Шестое окно
Адрес восьмой: наб. Фонтанки, 2
Это окно на Неву - шестое от угла, где Фонтанка сливается с Невой, - уже навсегда останется "окном Ахматовой". За ним сейчас какая-то фирма, завтра, возможно, будет другая, но, пока этот дом не взорвут, или пока он не рухнет, мы будем помнить - на этом подоконнике первого этажа Ахматова часами любовалась закатами и Невой. Здесь, в доме Бауэра, стоявшего на месте царских прачечных, с марта по ноябрь 1924 года и жила она с неизменной Судейкиной. Жила, точней, Ольга Судейкина с неизменной "Анкой". Квартиру от фарфорового завода дали Судейкиной: она делала там фарфоровые фигурки. Она ведь не только была "петербургской куклой, актеркой", танцовщицей, но и великолепным художником, скульптором (около пятидесяти ее произведений хранится ныне в музеях России, Франции, Бельгии: картины, статуэтки, куклы). В анкете, которую Ольге еще придется заполнять во Франции, куда она уедет скоро и где умрет фактически от нищеты, она напишет про себя: "артистка-художница". А на фарфоровый завод ее, кажется, устроит скульптором именно Николай Пунин, ставший там не то главным художником, не то художественным директором. Может, поэтому "Анке" досталась здесь маленькая и узкая комната, а Ольге - большая и светлая.
Шестое окно... Что бы Ахматова увидела из него сегодня? "Аврору" на приколе. Тогда она "Аврору" не видела, но, скорее всего, помнила о ней. Ведь на "Авроре" в самую революцию был ее брат - гардемарин Виктор Горенко. А офицеров корабля восставшие матросы топили. Брату Ахматовой удалось избегнуть смерти, он вместе с внуком Льва Толстого Ильей пробрался в Сибирь к Колчаку, а потом - в эмиграцию. Может быть, потому Ахматова аж до 60-х годов с некоторым испугом говорила, что брата у нее нет... Не могла видеть она раньше из окна и телебашни на горизонте, видной сегодня отовсюду. Ахматова всегда с подозрением относилась к технике: опасалась машин, боялась лифтов. А в 1924 году, как пишет Лукницкий, смеялась над идеей постройки метро в Петрограде и, представьте, радовалась, что в городе на болоте метро невозможно, здесь могут "разве что подводные лодки ходить...".
единственное пение, где "нет и не может быть фальшивых нот". Но сама как раз в этом доме и перестанет "петь". На долгих шестнадцать лет замолчит...
Вход в квартиру был со двора, с набережной Фонтанки, - тринадцать разрушенных временем, ныне заросших травой ступенек. Эти ступеньки да несколько старых деревьев в просторном дворе, думаю, еще помнят женщину в черном шелковом платье, с белым платком на одном плече, в белых чулках и черных туфлях - все "единственное у нее тогда", как писал Лукницкий. Поперек ворот дома, в наводнение 1924 года, лежала выброшенная на берег лодка. "Вода была выше колен, но совсем теплая... так что стало даже приятно, когда промокли ноги... - писал Пунин. - Ахматова - очень возбужденная... В газетах сказано, что наводнение - наследие царизма..." Пунин, как видите, уже не был тем "левым" комиссаром, каким встретился когда-то Ахматовой. О том же наводнении, например, он с видимым удовольствием записывал гулявшие антисоветские шуточки. "Что вы так радуетесь наводнению, - сказал при нем кто-то, - все равно большевиков не смоет..." Идеологические перемены заметил в нем и Чуковский, который однажды прямо спросил Ахматову: "Как вы думаете, чем кончится внезапное поправение Пунина?" Ахматова невесело усмехнется: "Соловками..." И напророчит - его не только три раза будут арестовывать потом, он и умрет узником в лагере...
