Глава 3
Став женой Н. Гумилёва, Ахматова покорила Петербург сначала как женщина, к яркому и величественному облику которой было приковано всеобщее внимание, (её портреты в разное время писали многие художники – А. Модильяни, Н. Альтман, А. Зельманова-Чудовская, С. Сорин, К. Петров-Водкин, З. Серебрякова, А. Тышлер) и только позднее – как поэтесса. И тому немало способствовал Гумилёв, уже известный поэт. В 1907 году, еще за три года до их свадьбы, он первым опубликовал стихотворение Анны Андреевны в журнале "Сириус", который Николай Степанович издавал тогда в Париже. Он и раньше в известной мере влиял на поэтическое становление Ахматовой своими письмами из Парижа (после свадьбы эту переписку они уничтожили). Вначале Гумилёв скептически оценивал поэтический дар своей избранницы. Весной 1911 года он уже одобрял её творчество, а спустя годы – признавал её превосходство над собой. С 1911 года Анна Андреевна начинает регулярно печататься в московских и петербургских изданиях, становится членом созданного Н. Гумилёвым и С. Городецким поэтического объединения " Цех поэтов". В последующее десятилетие она будет писать много. В 1912 году с доброжелательным предисловием М. Кузмина выходит её первый сборник "Вечер", а спустя два года – второй – "Чётки". Первую книгу критика встретила сдержанно. Вторая (здесь уже не было "графов", "маркизов" и "принцев") – получила высокую оценку В. Брюсова, В. Ходасевича, других известных критиков и поэтов. До Ахматовой о любви так не писали. Необычной была и форма – появилась та чёткость и лаконичность, к которой М. Кузмин призывал ещё в 1910 году. "Лаконизм стал принципом построения. Лирика утеряла как будто свойственную её природе многословность. Всё сжалось – размер стихотворений, размер фраз. Сократился даже самый объём эмоций или поводов для лирического повествования" (81). И если к спору акмеизма с символизмом относиться серьёзно и считать его объективно обоснованным, надо признать, что ближе всех к акмеизму была Ахматова, а не Гумилёв, Городецкий и даже не Мандельштам. Это отмечали многие. В. Жирмунский, к примеру, писал: "Нас, однако, интересует сейчас не вечное и не глубоко индивидуальное в лирике автора "Чёток" и не отдельные черты сходства с символистами, а именно те особенности времени, которые ставят стихи Ахматовой в период иных художественных стремлений и иных душевных настроений, чем те, которые господствовали в литературе последней четверти века. Эти черты, принципиально новые, принципиально отличные от лирики русских символистов, заставляют нас видеть в Ахматовой лучшую и самую типичную представительницу молодой поэзии" (34).
Критики спорили, препарировали стихи Анны Андреевны, а читающая публика сходила от них с ума. На Ахматову обрушилась громкая слава. Неимоверное количество студисток начали подражать своему кумиру (их даже называли "подахматовками"). "Вечер", вышедший первым тиражом в 300 экземпляров, переиздавался четыре раза, "Чётки" – тринадцать!
Сегодня раннее творчество Ахматовой, в отличие от её более поздних стихов мне не кажется значительным. "Вечер" – это то, что барышни-гимназистки с придыханием записывали в свои альбомы, непременно украшенные розами и целующимися голубками. Одно и то же об одном и том же. И главное так же! Меня смущает узость их диапазона, мазохистское жеманство, и некоторый налет пошлости. Их путь на карте русской поэзии пролегает – от С. Надсона к Э. Асадову (причем к Асадову ближе). Исключение я бы сделал только для хрестоматийного стихотворения "Смятение":
Было душно от жгучего света,
А взгляды его – как лучи...
Я только вздрогнула. Этот
Может меня приручить.
Наклонился – он что-то скажет.
От лица отхлынула кровь.
Пусть камнем надгробным ляжет
На жизни моей любовь.
Не любишь, не хочешь смотреть.
О, как ты красив, проклятый!
И я не могу взлететь,
А с детства была крылатой.
Мне очи застил туман,
Сливаются вещи и лица...
И только красный тюльпан,
Тюльпан у тебя в петлице.
..................................................
На меня поглядели очи...
