И гул затихающих строчек...
Творчество Ахматовой шире и глубже, чем представляется некоторым читателям, сужающим ее поэзию лишь до одной любовной темы. Но даже если иметь в виду только тему любви, то по этому поводу очень хорошо сказал в своей статье об Ахматовой Александр Твардовский: "Действительно, тема любви в разнообразных, большей частью драматических оттенках - наиболее развитая тема стихов Ахматовой. Но об этой теме мы до сих пор говорим применительно к самым разным поэтам, как бы взывая о снисходительности к ней. Между тем именно этому предмету принадлежит господствующее место в мировой лирике. То, что столь существенно для отдельного человека, что часто определяет его судьбу, коверкая ее или награждая наивысшей человеческой радостью, не может не составлять живейшего интереса для всех…"50. Однако, продолжает он, стихи Ахматовой - "это менее всего так называемая женская поэзия или, как еще говорят, поэзия "дамская" с ее ограниченностью мысли и самого чувства"51.
Да, конечно, изображение любовного чувства было главным открытием Ахматовой как художника. И все же ее творчество было шире и глубже тех представлений о нем, которые издавна и неправомерно сложились у ее читателей:
И женщина какая-то мое
Единственное место заняла,
Мое законнейшее имя носит,
Оставивши мне кличку, из которой
Я сделала, пожалуй, все, что можно.
Я не в свою, увы, могилу лягу...
Северные элегии
Она была великой трагической поэтессой, большим и глубоким художником, который застал великую эпоху "смены времен". Взрывной, апокалипсически колоссальный и пророческий облик Эпохи с великими революционными потрясениями, следовавшими одно за другим, с мировыми войнами и чрезвычайно убыстрившимся ритмом жизни, все эти многоликие и разнохарактернейшие события XX века, каждое из которых могло бы дать сквозную тему для художественного творчества, - все озвучивало ее лирику, в том числе ее "любовный роман", в преимущественно трагедийные и по-своему пророческие тона.
Анна Ахматова прошла большой творческий путь, поняв бесперспективность того круга жизни и людей, из которого вышла, но это далось ей с большим трудом, ценой мучений и крови. Человек большой воли и непреклонного мужества, достоинства и воинствующей совести, она перенесла тяжелые невзгоды, отразившиеся как в "Реквиеме", так и в некоторых стихах послевоенных лет.
В послевоенные годы она многое вспоминала - это была и дань возрасту, но ее воспоминания меньше всего походили на мемуары, созданные на досуге; бескомпромиссно и сурово она судила и в "Поэме без героя", и в сопутствующих ей стихах прежнюю, некогда воспетую и уже однажды запечатленную ею эпоху.
Блуждания Памяти и Совести по кромешным далям давно отзвучавших времен неизменно приводили ее в день сегодняшний, к нынешним людям и теперешним молодым деревьям. Историзм мышления, о котором многие уже писали применительно к поздней Ахматовой, является в поздних стихах, если можно так сказать, главным героем поэтического рассуждения, основной отправной точкой всех прихотливых, и уходящих в разные стороны мемуарных, ассоциаций.
Может быть, как нигде прежде, Ахматова по-родственному и очень близко подошла в своих "Северных элегиях" к Пушкину. Ей дороги ушедшие тени, она временами горестно скорбит о навсегда умчавшемся времени, но нежная зелень, опушившая апрельские ветви, и звуки детских голосов, раздающиеся под новым высоким небом, расчерченным реактивными почерками, ей и дороги и близки.
Вообще поздние стихи Ахматовой, по-пушкински просветленные и мудрые, заметно более гармоничны и музыкальны, чем прежние. В них вошла несвойственная раньше напевность, встречаются, хотя и редко, даже внутренние рифмы, делающие стих легким, как бы плавно скользящим из авторских добрых рук по спокойной глади зеркального источника животворящей Вечности. В стихотворении "Летний сад" она пишет:
И лебедь, как прежде, плывет сквозь века,
Любуясь красой своего двойника.
