Букам, Акума и сенбернар
Адрес четвертый: Миллионная ул., 5
Есть какая-то подлая закономерность: чем талантливей человек, тем тяжелей выпадает ему жизнь... Вот здесь, на Суворовской площади, у Троицкого моста, где ветер порою просто бандитски рвет на человеке одежду, я всегда вспоминаю Ахматову. На это место она, едва одетая, выбегала по утрам, чтобы у случайного прохожего "раз и навсегда (на весь день) прикурить папиросу". Она жила здесь в 1919 году, когда спичек в городе ну просто не было. Кстати, именно эти "выскакивания" на улицу помнила потом всю жизнь и признавалась Чуковской, что это было "самым унизительным" в те годы. Без папирос не могла - курила (курила до 1951 года, до первого инфаркта), и очень много курил ее новый муж - ученый и поэт Шилейко, с которым она поселилась здесь, на Миллионной, 5, в служебном флигеле знаменитого Мраморного дворца.
Сразу оговорюсь: с 1918-го и примерно до 1926 года Ахматова попеременно жила то здесь, то в Шереметевском дворце, то на Сергиевской (кстати, тоже в бывшем дворце), то на Фонтанке, где мы еще побываем. Здесь же, в этом флигеле Мраморного, где ныне расположен Балтийский институт, было устроено в те годы общежитие для ученых, в котором Владимир Казимирович Шилейко, ассириолог, специалист по древним клинописным языкам Месопотамии, ученый в духе гофмановских чудаков, получил две маленькие комнатки - "одно окно на Суворова, другое на Марсово поле". За этими окнами, занавешенными серо-палевыми шторами, и жили недавно поженившиеся Ахматова и Шилейко. Третьим был огромный сенбернар - Тап, Таптуся, Тушин, подобранный умирающим на Марсовом поле, - "безукоризненно воспитанный", по словам жены Мандельштама, и "благородный" пес. "Две тонкие руки" Ахматовой с трудом удерживали его, когда кто-нибудь приходил к ним...
"Думали: нищие мы..."? Так вот, в первые годы жизни здесь, когда Ахматова (утонченная "Гумильвица"!) в своих разваливающихся теперь ботах шла однажды с мешком муки на плече и остановилась отдышаться, какая-то женщина, как рассказывала в Париже подруга Анны Андреевны, подала ей монетку, милостыню: "Прими, Христа ради!" Ахматова, как свидетельствует все та же подруга, денежку эту спрятала за иконы, хранила... Правда ли, вымысел - не знаю. Но не удивлюсь, если так и было. Ведь Ахматова вспоминала об этом времени: "Сыпняк, голод, расстрелы, темнота в квартирах, сырые дрова, опухшие до неузнаваемости люди. В Гостином дворе можно было собрать большой букет полевых цветов..." Проезжая как-то по Стрелке Васильевского острова, она - в эти примерно дни - видела глыбы замерзшего коньяка на улице - были разгромлены винные склады; видела бурные манифестации и пожар в здании "охранки", а стоя однажды на Литейном мосту, наблюдала невиданное зрелище: среди бела дня мост развели, остановились трамваи, ломовики, извозчики и пешеходы - это большевики пропускали миноносцы к Смольному. Кстати, там, на мосту, как говорила потом, и началась ее "Поэма без героя". А Марсово поле, которое видела из окна каждый день, тогда, в 1919-м, было одним сплошным огородом.
Пройти к ним в квартиру можно было именно с Марсова поля, под арку. Мария Шкапская, писательница, записала, как легче всего найти здесь квартиру Ахматовой: "Войти с Миллионной в бывший Мраморный дворец и спросить у играющих во дворе детей - где живет собака Тапа". Из подворотни шла наверх лестница, сохранившая и по сей день следы былой роскоши. Тем разительней был контраст с бытом, который теперь окружал поэта, с мужем, которого, кроме нее самой, никто, кажется, в этом качестве не признавал. Позже и сама Ахматова назовет свое замужество "мрачным недоразумением". А тогда женитьба "горбоносого ассириолога" (по выражению поэта Зенкевича) заставит ахнуть весь Петроград. Особенно изумились Блок, Кузмин и Чуковский. Гумилев прямо скажет Ахматовой: "Я плохой муж... Но Шилейко... катастрофа, а не муж..." Не поверила. Были какие-то свои резоны у Ахматовой. И уж тем более мало что объясняет дошедшая до нас фраза ее: "К нему я сама пошла... Чувствовала себя такой черной, думала, очищение будет..."