Десять лет замираний и криков,
Все мои бессонные ночи
Я вложила в тихое слово
И сказала его напрасно.
Отошёл ты, и стало снова
На душе и пусто и ясно.
Между прочим, часто упускают из вида, что сама Анна Андреевна в пылу полемики со своими критиками, сознательно или неосознанно пытавшимися "замуровать" её в прошлое, "намеренно подчеркивала пренебрежительное отношение к ранним стихам, как к пройденному этапу своего творчества" (33). То же самое она говорила в декабре 1921 года К. Чуковскому: "Скоро выходят "Чётки". Ах, как я не люблю этой книги. Книжка для девочек" (78). На мой взгляд, подлинный дар Ахматовой начнет проявляться в третьем сборнике – "Белая стая" и большим поэтом Анна Андреевна станет позднее.
Б. Арватов о ранней Ахматовой: "Вся поэзия Ахматовой носит резко выраженный, встречающийся в каждом стихотворении сознательно подчёркнутый страдальчески надрывный, смакующе-болезненный характер". В "Чётках" слово "смерть" и производные от него, по подсчетам Арватова, встречаются 25 раз. "Затем идут: тоска (7), печаль (7), томленье (7), мука, боль, грусть, горе, скорбь, тяжесть (по 6-ти раз); любимый цвет Ахматовой – чёрный <...> из эпитетов особенно часты: тайный и странный" (11).
М. Бахтин: "... Мне показалось, что вообще она как-то вот на такие вопросы, выходящие за пределы узкого и преимущественно любовного быта, – она не особенно любила разговаривать. Тогда, в те времена. Это было, конечно, очень давно, и после этого она сильно изменилась... Как вы знаете, у ранней Ахматовой моментов таких философских, что ли, в стихах почти совершенно не было, совершенно. Это была лирика, чисто интимная лирика, чисто женская лирика. Это, конечно, не мешало тому, что это была в художественном отношении, конечно, довольно высокая уже лирика. Но ставить вот такие общие вопросы... глубины большой в этот период ранний, когда я её узнал, у неё не было в стихах. Не было её и в жизни, как мне показалось. Её интересовали люди. Но людей она как-то ощущала именно... по-женски, как женщина ощущает мужчину" (3). Так полагал и А. Блок: "Ахматова пишет стихи так, как будто на неё смотрит мужчина, а надо писать так, как будто на поэта смотрит Бог" (9).
Хитрый С. Волков заставляет проговориться Иосифа Бродского: "... я эти ахматовские "речи-встречи-невстречи" одно от другого не отличаю" (21). Там же: ""Сероглазый король" был решительно не для меня, как и "перчатка с левой руки" – все эти дела не представлялись мне такими уж большими поэтическими достижениями. Я думал так, пока не наткнулся на другие её стихи, более поздние".
К. Чуковский, сделавший немало комплиментов раннему творчеству поэтессы, в своей известной статье "Ахматова и Маяковский" тоже замечает, чего нельзя не заметить: "Изо всех мук сиротства она особенно облюбовала одну: муку безнадежной любви. Я люблю, но меня не любят; меня любят, но я не люблю, – это была главная её специальность. В этой области с нею ещё не сравнился никто. У неё был величайший талант чувствовать себя разлюбленной, нелюбимой, нежеланной, отверженной. Первые стихи в её "Чётках" повествовали об этой унизительной боли" (77).
Ранние стихи Ахматовой с подачи В. Буренина породили массу пародий. И глумливых:
Настоящую даму не спутать
Ни за что: ведь она в мехах.
Ты напрасно хочешь напутать.
И ответил он жалобно: – Ах!
Только вздрогнула: – Милый! Милый!
О, господь мой, ты мне помоги!
И на правую руку стащила
Галошу с левой ноги.
Задыхаясь, ты крикнул: – Анютка!
– Ну что?
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал: – Не протри пальто!
(Сергей Малахов. Удар. Альманах. М., 1927)
И едких, например, И. Бунина или В. Набокова:
Я надела тёмное платье
И монашенки я скромней:
Из слоновой кости распятье
Над холодной постелью моей.
Прожигают моё забытьё,
И шепчу я имя Георгий –
Золотое имя твоё!