И замертво спят сотни тысяч шагов
А шествию теней не видно конца
От вазы гранитной до двери дворца.
Там шепчутся белые ночи мои
О чьей-то высокой и тайной любви.
И все перламутром и яшмой горит,
Но света источник таинственно скрыт.
Летний сад
Так же таинственно скрыт источник света и в некоторых поздних стихах Ахматовой.
Живописные и музыкальные, тщательно и вдумчиво инкрустированные красочными подробностями жизни, они мягко и ровно освещены доброй и всезнающей улыбкой, благодарно прощающейся с вечно прекрасным и нетленным миром:
О своем я уже не заплачу,
Но не видеть бы мне на земле
Золотое клеймо неудачи
На еще безмятежном челе.
О своем я уже не заплачу...
О философской стороне лирики Анны Ахматовой, кажется, всерьез не писали. Между тем она представляет собой несомненный интерес. Взгляд Ахматовой на мир был своеобразен и достаточно последователен. Как акмеистка в свой ранний период, она была противницей растворения живого, вещно-телесного и материального мира в тех мистических и полумистических категориях, которые были свойственны символистам, исходившим из субъективно-идеалистических посылок и принципиального агностицизма.
Ахматова, подобно своим собратьям по "Цеху поэтов", признавала мир реально и объективно существующим. Он был для нее конкретной, многоцветной и озвученной материальной данностью, которую можно было (и следовало) переносить в строчки стихов, на полотна живописцев и в звук, стараясь быть при этом точным и конкретным. Она поэтому считала пригодным для художественного изображения буквально все, что составляет жизнь и повседневно окружает человека, будь это блистающий полночный свод, раскинувшийся над половиной мира, или крохотная былинка, тянущаяся к свету из-под серого дощатого забора. "Нет на земле ничтожного мгновенья", - говорит родственный ей Баратынский. То же и в чувстве - любая из человеческих эмоций, по ее убеждению, может быть художественно исследована, закреплена в слове и передана будущим столетиям, как бы текуча, зыбка и неопределенна ни была она в минуту своего проявления.
С этой точки зрения власть и могущество искусства представлялись ей огромными и вряд ли даже обозримыми. Она любила передать это удивление читателю, когда имела возможность еще раз убедиться в фантастической нетленности человеческой культуры, в особенности такого хрупкого и невечного материала, каким является, например, слово. В последние годы жизни поэтесса много переводила из древнеегипетской поэзии, фрагментарно дошедшей до нас на обрывках папирусов. Об этих переводах хорошо написал Сергей Наровчатов. В своей маленькой вступительной заметке к публикации ахматовских переводов он говорил: "Наша передовая советская культура вбирает в себя все добрые Начала, составляющие основы художественного мышления человечества. Много тысяч лет назад люди любили, радовались и страдали столько же искренне и глубоко, как мы с вами. Самовластный луч поэзии, сквозя через века, соединяет нас с ними во времени. Золотыми пылинками в этом луче светят человеческие судьбы. Они запечатлены в строках, переведенных Ахматовой из древнеегипетских папирусов. Эти переводы по значимости стоят в ряду лучших достижений наших мастеров художественного перевода"53.
Здесь хороши слова о самовластности луча поэзии, которым Ахматова выхватывает из кромешной тьмы прошлого человеческие судьбы и тем самым как бы дарует им новую жизнь в сегодняшнем дне. В ее художественном мышлении искусство действительно представлялось наделенным чудодейственной и вряд ли с чем сравнимой властью.
В переводе "Прославление писцов" читаем:
Но они разрушились,
Жрецы заупокойных служб исчезли,
Их памятники покрылись грязью,
Гробницы их забыты.
Написанные, пока они жили54.
