Глава 4
Ко времени расставания Ахматовой с Анрепом её брак с Н. Гумилёвым был уже формальностью. Гумилёв знал о её романе с Модильяни, о других историях и сам не оставался в долгу. Не изменило ситуации и рождение в 1912 году сына, "Лёвушки-гумилёвушки", как его называли в шутку. Гумилёва в отношениях с женой многое мучило. Не последнюю роль сыграла и её непреодолимая страсть к актёрствованию. Десятки людей из года в год описывали встречи с Ахматовой словно под копирку: "Анна Андреевна полулежала на диване, необычайно грустная, с накинутой на плечи ложноклассической шалью". Правда, были и такие, на кого эта "магия" не действовала. Поэт В. Нарбут, например, иронично замечал: "Что вы всё лежите, Анна Андреевна, встали бы, на улицу бы вышли" (28). Эта вечная "смерть при жизни", вся мировая скорбь в её красивых, серых глазах, угнетали Гумилёва с первых же месяцев не меньше, чем её измены. И если за три года до свадьбы в своем знаменитом стихотворении "Жираф" он только констатировал: "Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд <...> Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя", то уже в 1911 году писал:
Из города Киева,
Из логова змиева
Я взял не жену, а колдунью.
А думал забавницу,
Гадал – своенравницу,
Веселую птицу-певунью.
Покликаешь – морщится,
Обнимешь – топорщится,
А выйдет луна – затомится.
И смотрит, и стонет,
Как будто хоронит
Кого-то, – и хочет топиться.
.................................................
Молчит – только ёжится,
И все ей не можется,
Мне жалко её, виноватую,
Как птицу подбитую,
Берёзу подрытую
Над очастью, Богом заклятую.
"У неё было всё, о чем другие только мечтают. Но она проводила целые дни, лёжа на диване, томясь и вздыхая. Она всегда умудрялась тосковать и горевать и чувствовать себя несчастной. Я шутя советовал ей подписываться не Ахматова, а Анна Горенко – Горе – лучше не придумать" (57). Там же читаем: "Как она меня мучила! В другой мой приезд она, после очень нежного свидания со мной, вдруг заявила: "Я влюблена в негра из цирка. Если он потребует, я всё брошу и уеду с ним". Я отлично знал, что никакого негра нет, и даже цирка в Севастополе нет, но я всё же по ночам кусал руки и сходил с ума от отчаяния".
Рассказывал Гумилёв и о том, в какое глупое положение поставили его стихи жены:
Муж хлестал меня узорчатым,
Вдвое сложенным ремнём.
"Ведь я, подумайте, из-за этих строк прослыл садистом. Про меня пустили слух, что я, надев фрак (а у меня и фрака тогда ещё не было) и цилиндр (цилиндр у меня, правда, был) хлещу узорчатым, вдвое сложенным ремнём, не только свою жену – Ахматову, но и своих молодых поклонниц, предварительно раздев их догола. <...> Смеётесь? А мне, поверьте, совсем не до смеха было. Я старался убедить её, что таких выдумок нельзя печатать, что это неприлично – дурной вкус и дурной тон. <...> Анна Андреевна <...> почему-то всегда старалась казаться несчастной, нелюбимой. А на самом деле, Господи! как она меня терзала и как издевалась надо мной. Она была дьявольски горда, горда до самоуничижения. Но до чего прелестна, и до чего я был в неё влюблён!" (57).
Забегая вперед, отметим, что печальный финал третьего (неофициального) брака Ахматовой – с Н. Пуниным – тоже в чём-то определился характером Анны Андреевны. Николай Пунин в сердцах писал: " Но она невыносима в своем позёрстве, и если сегодня она не кривлялась, то это, вероятно, оттого, что я не даю ей для этого достаточного повода" (Н. Пунин, 62).
В августе 1918 года Ахматова развелась с Гумилёвым, инициатива исходила от неё. П. Лукницкий записал со слов Анны Андреевны, а В. Срезнёвская рассказывала как очевидец (дело происходило в доме Срезнёвских), что в апреле 1918 года, когда Николай Степанович вернулся из Англии, Анна Андреевна провела его в отдельную комнату и сказала: "Дай мне развод...". Он страшно побледнел и ответил: "Пожалуйста...". Не просил ни остаться, не расспрашивал даже. Спросил только: "Ты выйдешь замуж? Ты любишь?". А. А. ответила: "Да". – "Кто же он? " – "Шилейко" 50).
года зарегистрировали брак и поселились в комнате Шилейко в знамениотом Мраморном дворце дворце (Фонтанном доме), с которым судьба Анны Андреевны будет связана многие годы.
