Портрет любви?
Адрес третий: Большая Пушкарская ул., 3
Вообще-то это великая тайна - как, когда и где рождаются стихи. Но вот про ахматовские строки: "Думали: нищие мы, нету у нас ничего..." - про этот стих можно сказать абсолютно точно: он появился на свет на мосту. Да-да, именно - на Троицком мосту. И случилось это 12 апреля 1915 года.
Ахматова вспоминала: "Я написала его, когда Гумилев лежал в лазарете. Я шла к нему, и на Троицком придумала его, и сразу же в лазарете прочитала Николаю Степановичу. Я не хотела его печатать, говорила - "отрывок", а Гумилев посоветовал именно так и напечатать..."
все, как полагается. Но где-то здесь, когда-то в больничной палате и лежал унтер-офицер, фронтовик, кавалер пока еще одного Георгиевского креста и муж Ахматовой - Николай Гумилев. В лазарет попал не по поводу боевого ранения - по поводу воспаления почек. Считается, что простудил их на фронте. Но так ли? Ведь Гумилев с молодости пренебрегал своим здоровьем. Художница Надежда Войтинская, например, смеялась, что он всерьез, видите ли, считал "недостойным мужчины носить калоши". Другие носили, было даже модно, а он - презирал. Не отсюда ли все эти воспаления почек?..
Ахматова сначала ездила в лазарет из Царского Села, где они жили, а потом, чтобы быть поближе, на два месяца сняла комнату неподалеку - на Большой Пушкарской. Вот туда и отправимся, пойдем к ее дому так, как ходила она... Она шла в черном котиковом пальто - так одевалась тогда. "Тонкая, высокая, стройная, с гордым поворотом маленькой головки. Нос с горбинкой, темные волосы на лбу подстрижены короткой челкой, на затылке подхвачены высоким испанским гребнем... Суровые глаза. Ее нельзя было не заметить. Мимо нее нельзя было пройти, не залюбовавшись ею", - восхищалась Ариадна Тыркова-Вильямс. Идемте-идемте и попробуем ответить себе на вопрос: вот она переехала сюда, сняла комнату, навещала больного... Значит, все-таки любила?.. Не знаю. Знаю, что к 1915 году- это известно! - они, пребывая под одной крышей, давно уже не жили друг с другом - оставались друзьями. Даже сын не сблизил их. "Мы и из-за него ссорились... - вспоминал позднее Гумилев. - Левушку - ему было четыре года - кто-то, кажется Мандельштам, научил идиотской фразе: "Мой папа - поэт, а моя мама истеричка!" И Левушка однажды, когда у нас в Царском собрался "Цех Поэтов", вошел в гостиную и звонко прокричал: "Мой папа поэт, а моя мама истеричка!" Я рассердился, а Анна Андреевна пришла в восторг и стала его целовать: "Умница, Левушка. Ты прав. Твоя мама - истеричка..."
