гребла. А я была очень ленива и грести не хотела. Отказалась. Они меня бранили, а потом начали смеяться надо мной - говорили друг другу: вот везем арбузы и Аню. Я обиделась. Я стала на борт и выпрыгнула в море. Они даже не оглянулись, поехали дальше. Мама спросила их: "А где же Аня?" - "Выбросилась". А я доплыла, хотя все это случилось очень далеко от берега..." (запись Л. Чуковской).
Худая стриженая дикарка, бредившая морем, с таким же гордым и неистовым, как у моря, характером. Даже когда она отпустит волосы, заметят, что они черные, густые и прямые, как водоросли. И глаза у нее серые с зеленоватым отливом. Уплывала на час и на два, но близкие не очень беспокоились. Гибкое ее тело словно удлинялось под водой - так стремительно она плыла, догоняя косяки пугливых рыбешек. "Мне больше ног моих не надо, Пусть превратятся в рыбий хвост!" - это из ранних ее стихов. А потом надевала платье на мокрое тело и бежала к своим старшим друзьям - рыбакам слушать рассказы о море.
"Под опрокинутой лодкой часто Во время ливня с ними сидела..." - это из первой ее поэмы "У самого моря", в которой она прощалась со своим "языческим детством". Героиня поэмы - не девушка, как может показаться читателю. Девочка-подросток не старше 13 лет (в тексте об этом - ни слова, но сохранилось свидетельство поэта). Конечно, поэма автобиографична, и это заметно с первых строк:
Бухты изрезали низкий берег,
Все паруса убежали в море,
А я сушила соленую косу
За версту от земли на плоском камне.
Ко мне приплывала зеленая рыба,
Ко мне прилетала белая чайка.
А я была дерзкой, злой и веселой
И вовсе не знала, что это - счастье.
На обрывистом берегу Корсуня-Херсонеса, где ей была знакома каждая складка, в прогретой насквозь воде, среди дельфинов, рыб-зеленух и крабов, под палящим солнцем и на влажном порывистом ветру, именно здесь, а не в Царском или Петербурге, она была свободна, как никогда в жизни. В той жизни - царскосельской, киевской, петербургской, московской, петроградской, ленинградской... Но у нее, к счастью, была и другая жизнь, еще одна "свободная стихия", родственная морю. Первые, не дошедшие до нас стихи Ани Горенко - о море и о юном принце, полюбившем морскую царевну.
"Это значит, ты будешь поэтом", - неосторожно сказала бонна. И оказалась права.
Наблюдательность и память Ани поражали многих, и родители гадали, что означает этот "зеленый, продолговатый, очень зорко видящий глаз" ("Рисунок на книге стихов", 1958). В царскосельской гимназии училась она поначалу неважно, потом - к 1905 году - намного лучше, но, как признавалась, "всегда неохотно". Часто замыкалась в себе, бывала молчаливой, и многим сверстникам, да и взрослым, она казалась странной, таинственной. Когда же это требовалось, могла быть "как все": "делала все, что полагалось в то время благовоспитанной барышне. Умела сложить по форме руки, сделать реверанс, учтиво и коротко ответить по-французски на вопрос старой дамы, говела на Страстной в гимназической церкви". (Это одна из ахматовских вставок в воспоминания Валерии Сергеевны Срезневской, подруги всей жизни Ахматовой, о которой мы уже упоминали как о Вале Тюльпановой.)
... Зайдя и церковь, Анна стояла неподвижно, ничего не видя и не слыша. Напряженная, что-то она говорила Богу, не произнося ни слова, чего-то ждала от Него.
Наверное, никто не заметил, когда произошло это чудо - преодоление немоты. Жажда выражения всего того, что она чувствовала, что отражалось, уплотняясь до предела, до боли, в зрачках ее больших внимательных глаз, наконец, нашла спасительный выход. Обретение слова - таинство, которое Ахматова всегда принимала, как небесный дар, проявление высшей духовной силы, образующей земной мир и Вселенную.
Сначала увидеть и познать - если это возможно, но как извлечь гармонию из хаоса впечатлений, уловить ритмы, присущие самой природе, и, наконец, найти всему этому словесную оболочку?
"На рождение в Севере порфирородного отрока" Державина и поэма Некрасова "Мороз, Красный нос". Оказалось, можно просто говорить, а можно говорить так, что из речи будто выпрыгивают образы вещей и явлений, становясь почти осязаемыми. Державинские стихи, написанные, по ее детским представлениям, чуть ли не до потопа - в 1779 году! - были все так же свежи, стремительны, вьюжны, словно запорошены снегом:
И с седою бородой,
Потрясая небесами,
Облака сжимал рукой;
И метели воздымал,
Налагая цепи льдисты,
Быстры воды оковал.
Завороженная музыкой стиха, она воспринимала и непонятные ей устаревшие слова как неотъемлемую часть этой диковинной речи. Строки некрасовской поэмы были близки разговорными интонациями. Толстый том сочинений Некрасова в золоченом переплете ей выдавался по праздникам - и сам он был праздником. Скоро ее собеседниками станут Пушкин, лучезарный бог и царскосельский мальчишка, и Лермонтов, гениальный, загадочный юноша. А позднее - Жуковский, Баратынский и Тютчев. И новые поэты, среди которых - уже маститый Валерий Брюсов и молодой Александр Блок, выпустивший осенью 1904 года свою первую книгу - "Стихи о Прекрасной Даме".
