"Ты будешь поэтом..."
Адрес первый: Казанская ул., 4
Это - самый центр Петербурга. Казанский собор. Но если с Невского обогнуть собор справа, вы неожиданно попадете на удивительно тихую, неширокую, но такую знаменитую Казанскую улицу. Многие знают, что на ней - дальше, к Гороховой, по правой стороне (Казанская ул., 39) - и по сей день стоит бывший дом каретного мастера Иохима, в котором 173 года назад жил сначала Адам Мицкевич, а затем - сам Николай Васильевич Гоголь. А слева, в конце первого же переулка (Зимин - так он назывался тогда, а сегодня это переулок Сергея Тюленина), - и об этом знают меньше - в доме своей двоюродной сестры Ольги Фрейденберг всегда останавливался москвич Боря Пастернак. Он даже был влюблен в Ольгу, правда, еще в 1910 году теперь уже прошлого столетия.
Но есть на Казанской дом, про который до недавнего времени не знал ничего примечательного никто, даже та, которая жила в нем, - Анна Ахматова. Это дом № 4, второй слева, если идти от Казанского собора. Но удивительное в другом, в том, что спустя тридцать два года она поселится здесь же, на Казанской, но в доме № 3 - ровно напротив здания, где уже жила когда-то. Поразительно! Она, которая слишком придавала значение такого рода совпадениям (и они действительно в ее жизни случались!), никогда не поминала дом № 4. Видимо, не знала. Ведь ей, когда она жила в нем, было всего два года. Родители не были петербуржцами, жили здесь всего год, и позже, видимо, некому было рассказать об этом ее адресе. Его обнародовал недавно литературовед Вадим Черных. С тех пор это место на Казанской рискует стать самым знаменитым. Еще бы, в двух этих домах, напротив друг друга, но в разное время, "ухитрилась" быть "прописанной" Анна Ахматова. В доме № 4 она была совершенно безвестной двухлетней девочкой, которая любила переводные картинки и "китайский чай" (детская игра: чаинки, которые распускаются в воде). А в мрачноватом с виду доме № 3 ей было уже тридцать четыре года, ее имя уже гремело, ей едва ли не поклонялись...
снимали квартиру родители, стоял на улице Широкой, на углу с Безымянным переулком. Сейчас этого дома нет, сгорел в 1919 году, на его месте привокзальный сквер, а улица получила, конечно же, имя Ленина. Но странность в том, что и последний дом ее в Петербурге, вообще последний, тоже стоял на улице Широкой, как и в Царском. Эта улица Широкая ныне, представьте, тоже называется улицей Ленина и находится на Петроградской стороне (ул. Ленина, 34). Мистика какая-то! Точно так же Ахматова потом жила в Тучковом переулке в Петербурге, который, оказывается, раньше назывался Безымянным, как и переулок в Царском Селе. И это, поверьте, далеко не все совпадения.