Много раз обращалась Ахматова к этой мысли, так или иначе варьируя ее и вновь подтверждая. В заметке о Пушкине она, например, писала: "Говорят: пушкинская эпоха, пушкинский Петербург. И это уже к литературе прямого отношения не имеет, это что-то совсем другое. В дворцовых залах, где они танцевали и сплетничали о поэте, висят его портреты и хранятся его книги, а их бедные тени изгнаны оттуда навсегда. Про их великолепные дворцы и особняки говорят: здесь бывал Пушкин или здесь не бывал Пушкин. Все остальное никому не интересно. Государь император Николай Павлович в белых лосинах очень величественно красуется на стене Пушкинского музея; рукописи, дневники и письма начинают цениться, если там появляется магическое слово "Пушкин"..." ("Слово о Пушкине", II, 7).
Как видим, и эта заметка есть своего рода прославление писцов...
Конечно, признание материальности существующего солнечного, березового и гранитного мира еще не означало для Ахматовой материалистичности мировоззрения. По своим убеждениям она была дуалисткой, мир распадался в ее представлении на две различные, хотя и родственные стихии: одна из них, по ее воззрениям, была видимой, очевидной и, следовательно, материальной, а другая была явлением духовным, как бы воспаряющим над этим гранитным, чисто земным основанием, где растут березы и травы, так странно пахнет крапива и взмывают на невидимой солнечной нити красноголосые жаворонки... Тут она отчасти была родственна Тютчеву, а также - может быть, более всего - Иннокентию Анненскому.
Стихии, Музыку от Хаоса. Многие стихи Ахматовой, главным образом любовные, говорят о том, что и она не прошла мимо этого традиционного для определенного крыла русской поэзии разделения мира на две враждующие стихии. Унаследовав, кроме того, духовный мир Анненского, которого она всегда признавала своим Учителем, она внесла в свою поэзию ту нервную, порывистую и дисгармоничную переходность тонов и ощущений, какой почти не знала даже поэзия Тютчева. Как это ни странно, но по сравнению с Ахматовой и Тютчев, столь внимательный к многообразно-смутным оттенкам бытия, даже он кажется временами отчасти рационалистичным.
Ахматова, при всем своем отличии от символистов, унаследовала от них, иногда вопреки своей воле, свойственное им представление о некоей музыкальной взаимопроникающей основе мира, таинственно совмещающей в себе разновременные и разноплоскостные среды. В то же время как художник-реалист она предпочитала четкую материальную деталь, играющую роль своеобразного обозначителя истинной глубины данного переживания или ситуации. Отсюда - крайняя лаконичность, скупость, но одновременно и экспрессивность ее письма, предполагающего обязательность читательского активного сопереживания.
Глубина психологического подтекста, свойственная лирике Ахматовой, зримо сближает ее с определенными художественными исканиями XX века, который, как известно, меньше всего ценит в искусстве хронометрическую информационность, но зато постоянно ищет и находит такие способы художественных решений, что дают возможность одновременного интегрирования многоразличных жизненных пластов. Но за всеми этими ахматовскими поисками и находками, сближающими ее с новейшими исканиями искусства XX столетия, неуклонно и неотторжимо возвышается величественная гряда русской классической литературы XIX века.
Пушкин, Баратынский, Лермонтов, Гоголь, Некрасов, Толстой - вот основные имена и предтечи ахматовской поэзии, которая вообще всегда и с самого начала была пристально внимательна к великому наследию человеческой культуры. Дальнейшие исследования творчества Ахматовой несомненно обнаружат удивительную близость ее к самым неожиданным поэтическим материкам, островам и давно высохшим руслам, подчас удаленным от нас на огромные географические и временные пространства. Но если вернуться к ее лирике самых последних лет, к стихам, создававшимся на берегу Финского залива, в Комарове, которое она очень любила за высоту розово-телых сосен и живительную громаду морского воздуха, то в ней, в лирике последних лет, чувствуется заметное усиление интереса к конкретности, к точно схваченной и выверенной материальной детали, характеризующей современный быт или историческую обстановку.
