Четвертый двор...
Адрес шестой: наб. Фонтанки, 18, кв. 28
Дома на Фонтанке, наискосок от Летнего сада, напоминают мне иногда гордый строй знаменитых и даровитых предков наших: Олсуфьева, Кочубея, Голицына, Пашкова. Их впору, как людей, награждать - вешать ордена на фасады. За что? Да хотя бы за то, что они привечали, а порой и давали кров великим русским поэтам: Жуковскому, Пушкину, Батюшкову, Вяземскому. И - Ахматовой.
"У вас теперь трудная должность: вы и Горький, и Толстой, и Леонид Андреев, и Игорь Северянин - все в одном лице - даже страшно". Красиво, конечно, сказал. А ведь она была еще и молодой, хорошенькой женщиной - "ведьмушкой", как называла себя...
- четвертом, дворы и сегодня можно пересчитать!). Про этот дом Ахматова и напишет свой известный стих: "А в глубине четвертого двора, // Под деревом плясала детвора, // В восторге от шарманки одноногой, // И била жизнь во все колокола... // А бешеная кровь меня к тебе вела, // Сужденной всем, единственной дорогой..." Теперь тут играют правнуки той детворы - они, думаю, и шарманки-то настоящей не видели. И нет того дерева, черного тополя, - говорят, его срубили аж лет тридцать назад. И не можем мы уже пересчитать, как дворы, комнаты в той 28-й квартире, где поселилась Ахматова. Изменилась нумерация, квартиру не найти.
Впрочем, я, карабкаясь по черным лестницам дома в поисках этой квартиры, твердил про себя другие стихи Ахматовой, чудную строфу ее: "Сердце бьется ровно, мерно. // Что мне долгие года! // Ведь под аркой на Галерной // Наши тени навсегда..." Стихи эти были написаны в 1913 году и обращены к знаменитому уже художнику - Сергею Судейкину. Она вообще написала ему несколько стихов, и что-то такое между ними было: роман не роман, флирт не флирт. А стихи я вспомнил потому, что Ахматова поселилась в доме на Фонтанке вместе с Олечкой Глебовой-Судейкиной, успевшей побывать женой Сергея Судейкина, и Артуром Лурье - нынешним мужем Ольги. Вернее, сначала, пока Ольга была на гастролях в Вологде, поселилась временно, а потом переехала сюда совсем и прожила здесь с Ольгой и Артуром до осени 1923 года. Жили в это свободное и, добавим, грешное время как бы втроем. Впрочем, о Сергее Судейкине я вспомнил не только из-за Ольги.
Дело в том, что квартира, где поселилась теперь Ахматова, кажется, была изначально значительно больше, чуть ли не в восемь комнат. Потом ее, видимо, разделили на две половины, одна из которых, богатая и шикарная (про чудный интерьер ее Ахматова скажет, что он был, может быть, "один из лучших", какие она видела), принадлежала теперь неким Миклашевским, а вторая - "черная половина" - Олечке Судейкиной и Артуру Лурье. Долгое время исследователи считали, что эта "половина квартиры" была лишь служебным жильем Артура Лурье, который, как я уже говорил, после революции стал довольно большим начальником - заведующим музотделом Наркомпроса. Но Элиан Мок-Бикер, написавшая книгу об Ольге Судейкиной - этой петербургской фее кукол, "вакханке", по выражению Федора Сологуба, - утверждает, что хоромы здесь целиком, а не по "половинкам", когда-то, еще в 1910-х годах, принадлежали, представьте, семье полковника Судейкина, печально известного жандармского офицера и отца первого мужа Олечки - художника Сергея Судейкина. Так что Лурье даже к "черной половине" этой квартиры отношения не имел. Скорей, уж права на нее были у Ольги, которая была еще недавно женой Судейкина. И даже в какой-то степени - у Ахматовой, у которой, как я уже сказал, не только были некие романтические отношения с Сергеем Судейкиным, но которая, возможно, была знакома и с отцом его - хозяином квартиры, жандармским полковником с "лицом Иисуса Христа". Всем известно, что отца Сергея Судейкина, этого самого, с лицом Христа и с неприятными "сыщицкими" глазами, некий Дегаев, связанный и с революционерами, и с жандармами, заманит на конспиративную квартиру и убьет. Но мало кто знает, что к нему примерно в том же тринадцатом году и, может быть, не без помощи Анны Андреевны обращался за помощью отец Ахматовой. Она сама расскажет, что за отцом ее в то время почему-то следила "охранка". Отец пошел в жандармское отделение, нашел полковника Судейкина и прямо сказал ему: "Если за мной следят, то - пусть, но делайте это так, чтобы я этого не видел". Ахматова говорила, что Судейкин-старший приказал привести филера. Когда сыщик явился, спросил, ему ли поручено следить за этим человеком. А когда филер дал утвердительный ответ, Судейкин якобы поднес устрашающе к носу его могучий кулак свой... Такая вот история! Впрочем, о Судейкине, Судейкиной и Лурье нам еще придется много рассказывать в связи с этим домом. Ну и, разумеется, об Ахматовой. Поразительно, например, но в "расстрельном деле" Гумилева я вдруг обнаружил, что в 1919 году здесь, в этом же доме, только в 15-й квартире, жил старший брат Гумилева со своей женой - тоже Анной Андреевной, кстати, но только блондинкой.