Конечно, Шилейко, а полное имя его было Вольдемар-Георг-Анна-Мария, был по-своему гениален. Конечно, Ахматова восхищалась им и жизнь с ним рассматривала, во всяком случае вначале, чуть ли не как великое служение великому ученому (неделями до четырех утра, при всей ненависти к процессу писания, записывала под его диктовку его же переводы). Он ведь знал, говорят, 52 языка. Если Лев Толстой в шестьдесят лет принялся за изучение древнееврейского, то Шилейко начал его учить самостоятельно в шесть лет. И амбиции были, наверное, еще семейные - отец его, польский католик, мечтал, например, что сын станет кардиналом, не меньше. А он стал фантастическим по широте знаний ученым. В университете, как пишет Виктор Шкловский, группа, в которой учился Шилейко, состояла из двух студентов, но "эта группка была отрядом передовой науки". Смешно, но когда Шилейко забыл внести 25 рублей за слушание лекций, то канцелярия университета, находящаяся в нижнем этаже, механически исключила его, и тут же выяснилось, что в этом случае надо вообще закрывать все отделение факультета. Ведь студентов-то было два всего. А если по правде, то настоящим был один - он, Шилейко. Про него взыскательный ученый М. В. Никольский напишет академику П. К. Коковцеву: "У нас восходит новое светило в лице Шилейко... Мне, конечно, не угнаться за этим "быстроногим Ахиллесом". Конечно, не угнаться: студенческие еще работы Шилейко, как свидетельствует уже Георгий Иванов, превращались в Германии в огромные увражи, о которых "немецкие профессора писали восторженные статьи". Что говорить, в двадцать три года ему предлагали кафедру в Баварии! А он оставался вечным студентом, "который не сдал зачетов, унес на дом и прожег пеплом от трубки музейный папирус"... "Смугл, как турок, худ, как Дон-Кихот, на его птичьем длинном носу блестят стальные очки", а на "сутулых, до горбатости, плечах болтается выгоревшая николаевская шинель с вытертыми в войлок бобрами. Дедовская шинель". Дед, от которого у Шилейко остался золотой перстень со шляхетским гербом, был, кстати, полковником русской службы, расстрелянным по приговору суда за переход на сторону мятежников в Польше.
"Косноязычно славивший меня...". То Гумилев, когда она лечилась в Финляндии от туберкулеза, привозит ей дивный букет почему-то именно от Шилейко. То вдруг сама она временно, на день-два, останавливается в студенческой комнате Шилейко (5-я линия, 10), где наверняка, как бывало и раньше, с интересом слушала его рассказы о Древнем Востоке, была "благодарной слушательницей, понимающей музыку древней речи"...
Сергей Маковский, поэт, уехавший в начале революции в эмиграцию, пишет, что, сойдясь, Ахматова и Шилейко какое-то время жили в его брошенной квартире (Социалистическая ул., 25) и лишь потом перебрались во флигель Мраморного дворца. Может быть, хотя упоминаний об этом я больше ни у кого не встречал. А вот про Мраморный дворец на Миллионной звал давно, и мне он был особенно интересен как раз своими четкими и независимыми от десятилетий "ориентирами": одно окно на памятник Суворову, другое - на Марсово поле. Можете представить волнение, с которым я поднимался сюда?..