А другого гостя этого дома - тоже влюбленного в Ахматову - довольно скоро расстреляют. Я говорю чуть ли не о самом знаменитом тогда писателе - о Борисе Пильняке. Пишут, он таскал ей сюда дивные корзины цветов, приводя Ахматову в немалое смущение. "Женихался", так сказать. Для полной славы ему не хватало Ахматовой в женах. Впрочем, и Ахматова оказывала ему определенные знаки внимания. Скажем, у Замятина, с женой которого, Людмилой Николаевной, она особенно дружила и в доме их нередко бывала (Моховая ул., 36, кв. 4), Ахматова не однажды встречалась как раз с Пильняком, наезжавшим из Москвы. Сохранилась, например, записка Евгения Замятина к Ахматовой, в которой он просит зайти к нему вечером: "Я хоть на час хочу видеть счастливых. Я хочу видеть рядом Вас и его (он только вчера приехал из Москвы)... Он ждет Вас в 5 часов у меня..." "Он" в этой записке - это именно Пильняк, удачливый и тогда еще баснословно знаменитый прозаик. Через четыре года, когда в печати начнется травля Пильняка и Замятина (первый звоночек для обоих!), слабая, казалась бы, Ахматова подаст заявление о выходе из Союза писателей - в знак протеста. В. Е. Ардов вспоминал с ее слов, что тогда к ней немедленно приехал какой-то молодой человек - "может, из союза, а может, из других мест... уговаривать ее взять обратно заявление, поскольку эта демонстрация чрезмерно, так сказать, активна". Она призналась, что уже склонялась было взять заявление обратно, но тут молодой человек брякнул: "И потом, вам же будет хуже... Вы не получите продовольственные карточки, не сможете пользоваться там какими-то благами". Вот тогда она и выдала ему про заявление: "Теперь я не могу взять обратно, раз вы так сказали..." Запугать ее нельзя было уже тогда!..
"Ахматова - не знаю таких. Нет! Не положено, без разрешения не могу". Но и без отсутствующих новых хозяев этого дома я знал, что не найду той узкой комнаты, увешанной иконами; камина, на котором она держала горящей свечу, чтобы было от чего затопить печь; полов, вздувшихся в наводнение и навсегда испорченных. Даже той Невы в окне не увижу, тех волн, которые в то лето унесут навсегда изломанный, изорванный в клочья Пуниным букет левкоев...
Лучше всех сам воздух этого дома описал художник Анненков, давний знакомый Ахматовой. Еще четыре года назад она в квартире какого-то "свитского" генерала, бежавшего на юг (Кирочная ул., 11), позировала Анненкову для знаменитого портрета - того, "с гребнем". "Это происходило в яркий, солнечный июльский день", - вспоминал он, и Ахматова была одета "в очень красивое синее шелковое платье", которое ей, кажется, тогда прислали из-за границы. Теперь же Анненков под проливным дождем, осенней ночью провожал однажды сюда, в эту квартиру, Олечку Судейкину. Шли с вечера в издательстве "Всемирная литература". "Подойдя к подъезду, Оленька предложила мне зайти к ней, посидеть, так как у меня не было ни зонтика, ни непромокаемого пальто. Было около часа ночи, но я согласился. Оленька провела меня в свою комнату. В другой комнате Ахматова была уже в постели, и я ее не увидел... Ливень за окном не унимался. "Ложись на диван,- сказала Оленька, - уйдешь завтра утром, авось подсохнет". В комнате Судейкиной, кроме ее постели, была еще небольшая оттоманка с подушками. Я снова согласился... Не сняв пиджака, прилег на диван. Оленька подняла с полу небольшой коврик и прикрыла им меня. "Немножко грязненький, но все же согреет", - сказала она, погасила свет и стала раздеваться, чтобы лечь. Через несколько минут я заснул", - пишет в своих воспоминаниях Анненков.
"Принесла ребятишкам покушать, - улыбнулась, - потчуйтесь на здоровье!" И Анненков, и Судейкина засмеялись. Откинув коврик, Анненков встал и одернул пиджак. Судейкина присела на постели, прикрытая до пояса одеялом. Ливень кончился, сквозь оконные шторки светило солнце. Ахматова поставила поднос на одеяло и села на край кровати. "Я придвинул стул, - заканчивает Анненков, - и - втроем - мы весело позавтракали..." Через полвека, в Париже, Анненков хлебосольно "отплатит" ей уже обедом, мешая его с горькими слезами воспоминаний.