Талант Владимира Казимировича (настоящее имя Вольдемар Казимирович), как это часто бывает, соседствовал со сложным характером. В. Жирмунский говорил о нём как о человеке с большими странностями, называя его учёным в духе гофмановских чудаков. Шилейко изводил Ахматову ревностью (правда, вовсе не без оснований), серьезно омрачавшей их отношения. Уходя на службу, он запирал её дома, а ключ уносил с собой. Напрасные усилия – Анна Андреевна благодаря своей фантастической гибкости змеёй проползала в щель под воротами под аплодисменты и бурный восторг весёлой компании друзей во главе с её новым другом Артуром Лурье.
В конце 1919 года Анна Андреевна заключила договор на переиздание "Белой стаи". Когда Владимир Казимирович узнал, что издана книжка будет под фамилией Ахматовой, а не Шилейко, то, по словам П. Лукницкого, "чуть не убил" (50). Этот брак Ахматова впоследствии считала нелепой ошибкой, а их дом в одном из своих стихотворений назвала тюрьмой:
Тебе покорной? Ты сошёл с ума!
Покорна я одной господней воле.
Мне муж – палач, а дом его – тюрьма.
Тем не менее, эти годы были самыми плодотворными для Анны Андреевны: с 1909 по 1922 год она написала почти половину всех своих сохранившихся стихов. Вслед за "Белой стаей" в 1921 году выходит сборник "Подорожник", а годом позже – "Anno Domini MCMXXI". От сборника к сборнику всё явственнее эволюция творчества Ахматовой, начавшаяся с "Белой стаи". Это отмечают многие критики и ведущие литературоведы, в частности М. Гаспаров (25). Теперь уже ни у кого не вызывает сомнение масштаб её таланта.
Летом 1921года в журнале "Вестник литературы" № 6-7 (30-31) была напечатана рецензия Б. Эйхенбаума на "Подорожник", в которой автор назвал творчество Ахматовой одним из достижений русской лирики. Зимой следующего года в "Летописи Дома литераторов" № 7 помещена рецензия А. Гизетти на сборник "Anno Domini MCMXXI", где давалась высокая оценка ахматовским стихам. К. Чуковский вспоминал, что в то время слава её была "в полном расцвете: вчера Вольфила устраивала вечер её поэзии, а редакторы разных журналов то и дело звонят к ней – с утра до вечера. – Дайте хоть что-нибудь" (78).
Но вернёмся в 1920 год. В феврале газета "Жизнь искусства" № 363 сообщает: "Заведующий Музыкальным отделом Наркомпроса Артур Лурье закончил ряд новых сочинений. Среди них: <...> три стихотворения Ахматовой для чтения с сопровождением хора женских голосов" (74). Петербургская богема знала, что скрывается за этой публикацией: в это время у Ахматовой был второй роман с Артуром Лурье (первый, короткий, случился в начале 1914 года, параллельно отношениям с Н. Гумилёвым и Н. Недоброво). Настоящее имя Лурье было Наум Израилевич, псевдоним – Артур Винцент Лурье, Артур – в честь Шопенгауэра, а Винцент в честь Ван-Гога (47). Вскоре Анна Андреевна переехала в дом №18 по Фонтанке, в квартиру одной из героинь будущей "Поэмы без героя" – Ольги Глебовой-Судейкиной, прозванной Ф. Сологубом "вакханкой". Там же обитал и Лурье, любовник Ольги. Весёлую компанию дополнял поэт и музыкант М. Кузмин и его любовник, юный гусар Всеволод Князев. Спустя десятилетия Лурье напишет: "Мы жили вместе, втроем, на Фонтанке... Ане сейчас 73. Я помню ее 23летней"(54). Ахматова же спустя годы признается: "Мы не могли разобраться, в кого из нас он влюблён". История отношений Ахматовой с Лурье подробно исследована М. Кралиным (42).
"Двенадцать"), был одним из лидеров музыкального авангардизма, но в августе 1922 года уехал в Берлин, затем в Париж, а во время Второй мировой войны окончательно обосновался в Америке.
Квартира Глебовой-Судейкиной была в четвёртом по счету проходном дворе, и именно об этом дворе Ахматова напишет двадцать лет спустя:
А в глубине четвёртого двора
Под деревом плясала детвора
В восторге от шарманки одноногой,
…
Суждённой всем, единственной дорогой.
У большинства современников осталась не самая лучшая память об Артуре Лурье. К. Чуковский, например, вспоминал высказывания В. Маяковского, творчество которого Лурье высоко ценил, очень хотел с ним подружиться и даже переложил на музыку "Наш марш". Чуковский: "5 декабря я пришёл к Маяковскому опять – мы пили чай – и поговорили о Лурье. "Сволочь, – говорит Маяк. – Тоже... всякое Лурье лезет в комиссары, от этого Лурья жизни нет!" Как-то мы сидели вместе, заговорили о Блоке, о цыганах, он и говорит: едем туда-то, там цыгане, они нам всё сыграют, всё споют, <...> я ведь комиссар музыкального отдела. А я говорю: – Это всё равно, что с околоточным в публичный дом" (78).