где у нее была узкая комната, несмотря на ампирную мебель и картины, зияли щели в полах, разваливалась печь и протекал потолок. Не думаю, что жить ей здесь было комфортней, чем в двух комнатках на Сергиевской. Но здесь проживал ее "спаситель" от ревнивого Шилейко, человек, который еще восемь лет назад влюбился в нее и играл только ей одной "Орфея" Монтеверди и Чакону Баха, композитор, который писал музыку на ее стихи, наконец, любовник, к которому ее и бросит вновь "бешеная кровь", - Артур Лурье.
Настоящее имя его - Наум Лурья. Артуром, как писал поэт Бенедикт Лившиц, он сам назвался в честь Шопенгауэра. А еще любил кокетливо называть себя Артур Винсент в честь Ван Гога или Артур Перси Биш в честь Шелли. С ним у Ахматовой уже был "бурный роман" в 1913 году, после которого Лурье жаловался, что она, как коршун, разорила его семейное гнездо... и называл - как и товарищ Жданов назовет ее многие годы спустя - "блудницей". Он тогда только-только окончил консерваторию и считал, как пишет все тот же Лившиц, что "он, Артур Винцент Лурье, призван открыть... новую эру в музыке... Эта новая музыка требовала как изменений в нотной системе... так и изготовления нового типа рояля - с двумя этажами струн и с двойной (трехцветной, что ли) клавиатурой... И Лурье со страдальческим видом протягивал к клавишам Бехштейна руки, с короткими, до лунок обглоданными ногтями, улыбаясь, как Сарасате, которому подсунули бы трехструнную балалайку". Увлекался Бердслеем, дендизмом, стригся на прямой пробор, причем волосы были зеркально напомажены и "разутюжены", носил визитку - костюм этот был в моде у щеголей, - а для больших "гала-событий" надевал отцовскую шубу с бобрами и бобровую же шапку.
"Было несколько свиданий, - отмахивалась позднее Ахматова, говоря про первую встречу с Лурье, - потом расстались". Но так ли? Некая Ирина Грэм, одна из последних любовниц Лурье, рассказывала, что познакомились Артур и Анна - "важная молодая дама" (на самом деле ей было двадцать четыре года) - на каком-то литературном собрании. "Сидели рядом, за столом, покрытым зеленым сукном... Окинув своего соседа высокомерным взглядом, она (Ахматова. - В. Н ) спросила: "А сколько вам лет?" - "Двадцать один", - так же важно ответствовал Артур... После заседания поехали в "Бродячую собаку"" (Михайловская пл., 5). И там Лурье вновь очутился за одним столом с ней. Проговорили всю ночь. Это отсюда и "стаканы ледяные" из ее стихов, и "пар над кофеем", и "друга первый взгляд, беспомощный и жуткий". Несколько раз в ту ночь к их столику подходил Гумилев: "Анна, пора домой", но она не обращала внимания, и Гумилев уехал один. А под утро они с Артуром отправилась на острова. "Было... как у Блока, - рассказывал потом Лурье. - "И хруст песка, и храп коня..." Эта ночь, как пишет Ирина Грэм, определила всю дальнейшую жизнь его. Он был женат на молоденькой пианистке Ядвиге Цыбульской, снимал квартиру у неких Франк-Каменецких (Гороховая ул., 29, кв. 25), куда после первой встречи стала приходить и Ахматова. Засиживались за роялем за полночь (Артур работал тогда над романсами на ее стихи), гуляли в Летнем саду (Ахматова говорила потом, что там случались "великие события ее жизни"), ездили в Царское Село (однажды в вагон вошли двое драгун, и один из них, сняв каску, хлопнув себя по абсолютно бритой голове, сказал: "Кокос болит" - выражение это вошло потом в их обиход). Но кончилось все тем, что Ревекка Абрамовна, хозяйка квартиры на Гороховой, в отличие от жены Лурье (которая, говорят, даже дочь их назвала в честь Ахматовой - Анной), сочла затягивающиеся визиты дамы не совсем приличными для нравственного воспитания уже своей подрастающей дочери и Артуру от квартиры отказала... Впрочем, нет, нет, не так кончилось! Скажу странную вещь, которую и сам себе объяснить не могу, но кончилось