же. Подоконники, какие были тогда, окна да вид за ними. Где-то здесь стояло трюмо и еще одно зеркало, прислоненное к стене, комод, узкая этажерка. В 1919-м, как вспоминала Ахматова, жили бедно, без посуды, в холоде. Ни уборной, ни водопровода в той квартире не было. Электричество даже в 1924-м "давали" гораздо позднее того, как стемнеет. Столовая была шесть шагов на шесть, передняя - четыре на два. Что еще? Деревянная перегородка делала из столовой еще и кухню. Вот только на "кухне" нечего было готовить. Ахматова говорила Лидии Чуковской: "Три года голода. Владимир Казимирович был болен. Он безо всего мог обходиться, но только не без чая и курева. Еду мы варили редко - нечего было и не в чем... Мне самой приходилось и топить печи, и стоять в очередях за провизией". Более того, теперь, "по разнарядке", хрупкая Ахматова рыла окопы при кострах у Литейного моста да из вонючего мешка продавала на случайном базаре ржавую селедку, которую выдавали литераторам "на прокорм". На рынке ее видел поэт Владислав Ходасевич... В 1920-м, кажется, году обратилась к Горькому: помогите устроиться на какую-нибудь работу. "Горький объяснил, - как пишет Надежда Мандельштам, - что служба ничего, кроме нищенского пайка, не дает, и повел ее смотреть коллекцию ковров, которую тогда собирал. Ковры, наверное, были отличные... вещи продавались за бесценок..." Ахматова глянула на них, похвалила и ушла ни с чем. С тех пор она, кажется, ковров и не любила. Так пишет, впрочем, Надежда Мандельштам. Сама Ахматова об этой встрече с Буревестником рассказывала иначе: говорила, что Горький посоветовал ей обратиться в Смольный, где ей дадут переводить на итальянский прокламации Коминтерна. "Я тогда, не зная достаточно итальянского... не могла бы... переводить эти прокламации, - возмущалась она. - Да потом подумайте: я буду делать переводы, которые будут посылаться в Италию, за которые людей будут сажать в тюрьму..." Так, видимо, было дело. Хотя и ахматовская версия встречи с Горьким ковров тем не менее не исключает!..
Но вернемся к мужу ее, к Шилейко. Окончив университет в 1914 году, он получил должность ассистента в Эрмитаже. Потом был избран членом коллегии по делам музеев и членом археологической комиссии, был награжден Большой серебряной медалью Русского археологического общества. В 1919-м стал членом Академии истории материальной культуры и профессором Археологического института, в 1922 году - профессором, а в 1927-м - штатным профессором Ленинградского университета. Был, кстати, не католик, как отец, и первый брак его с художницей Софьей Краевской ("безобразной, хромой", по словам якобы Ахматовой) был заключен по лютеранскому обряду, но не записан как брак гражданский, отчего и возникнут потом какие-то не вполне ясные провалы в их отношениях.
сам потом и погиб, завещал ему 10 тысяч рублей. Шилейко свалившееся богатство потратит на книги, на большой персидский ковер, который "покрывал обе стенки, пол и кусок потолка Шилейкиной комнаты", да на пирушки. Будучи почти стариком, больным, любил, усевшись в кресло, брать в руки ножницы и кусочки цветной бумаги и с сумасшедшей скоростью вырезать из них бабочек, зайчиков, собачек, каких-то забавных зверушек. А однажды с ним случилась вообще безумная история. Георгий Иванов вспоминал, что Шилейко позвал его как-то съездить с ним на Охту, к одному магу. Именно так - к магу, который в миру оказался столяром Венниковым. Ничего не объясняя Иванову, Шилейко вез этому магу - и одновременно столяру - высушенную кисть женской руки. Жуть какая-то! Венников якобы, положив ее на стол, накрыл каким-то холстом и стал произносить заклинания: "Явись, рука, из-под бела платка..." "И вдруг, - пишет Иванов, не знавший, что лежит под холстом, - совершенно отчетливо я увидел на холсте... женскую руку. Это была прелестная, живая, теплая, смуглая рука. Она шевелилась и точно тянулась к чему-то, она вся просвечивала, точно сквозь нее проникало солнце... Шилейко вскрикнул и отшатнулся. Столяр не бормотал больше. Вид у него был разбитый, изможденный, глаза мертвые, на углах рта пена". "Что же было в пакете?" - спросил Георгий Иванов у Шилейко, когда они выехали с Литейного на ярко освещенный Невский. "Как что было?.. Да ведь ты не знал. Вот, смотри, - Шилейко достал портфель и вытащил ящичек, вроде сигарного, со стеклянной крышкой. Под стеклом желтела сморщенная, крючковатая лапка, бывшая когда-то женской рукой: - Такая-то принцесса, - назвал Шилейко. - Такая-то династия. Такой-то век до Рождества Христова. Из музея. Завтра утром положу на место. Никто не узнает..."
Мистик, безумец, святой?.. "Святой", - считала Ахматова. На что, как шутила потом, она и купилась: "Это все Коля и Лозинский: "Египтянин, египтянин!.." - в два голоса. Ну, я и купилась..." Не обошлось и без странных совпадений, обычных для нее. Шилейко, например, еще до женитьбы на ней был одно время воспитателем внуков графа С. Д. Шереметева и в доме его получил комнату, которую называл "Шумерийской кофейней". Так вот, в том же доме, в Шереметевском дворце на Фонтанке, Ахматова потом не только проживет тридцать лет, но в нем к столетию со дня ее рождения откроют и музей ее. Совпало и то, что оба оказались поэтами: ныне найдено восемьдесят стихов Шилейко, да каких! Но было еще одно безумное совпадение, связанное с их расставанием, - о нем речь впереди...