Любовь любовью, но нужно было думать и о пропитании. С июня 1921 года Анна Андреевна начала работать делопроизводителем факультетской библиотеки Петроградского агрономического института (Фонтанка, 6) и получила казенную квартиру на Сергиевской 7, в которой жила после отъезда А. Лурье. Побывавший у Ахматовой в гостях К. Чуковский писал в Лондон А. Тырковой: "Жизнь её тяжелая. В комнате у неё холодно, часто ей приходится самой пилить дрова. <…> Я выяснил, что та наборщица, которая будет набирать стихотворение Анны Ахматовой, получит в пять раз больше, чем сама Анна Ахматова за то же стихотворение! При таких условиях жить литературой нельзя" (78).
умер Александр Александрович Блок. Случилось так, что об аресте Гумилёва Ахматова узнала на похоронах Блока. Эти две смерти словно послужили сигналом: многие литераторы кинулись в эмиграцию, где большинство из них ждала нищета, лишения, безысходность. Впрочем, у многих оставшихся судьба оказалась еще страшнее. Среди миллионов, перемолотых сталинской мясорубкой, был и известный искусствовед Николай Николаевич Пунин, осуждённый на 10 лет лагерей и умерший 21 августа 1953 года в больнице лагеря для нетрудоспособных заключенных заполярного посёлка Абезь под Воркутой. На смерть своего гражданского мужа Ахматова откликнулась горькими строками:
И сердце то уже не отзовётся
На голос мой, ликуя и скорбя.
Всё кончено... и песнь моя несётся
В пустую ночь, где больше нет тебя.
Петербургского университета, который закончил в 1914 году по специальности "История искусств". Работал в знаменитом журнале "Аполлон", с 1918 года возглавил Петроградский отдел изобразительных искусств Наркомпроса, исполнял обязанности комиссара Русского музея и некоторое время – Эрмитажа. В течение 30 лет Николай Николаевич сотрудничал с Русским музеем, читал лекции по истории падноевропейского искусства в Институте живописи, скульптуры и архитектуры, получил звание профессора.
Николай Николаевич с воодушевлением принял революцию, стал комиссаром, отвечающим за изобразительное искусство. Поразительно, но Анна Андреевна, всю жизнь неистово боровшаяся за память о Николае Гумилёве, убежденном монархисте, расстрелянном большевиками, своими избранниками в те годы делала исключительно комиссаров. Комиссарами были и Артур Лурье, и Николай Пунин, а по сути, и Владимир Шилейко – он был наделен мандатом, подписанным женой Троцкого. Мандат позволял "осматривать предметы и накладывать на них печати". Не знаю, было ли известно Ахматовой о том, что Пунин в газете "Искусство Коммуны" опубликовал когда-то статью "Попытки реставрации", по сути – политический донос на Николая Гумилёва, в котором определил стихи Николая Степановича как "гидру контрреволюции". Но как бы то ни было, вскоре Анна Андреевна вновь вернулась в Фонтанный дом, переехав жить к Пунину. Тот уже несколько лет был женат на Анне Евгеньевне Пуниной (Аренс), у них родилась дочь Ирина, разводиться Пунин не собирался (Анна Евгеньевна так и умрет его женой в эвакуации во время войны). И они начали жить втроём. Само по себе в то время это не было чем-то особенным. Сложности возникнут позднее, когда роман Пунина с Ахматовой закончится.
Ситуация сложилась пикантная. С. Коваленко описывает её так: "В своем гражданском браке с Пуниным Ахматова, как уже говорилось, вынуждена была поселиться в одной из комнат квартиры шереметьевского дома, где он (Пунин – Б. П.) жил с прежней семьей: Анной Евгеньевной Аренс и их маленькой дочкой Ириной. При всей толерантности Анны Евгеньевны она сама и вся пунинская семья рассматривали Ахматову как самозванку. Эта вынужденная жизнь "семьи" в семье была для Ахматовой мучительной.
Но другого выхода в условиях послереволюционного квартирного кризиса в Петрограде Николай Николаевич Пунин не видел. Законная жена его была категорически против развода, да и материально проще было выжить "одной семьей". Так и жили, встречаясь за столом под традиционным абажуром при скудных трапезах" (41).
Отношения с Н. Пуниным были самыми продолжительными из всех романов и браков Ахматовой. Пунин любил её. Современникам, по крайней мере, в начале этого романа, они казались счастливой парой. Е. Гальперина-Осмеркина вспоминала встречу с Ахматовой и Пуниным летом 1927 года в Летнем саду: "К нам приближалась женщина, улыбка которой, сиянье глаз были полны радостью бытия. "Да, я счастлива, – читалось на её лице, – счастлива вполне". Пунин был тоже в прекрасном настроении, но в его повадке сквозило самодовольство. Весь его вид, казалось, говорил: "Это я сумел сделать её счастливой" (23).