все не так - иначе! Ровно через полвека после тех дней, 21 ноября 1964 года, Анна Ахматова чудом не погибла в автомобильной аварии как раз на Гороховой, на мосту через Мойку, в двух шагах от того дома Лурье. Такси, на котором она куда-то смертельно опаздывала, летело, обгоняя машины и троллейбусы на узкой Гороховой, и на крутом мостике через Мойку оказалось лоб в лоб со встречной полуторкой. Шофер, молоденький парнишка, рванул руль влево, и машина выскочила на левый тротуар, к счастью в ту минуту пустой... Случайность все это? Может быть. Но почему на Гороховой, у дома Артура Лурье? Почему ровно через полвека: "Наконец, почему в тот год, когда она, через десятилетия после расставания, получила от Лурье из-за границы первое письмо с его словами: "Все твои фотографии глядят на меня весь день"? О нет, с Ахматовой я в такие случайности не верю, да и сама она никогда не верила в них: слишком часто с ней происходили подобные, почти мистические события...
А в начале 1920-х она, "ведьмушка", сама как ни в чем не бывало вернулась к Лурье и стала "сладчайшей рабой" его. Так написала в стихах. Начали жить здесь втроем, с Ольгой Судейкиной - давней, еще с 1910 года, подругой Ахматовой. Потом Ахматова скажет Нине Ольшевской, московской актрисе: "Мы не могли разобраться, в кого из нас он влюблен", но имя Лурье не назовет. А через много лет, говоря об Ольге, признается: "Мы обе любили одного человека". Но кого - опять не скажет. Может, и первого мужа Ольги - художника Судейкина, а может, все-таки Лурье. Впрочем, в ее фразах стоит обратить внимание на слово "любила" - его, если не в стихах, Ахматова произносила очень редко...
по домам на лошади. Пайки устроил Горький, и Ахматова, увидев однажды из окна въезжающую во двор лошадь с продуктами, грустно пошутила: "Вот едет горькая лошадь..." Что было в пайке? Конина, крупа, соль, табак, суррогаты жира и плитка шоколада. Когда кто-то, кажется Юрий Анненков, в разговоре с Горьким посмеялся над этой плиткой, тот задумчиво произнес: "Все люди немного дети... Революция их сильно обидела. Нужно им дать по шоколадке, это многих примирит с действительностью..." Известно еще, что домоуправление требовало с жильцов денег на ремонт крыши, причем управдом обещал, что те, кто даст их, будет на несколько месяцев освобожден от квартплаты. Ахматова, получив в это время гонорар за издававшуюся "Белую стаю", говорила, что деньги на крышу дала, но управдома скоро сместили, и обещания его, что называется, прокисли... Известно, наконец, что с ними жила здесь некая старуха Макушина, кухарка, которая, впуская гостя, приговаривала: "Дверь у нас карактерная", которая под подушкой держала топор, а под матрасом - единственное свое "сокровище" - юбилейную книгу "Трехсотлетие дома Романовых". Толку от нее как от кухарки было, кажется, немного. Ахматова утверждала, что и готовила, и посуду мыла, и в лавку бегала сама. "Скоро встану на четвереньки, - говорила про себя, - или с ног свалюсь", пока кухарка, сидя на плите, штопала для нее черный чулок белыми, вообразите, нитками... К слову, у этой бабки была племянница, которой Ахматова как-то сказала: "Знаете, не очень удобно, что вы каждый раз возвращаетесь в два часа ночи". - "Ну, Анна Андреевна, - ответила девица, - вы в своем роде, и я в своем..." Наконец, именно от старухи Макушиной получила Ахматова прозвище "Олень", которым потом, смеясь, даже подписывала домашние записки. И знаете, почему "Олень"? Кухарка считала, что две молодые женщины, Анечка да Олечка, бездельничают, - упрекнула в этом Судейкину и добавила про Ахматову: "И та тоже! Раньше хоть жужжала, а теперь распустит волосы и ходит, как олень!" Обе оскорбленные чуть не умерли от смеха. "Жужжанием" старуха называла вечное бормотание поэта, проговаривавшего возникавшие у нее строчки стихов...