Да, у Гумилева были романы, была дуэль из-за женщины с Максом Волошиным, был уже внебрачный сын Орест, которого родила ему актриса Ольга Высотская. Теперь он "крутил роман" с Татьяной Адамович, хотя в лазарете нежно ухаживала за ним и дочь архитектора Бенуа, с которой он флиртовал параллельно. Гумилев был уже не тот неуклюжий и довольно слабый физически мальчик, нет. Теперь, как напишет Тюльпанова-Срезневская, он, "пройдя суровую кавалерийскую военную школу... сделался лихим наездником... храбрым офицером... подтянулся и, благодаря своей превосходной длинноногой фигуре и широким плечам, был очень приятен и даже интересен, особенно в мундире. А улыбка и несколько насмешливый, но милый и не дерзкий взгляд больших, пристальных, чуть косящих глаз нравились многим и многим". Не будем забывать, что он был и известным уже поэтом. Романтическим поэтом. Так что его бесконечные амуры неудивительны. Но ведь и у Ахматовой были сердечные привязанности. Она, как признается потом, тоже "спешила жить и ни с чем не считалась". У нее был уже красивый роман с Модильяни в Париже, на письмо которого, спрятанное в книге, наткнулся однажды Гумилев; какое-то романтическое приключение с художником Судейкиным, которому посвятит несколько стихов; короткая, но бурная связь с юным композитором Артуром Лурье, чье семейное гнездо она, по его словам, "разорит, как коршун". Это только те избранники, про которых известно достоверно, а ведь ей порой объяснялись в любви уже при первом знакомстве. Она, говоря об одном таком смельчаке, однажды сказала Адамовичу. "Странно, он не упомянул о пирамидах!.. Обыкновенно в таких случаях говорят, что мы, мол, с вами встречались еще у пирамид, при Рамзесе Втором, - неужели не помните?" Это, наконец, только те, кто не входил в "свиту" ее, кому она, по словам того же Лурье, имела обыкновение направо и налево раздавать "царские подарки" - перчатку, ленту, клочок корректуры, старую сумку, "старый сапог" - шутил Лурье. Сам он, кстати, получил от нее какой-то "малиновый платок", о котором говорится в стихотворении "Со дня Купальницы-Аграфены" (на слова этого стихотворения он потом напишет музыку). А что касается Гумилева, то она вообще, еще до венчания с ним, дав согласие на брак, сказала ему: "Не люблю, но считаю вас выдающимся человеком". Он хладнокровно и саркастически улыбнулся (они ехали в это время в одесском трамвае) и спросил: "Как Будда или как Магомет?.." А еще раньше, там же, на юге, она признается Гумилеву, что первым у нее был другой. Из-за этого Гумилев и попытается, как помните, покончить с собой...
"никогда не знала, что такое счастливая любовь...". Та же Срезневская и про нее ведь напишет довольно точно: "Женщины с таким свободолюбием и с таким громадным внутренним содержанием, мне думается, счастливы только тогда, когда ни от чего и тем более ни от кого не зависят. До некоторой степени и Аня смогла это себе создать. Она не зависела от своей свекрови, не зависела от мужа. Она... рано стала печататься и имела свои деньги. Но счастья я в ней никогда не наблюдала..."
Вот ее дом на Пушкарской - в него буквально упирается Большая Гребецкая, а ныне Пионерская улица. Дом, который она красиво назвала "пагодой" за довольно затейливую, не без азиатчины, архитектуру: за скульптурных грифонов, женщин, облаченных в необычные хитоны, и какие-то индийские, утолщенные в середине, как кегли, колонны в подъездах. Только вот комнату, которую она сняла здесь, теперь уже не найти. Не знаю даже этажа, на котором жила. "Весной 15 года переехала в Петербург... на Пушкарскую улицу... - напишет она потом. - Была сырая и темная комната, была очень плохая погода, и там я заболела туберкулезом, т. е. у меня сделался бронхит..."
"трехдневном романе" Ахматовой с Борисом фон Анрепом. Так вот, этот роман случился за полмесяца до переезда сюда. Здесь жила воспоминаниями об этом вечере и двух днях - "на третий он уехал". Уехал на фронт. Удивительно, но Анрепу она посвятит более тридцати стихов. Кстати, о своем увлечении вспоминал позднее и Анреп: "Мы катались на санях, обедали в ресторанах, и все время я просил ее читать мне стихи; она улыбалась и напевала их тихим голосом. Часто мы молчали и слушали всякие звуки вокруг нас. Во время одного из наших свиданий в 1915 году я говорил о своем неверии и о тщете религиозной мечты. А. А. строго меня отчитала, указала на путь веры как на залог счастья. "Без веры нельзя..." Но от нее я не получил ни одного письма, и я не написал ни одного, и она не "пришла на помощь моему неверью"..."
История с Анрепом поразительна. С ним ее познакомил, как помните, Николай Недоброво. Но до того он писал Анрепу: "Красивой ее назвать нельзя, но внешность ее настолько интересна, что с нее стоит сделать и леонардовский рисунок, и генсборовский портрет маслом, и икону темперой, а пуще всего, поместить ее в самом значащем месте мозаики, изображающей мир поэзии". Надо сказать, что и про "леонардовский рисунок", и про икону, и про мозаику Недоброво писал не случайно: Анреп был довольно известным уже художником. Два года назад у него была персональная выставка в Лондоне (рисунки, акварели, мозаика), год назад ему поручили работать над фресками аж в Вестминстерском дворце... Словом, советы Недоброво, как лучше изобразить Ахматову, попали, что называется, "по адресу". Одного не мог предугадать Недоброво - того, что спустя годы и годы его идея будет осуществлена Анрепом почти буквально.