Но вернемся на Казанскую, в дом № 4. Войти в него можно только через ворота (закрытые ныне, правда, на кодовый замок), никаких подъездов, выходящих на улицу, нет. Дом как крепость, хотя с виду - рядовой доходный дом. И не узнать, не у кого спросить, в какую его квартиру въехал в 1891 году капитан II ранга в прошлом, а тогда - чиновник для особых поручений Госконтроля, коллежский асессор Андрей Антонович Горенко, отец Ахматовой. Не знаю и другого: жил ли он здесь один, а семья наезжала к нему из Павловска, или сразу поселился с женой Инной Эразмовной и пока еще тремя детьми - Инной, Андреем и Аней. Знаю лишь, что в апреле того же 1891 года, когда они въехали сюда, умер дед Ахматовой - полковник Антон Горенко, участник обороны Севастополя. Это он был женат на полугречанке, от которой Ахматовой и достался знаменитый нос с горбинкой. Исследователи точно установили: это - миф, что Ахматова вела род от золотоордынского хана Ахмата, последнего татарского хана на Руси. Образ татарской княжны, "бабушки-татарки" - чистая легенда, придуманная ею самой. Да, прабабушка ее носила фамилию Ахматова, но к "золотоордынцам" эта женщина, с незамысловатым русским именем Прасковья Федосеевна (не умевшая, кстати, ни читать, ни писать), отношения не имела. Ахматова знала это, знала из книги, которую написал ее дед Эразм Стогов. Но публичное признание сего факта разрушило бы выстроенный ею красивый миф. Зато не миф, что фрейлина Анна Бунина (тоже Анна!), первая русская поэтесса, умершая за шесть десятков лет до рождения Ахматовой (про нее Карамзин сказал: "Ни одна женщина не писала у нас так сильно", а императрица Елизавета за первый сборник ее стихов пожаловала золотую лиру, осыпанную бриллиантами), была действительно ее родней - теткой деда Анны Андреевны по матери. И видимо, не знал уже Иван Бунин, что своей ядовитой эпиграммой на Ахматову (ее и цитировать-то неудобно!) фактически задевал свою не столь уж и дальнюю родственницу...
Впрочем, легенд и мифов вокруг Ахматовой множество. Иван Стогов, прадед, был, например, по преданию, колдуном. А дед - столбовой дворянин Эразм Стогов (ставший в конце концов офицером "по особым поручениям" шефа жандармов Бенкендорфа) - по окончании Морского корпуса, по словам брата Ахматовой, "был назначен на деревянный корабль, который пошел в кругосветное путешествие под парусами". Годы спустя, проходя по Светлановской улице во Владивостоке, дед зашел в ресторан выпить чашку кофе. Рядом сидели два еврея, и один другому шепнул: "Я получил письмо... из Лондона... пушнинники за шкуру камчатского соболя платят 50 золотых соверенов". Этот подслушанный разговор произвел на него такое сильное впечатление, что он вызвался служить в Охотске и пробыл там почти пятнадцать лет. Соболей отправлял почтовыми посылками в три адреса в Петербург. Потом один из его доверенных окажется вором, зато от двух остальных он получит-таки большие деньги. Правда, дочь его - мать Ахматовой - распорядится своей долей в духе времени: став курсисткой-бестужевкой, не только отдаст свою парижскую шубку Вере Фигнер ("Ей надо было ехать", - говорила она), но и пожертвует студентам 2200 рублей для подготовки покушения на царя. Они в ответ чуть не примут ее в ячейку "Народной воли". Стоит ли удивляться, что мать Ахматовой окажется в будущем не слишком радивой хозяйкой. Жена Мандельштама скажет потом, со слов Ахматовой, что та "выросла в растрепанном доме", что отец ее считал: "ничего беспорядочнее и неуютнее их дома представить себе нельзя" и что сама Ахматова объясняла все "добротой и растерянностью матери". Похоже на правду. Особенно если вспомнить, что в их доме, например, была одна-единственная книга - стихи Некрасова (толстый и тоже растрепанный том, который мать давала детям по праздникам). Но этого тома, заметим, хватит маленькой Ане, чтобы вырасти поэтом...
"Это перец будет!" Потом появится бонна. Через три года, после того как Аню увезут отсюда, с Казанской, случится событие, которое она будет помнить всю жизнь: она, пятилетний ребенок, найдет на улице булавку в виде лиры. О, конечно, без бриллиантов. Но - поразительно! - бонна именно тогда ей и скажет: "Значит, ты будешь поэтом". А ведь первое стихотворение она напишет только через шесть лет - к одиннадцати годам. Но что уж совсем странно - отец Ахматовой задолго до этого назовет ее почему-то "декадентской поэтессой". Ведь мечтой его -это известно - было "отдать ее в балет". Видимо, чуяла свой путь. Как мистическим образом чуяла, например, воду - окрестные хозяева под Одессой всегда звали ее, когда выбирали место для своих колодцев; как чуяла интуитивно время, отказываясь носить часы. В пятнадцать лет там же, под Одессой, скажет матери, когда та покажет дачный домик, где Ахматова родилась: "Здесь когда-нибудь будет мемориальная доска". Мать огорчится. "Боже, - скажет, - как плохо я тебя воспитала..." И напрасно: к столетию со дня рождения Ахматовой бронзовый барельеф ее будет-таки установлен на том месте - сама дача, увы, не сохранится к тому времени...