Набоков, обладавший поразительным чутьём к пошлости, конечно, не мог пройти мимо ахматовских слияний любовно-эротических и религиозных мотивов, которые впоследствии выплеснутся в тему "Блудница в храме".
"Сероглазого короля" на мотив "Ехал на ярмарку ухарь-купец". Позднее, Анна Андреевна сама понимала: её "король" – не самая высокая поэзия. М. Вольпин в беседе с В. Дувакиным вспоминал историю о том, как Ахматова была у Пастернака и пришла оттуда возмущённая: "Он меня пригласил к себе, а там оказался... Вертинский!".
Д. Вертинский?
В. Да. "И Вертинский мне не давал... он оседлал меня! Он всё время говорил: "Я и Вы, Вы и я – вот я пою Ваши стихи, вот мои стихи, вот Ваши стихи" и т. д. Я была возмущена ужасно, они мне надоели, не знаю как! Я подошла к Борису и говорю потом: "Как же Вы могли позвать меня и Вертинского? Что, Вы не понимаете, что этого вообще нельзя делать?"" (3).
Анна Андреевна могла возмущаться из-за того, что Вертинский в одной из своих песен чуть исказил её текст ("Темнеет дорога приморского сада"), но, конечно, её больше раздражал "Сероглазый король". Вертинский исполнял его (как и другие свои песни) блистательно. Но высокой поэзии здесь не было, и она это прекрасно понимала.
В "Чётках" и "Вечере" встречаются и такие нелепицы:
Я, не ревнуя, не ропща,
Но не заменят мне утраты
Четыре новые плаща.
"четыре новых", а если уж хочется оставить "новые" – тогда надо писать "плащи". Впрочем, и в более поздних сборниках будут похожие недоразумения:
На подушке вышит,
Мурка серый, не мурлыч,
Дедушка услышит.
Все-таки Мурку правильнее относить к женскому роду и определять серой, а не серым.
– удивительно точно раскрывающих душу и творчество поэта – мне представляется рецензия Л. Каннегиссера.
Леонид Каннегиссер, близкий друг С. Есенина, прожил чуть больше 30 лет – в 1918 году он был казнён за убийство председателя Петроградской ЧК М. Урицкого, но, несмотря на молодость, уже был известен как поэт и утончённый ценитель поэзии. О нём рассказано в очерке М. Цветаевой "Нездешний вечер" и в мемуарах Г. Иванова "Петербургские зимы". Из его рецензии, опубликованной в журнале "Северные записки" (1914, №5):
"... Пантеизм чужд ей совсем. Она знает только людей, дающих ей боль, и Бога, которому можно молиться о смерти. Иначе она не понимает и Бога.
Вся её жизнь – "слава безысходной боли", и она ждёт смерти, как большого торжества. А боль она понимает только в любви к избранному. Если она любит, то её любовь – недуг, и другие болеют, любя её. Не страдать любя кажется ей преступлением, – "как он смеет быть непечальным". Её стихи рождаются только из муки. А мучится она не потому, что её возлюбленный "наглый и злой и любит других", не потому, что укравший её сердце "вернет свою добычу сам", или что зеркала скажут ей: "взор твой не ясен, не ярок" – нет: мучиться и мучить неизменная потребность её души, и она верна ей.
Болезненная привязанность к страданию с одной стороны, отчуждённость от природы и широкого мира, с другой – основные черты характера поэтессы. И как одно придаёт пленительное обаяние её стихам, так другое заключает её дар в узкие пределы впечатлений тонких, но похожих одно на другое. Огромное большинство человеческих чувств – вне её душевных восприятий.
ставят её на дно из первых мест в "интимной" поэзии.
Почти избегая словообразования, – в наше время так часто неудачного,– Ахматова умеет говорить так, что давно знакомые слова звучат ново и остро" (7).
Вышедший в 1917 году третий сборник "Белая стая" в художественном отношении был уже намного выше "Вечера" и "Чёток" – эволюция от ранних стихов к более зрелой поэзии здесь очевидна. Расширился диапазон, другой стала лирическая героиня. Как справедливо отметил кто-то из критиков, "Чётки" – интимные переживания Ахматовой, "Белая стая" – ощущение личной жизни как жизни национальной, исторической. В самом стихе произошли перемены, которые в итоге приведут к зрелой, самой значительной поэзии Ахматовой.