– уже через несколько месяцев она стала не только изменять Пунину, но и добросовестно информировать его о своих изменах. 10 января 1923 года Николай Николаевич запишет в своем дневнике: "Два дня Ан. была какая-то беспокойная, мучащаяся, подавленная. <...> Вчера, долго борясь, сказала не своим голосом: я изменила тебе. Потом плакала. Мне ли прощать её. <...> Я не знаю человека, в котором жил бы такой большой и чистый ангел в таком темном греховном теле" (62). Скорее всего, речь шла о М. Циммермане, с которым у Анны Андреевны тоже был роман. Интересно, сообщала ли Ахматова Пунину о других своих изменах, например, с первым биографом Н. Гумилёва, молодым литератором П. Лукницким, который в своей "интимной тетради" рассказывал о близости с Ахматовой (1925-1930) (49). В это же время Анна Андреевна пишет очень тёплые письма своему официальному мужу – В. Шилейко (он тогда жил в Москве) – неизменно подписывая их: "Твоя Анна". С Шилейко Ахматова официально разведётся в июне 1926 года. Владимиру Казимировичу жить тогда останется четыре года. Он еще успеет жениться на В. Андреевой, у них родится сын Андрей, будущий профессор, заведующий кафедрой электроники в Московском институте инженеров транспорта, близкий друг братьев Стругацких. Осенью 1930 года Шилейко умрёт от туберкулёза, не дожив до сорока лет.
Из писем и дневников Н. Пунина становятся понятны не только малоизвестные обстоятельства отношений с Ахматовой, но и многие её стихи, написанные по этому поводу (10). Важно отметить и другое.
Пунин 21 сентября 1923 года: "Ан. перестала писать стихи; почему это, что это значит, вот уже год, почти ни одного стихотворения? Она говорит, что это от меня" (62). Сама же Анна Андреевна прочно внедрила в официальное ахматоведение миф "о трех постановлениях" (на самом деле их два – 1940 и 1946 года), объясняя этим своё многолетнее творческое молчание. В записных книжках она пишет: "Между 1925-1939 меня перестали печатать совершенно. (См. критику, начиная с Лелевича 1922-1933) <...> Даже упоминание моего имени (без ругани) было запрещено. <...> Ругань... началась систематическая примерно с Лелевича ("На посту")" (9).
На самом деле всё было несколько иначе. Всеми видами искусств в то время руководили авангардисты (вспомним В. Маяковского: "Лафа футуристам, фрак старья разлазится каждым швом"). Левые критики действительно подвергали творчество Анны Андреевны многочисленным нападкам, но мне не удалось найти никаких доказательств того, что печатать Ахматову, а уж тем более упоминать её имя без ругани было запрещено. Дело не в мифическом запрете – ведь в дневнике Пунин отмечает: Анна Андреевна перестала писать ещё в 1922 году, а причиной почему-то называют статью Г. Лелевича 1923 года и Постановление ЦК РКП 1925 года. С подачи самой Ахматовой прочно укоренился миф о Постановлении ЦК 1925 года, якобы запретившем её публикации после появления в первом номере "Русского современника" за 1924 год "Новогодней баллады" и "Лотовой жены". В подтверждение Ахматова ссылалась на закрытие журнала и на то, что его руководители подверглись остракизму. Для прояснения ситуации интересно обратиться к беседе В. Дувакина с одним из главных апологетов ахматовского мифа В. Ардовым.
"А. Она сама говорила, что после решения ЦК в 25-м году по поводу журнала "Русский современник", когда было запрещено печатать Ахматову в советской прессе и в издательствах, она просидела или пролежала на кушетке до 41-го года. Тут вышла её первая книжечка.
"О политике партии в области художественной литературы". Но там "Русский современник" непосредственно не упомянут.
А. Нет, там было специальное решение по поводу журнала "Русский современник". Значит, Ахматову – не печатать, главного редактора "Русского современника" Исая Лежнева выслать из пределов Советского Союза, а журнал закрыть.
Д. Мне кажется, что Вы немножко ошибаетесь, потому что журнал-то закрыли, но Исай Лежнев впоследствии, после возвращения, – заведующий отделом "Правды", в "Известиях" его потом в партию приняли, – это вот тот самый эмигрант, но он был редактором не "Русского современника", а "Россия" журнал был.
А. Но она всегда говорила, что есть решение 25-го года.
"Русский современник" выходил в 24-м году, и в 25-м году уже не выходил. А журнал "Россия"...
"Россия", пожалуйста, я не возражаю <...>" (3).
"Она всегда говорила" (В. Ардов) – в этом вся соль ахматовского мифа.
Как же всё-таки было с Постановлением 1925 года? По сравнению с мифом – с точностью до наоборот. Ибо это постановление – самое либеральное из тех, что касались культурной политики. Подготовил его Н. Бухарин (впоследствии главный заступник О. Мандельштама), и назывался этот утверждённый Политбюро документ – резолюция ЦК РКП(б) "О политике партии в области художественной литературы" от 18 июня 1925 года. В нём говорилось: "Отсеивая антипролетарские и антиреволюционные элементы (теперь крайне незначительные), борясь с формирующейся идеологией новой буржуазии среди части "попутчиков" сменовеховского толка, партия должна терпимо относиться к промежуточным идеологическим формам, терпеливо помогая эти неизбежно многочисленные формы изживать в процессе всё более тесного товарищеского сотрудничества с культурными силами коммунизма".