Пока же вернемся в Мраморный, куда к ней в разное время приходили Гумилев (однажды, не застав ее, оставил ей на столе раздобытый где-то кусочек шоколада); Мандельштам с женой, которым Шилейко, в отсутствие Ахматовой, кивнув на сенбернара, сказал, что у него всегда найдется приют для бродячих собак, - "так было и с Аничкой"; Павел Лукницкий, биограф Гумилева, оказавшийся потом, по словам сына Ахматовой Льва, "майором КГБ при моей матушке". В это же время видел ее и Корней Чуковский: "У Ахматовой крикливый, резкий голос, как будто она говорит со мной по телефону. К Шилейке ласково - иногда подходит и ото лба отметает волосы... С гордостью рассказывала, как он переводит стихами "с листа" - целую балладу - диктует ей прямо набело..."
"Вот он был такой... Мог поглядеть на меня, после того как мы позавтракали яичницей, и произнести: "Аня, вам не идет есть цветное". Иногда шутил удачно: "Я не желаю видеть падение Трои, я уже видел, как Аня собирается в Москву". А иногда, добавим, едко издевался над ее "безграмотностью" - она действительно писала порой с поразительными ошибками: "выстовка", "оплупленный", "разсказал". Любила сентиментально-уменьшительные словечки: сумочку звала "мифкой", вместо "до свиданья" говорила "данья", вместо "письмо" - "пимсо". Могла капризно, как маленькая девочка, сказать "домку хочется" - вместо "хочу домой"... И была как бы накоротке с великими: прочитав что-то у Пушкина, могла крикнуть: "Молодец, Пушняк!.." Впрочем, Шилейко не всегда издевался, иногда - пророчествовал: "Когда вам пришлют горностаевую мантию из Оксфорда, помяните меня в своих молитвах!" И ведь напророчил-таки...
"Поэму без героя". Но помните ли вы саму поэму? То, например, что одно из действий ее как раз и происходит в доме, который Ахматова много лет видела из своего окна в Мраморном? Я имею в виду дом Адамини - прямо через Марсово поле, наискосок (Марсово поле, 7). Именно в нем, по тексту поэмы, ожидает позднего возвращения подруги Ахматовой, Олечки Глебовой-Судейкиной, влюбленный в нее поэт Князев, который якобы тут же, на лестнице, и стреляется. Что ж, Судейкина действительно жила там когда-то, сначала вместе с мужем Сергеем Судейкиным, а потом и с будущей женой его Верой Шиллинг, по кличке "Бяка", которая в конце концов, уже в эмиграции, уйдет от Судейкина и станет женой великолепного Стравинского. И возвращалась Судейкина действительно поздно. Но молоденький офицер Князев застрелится в Риге, а не в доме Адамини, и, видимо, из-за размолвки с поэтом Кузминым. Во всяком случае, когда Ольгу Судейкину прямо спросили, из-за нее ли покончил с собой Князев, она ответила: "К сожалению, не из-за меня..." Вообще, эта история - одна из самых громких историй Серебряного века; я еще буду возвращаться к ней! Но сейчас запомним: из окна Ахматовой в Мраморном виден и по сей день знаменитый дом этот.
Именно у этого окна на Марсово поле и стоял ее стол. "Здесь так тихо, так спокойно, так далеко от людей!" - говорила она про эту комнату. Когда форточка была открыта и вместо "судорожной погоды", как звала она перепады петербургского климата, врывался теплый воздух широкой струей, Ахматова, вдыхая его, не раз повторяла: "Из рая ветер". А зимой, сидя в низком кресле, любила топить стоявшую где-то здесь печку, называла это занятие "и хорошим, и приятным", и преклонявшиеся перед ней гости с благоговением наблюдали, как жаркие, красные отблески огня "играли на бледности лица ее". Наконец, где-то здесь стояла двуспальная кровать, которая была короче обычной и на которой Ахматова, положив в ноги бутылку с горячей водой, могла лежать только наискосок. Сюда подавал ей Шилейко крепчайший чай, который обожал. И на этой кровати не раз заставал ее Лукницкий. "Покрыта одеялом и шубой. Сорочка - полотняная, грубая, во многих местах разорванная, очень ветхая... - записывал в дневнике. - И разве не позор, что Ахматова не имеет 7 копеек на трамвай, живет... в сырой и чужой квартире?" Однажды, когда они спешили куда-то, он сказал ей об этом. Ахматова остановилась, наполовину сняла с руки перчатку и тихо, но решительно сказала: "Мы с вами тысячу раз об этом говорили, и тысячу раз я вас просила не заговаривать об этом. Идите и не провожайте меня. Каждый человек живет так, как он может!.."