Вот, например, Царское Село 1900-х годов:
А дощатый забор,
Интендантские склады
И извозчичий двор.
Шепелявя неловко
Молодая чертовка
Там гадает гостям.
Там солдатская шутка
Льется, желчь не тая...
И махорки струя.
Драли песнями глотку
И клялись попадьей,
Пили допоздна водку,
Царскосельская ода
Стихов такой образности прежде у Ахматовой никогда не было. Нетрудно заметить, что самый характер детали, сугубо реалистической, даже с оттенком натурализма, в этом стихотворении иной. Будучи по-ахматовски выпуклой и точной, деталь выступает здесь как бы в своем прямом, непосредственном, то есть чисто изобразительном, назначении, а не в роли некоего буйка, обозначающего глубину психологического подтекста.
Эта новизна в почерке поздней Ахматовой связана не с чем иным, как с историзмом мышления и письма. Длительная работа над "Поэмой без героя", постоянно требовавшая от поэтессы воссоздания конкретного образа Времени, точной и выверенной исторической живописи, постепенно не могла не сказаться и на собственной лирике. Лирическая манера Ахматовой, оставаясь в основном прежней, приобрела в последние годы и некоторое новые особенности. Будучи, как и прежде, лапидарной, эпиграмматической и сжатой, ее лирика все чаще начала пользоваться элементами повествовательности. Как никогда раньше, Ахматова стала необычно щедра на детали, штрихи, подробности, взятые из разных сфер жизни, в том числе и из тех, что почитаются "низкими", как бы непоэтическими. Недаром в одном из стихотворений, посвященных "тайнам ремесла", она пишет:
Налево беру и направо,
Поэт
Разумеется, обилие штрихов и подробностей, столь стремительно и широко вошедших в ее поздние стихи, не означает отсутствия строгого выбора и отбора. Ахматова была слишком взыскательным мастером, чтобы дать себя увлечь жизненному потоку. При всей любви к красочному, звучащему и двигающемуся миру она-как художник-предпочитала властвовать над ним, но не покоряться.
Интересно с этой точки зрения ее обращение, например, к такой строгой художественной, форме, какой является сонет. Прежде она почт не прибегала к сколько-нибудь узаконение строгим стихотворным формам. Ее лирическое стихотворение, как известно, всегда фрагментарно, как бы обрывочно, словно перед нами часть случайно вырвавшегося монолога. Ахматова, кроме того, как уже говорилось, импровизатор. Тем более удивительно и симптоматично ее обращение к сонету. Нельзя не отметить также и чрезвычайно строгой ритмической организованности "Поэмы без героя". Все это свидетельствует о том, что слова "налево беру и направо" говорят о широкой художнической отзывчивости, не отменяющей строгости и высоты установленных ею для себя эстетических критериев. Но нет сомнения также и в том, что самые рамки ее поздней лирики заметно расширились. Жизнь действительно входила в нее широким многоцветным потоком,
И я своих не знаю берегов, -
писала Ахматова в одной из "Северных элегий". Это было ощущение поэтической силы и власти.
"отказ от первой манеры" и переход ко "второй". Она была склонна даже говорить о "разрыве" с прежней манерой, что можно считать, как мы уже отмечали, следствием своего рода психологического шока, пережитого ею в то время. К словам Ахматовой о разрыве и полном отказе от "первой манеры" мы должны подходить все же осмотрительно. Ведь Ахматова как художник, как личность была очень цельным человеком, и вряд ли можно считать, что и она сама, и ее манера переменились совершенно радикально. Конечно, она не могла бы написать ни "Сероглазого короля", ни стихов о "перчатке с левой руки на правую", но между ее стихотворениями яркого гражданского звучания, например "Мне голос был, он звал утешно..." или, скажем, "Не с теми я, кто бросил землю...", написанными, как известно, в 1917 и в 1922 годах,. и стихами "Реквиема" или "Черепками" есть почти легко угадываемая связь: она - в гражданственности интонации и в широком осмыслении судеб мира и своего народа. Когда Ахматова говорит об отходе от "первой манеры", это действительно можно понимать как выражение "психологического шока": так смертельно раненный человек считает себя уже полностью за чертой всей прежней жизни - он навсегда прощается с ней, и ему кажется, что не только никаких прежних слов, но даже и новых, но прежним голосом он сказать никогда не сможет. Она ощущала себя в 30-е годы, а потом после 1946 года, когда ее добивали, именно таким - смертельно раненным - человеком.