Кто бывал в этой квартире? Одним из первых забежал Чуковский. Комнатка маленькая, вспоминал он, большая кровать не застлана. На шкафу - на левой дверке - прибита икона Божией Матери в серебряной ризе. Возле кровати столик, на столике масло, черный хлеб. У Ахматовой на ногах плед: "Я простудилась, кашляю..." Сказала, что ее зовут в Москву, но Щеголев отговаривает, говорит, что там ее ненавидят и что имажинисты устроят ей скандал, а она в скандалах участвовать не умеет... "Потом, - записывает в дневник Чуковский, - старуха затопила у нее в комнате буржуйку и сказала, что дров к завтрему нет. "Ничего, - сказала Ахматова. - Я завтра принесу пилу, и мы вместе с вами напилим..."
Приходил Хлебников, безнадежно влюбленный в Судейкину, но - сюда ли приходил? Об этом пишет Элиан Мок-Бикер, ссылаясь на воспоминания Артура Лурье. Это он рассказывал, что тут, "во всем величии... святой бедности", нахохлившийся, как сова, пил чай с вареньем "великий Велимир". Его длинные руки - так запомнилось Лурье - торчали из коротких рукавов сюртука. Приходили Мандельштам, Сологуб (он иногда обедал здесь), Петров-Водкин, Татлин, Михаил Кузмин. "Пили чай, - писал в дневнике Кузмин. - У Ольги Афанасьевны ноты, книги, пирог с кашей, но Артур все-таки какой-то поросятка".
"Народной трибуной гражданской музыки", а себя из комиссара хотел переименовать в "народного трибуна". Луначарский якобы сказал ему: "Нет, Артур Сергеевич, нам это не подходит". На Лурье, подмявшего под себя, как утверждают, все музыкальные издательства, жаловались самому Ленину Гольденвейзер и Ипполитов-Иванов. Композитор Асафьев говорил, что как музыкант он все-таки даровит, но подл - и еще: "Это хамелеон-эстет". Маяковский отзывался грубее: "Всякое Лурье лезет в комиссары, от этого Лурья жизни нет". Знакомая Ахматовой, Вера Знаменская, назвала его "сальным пошляком-циником" и писала, что не может забыть, как ей, молоденькой женщине, он все пытался показать книжечку французскую с порнографическими гравюрками. Даже брат Артура и тот стыдился его поступков - того, например, что он гордился своими мужскими достоинствами и кичился близостью к Ахматовой... Она же, будто не слыша всего этого, говорила ему: "Я - кукла ваша", звала его "Арик", иногда "Горюшко", а когда сердилась - "Супостат". Случалось, топала на него ногами и даже визжала: "Тебе нужна тигрица, а не женщина!.." Артур же смеялся в ответ: "Эх ты, горбоносик-глазенап..." Но именно он - это тоже правда, - жалея, заставил ее бросить службу. Говорил, что если не бросит - поскольку Ахматова была больна, - "будет приходить на службу и скандалы устраивать...". "У него любовь ко мне - как богослужение была", - признавалась позднее Ахматова. Он даже "ревновал ее почерк", просил, чтобы стихи в редакции она посылала написанные не от руки, а на машинке... А однажды легко "подарил" название ее пятой книги. Ахматова мучилась: как назвать, ну как? "Очень просто, - сказал Лурье и показал рукой на надпись, выбитую на фронтоне дома, мимо которого шли: - "Anno Domini". Так и назвала: "Anno Domini МСМХХI", что в переводе с латинского означало: "В Лето Господне 1921". Ахматова же в свою очередь взялась писать для него либретто балета "Снежная маска" по Блоку. Чуковский вспоминал: она лежала на кровати в пальто, сунула руку под плед и вытащила оттуда свернутые в трубочку большие листы бумаги. "Слушайте и не придирайтесь к стилю... Этот балет я пишу для Артура Сергеевича. Он попросил. Может быть, Дягилев поставит в Париже..." Потом станет читать Чуковскому стихи, и когда прочтет о Блоке - он, как сам пишет, "разревется"...
"Я очень спокойно отнеслась к этому, - вспоминала Ахматова. - Его пугало мое спокойствие... Когда уехал - стало так легко!.. Я как песня ходила... 17 писем написал, я ни на одно не ответила..." Правда, написала стихи: "Кое-как удалось разлучиться // И постылый огонь потушить. // Враг мой вечный, пора научиться // Вам кого-нибудь вправду любить..."