Да, двое из этих троих уже осенью окажутся в эмиграции: сначала Анненков, потом Ольга. Этот дом я вообще называю "домом расставаний". Единственным, вероятно, исключением была завязавшаяся здесь на всю жизнь дружба Ахматовой с женой Мандельштама - Надей. Та не без ехидства опишет позднее и секреты обольщения по Ольге Судейкиной, и ее приемчики. "Тряпка должна быть из марли - вытереть пыль и сполоснуть... - считала Судейкина. - Чашки тонкие, а чай крепкий... Темные волосы должны быть гладкими, а светлые следует взбивать и завивать. И - тайна женского успеха по Кшесинской - не сводить "с них" (с мужчин. - В. Н.) глаз, глядеть "им" в рот - "они" это любят..." Надежда Яковлевна не раз потом наблюдала здесь все эти маневры: "Оленька... стучала каблучками, танцующей походкой бегала по комнате, накрывая стол к чаю, смахнула батистовой или марлевой тряпочкой несуществующую пыль, потом помахала тряпкой, как платочком, и сунула его за поясок микроскопического фартушка... Подав чай, Ольга исчезала, чтобы не мешать разговору, - пишет Надежда Мандельштам. - Характер своей подруги она изучила: Ахматова, когда приходили гости, всегда выставляла своих сожительниц из комнаты, чуть не хлопая перед их носом дверью..." Кстати, именно Надя Мандельштам утверждала, что Ахматова, "равнодушная к выступлениям, публике, овациям... почестям, обожала аудиторию за чайным столом... Я говорю: "Ануш, там идут к нам", и она спросит: "Что, уже пора хорошеть?" И тут же - по заказу - хорошеет..." Сюда, к Ахматовой и Судейкиной, приходили в тот год Сологуб, Замятин, Петров-Водкин ("их наказание", поскольку он часами не уходил, молчал и "делал улыбку", по едкому замечанию искусствоведа Голлербаха, в стиле "добро пожаловать").
"От него пахло вином, - рассказывала она. - Одет был по тем временам отлично - лакированные ботинки и прекрасный костюм, видимо, заграничный... Внешний блеск, а вот лицо... болезненно, с каким-то землистым оттенком. Здороваясь, он поцеловал руку, что раньше никогда не делал..." Они напросятся в дом - Есенин, Клюев и Приблудный, и пьяный Клюев немедленно заснет поперек ее кровати. Тогда только Есенин притихнет, станет говорить по-человечески: ругать власть, всех и вся. Пошлет приятеля за своей о книгой, чтобы надписать ее, а когда ее принесут, окажется не в состоянии даже держать перо... На другой день встретит Ахматову в Летнем саду, что-то скажет нелестное про нее своим друзьям и пройдет, вызывающе приложив к цилиндру два пальца. Ну разве не "расставание" с тем, кто в 1910-х годах почтительно ловил каждое ее слово? Именно после этой встречи она и назовет его "гостинодворским"...
Точно так же, живя в этом доме, она случайно встретит (как выяснится, в последний раз) и Маяковского. Через много лет расскажет Лидии Чуковской: "Это было в 24-м году. Мы с Николаем Николаевичем (Пуниным) шли по Фонтанке. Я подумала: сейчас мы встретим Маяковского. И только что мы приблизились к Невскому, из-за угла - Маяковский! Поздоровался. "А я только что подумал: "Сейчас встречу Ахматову". Я не сказала, что подумала то же. Мы постояли минуту. Маяковский язвил: "Я говорю Асееву - какой же ты футурист, если Ахматовой стихи сочиняешь?..." Этот шутливый упрек в сторону Асеева, кстати, не просто фразочка, которая нечаянно вырвалась тогда у Маяковского, - за этой шуточкой много чего было уже. Ведь через пару лет Маяковский, не стесняясь, будет не только презрительно звать ее за глаза "Ахматкина", но и, не брезгуя душком политического доноса, объявлять ее и Мандельштама "внутренними эмигрантами". А ведь недавно, каких-нибудь пять-десять лет назад, он не только умилялся ее руке ("Пальчики-то, пальчики-то, Боже ты мой!"), но и искренне восхищался стихами ее.
"Дом расставаний"... Здесь расстанется с последним, относительно независимым, жильем - дальше, до самой дачи в Комарове ("Будки", как она ее назовет), будут чужие комнаты, чужие квартиры. Здесь расстанется с жизнью "как песня", с женской свободой. Ведь именно сюда не вернется она однажды, впервые оставшись ночевать у Пунина, в его семейной квартире в Фонтанном доме. 8 июля 1925 года он запишет в дневнике: "Сегодня осталась у меня ночевать, я уложил ее в кабинете и всю ночь сквозь сон чувствовал присутствие ее в доме; утром я вошел к ней, она еще спала; я не знал, что она так красива спящая. Вместе пили чай, потом я вымыл ей волосы, и она весь день переводила мне одну французскую книгу: это такой покой - быть постоянно с нею". Покой? Увы, покоя на самом деле у него уже не будет никогда, сколько бы он ни уговаривал себя "работать над своей любовью" к ней, сколько бы ни пытался оправдывать ее. А ведь еще два года назад Пунин сделал, казалось, для себя горький вывод: "Она не любит и никогда не любила: она не может любить, не умеет", и он ей, с его точки зрения, нужен "как еще одно зрелище, притом зрелище особого порядка". Он даже жалел своего соперника Циммермана, ибо тот тоже упрекнул Ахматову, что она "обращается с ним, как с собакой". Нет, не поможет Пунину и "конституция", которую они выработают с Ахматовой: по каким дням встречаться, когда принадлежать друг другу, когда себе. Неудивительно. "Все, кто ее любил, - напишет позднее Лукницкий, - любили жутко, старались спрятать ее, увезти, скрыть от других, ревновали, делали из дома тюрьму..." Теперь такую жизнь ей устраивал и Пунин. Это ведь он хватал ее на мосту окровавленными руками...