Почти исчез интимный дольник (стих, в котором промежуток между ударными слогами колеблется от одного до двух слогов), убавилось число модных в то время неточных рифм, наметился переход от хореев к ямбам. Все эти перемены блестяще описаны М. Гаспаровым (25).
И тут важно отметить влияние на творчество, да и на саму личность поэта – Николая Недоброво. Среди читающей публики – поклонников Ахматовой – принято считать, что большим поэтом она стала во многом благодаря Н. Гумилёву. Но гумилёвской "инерции" хватило только на два первых сборника. Далее – её поэзию вдохновлял и пестовал Недоброво.
"Для определения истинной важности взятой нами темы следует хотя бы кратко определить те новые черты лирического сознания Ахматовой, которые определили лицо третьей книги поэта "Белая стая", созданной в пору дружбы с Недоброво. Если первые две книги Ахматовой Недоброво разобрал как критик, то третья была создана под непосредственным влиянием его идей. <…> то, что отличает "Белую стаю" от "Чёток" – это и есть, в какой-то степени, продукт идей Недоброво" (44).
О "Белой стае" Н. Недоброво не успел ничего сказать. Уехав в Крым лечиться, 3 декабря 1919 года "этот красавец аристократ, игравший в лаун-теннис, делавший сложнейшие пируэты и знаменитый "испанский прыжок" на коньках" (таким описывает его Е. Евтушенко), умер от туберкулёза, не дожив до тридцати семи лет.
Интересна и такая версия М. Кралина (44): "По-видимому, она внутренне всю жизнь боролась с этой тенью, с человеком, который её "сделал", голос которого она продолжала слышать и через много лет, так что, думая о нём, она могла ненароком "впасть в его тон". Она не написала мемуаров о нём, где связала бы все нити, их связывавшие, в единый узел, ибо боялась, что оказалась бы ими связанной навсегда. В "Поэме без героя" Недоброво возник с предугадываемой неизбежностью:
Разве ты мне не скажешь снова
Победившее Смерть Слово
Что над юностью стал мятежной,
Только раз приснившийся сон,
Чья сияла юная сила,
Словно вовсе и не жил он".
А вот суждение Е. Евтушенко: "При всей иронической надменности Ахматовой в оценке многих своих современников, нет никого, о ком бы она говорила с непреходящей благодарностью, как о Недоброво. Он написал первую, самую серьёзную статью о ней в самом начале её пути (имеется в виду статья "Анна Ахматова", написанная Н. Недоброво в 1914 году и опубликованная в "Русской мысли", № 7 в 1915 году – Б. П), пророчески предугадав в ней большого поэта и неотвратимо предстоящие ей страдания, которые она смогла вынести благодаря собранности, воле и посвящённости поэзии. Впечатление стойкости и крепости слов так велико, что, мнится, целая человеческая жизнь может удержаться на них <…> Ахматова не только сама удержалась. Благодаря почти непредставимому существованию её стихов в годы сталинской тирании удержались и многие другие. А она в самые тяжкие моменты наверняка слышала эти слова Недоброво, звучащие изнутри неё, и они не позволяли ей опускать руки" (32).
Спустя десятилетия Ахматова напишет: "Ты! Кому эта поэма (имеется в виду "Поэма без героя" – Б. П.) принадлежит на 3/4, так как я сама на 3/4 сделана тобой, я пустила тебя только в одно лирическое отступление (царскосельское). Это мы с тобой дышали и не надышались сырым водопадным воздухом парков ("сии живые воды") и видели там 1916 г. (нарциссы вдоль набережной) …траурниц брачный полет…" (9). В 60-х годах Анна Андреевна в разговоре с А. Найманом скажет о Николае Недоброво: "А он, может быть, и сделал Ахматову" (54).
Злая ирония судьбы! – адресатом многих стихотворений "Белой стаи", написанной под влиянием Н. Недоброво, стал его близкий друг, художник Борис Анреп. В "Белой стае" Борису Васильевичу посвящено 17 стихотворений, в "Подорожнике" – 14, а всего их – около сорока!