Казанская улица, сквер с фонтаном у Казанского собора - сюда, возможно, выносили на прогулку двухлетнюю Ахматову. У Цветаевой, как помните, был "ее Пушкин" - памятник поэту в Москве, на Тверском. У Ахматовой оказалось даже два памятника - Кутузову и Барклаю. Под руками этих воителей набиралась она жизни. Выросла, кстати, с дерзким, топорщащимся характером. "Лазала как кошка, плавала, как рыба", - вспомнит потом подруга детства Валя Тюльпанова-Срезневская, та, которая жила в том же царскосельском доме Шухардиной, где и Ахматова, только на первом этаже. Не благостным было детство Ахматовой, отнюдь. Два года сидела, как обмолвилась литературоведу Павлу Лукницкому, в б-м классе гимназии. А позднее признается: "Я маму просила не делать три вещи: "Не говорить, что мне пятнадцать лет, что я лунатичка и что я пишу стихи..."
ему вернули 133 рубля 33 копейки из внесенных ранее 200 рублей. "Без воли не могла жить", - скажет Ахматова. Быт смолянок действительно был суров: вставали в шесть, мылись до пояса ледяной водой, носили обязательные жесткие корсеты, и даже спать предписывалось в одной позе: на правом боку, положив сложенные ладошки под щеку. За этим следили девицы-пепиньерки - в переводе с французского "хозяйки рассады" - бывшие воспитанницы, которые не смогли выйти замуж и оставались работать в институте. Но главная причина "отчисления" Ахматовой из привилегированного учебного заведения была в другом: страдая сомнамбулизмом, она ночью во сне бродила по длинным коридорам Смольного. Жаль, не мерещилась она потом партийным бонзам, оккупировавшим эти коридоры на многие годы, и лично товарищу Жданову. А однажды, говорят, воспитанницу Горенко нашли лежащей в институтской церкви то ли в обмороке, то ли в состоянии странного сна. Ее потом, кстати, никогда не покидало чувство, что начало ее поэтического пути тесно связано с этим таинственным недугом и с какой-то временной глухотой, перенесенной в детстве. Да, лунатизмом страдала до четырнадцати лет, отец находил ее и приносил в кровать на руках. "У меня осталось об этом воспоминание - запах сигары... И сейчас еще при луне у меня бывает это воспоминание о запахе сигары", - говорила Ахматова. Сигары курил отец - красивый, высокий, стройный, одетый всегда с иголочки, как вспоминала подруга ее, и в цилиндре слегка набекрень. Был членом "Клуба сельских хозяев", очень фешенебельного, который помещался в доме на Невском, где ныне кинотеатр "Баррикада" (Невский пр., 15), любил и умел тратить деньги, напропалую ухаживал за чужими женами ("и они его очень любили") и даже имел на стороне внебрачного сына, про которого, как пишет брат Ахматовой, они все "отлично знали". Кстати, в Смольном работал в ту пору садовником дед Виктора Шкловского - Карл Иванович. Маленький Витя часто бывал у него и, кто знает, вполне мог встречаться на дорожках сада с будущей Ахматовой. А на знаменитые балы в институт приходил танцевать вальсы и па-де-катры с "благородными девицами, облаченными в очень красивую институтскую форму, а также - пить фруктовый сироп, закусывая нежнейшими пирожными", и гимназист Юрий Анненков (его тетка работала здесь инспектрисой). Тот самый художник Анненков, который не только создаст удивительный портрет ее, но с которым они вместе будут плакать при встрече в Париже, о чем рассказ еще впереди...