В ее поздней поэзии наиболее устойчивый мотив - прощание со всем прошлым, даже не с жизнью, а именно с прошлым: "На прошлом я черный поставила крест...". Он звучит не только в лирике - с 30-х годов и до предсмертных, но, разросшись и разветвившись, этот мотив образовал собой огромную "Поэму без героя": ведь при всей своей сложности и полифонизме она держится исключительно на этом - главенствующем - мотиве.
И все же столь решительного и всеотрицающего разрыва с "первой манерой", как склонна была считать Ахматова, у нее не было. Можно поэтому взять любую строку - из раннего творчества или из позднего, и мы безошибочно узнаем ее голос-раздельный, отчетливый и властный, перехваченный нежностью или страданием.
Известны слова Блока о том, что признаком истинного поэта является "чувство пути". Ахматова резко протестовала против всяких - вольных или, чаще всего, невольных - попыток оставить ее в литературе 10-х годов. 0на даже говорила, что ее, живую, хотят "замуровать" в предреволюционном десятилетии. Она все время ощущала эти толчки движения, непрерывные и очень частые, названные ею "бегом времени".
В поздней лирике, особенно в той, что носит почти дневниковый характер, ахматовская фрагментарность и лапидарность остаются и даже, как сказано, усиливаются. Иногда кажется, что она разговаривает только с листом бумаги - или с самой собой, а может быть, с небом и богом, и нам действительно бывает не ясно, о чем именно она говорит в какой-то из своих кратких записей. Co времен "Поэмы без героя" Ахматова, кроме того, нередко и охотно пишет, по ее выражению, "симпатическими чернилами" и "зеркальным письмом" - подчас с помощью едва ли не кодовых обозначений, по некоей тайной азбуке. Отгораживает ли эта особенность Ахматову от ее "неведомого друга" - от читателя? Ни в коей мере, так как все это поэтическое наваждение, этот гипноз и внушение, эта тайна, ворожба и колдовство вовлекают читателя в ее мир с той стороны, с какой он этой атаки поэзии не ожидает. Она рассчитывает в своей поздней лирике не на прямой смысл слова, а на его внутреннюю силу, заключающуюся в собственно поэзии. Она добирается с помощью своих фрагментов и колдовских недоговоренностей, с помощью своей стихотворной магии до подсознания - до той области, что она сама всегда называла душою. Ее стих словно обходит материальную оболочку, в которой пребывает - временно и тягостно - человеческая душа, и прямо направляется к ней.
сказать очень неточно, но несомненно, что она видит его со стороны его непознанных возможностей, со стороны какой-то его последней тайны, а именно с той, где уже нет смерти:
Смерти нет - это всем известно...
Поэма без героя
Или:
И мудрости нет, и старости нет,
А, может, и смерти нет.
…
Мир всегда был для нее особым - не таким, как видят его все, и если искать доминанту такой особости в ее прежней лирике, то это прежде всего неустойчивость, постоянная чреватость его гибелью, смертью, катастрофой. В старости она видит его не просто неустойчивым, чреватым и беременным бедой и бедами, но трагически и бесповоротно разбитым на части, на куски, на глыбы и обломки. Тот мир, что мы видим своими земными глазами - каменный, растительный, древесный и плотноматериальный, - на самом деле как целостность, по ее убеждению не существует. Он целостен и прочен с другой стороны - с той, что доступна лишь глазам души и поэтическому прозрению. И в своей поздней лирике она все чаще и чаще прозревает именно эту - другую - сторону мира.