А двуспальная кровать, кстати, была "с историей". Она принадлежала все той же Олечке Глебовой-Судейкиной - актрисе, танцовщице, художнице, обольстительнице Петербурга. В Ольгу были влюблены Блок, Сологуб, Северянин, Хлебников. Но в 1919 году, расставшись с Сергеем Судейкиным, она была замужем за композитором Артуром Лурье, с которым и у Ахматовой, как мы уже знаем, был когда-то роман. И именно от их семейной кровати Судейкина самолично отпилила кусок, поскольку та не помещалась в какую-то там нишу. Лурье, говорят, рассвирепел, купил новую кровать. А эта - перешла к Ахматовой. "Что же было дальше?" - спросил Лукницкий. Ахматова рассмеялась: "А ничего. Их семейная жизнь тем и кончилась..." Кончилась, добавим, не без помощи Ахматовой. И даже не без помощи Шилейко, который оказался чудовищно, фантастически ревнив. Он называл Ахматову Акумой, что переводил как "нечистая сила", хотя по-японски это звучит и как "уличная женщина". Двойное, тройное толкование - не знаю. А она звала его - Букан. Так вот, этот Букан ревновал ее не только к мужчинам, но и к стихам ее, разжигал самовар рукописью ее сборника "Подорожник", принуждал уничтожать, не читая, письма, запрещал читать стихи перед публикой, даже писать их. Более того, из ревности он, уходя отсюда, говорят, запирал ворота, чтобы она не могла уйти. Спасали ее как раз Судейкина и Артур Лурье. Лурье при советской власти стал комиссаром музотдела при Наркомпросе, который располагался, представьте себе, как раз в главном корпусе Мраморного дворца, по соседству с ее квартирой. Створки ворот, которые запирал за собой Шилейко, целы и сегодня, но почти вросли в землю. А восемьдесят лет назад Акума была настолько тощей, что запросто "выползала из-под ворот как змея". На улице ее, смеясь, уже поджидали Артур и Ольга...
Да, Ахматова вновь сойдется с Лурье. И начнутся их отношения еще здесь - в Мраморном. Но в Мраморном же (это уже почти невероятно!), в квартире сотрудника Академии материальной культуры Зографа, и Шилейко встретит через три года свою будущую любовь - третью свою жену Веру Андрееву. Она, специалистка по истории западноевропейского искусства московского Музея изящных искусств, приедет в Ленинград в командировку и остановится у друзей - в Мраморном. Там они и познакомятся - Шилейко и его последняя жена.
"горбоносого ассириолога". Сама она смеялась на старости лет, что, по тогдашним правилам, чтобы жениться, достаточно было заявить об этом в домоуправление. Шилейко якобы сам сходил туда, подтвердил, что запись о браке сделана. Но когда потребовалось уведомить управдома о расторжении его, то этой записи не обнаружили вообще... К счастью, все оказалось не так. Был брак, заверенный в декабре 1918 года нотариатом Литейной части, и был развод - в июне 1926 года. Разошлись в народном суде Хамовнического района Москвы, известна даже фамилия судьи - Кремнева. Так что "мистификация" мистика Шилейко - всего лишь легенда, очередная легенда Ахматовой.
Но вот легенда или нет - слова, сказанные Шилейко о совместных годах их жизни? Вот вопрос! Он, который и после развода звал Ахматову в письмах "моя лебедь", "ласый Акум", "добрый слонинька", "солнышко", однажды, когда ученики спросили его: "Как вы могли бросить Анну Ахматову?" - якобы ответил коротко и очень просто: "Я нашел лучше..."
"двух Ахматовых не бывает". Он-то и спасет Ахматову от ревности Шилейко. А вот как спасет, об этом - у следующего дома поэта.