Вот так - постылый огонь! Чему же верить - стихам или жизни? Поэту или "ведьмушке"? Не знаю. Знаю только, что однажды она сказала: "Мужчина нужен только, чтобы родить ребенка". Это в точности ее слова.
Лурье уезжал со слезами. Умолял Ахматову приехать к нему. "Приеду, приеду, - ответила, - следующим пароходом". 17 августа в порту провожала его. И там, представьте, неожиданно встретила Бориса Пастернака. На том же пароходе "Гакен" отплывали в Германию недавно поженившиеся Пастернак и художница Евгения Лурье (однофамилица Артура). Пастернак тоже вспомнит потом силуэт Ахматовой, который долго маячил на питерском причале...
Год она прожила в четвертом дворе дома № 18 с Лурье. И еще год - после. Кстати, живя здесь, встретила однажды Мариэтту Шагинян. "Уезжаю в Армению, - сказала та. - Навсегда. Слишком изолгалось перо". "Представляешь, - ехидно смеялась Ахматова уже в 50-х годах с Михаилом Ардовым, - что с этим пером сейчас?.." Все понимала. Но сама бывала зачастую совершенно беззащитна. Когда после долгого молчания ее в Доме литераторов был объявлен вечер Ахматовой, то публика, разумеется, мгновенно раскупила билеты. И вдруг, вспоминал Георгий Иванов, в день вечера в билетную кассу является дама в пестром платке и с бельевой корзинкой в руках: "Мне два билета". - "Вы видели аншлаг, - огрызается билетерша, - все продано..." - "Но мне обещали..." - "Ничего не знаю - билетов нет..." Дама с корзинкой взрывается: "Если нет для меня билетов - я сама не приду на вечер". Кассирша язвительно улыбается: "Пожалуйста, никто не заставляет..." Дама вспыхивает и, хлопнув дверью, уходит. Надо ли говорить, что этой дамой была именно Ахматова На счастье, заканчивает Иванов, сцену эту видел кто-то из заправил Дома. Он и догнал на улице негодующего поэта, чтобы с поклонами и извинениями вручить ей ее законные авторские билеты!..
"в дверях милого дома на Фонтанке". Еще недавно он, похожий, по общему признанию, на молодого Тютчева, увидев ее в каком-то парке вместе с Шилейко, записывал в дневнике: "У меня к ней отношение, как к настоящей; робею ее видеть". И вот он уже заносит в дневник про дом в четвертом дворе: "Сегодня пришел к Ан., холодно... совсем больна - сердце. Починил печку, потом гуляли в Летнем саду. Повеселела, стала улыбаться... Зашли в булочную, накормила меня пирожным, купила елку, проводила до дому... Она чудесная... удивляется часто тому, к чему мы уже привыкли; как я любил эти радостные ее удивления: чашке, снегу, небу..."
Впрочем, насчет "коршуна", разорявшего чужие семьи, Лурье против правды не погрешил - Ахматова действительно это умела. Пунин был женат, у него была дочь, но Ахматову это не остановит. Нет, нет, Пунин тоже не был ангелом, тоже заглядывал, как писал в дневнике, "под каждые ресницы" и "ненасытно" искал любви. Но когда неожиданно первым получил записку от Ахматовой с приглашением в "Звучащую раковину", то, по его словам, "был совершенно потрясен". "Чтобы звать меня?" Впрочем, о том, где находилась "Звучащая раковина", что она из себя представляла и как произошло их первое свидание, - об этом я опять расскажу у следующего дома Анны Андреевны.
..."Как это ни странно, - сказала однажды Ахматова, - но культурность и образование женщины измеряется количеством ее любовников". Занятная мысль, хотя я замечал, что особенно нравится она самим женщинам, и уже потому, думается, является верной. Не знаю, впрочем, много ли дал Ахматовой Лурье, а вот она ему, как выяснилось в конце жизни, дала действительно много. Это ведь она больше десяти лет будет навещать осиротевших родителей Лурье, которых сын, впрочем, как и первую свою жену с ребенком, в одночасье бросил (родители его, кстати, замерзнут в блокаду). Это ведь он будет писать музыку к ее стихам, забрасывать ее письмами на старости лет, и сожалеть, и плакать на чужбине до самой смерти... В жизни они не увидятся уже никогда.
"блаженство" - "мороз по коже". Напишет, что у него было множество любовниц, в том числе с челками и носами с горбинками, но в спальне его всегда стояла фотография Ахматовой. И наконец, что перед смертью - а умрут Артур и Анна в один год - Лурье якобы сказал: всю жизнь искал вторую Ахматову, пока не понял, что "двух Ахматовых не бывает"...