Все стихи Ахматовой последних лет почти тождественны и по своему смыслу, и по своему облику разбитому и полуобреченному, а может быть и вполне обреченному человеческому миру современности. Как никому из других поэтов, Ахматовой было суждено запечатлеть эту раздробленность, возможно, знаменующую близкий конец человеческой вселенной, и - ужаснуться ему. Ее традиционная фрагментарность, когда-то говорившая и раздробленности и израненности индивидуального чувства, о жестокости любовной драмы и т. д., теперь стала почти документальным свидетельством последней расколотости мира, которого даже, может быть, уже и нет - он существует лишь в нашем инерционном сознании, потому что поэтическая интуиция, подобно радару, нащупывает в поздней поэзии Ахматовой одни лишь хаотические глыбы, подчиненные апокалипсической центробежной силе.
Но, может быть, все это мрачное, исполненное тягостных предчувствий ощущение - лишь дань возрасту? Тому очень большому возрасту, когда уже действительно даже сама старость позади и когда, по другому выражению Ахматовой, вся природа напоминает лишь о смерти?
Нет, все это не случайно. В ее поздних стихах, неизменно подернутых каким-то плотным мраком, рассеяно множество вроде бы мимолетных признаний о "тайном знанье", о "последнем часе", о "последнем слое сна", о незримом потоке небытия, о "бездонных пропастях сознанья", о том, что мир, при всем своем мраке, видится ей странно прозрачным, так что и сама тьма - прозрачна и потому как бы светла... Такие признания у нее, слишком многочисленны и даже по-своему категоричны, чтобы быть случайными. Они, эти признания, создают в своей совокупности особую музыку позднего ахматовского стиха, а кроме того, они так тщательно отгранены и так неукоснительно сформулированы, что действительно похожи на знаки некоего последнего знания о мире, дарованного ей на краю жизни.
внимательно и бережно останавливаются на тех мелочах и приметах жизни, где сквозит ее прелесть и очарование. Она всматривается в эти приметы с грустью, но и с благодарностью: ведь жизнь все еще продолжается и, может быть, по каким-то высшим законам она не оборвется, не соскользнет в пропасть, уже вырытую человеческим неразумием.
Когда-то в молодости, в "Эпических мотивах", она писала о том, что в старости, в нищете, в болезнях, на грани смерти она, возможно, вспомнит мягкий зимний снег, медленно поднимающийся кверху:
И я подумала: не может быть,
Чтоб я когда-нибудь забыла это.
И если трудный путь мне предстоит,
С собою взять, чтоб в старости, в болезни,
Быть может, в нищете - припоминать
Закат неистовый, и полноту
Душевных сил, и прелесть милой жизни.
Прелесть милой жизни постоянно преодолевала мрак ее последних стихов.
Мне пришлось разговаривать с Анной Андреевной, когда она переводила Леопарди. "Это такой мрак", - сказала она мне с явным сочувствием к поэту, которому не удавалось его разогнать. Возможно, на краю жизни она именно легкий груз взяла с собой, живые очертания царскосельских садов и заснеженный Тучков переулок, и комаровские сосны, о которых она почему-то так неожиданно и благодарно вспомнила в Италии... А нам она оставила поэзию, где есть все - и мрак жизни, и глухие удары судьбы, и отчаяние, и надежда, и благодарность солнцу, и "прелесть милой жизни".
В последние годы Ахматова работала очень интенсивно: помимо оригинальных стихов, много переводила, писала мемуарные эссе, готовила книгу о Пушкине... Ее обступали все новые и новые замыслы... Все это еще раз опровергает довольно устойчивую версию, бытующую среди части зарубежных читателей, о затухании ахматовского таланта примерно после... 1922 года (!?). Эта странная версия покоится как на незнании, так и на предубеждении. По-видимому, кто-то когда-то "логически" вычислил, что поэзия Ахматовой не привьется советской литературе, что она ей чужда, враждебна и даже противопоказана.