"В 1914 году Недоброво познакомил Ахматову со своим давним и самым близким другом Борисом Анрепом. Вскоре между ними начался роман, и к весне следующего года Анреп вытеснил Недоброво из её сердца и из стихов. Тот переживал двойную измену болезненно и навсегда разошёлся с любимым и высоко ценимым до той поры другом, частыми рассказами о котором он в значительной степени подготовил случившееся. Анреп использовал каждый отпуск или командировку с фронта, чтобы увидеться в Петрограде с Ахматовой. В один из дней Февральской революции он, сняв офицерские погоны, с риском для жизни прошёл к ней по льду через Неву. Он сказал ей, что уезжает в Англию, что любит "покойную английскую цивилизацию разума, а не религиозный и политический бред". Они простились, он уехал в Лондон и сделался для Ахматовой чем-то вроде amor de tonh, трубадурской "дальней любви", вечно желанной и никогда не достижимой. К нему обращено больше, чем к кому-либо другому, её стихов, как до, так и после их разлуки. За границей он получил известность как художник-мозаичист, А. А. показывала фотографию – чёрно-белую – его многофигурной мозаики, выложенной на полу вестибюля Национальной галереи: моделью для Сострадания Анреп выбрал её портрет. В 1965 году, после её чествования в Оксфорде, они встретились в Париже. Вернувшись оттуда, Ахматова сказала, что Анреп во время встречи был "деревянный, кажется, у него не так давно случился удар. Мы не поднимали друг на друга глаз – мы оба чувствовали себя убийцами"" (54).
Здесь надо сказать об отношении Ахматовой к России. Она не приняла большевистскую революцию, но и не считала для себя возможным эмигрировать, как это сделали многие её собратья по перу. Измышления Т. Катаевой (40) о меркантильности такой позиции и обсуждать не стоит.
Ахматова не мыслила своей жизни вне России, это был её осознанный выбор, о котором она ни разу в жизни не пожалела. И на слова Б. Анрепа о том, что он любит "покойную английскую цивилизацию разума, а не религиозный и политический бред", она откликнулась строчками:
Ты говоришь – моя страна грешна,
А я скажу – твоя страна безбожна.
Ты – отступник: за остров зелёный
Отдал, отдал родную страну,
Наши песни, и наши иконы,
И над озером тихим сосну.
Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал,
И дух суровый византийства
От русской церкви отлетал,
Забыв величие свое,
Как опьяневшая блудница,
Не знала, кто берет её...
(В советское время это стихотворение печаталось без первых двух строф; почему-то и в современных изданиях его часто начинают со слов "Мне голос был").
Он говорил: "Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид".
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Не осквернился скорбный дух.
В отношениях Ахматовой с Анрепом была ещё одна драматичная сюжетная линия. 13 февраля 1916 года Н. Недоброво (он жил тогда в Царском Селе) пригласил Ахматову и Анрепа послушать его новую трагедию в стихах – "Юдифь". Во время чтения, когда Недоброво был полностью поглощён своей рукописью, Ахматова незаметно вложила в руки Анрепа чёрное кольцо с бриллиантом, завещанное ей бабушкой. Ахматова приписывала этому кольцу магическую силу и наказала своему новому другу никогда не расставаться с талисманом. По одной из версий, поступок Анны Андреевны объяснялся задетым женским самолюбием – на чтении присутствовала жена Н. Недоброво. Анреп много лет не расставался с этим подарком, но при бомбардировке Лондона во время Второй мировой войны кольцо пропало. Все последующие годы Б. Анреп мучительно переживал утрату, и когда встретился с Ахматовой в Париже после 48 лет разлуки, был не в себе, ожидая вопрос Анны Андреевны о судьбе кольца. Отсюда – впечатление Ахматовой, что Анреп во время встречи был "деревянный, кажется, у него не так давно случился удар". Сам Борис Анреп с предельной и пронзительной искренностью описал всю эту историю в подробностях (4).
"В течение своей жизни любила только один раз. Только один раз. Но как это было!" – относятся именно к Б. Анрепу (79). А он? П. Лукницкий задает Анне Андреевне этот вопрос напрямую: "Он не любил Вас?". А. А. "Он… нет, конечно, не любил. Это не любовь была… Но он всё мог для меня сделать, – так вот просто…" (50).