Эта резолюция не только защитила умеренных литераторов от агрессивных нападок крайне левых представителей Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП), в ней содержалось беспрецедентное по своему либерализму для советской власти положение о том, что партия "не может связать себя приверженностью к какому-либо направлению в области литературной формы" и предлагалась свободная конкуренция различных литературных группировок и течений (58). После публикации фундаментальной работы В. Черных (74), выяснилось, кто навёл Ахматову на мысль об этом мифе. М. Шагинян, сообщила Анне Андреевне: "О вас было постановление ЦК –не арестовывать, но и не печатать".
Сама Анна Андреевна довольно противоречиво высказывалась о перерывах в творчестве. Иногда оспаривала совершенно очевидные факты ("Самое лживое: будто 20 лет я ничего не писала...") (76). В других случаях признавала десятилетия молчания и даже объясняла их причины. В "Поэме без героя":
–
Пытки, ссылки и казни – петь я,
Вы же видите, не могу.
Другой пример:
И вовсе я не пророчица,
А просто мне петь не хочется
Под звон тюремных ключей.
Заметим, что в начале 20-х, когда Анна Андреевна перестала писать стихи, до времён «пыток, ссылок и казней» и «звона тюремных ключей» было ещё далековато.
Подробно периоды творческого молчания Ахматовой и версии их причин приводит в своём исследовании Никита Струве (10). Результаты он обобщил в таблице, пусть и не абсолютно точной (общеизвестно, что Анна Андреевна часто манипулировала датами написания своих стихов), но вполне проясняющей тенденции:
Количественное распределение стихотворений по годам
1909: 9 1923: 1 1936: 9 1947: 1 1955: 4
1910: 13 1924: 4 1937: 2 1948: 0 1956: 6
1911: 41 1925: 4 1938: 1 1949: 1 1957: 4
1913: 46 1927: 3 1940: 33 1951: 0 1959: 24
1915: 35 1929: 1 1942: 17 1953: 0 1961: 17
1916: 33 1930: 0 1943: 16 1954: 0 1962: 9
1918: 4 1932: 0 1945: 17 1964: 9
1919: 5 1933: 1 1946: 13 1965: 2
1920: 1 1934: 1
1921: 1 1935: 3
*– "Сталинский" цикл.
Ознакомившись с исследованием Н. Струве, вопрос о мифе на тему "Постановление 1925 года" мы можем закрыть.
Ошибочно и другое утверждение Ахматовой: "даже упоминание моего имени (без ругани) было запрещено". В защиту Анны Андреевны в ответ на нападки РАПП-овцев было немало публикаций, например, статья В. Полонского "К вопросу о наших литературных разногласиях. Критические заметки по поводу книги Г. Лелевича "На литературном посту"", напечатанная в журнале "Печать и революция". И есть ли вообще предмет для дискуссий, если в 4-м томе Большой советской энциклопедии 1926 года Анна Андреевна Ахматова названа выдающейся русской поэтессой?!
Итак, с1923-го по1940 год Анна Андреевна стихов почти не пишет. Но с литературой не порывает. В эти годы она делает несколько переводов и увлекается пушкинистикой. Она прекрасно знала на память не только стихи, но даже письма Александра Сергеевича. В марте 1931 года Ахматова начала исследование "Сказки о золотом петушке" Пушкина. В феврале 1933 года на заседании Пушкинской комиссии в Институте русской литературы (Пушкинский Дом АН СССР) читает доклад "Последняя сказка Пушкина". Эта работа (как и последующие исследования творчества Александра Сергеевича) получила высокую оценку ведущих пушкинистов.
Андреевны. Постепенно стали разлаживаться отношения с Пуниным.
Большие перемены происходили и в литературной жизни страны. В апреле 1932 года вышло Постановление ЦК ВКП(б) "О перестройке литературно-художественных организаций", которое ликвидировало Ассоциацию пролетарских писателей (РАПП) и объявило об объединении всех "писателей, поддерживающих платформу Советской власти и стремящихся участвовать в социалистическом строительстве, в единый союз советских писателей с коммунистической фракцией в нём" (58). А в августе 1934 года открылся Первый съезд советских писателей.
Принято считать, что время Большого Террора началось 1 декабря 1934 года – после убийства в Ленинграде С. М. Кирова. Однако тень этого страшного времени нависла над страной раньше. 13 мая 1934 года первый раз арестовали Осипа Мандельштама, которого с Ахматовой связывали близкие отношения. По иронии судьбы Анна Андреевна в этот момент находилась в его московской квартире и стала очевидцем. Причиной ареста было знаменитое стихотворение Мандельштама "Мы живем, под собою не чуя страны". Ахматова же считала, что злосчастное стихотворение было лишь поводом, а причиной являлась пощёчина, которую несдержанный, нервный Осип Эмильевич незадолго до этого дал "Красному графу" – всемогущему Алексею Толстому. Эту версию повторяют многие мемуаристы, приводя ответные на пощёчину слова Алексея Николаевича: "Вы что, с ума сошли?! Вы понимаете, что я могу вас просто уничтожить?!"