Но ахматовская поэзия оказалась явлением не только живым и развивающимся, а еще и органически связанным с национальной почвой и отечественной культурой. Мы не раз могли убедиться, что именно горячее патриотическое чувство и осознание своей кровной связанности с многослойной твердью национальной культуры помогали поэтессе избирать правильный путь в самые трудные и переломные годы. Так было, например, в 1917 году, ознаменованном стихотворением "Мне голос был. Он звал утешно...", так же было в 20-х и еще более поздних годах.
"Этна Таормино" была вручена поэтессе в Италии (1964) за сборник стихов, который состоял не только из произведений, написанных ею до фатального 1922 года, но и из стихов несравненно более позднего времени. Пребывание Ахматовой в Лондоне (1965) по поводу присуждения ей почетной докторской степени также свидетельствовало о признании жизненности и широты ее таланта. Наконец, стоит хотя бы раскрыть последнюю книгу поэтессы "Бег времени" (1965), вышедшую большим, но все же оказавшимся недостаточным тиражом, чтобы убедиться в необычайной плодотворности заключительного десятилетия ее творческой работы. Один из участников дискуссии о поэзии 1965 года справедливо сказал, что выход "Бега времени" стал подлинным событием этого года.
Подлинным триумфом в посмертной судьбе Ахматовой стал ее столетний юбилей, широко отмеченный всей страной и - по решению ЮНЕСКО - во всем мире.
Трудным и сложным был путь Анны Ахматовой. Начав с акмеизма, но оказавшись уже и тогда значительно шире этого довольно узкого направления, она пришла в течение своей долгой и напряженно прожитой жизни к реалистичности и историзму. Титулованная когда-то званием "Сафо XX столетия", она действительно вписала в великую Книгу Любви новые страницы. Ее главным достижением и ее индивидуальным художественным открытием была прежде всего любовная лирика. Могучие страсти, бушующие в сжатых до алмазной твердости ахматовских любовных миниатюрах, всегда изображались ею с величайшей психологической глубиной и точностью.
В этом несравненном психологизме постоянно напряженного и драматического чувства она была прямой и достойнейшей наследницей великой русской классической литературы. Недаром так часто оглядывалась она на творения великих русских мастеров - от Пушкина до Блока. Не прошла Ахматова и мимо психологической прозы Гоголя, Достоевского, Толстого... Многообразно разветвленные традиции и влияния западных и восточных литератур также вошли в своеобразный ахматовский стих, упрочив и укрепив его общечеловеческую культурную основу.
А. Твардовский верно писал, что лирика Ахматовой- это меньше всего так называемая дамская, или женская, поэзия. Даже в ранних книгах поэтессы (в "Вечере", в "Четках", в "Белой стае") мы видим всеобщность изображенного переживания, а это первый признак подлинного, большого и высокого искусства. Любовный роман, драматически, страстно и всегда неожиданно развертывавшийся во всех ее книгах, по-своему запечатлел взаимоотношения любящих сердец определенной эпохи.
людях определенного дня и часа. Эта художническая точность в передаче самого воздуха времени, бывшая первоначально природным свойством таланта, затем, на протяжении долгих десятилетий, целенаправленно и трудолюбиво отшлифовывалась до степени того подлинного, сознательного историзма, который поражает всех читающих и как бы заново открывающих для себя позднюю Ахматову - автора "Поэмы без героя" и многих других стихов, воссоздающих и со свободной точностью перемежающих различные исторические эпохи.
Поэзия Ахматовой - неотъемлемая часть современной русской, советской и мировой культуры.
Примечания
50 Твардовский А. Достоинство таланта // Известия. - 1966. - 8 марта.
52 Литературная газета. - 1965. - 29 мая.