"великан с неукротимой жизненной силой, чувственный и темпераментный, склонный при этом к теоретизированию и философии"? Так вот, ему было 32 года, когда он решил вернуться в Россию. Приехал из Лондона, как только началась Первая мировая, приехал, чтобы оказаться в армии. У родителей его было небольшое имение в Ярославской губернии (именно потому Ахматова назвала его в одном из стихотворений "лихим ярославцем"). До того учился в частных школах Англии, окончил Императорское училище правоведения в России, юридический факультет университета. Семь лет был женат на Юнии Хитрово, правда, женился не по доброй воле - по требованию обеих семей, поскольку, как прежде говорилось, "скомпрометировал" Юнию, девушку из аристократической семьи. Теперь имел свой дом в Англии, был принят в знаменитых салонах Вирджинии Вулф и Оттолин Морелл. Был весел, смел, романтичен - как художник, любвеобилен - как поэт (он действительно писал стихи). Через три года после женитьбы и за три года до встречи с Ахматовой влюбился в певицу Элен Мейтленд, у которой от него родился сын и на которой он впоследствии женился. Неукротим, отчаян - это все верно. Он ведь и расставшись с Ахматовой в марте семнадцатого года, когда навсегда отправится в Англию, уже на корабле, по дороге в эмиграцию, так лихо закрутит роман с сестрой жены своего брата Марией Волковой, так неотразимо предложит ей жить в своем доме в Англии, что Элен, вторая его жена, вынуждена будет смириться с необходимостью жить втроем. Но все это - впереди.
Пока же Ахматова проводит Анрепа на фронт, откуда он будет рваться к ней в каждую командировку. Он был храбр. "Ужасы войны его только развлекали", - напишет о нем знаменитый впоследствии английский прозаик Олдос Хаксли. Однажды Анреп привезет ей большой деревянный крест, найденный в разрушенной церкви в Галиции. "Нехорошо дарить крест: это свой "крест" передавать. Но вы уж возьмите". Ахматова в ответ подарит ему кольцо с черным камнем. Отдаст, как напишет, "под скатертью", за столом. Он вспоминал: "Я закрыл глаза. Откинул руку на сиденье дивана. Внезапно что-то упало в мою руку... это было черное кольцо: "Возьмите, - прошептала она. - Вам". "Кольцо, - как писал позже Анреп, - было золотое, ровной ширины, снаружи было покрыто черной эмалью, но ободки оставались золотыми. В центре черной эмали был маленький бриллиант. А. А. всегда носила это кольцо и приписывала ему таинственную силу". Потом она попросит вернуть его, оно было из камня бабушкиного ожерелья, но Анреп заверит: "Ваше кольцо будет в дружеских руках..." Гумилев даже станет острить: "Я тебе отрежу руку, а ты отвези ее Анрепу - скажи: если вы кольцо не хотите отдавать, то вот вам рука к этому кольцу..." Но однажды в ресторане Николаевского (ныне Московского) вокзала, провожая Гумилева, Ахматова пожалуется ему, что Анреп не идет и не пишет. Гумилев ударит по столу рукой: "Не произноси больше его имени!.." Анна Андреевна помолчит, потом робко спросит: "А можно еще сказать?" Он рассмеется: "Ну, говори!.." Пообедав, они направятся к перрону. И вдруг тот, о котором только что говорили, встретится им в дверях. Он поздоровается, заговорит. Анна Андреевна с царственным видом скажет вдруг: "Коля, нам пора" - и пройдет мимо... Гумилев тут же предложит Ахматовой пари на сто своих рублей против ее одного, что этот человек будет ждать ее у выхода. Она примет пари. А при следующей встрече Гумилев, не здороваясь, не целуя, по обыкновению, руки, сразу же крикнет ей: "Давай, давай рубль!.."