Верила ли сама Анна Андреевна в эту свою версию? Ведь она впоследствии приятельствовала с Толстым, во время войны в ташкентской эвакуации принимала его ухаживания, не отказывалась от деликатесов, которые водитель Алексея Николаевича приносил ей большими корзинами (часть снеди Ахматова раздавала голодной детворе).
Для Мандельштама первый арест закончился, можно сказать, благополучно – всего лишь ссылкой в Чердынь (Пермский край), а оттуда в Воронеж, куда Анна Андреевна ездила его навестить. Но для Ахматовой это событие, возможно, имело более драматические последствия. 18 мая 1934 года на вопрос следователя "Кому вы читали или давали в списках это стихотворение?" простодушный, «витающий в эмпириях» Мандельштам ответил: "В списках я не давал, но читал следующим лицам: своей жене, <…> Анне Ахматовой – писательнице, её сыну Льву Гумилёву" (71). Может быть, поэтому 22 октября 1935 года Пунин и Лев Гумилёв были арестованы по обвинению в "создании контрреволюционной террористической организации".
она писала: "Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович, зная
Ваше внимательное отношение к культурным силам страны и в частности к писателям, я решаюсь обратиться к Вам с этим письмом. 23 октября в Ленинграде арестованы Н. К. В. Д. мой муж Николай Николаевич Пунин (профессор Академии художеств) и мой сын Лев Николаевич Гумилёв (студент ЛГУ). Иосиф Виссарионович, я не знаю, в чем их обвиняют, но даю Вам честное слово, что они ни фашисты, ни шпионы, ни участники контрреволюционных обществ. Я живу в ССР (так – в тексте – Б. П.) с начала Революции, я никогда не хотела покинуть страну, с которой связана разумом и сердцем. Несмотря на то, что стихи мои не печатаются и отзывы критики доставляют мне много горьких минут, я не падала духом; в очень тяжёлых моральных и материальных условиях я продолжала работать и уже напечатала одну работу о Пушкине, вторая печатается. В Ленинграде я живу очень уединенно и часто подолгу болею. Арест двух единственно близких мне людей наносит мне такой удар, который я уже не могу перенести. Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, вернуть мне мужа и сына, уверенная, что об этом никогда никто не пожалеет" (66).
В эти кошмарные дни, кроме Сейфуллиной, Ахматову поддерживали и чем могли помогали М. Булгаков с женой, Б. Пильняк, Л. Чуковская, Э. Герштейн. А Борис Пастернак, возможно терзаемый совестью за то, что не защитил Мандельштама в знаменитом телефонном разговоре со Сталиным, даже написал вождю письмо в защиту Пунина и Гумилёва. Результат был поразительный: на письме Ахматовой Сталин наложил резолюцию: "Т. Ягода. Освободить из-под ареста и Пунина, и Гумилёва и сообщить об исполнении" (66).
Уже на следующий день Николай Николаевич и Лев Николаевич были освобождены, но радость омрачилась конфликтом между двумя бывшими арестантами. Пунин всегда недолюбливал сына Ахматовой, теперь к этому ещё добавились показания против Льва Гумилёва, сделанные Николаем Николаевичем в ходе следствия (27).
Лев Николаевич не захотел дальше жить у Пуниных и переехал к своему приятелю. Возможно, с этого началось охлаждение отношений сына с матерью, закончившееся полным разрывом. Все события, с этим связанные, в канонической биографии Ахматовой патетически трактовались как "Трагедия матери", "Материнский подвиг", "Великая жертва", при этом виновным назначался исключительно сын. На мой взгляд, такие оценки не совсем точны. Посмотрим на события глазами Льва Гумилёва.