"С Замятиным и другими ходили куда-то", - рассказывала она. Пунин пришел и, не застав ее дома, ревнуя, побежал ее встречать. На Троицком мосту увидел всех. И Ахматову - под руку с Замятиным, писателем. "А Замятин был ни при чем, - говорила Ахматова, - решительно ни при чем!" Пунин подошел: "Анна Андреевна, мне нужно с вами поговорить!.." Замятин ретировался. В руках у Ахматовой был букет. Пунин выхватил его. Цветы полетели в воду... Когда они нагнали компанию, Ахматову спросили: "А где же ваш букет?" "Я, - вспоминала она, - приняла неприступный вид!.."
"там много пьют и люди развязны...". Пишет, что просил ее не ходить... "И вдруг вечером, - заносил в дневник, - когда я уговорился прийти к ней, ее не было дома - за ней зашла Замятина, и они ушли к Щеголевым - на час, как сказала мне Судейкина. Я стал ждать; я долго ждал, выходил, снова вернулся - был первый час - Ани не было. Все закипало во мне дикою ревностью. Около часа я снова вышел и пошел к дому, где живет Щеголев, через Троицкий... Она шла под руку с Замятиным, в руках у нее были цветы. Замятин был пьян, я в каких-то нелепых, но, вероятно, внушительных выражениях попросил Замятина оставить Анну... Замятин явно струсил и "ретировался" назад, к отставшим Федину и Замятиной". Вот тогда Пунин выхватил у нее букет и, изорвав цветы в куски, выбросил их в Неву. "Я помню то острое, по всей спине полоснувшее, как молния, чувство наслаждения, когда рвал и бросал цветы, когда слышал хруст ломающихся стеблей левкоев; на пальцах моих была кровь, вероятно, от розы; кровь липла, и ею я запачкал руки Ан.". Потом, уже в ее комнате на Фонтанке, Пунин плакал и все просил отдать ему крестильный крестик, подаренный еще года полтора назад. И она плакала, "щеки ее были мокры, она сердилась и плакала...". Впрочем, тогда же примерно он напишет своей жене об Ахматовой: "Неповторимое и неслыханное обаяние ее в том, что все обычное - с ней необычно, и необычно в самую неожиданную сторону; так что и так называемые "пороки" ее исполнены такой прелести, что естественно человеку задохнуться". А через год признается Ахматовой, что "не может без нее", что она "самая страшная из звезд", и это станет фактически предложением.
... Ахматова обладала нечеловеческой интуицией, чтобы не сказать - мистической силой. Земная женщина, Лидия Чуковская, например, не раз писала, что Ахматова, не зная, что она к ней зайдет, открывала гостье дверь за мгновения до того, как та нажимала на кнопку звонка. Что-то такое, не поддающееся объяснению, чуяла, умела, знала Ахматова. Но самую страшную беду, вошедшую в этот дом без предупреждения, самое тяжелое расставание из случившихся здесь - "расставание" с читателями, запрет на ее стихи - этого не предугадала. Именно тогда, в 1924-м, два стиха ее - в том числе та самая "Новогодняя баллада", о которой я писал в прошлый раз, - появились в "Русском современнике" и стали... последней ее публикацией вплоть до 1940 года. Вообще-то она, даже когда Пунин или сын произносили хотя бы одну строчку ее, запускала в них что под руку попадется, шутила, что не любит видеть в печати свои стихи, что это все равно как забыть "на столе чулок или бюстгальтер". Но разве она знала, что такое замолчать на шестнадцать лет? А ведь это был и единственный доступный ей заработок.
"Вот вы какая важная особа. О вас было постановление ЦК: не арестовывать, но и не печатать". Постановление это не нашли и поныне. Было ли оно? Я думаю, все проще. Решение партии могло быть и устным: власть еще только училась бороться с поэтами, разные пробовала способы...