Когда началась февральская революция, Анреп, под пулями, приходил к ней по льду Невы на Выборгскую сторону, где она жила у подруги детства - Тюльпановой-Срезневской (Боткинская ул., 9). Приходил "не потому, что любил, - говорила потом Ахматова. - Ему приятно было под пулями пройти". Он вспоминал: "Я мало думаю про революцию. Одна мысль, одно желание увидеться с Анной Андреевной... Звоню, дверь открывает Анна Андреевна. "Как, вы? В такой день? Офицеров хватают на улицах". - "Я снял погоны". Они заговорят о толпах на улицах, о революции, о том, чем все это закончится. Ахматова волновалась и считала, что надо ждать больших перемен. "Будет то же самое, что было во Франции во время Великой революции, будет, может быть, хуже..." Возможно, именно тогда Анреп, глядя в глаза нашему божественному поэту, вдруг скажет: "Вы глупы!.." Было, было... Она сама потом поведает об этом Павлу Лукницкому, как бы доказывая, до чего она может довести даже такого выдержанного человека, как Анреп. Но именно на Боткинской Анреп и сказал ей, что уезжает в Англию навсегда, что любит "покойную английскую цивилизацию разума, а не религиозный и политический бред". Больше в Россию не вернется. Потом Гумилев, оказавшись вслед за ним ненадолго в Лондоне, напишет Ахматовой, что Анреп вспоминает о ней. "Подумайте, как Коля благороден! - скажет она. - Он знал, что мне будет приятно узнать о нем..." А вернувшись из Англии в 1918 году, Гумилев привезет ей в подарок от Анрепа серебряную монету времен Александра Македонского и нечто более практичное - несколько ярдов шелка на платье... Сам Анреп вспоминал потом, как передавал свои дары Гумилеву: "Он уезжал... Я хотел послать маленький подарок Анне Андреевне. И, когда он уже укладывал свой чемодан, передал ему большую редкую серебряную монету Александра Македонского и несколько ярдов шелкового материала... Он театрально отшатнулся и сказал: "Борис Васильевич, как вы можете это просить, ведь она все-таки моя жена!" Я рассмеялся: "Не принимайте моей просьбы дурно, это просто дружеский жест..." "Он не любил вас?" - спросит Ахматову об Анрепе через несколько лет все тот же Лукницкий. "Он... нет, - ответит она рассеянно, - конечно, не любил... Это не любовь была... Но он все мог для меня сделать - так вот просто..."
"мозаичистом" и в Национальной галерее в Лондоне, где ему предложат выложить многофигурную мозаику, создаст в центре композиции под названием "Сострадание" ("Compassion") лик Ахматовой. Точь-в-точь как предлагал ему когда-то, помните, еще до знакомства с Ахматовой, Недоброво!..
"Думали: нищие мы, нету у нас ничего, // А как стали одно за другим терять..." Но вдумайтесь: что она знала в 1915-м о нищете? Нищей она станет (в прямом смысле слова!) через три года, когда будет выбегать на улицу, чтобы прикурить папиросу, - исчезнут даже спички... А вот где это будет, об этом я расскажу в следующий раз - как раз у того ее дома.
... Знаете, кстати, как закончится история с Борисом Анрепом? В 60-х годах прошлого уже столетия, через пятьдесят лет после встречи с ним, Ахматова окажется в Париже. И там увидит Анрепа. Он признавался потом, что, когда вошел в комнату, у него было чувство, будто предстал перед Екатериной Великой. Она скажет о встрече иначе: "Он был как деревянный, видимо, после удара. Мы не поднимали друг на друга глаз, мы оба чувствовали себя убийцами..." Анатолию Найману - тот был тогда ее литературным секретарем - расскажет, думаю, как раз об Анрепе, что он, человек, занимавший в ее жизни "особенное место", жил теперь "в прекрасном замке, окруженном цветниками, слуги, серебро", и что она подумала тогда - "мужчине не следует забираться в золотую клетку"...
потерял...