"Фонариков" (1904): "Столетия - фонарики! о, сколько вас во тьме, На прочной нити времени, протянутой в уме!" Перед глазами лирического героя проносятся великие эпохи Ассирии и Египта, древней Греции и Рима, Возрождения, Великой французской революции. Поэт оставляет его у истоков нового - XX века, с мечтою о неведомых "грядущих огнях". Анна видела себя рядом с брюсовским героем и уже догадывалась, что стихи - и про нее.
Мои молодые руки
Тот договор подписали
Среди цветочных киосков
И граммофонного треска,
Газовых фонарей,
И старше была я века
Ровно на десять лет.
(Из цикла "Юность", 1940)
"чудовищное" - она написала в одиннадцать лет, но еще раньше, заметив увлечение Ани новомодной поэзией, отец поддразнивал ее, называя "декадентской поэтессой".
Собственные стихи больше тревожили ее, чем радовали, - и так будет с нею всегда. Они казались чьим-то, несомненно, совершенным, но нечетко слышимым диктантом. Эту высокую болезнь излечить было уже невозможно.
И никакого розового детства...
И добрых теть, и страшных дядь, и даже
Себе самой я с самого начала
То чьим-то сном казалась или бредом,
Иль отраженьем в зеркале чужом,
Без имени, без плоти, без причины.
"Северных элегий", 1955)
Строки вспыхивали поначалу слабыми огоньками, разгорались, обжигая мукой недовыражения, перезванивались рифмами, но чаще всего не набирали высоты, становясь ненужными, как перечеркнутый черновик. Стихи в чем-то и обделяли ее, отграничивая от сверстников, причащая к тайне, "... ненужная, никому, никогда" (из письма Анны Горенко С. В. фон Штейну, 1906). Она пыталась покончить с собой - к счастью, гвоздь выскочил из известковой стены. "Мама плакала, мне было стыдно..." (там же).
Инна Эразмовна была самим воплощением доброты, незримо излитой в подлунном мире. И так же незаметно прививала доброту своей девочке - и когда она еще была по-детски "дерзкой, злой и веселой", и когда начала сомневаться во всем. Аня знала, что самое дорогое, что у нее есть в жизни, это - мама и море. Они любят ее. Образ матери возникнет в первой из "Северных элегий" (1945), взяв краски у морской волны:
И женщина с прозрачными глазами
(Такой глубокой синевы, что море
С редчайшим именем и белой ручкой,
И добротой, которую в наследство
Я от нее как будто получила...
В семье Аня пользовалась, по свидетельству подруги, "большой свободой", "не признавала никакого насилия над собой". Самое сокровенное могла доверить только маме и старшему брагу Андрею. Третьим "доверенным лицом" со временем стал Сергей фон Штейн, муж старшей сестры Инны, университетский товарищ Александра Блока.
первой долгой разлукой. Детей отправили в Евпаторию, к родственникам. Там она прожила целый год - на Дачной улице, в доме Пасхалиди.
Скудная степная флора, пологий песчаный берег, мелкое море, очень теплое, как будто перегревшееся, лечебный пляж лимана, - все это показалось Ане совсем чужим и скучным. Привыкая к Евпатории, она полюбила долгие прогулки по набережной, мимо древней мечети и дальше - до Карантинного мыса, в Шакаевском саду. Здесь росли старые деревья, и они каждый раз напоминали ей о царскосельских парках.
В Евпатории Аня написала "множество беспомощных стихов". Надо заметить, что в свои шестнадцать лет она уже составила из них большую тетрадь, о размерах которой можно судить по такой автобиографической записи: "Как курьез могу сообщить, что, судя по сохранившейся рукописи, "Песня последней встречи" - мое двухсотое стихотворение". Позднее эту тетрадь она сожжет, сохранив в памяти и на бумаге лишь несколько текстов "доахматовского" периода. Не было такой "декадентской поэтессы" - Анны Горенко.
О революционных событиях в Петербурге и Москве Евпатория узнавала из газет. "Я бродила по пустынному пляжу и в первый раз слушала "взаправдашние", а не учебные выстрелы с "Потемкина". Я вспоминала, как дрожали руки у студента-репетитора, когда он приехал зимой в Царское Село и рассказывал о 9 января" ("Коротко о себе", 1960; ранний вариант автобиографии из собрания Н. Н. Глен).
Через годы, набрасывая план книги мемуарной прозы, Ахматова завяжет узелок: "Непременно, 9 января и Цусима - потрясение на всю жизнь, и так как первое, то особенно страшное".
выступал Достоевский). А еще рассказывала ей мама, в молодости причастная к делам "Народной воли", о легендарной Вере Фигнер.
Окончив в мае 1907 года последний класс Фундуклеевской гимназии, Анна поступила - не сразу, а через год, - на юридический факультет Высших женских курсов в Киеве, где увлеченно изучала историю права и латынь (впоследствии знание латинского языка поможет ей сравнительно легко научиться читать по-итальянски и по-английски), а позднее, переехав в Петербург, посещала Высшие историко-литературные курсы Н. П. Раева. Перерыв в учебе был связан с началом тяжелой болезни - туберкулеза, унесшего жизни половины молодого поколения семьи - сестер Ирины (маленькой Рики), Инны, Ии. Долго болела и Анна, с годами активный процесс в легких зарубцевался, оставив заметный след в ее творчестве, в письмах. Она верила, что была спасена благодаря иконе Богородицы Целительницы, подаренной Николаем Гумилевым, и может быть, "помогло" ей одно давнее предсказание. Когда Ане было двенадцать лет, ей нагадали: "Умрешь в тюрьме". Остро кольнула тогда иголочка страха и захватило дух - от предощущения судьбы.
Примечания
2. Здесь и далее слова выделены Анной Ахматовой и другими авторами цитируемых текстов.