С. Волков, полемизируя с И. Бродским, пишет: "Но разве в этом смысле "Реквием" (имеется в виду "Реквием" А. Ахматовой – Б. П.) не есть именно автобиографический слепок с ситуации, в которой, как я понимаю, присутствовало определённое равнодушие Ахматовой к судьбе собственного сына?" (21). Действительно, вскоре после рождения сына Ахматова перебралась в столицу, и мальчика растила бабушка Анна Ивановна и сводная сестра Николая Гумилёва Александра Сверчкова. Почти всё его детство и юность прошли в Слепнево Бежецкого уезда Тверской губернии и в Бежецке. Мать приезжала нечасто, вначале в основном на лето, а позднее совсем редко. После 1921 года Анна Андреевна в следующий раз побывала в Бежецке только в 1925 году. Приехав утром, "уже в обед того же дня соберётся в обратную дорогу. Подобная поспешность, похожая на бегство, ошеломит, глубоко обидит сына" (46). Если почитать записки П. Лукницкого (50), в которых он почти ежедневно дословно записывал беседы с Ахматовой и обсуждение всех волновавших её тогда проблем, то выяснится: за весь 1925 год Бежецк и Лёва упоминаются всего... четыре раза! Изредка Анна Ивановна Гумилёва привозила мальчика в Ленинград. Останавливались они у знакомых или дальних родственников, например, у Кузьминых-Караваевых, но и тогда, если они заезжали к Анне Андреевне, Лёвой занимался в основном П. Лукницкий, а не мать. Анна Андреевна даже не знала даты их отъезда из Ленинграда в Бежецк (50). В. Дёмин пишет: "Отношения матери и сына были сложными. Лёва чувствовал себя покинутым и одиноким. Его даже пыталась усыновить красавица-большевичка Лариса Рейснер – бывшая возлюбленная Николая Гумилёва и по иронии судьбы, ставшая прообразом Комиссара в известной пьесе Всеволода Вишневского "Оптимистическая трагедия". Предлагала усыновление и тётка Сверчкова, полагая, что опасная фамилия Гумилёв не сулит мальчику ничего хорошего. В категорической форме Лев отказался, заявив, что имени и фамилии отца никогда не изменит" (30).
Ахматова сама прекрасно понимала ситуацию. Ещё в 1915 году в стихотворении, обращённому к сыну, как бы заранее просила у него прощение:
Знаю, милый, можешь мало
Обо мне припоминать
Не водила причащать.
В том же году написала "Колыбельную":
Спи, мой тихий, спи, мой мальчик,
Я дурная мать.
"... Жить мне, надо сказать, в этой квартире, которая принадлежала Пунину, сотруднику Русского музея, было довольно скверно, потому что ночевал я в коридоре, на сундуках. Коридор не отапливался, был холодный. А мама уделяла мне внимание только для того, чтобы заниматься со мной французским языком. Но при её антипедагогических способностях я очень трудно это воспринимал и доучил французский язык, уже когда поступил в университет" (29).
В марте 1938 года Лев Николаевич вновь арестован и осуждён на 5 лет лагерей. После отбытия срока был оставлен в Норильске без права выезда, но осенью 1944 получил разрешение вступить добровольцем в Красную Армию.
Воевал рядовым, дошёл до Берлина. После войны закончил ЛГУ и в декабре 1948 года защитил кандидатскую диссертацию. В ноябре 1949 года был арестован в третий раз, осуждён на 10 лет лагерей. В мае 1956 года освобождён и реабилитирован "по причине отсутствия состава преступления". В 1961 году защитил докторскую диссертацию, а спустя тридцать лет, за год до своей смерти, был избран академиком Российской академии естественных наук.
После второго ареста сына Анна Андреевна вновь написала письмо Сталину, были и другие попытки его вызволить, но из этого ничего не вышло. Гумилёв же считал, что мать недостаточно хлопотала об его освобождении, и эта обида стала одной из причин, приведших к тяжёлому конфликту.
С другой стороны, Гумилёв наверняка знал от Эммы Герштейн (в то время между ними были близкие отношения), что первое письмо Сталину Анна Андреевна писала в надежде освободить, прежде всего, Пунина, а не своего сына. Прямо по М. Булгакову: «Верните мне моего любовника!» Можно обратиться к воспоминаниям Эммы Григорьевны об освобождении Льва Николаевича и Пунина: "Я не заметила, сколько времени прошло – два дня? четыре? Наконец, телефон и снова только одна фраза: "Эмма, он дома!" Я с ужасом: "Кто он?". "Николаша, конечно". Я робко: "А Лёва? Лёва тоже."" (27).
"Мне иногда казалось, что она недостаточно энергично хлопочет о Лёве. Я предлагала ей решиться на какой-то крайний поступок, вроде обращения к властям с дерзким и требовательным заявлением. Анна Андреевна возразила: "Ну, тогда меня немедленно арестуют". "Ну что ж, и арестуют", – храбро провозгласила я. "Но ведь и Христос молился в Гефсиманском саду – "да минет меня чаша сия"", строго ответила Анна Андреевна. Мне стало стыдно" (27). Позднее, когда роман Эммы Григорьевны с Львом Николаевичем закончится, она в конфликте сына с матерью перейдет на сторону Анны Андреевны.