Наконец, через тринадцать лет, после того как ее увезут из этого дома на Казанской в пятнадцатилетнем возрасте в сочельник в Царском Селе, она познакомится с гимназистом Николаем Гумилевым. "Был чудесный солнечный день, - вспоминала верная Тюльпанова. - Около Гостиного двора мы встретились с "мальчиками Гумилевыми": Митей (старшим) - он учился в Морском кадетском корпусе, и с братом его Колей - гимназистом... Дальше пошли уже вместе - я с Митей, Аня с Колей... Аня ничуть не была заинтересована этой встречей, я тем менее, потому что с Митей мне всегда было скучно... Но, очевидно, не так отнесся Коля к этой встрече". Да, он стал поджидать Аню где только мог, познакомился с ее старшим братом, чтобы проникнуть в их довольно закрытый дом, и, ненавидя немецкий язык, подолгу терпел издевательскую декламацию двумя девчонками длиннейших стихов германских поэтов. Впрочем, Ахматова напишет потом про это время: "В ремешках пенал и книги были. // Вместе возвращались мы из школы. // Эти липы, верно, не забыли // Наши встречи, мальчик мой веселый..." Увы, у "веселого мальчика" Николая Гумилева все было настолько серьезно, что через год он попытается покончить с собой как раз из-за несерьезного отношения Ахматовой к его чувству. Она, напуганная этим, поссорится с ним. А через год, в семнадцать лет, сама - правда, не из-за Гумилева - попытается повеситься. "Я в Евпатории вешалась, - напишет в одном из писем, - и гвоздь выскочил из известковой стенки. Мама плакала, мне было стыдно..." Впрочем, это уже другая история. И о том, как развивались отношения двух "самолюбцев" - Ахматовой и Гумилева - я расскажу у другого дома Анны Андреевны.
И знаете кого? Голенищева-Кутузова! Весной 1905 года она, гимназистка, влюбилась в студента третьего курса арабско-персидско-турецко-татарского разряда факультета восточных языков Петербургского университета Владимира Голенищева-Кутузова. Он же, как считают иные ахматоведы, "просто не заметил этой влюбленности". Он был старше ее на десять лет. Мне, грешным делом, одно время казалось, что это была детская любовь Ахматовой, которую, как правило, довольно скоро забывают. Я ошибся! Когда в 1987 году в Ленинград вернулась из Парижа Ирина Одоевцева, то, рассказывая литературоведу Анне Саакянц о Гумилеве, с которым Одоевцева была когда-то довольно близко знакома, она как-то особенно подчеркнула, что Гумилев "никогда, ни одним словом не обмолвился, не рассказывал ни разу о Голенищеве..." - "Может, он не знал?" - спросила дотошная Саакянц. "Как не знал! - вскинулась почти парализованная к тому времени Одоевцева. - Все знали... единственная любовь..."
Да, Ахматова чуть не пять месяцев выпрашивала фотокарточку Голенищева-Кутузова у мужа старшей сестры. Писала: "Будет ли Кутузов на рождество в Петербурге?.. От мысли, что моя поездка может не состояться, я заболела... у меня жар, сердцебиение, невыносимые головные боли... Я не сплю уже четвертую ночь... я вчера упала в обморок на ковер, никого не было в целой квартире... Какая я жалкая и ненужная. Главное, ненужная... Отвечайте же скорее о Кутузове. Он для меня - все..." А в одном из следующих писем неожиданно призналась: "Я не могу оторвать от него душу мою. Я отравлена на всю жизнь, горек яд неразделенной любви!.. Но Гумилев - моя Судьба, и я покорно отдаюсь ей... Я клянусь Вам всем для меня святым, что этот несчастный человек будет счастлив со мной..."