Отношения между матерью и сыном испортятся окончательно после третьего ареста Гумилёва. "Я пожертвовала для него мировой славой!!!" – выкрикивала она (Анна Андреевна – Б. П.) в пароксизме отчаяния и обиды на нескончаемые попрёки вернувшегося через семь лет (!) сына". А Лев Николаевич, в свою очередь, говорил: "Когда я вернулся, то тут для меня был большой сюрприз и такая неожиданность, которую я и представить себе не мог. Мама моя, о встрече с которой я мечтал весь срок, изменилась настолько, что я её с трудом узнал. Изменилась она и физиономически, и психологически, и по отношению ко мне. Она встретила меня очень холодно. <...> Я приписываю это изменение влиянию её окружения, которое создалось за время моего отсутствия, а именно её новым знакомым и друзьям: Зильберману, Ардову и его семье, Эмме Григорьевне Герштейн, писателю Липкину и многим другим, имена которых я даже теперь не вспомню, но которые ко мне, конечно, положительно не относились" (29).
На мой взгляд, в этом списке достаточно оставить две фамилии: Ардовых и Пуниных. В те годы, когда Лев Николаевич отбывал свой последний срок, самыми близкими друзьями Анны Андреевны были Пунины в Ленинграде и Ардовы в Москве. Пунины – это Ирина Николаевна – дочь Пунина, и Аня – его внучка. Самого же Н. Пунина и его жены А. Пуниной-Аренс уже не было в живых. Ардовы –писатель-сатирик Виктор Ефимович Ардов, его жена, актриса Нина Антоновна Ольшевская и её сын от первого брака, будущий Народный артист СССР Алексей Баталов. Э. Герштейн рассказывала: "Анна Андреевна живёт на два дома, где Нина Антоновна Ольшевская-Ардова играет роль московской дочери, а Ирина Николаевна Пунина – ленинградской" (27). Ардовы и Пунины действительно подливали масло в огонь и многое сделали, чтобы рассорить мать с сыном. Достаточно вспомнить, что когда в 1955 году Льву Николаевичу разрешили свидание с матерью, именно они убедили Анну Андреевну отказаться от поездки к сыну – редчайший случай в истории ГУЛАГа тех лет. Причем, "Одним из главных доводов Пуниных, Ардовых и окружающих их лиц были выдуманные примеры скоропостижной смерти заключённых от волнения встречи" (27).
Лев Николаевич отозвался на это письмом Эмме Гернштейн: "Меня не особенно удивило сообщение о неприезде, хотя мама могла бы сама известить меня. Суть дела, конечно, не изменилась бы, но было бы приличнее <...> Я только одного не могу понять: неужели она полагает, что при всём её отношении и поведении <...> между мной и ей могут сохраниться родственные чувства..." (27).
На фронте Лев Николаевич почти не получал писем от матери, в то время, как сам писал ей при любой возможности. Что должен был думать об этом Лев Гумилёв? В 1953 году, получив большие деньги за перевод драмы Виктора Гюго "Марион Делорм", Анна Андреевна сделала Алексею Баталову, тогда ещё совсем молодому человеку, только что закончившему в Москве срочную службу, редчайший по тем временам подарок – автомобиль "Москвич". Что должен был думать об этом царском даре Лев Гумилёв, бедствовавший и недоедавший после выхода на свободу (однажды, во время работы над диссертацией у него даже случился голодный обморок) ? А что он должен был чувствовать, когда весь свой архив (других вещей у неё почти и не было) Анна Андреевна в 1955 году завещала Пуниным? С этим завещанием вышла совсем некрасивая история. Под настойчивым давлением своего литературного секретаря А. Наймана, спустя десять лет, Ахматова завещание отменила (54), но даже несмотря на многолетнюю судебную тяжбу Лев Николаевич ничего не добился, и произошло то, что произошло. И. Бродский, например, так оценил эту ситуацию: "И тут-то Пунины сообразили, что архив Ахматовой надо срочно прибирать к рукам, покуда не поздно. Затем Пунины продали этот архив в три места: в Москве в ЦГАЛИ, а в Ленинграде в Пушкинский Дом и Публичную библиотеку, получив в трёх местах разные красные цены. Разумеется, разбивать архив на три части не следовало. Но они это сделали, полагаю, что не без консультации с Госбезопасностью. Таково моё мнение, так же думал и Лев Гумилёв" (21).
"Замечу в скобках, что после смерти те, кто не имели на Архив Ахматовой никакого права, но в чьих руках он оказался, устроили позорную борьбу за него, состоялось позорное судебное разбирательство, в результате рукописи расползлись по трём разным хранилищам, и при этом неизвестно, сколько и каких разрозненных листков прилипло к чьим рукам" (54).
Многие современники вспоминали, что Анна Андреевна в те годы часто повторяла: "Мне его испортили, он таким не был. Бедный мой Лёвушка! Прости его Господь!"
Что правда, то правда! Три ареста, судилища "троек", двенадцать лет сталинских лагерей сказались на характере, на всей личности Льва Николаевича. Э. Герштейн: "Когда, негодуя, он в который раз привёл ей в пример других матерей, она повторила, не выдержав: "Ни одна мать не сделала для своего сына того, что сделала я!" И получила в ответ катание по полу, крики и лагерную лексику. Это было при мне" (27).
– в своей. Эскалация конфликта привела к тому, что в 1961 году мать с сыном расстались навсегда.