Глава 6
В июне 1958 года Анна Андреевна написала "Лирическое отступление седьмой элегии", где были такие строки:
Как дочь вождя мои читала книги
И как отец был горько поражён.
Строчки эти относились к 1939 году, – когда жизнь Ахматовой решительно переменилась. Биографы выдвигают разные версии. Но почти единодушно сходятся в главном: Великий Вождь узнал, что его дочь Светлана любит стихи Ахматовой и переписывает их от руки, поскольку книги этой поэтессы не издаются. И после этого в 1939 году на приёме в Кремле в честь награждения орденами группы писателей Сталин поинтересовался об Ахматовой. Анна Андреевна слегка подправила и романтизировала слова Отца Всех Народов, и с тех пор из книги в книгу перекочевывает хрестоматийная фраза: "А что дэлает наша монахыня?" Какой-то вопрос об Ахматовой Сталин, конечно, задавал. В. Черных в своей "Летописи" (74) приводит объяснительную записку уполномоченного Леноблгорлита В. Фомина: "…Директор издательства "Советский писатель" тов. Брыкин торопил подготовку книги Ахматовой, мотивируя это тем, что на одном из совещаний в Москве т. Сталин интересовался "почему не печатается Ахматова". Об этом тов. Фадеев сообщил писателям и литературным работникам Москвы". Б. Сарнова (66) смущает, что награждение писателей проходило осенью 1939 года, а неожиданный поток внимания обрушился на Ахматову несколькими месяцами раньше. Сарнов ошибается: Указ о награждении был опубликован в "Правде" 1 февраля 1939 года. Эта ошибка, похоже, стала уже кочевать из книги в книгу – С. Коваленко (7) тоже датирует награждение писателей осенью. Но никто не сомневается: без указания или хотя бы намёка с "самого верха" ничего подобного случиться не могло.
А случилось следующее. В мае у Ахматовой просят стихи для Московского альманаха (публикация, правда, не состоялась). В сентябре Анну Андреевну принимают в члены Литфонда, возбуждают ходатайство об увеличении ей пенсии и выдают пособие – 2000 рублей. В ноябре выходит Постановление Президиума ССП СССР "О помощи Ахматовой": "Принимая во внимание большие заслуги Ахматовой перед русской поэзией, 1) Просить Президиум Ленгорсовета предоставить в срочном порядке А. Ахматовой самостоятельную жилплощадь. 2) Предложить Ленинградскому правлению Литфонда, после предоставления квартиры А. Ахматовой приобрести необходимую обстановку. 3) Ходатайствовать перед Совнаркомом СССР об установлении персональной пенсии. 4) Предложить Литфонду СССР впредь до постановления правительства выплачивать Ахматовой пенсию в размере 750 руб. в месяц. 5) Предложить правлению Литфонда выдать А. Ахматовой безвозвратную ссуду в размере 3000 рублей единовременно" (74). 5 января 1940 года Анну Андреевну торжественно принимают в Союз советских писателей (прежде она состояла в "старом" Союзе, но в 1929 году вышла из него после того, как началась травля Е. Замятина и Б. Пильняка).
В журнале "Ленинград" № 2 за 1940 год впервые после пятнадцатилетнего перерыва опубликованы стихи Ахматовой ("Одни глядятся в ласковые взоры...", "От тебя я сердце скрыла...", "Художнику", "Воронеж" (без посвящения О. Мандельштаму и без последнего четверостишия), "Здесь Пушкина изгнанье началось"). В апреле напечатано стихотворение "Маяковский в 1913 году". Но главным триумфом Ахматовой был выход в мае большого сборника "Из шести книг", в который вошли как новые – "Данте", "Ива" (из замышлявшейся книги "Тростник"), поэма "Путем всея земли" и другие, – так и старые стихи. Сама Анна Андреевна со свойственным ей юмором определяла эту книгу как "папин подарок дочке".
За новой книгой, выпущенной тиражом 10 000 экземпляров, выстроились огромные очереди, и она была сметена с прилавков в считанные дни. Л. Чуковская вспоминала: в ленинградской Книжной лавке писателей по записи раздали писателям 300 экземпляров, а на прилавок не положили ни одного (76).
А критик В. Перцов, будущий флагман советской литературной критики, орденоносец, лауреат Государственной премии СССР и пр., и пр., громивший в 20-е годы Ахматову и её стихи (именно он прославился своей фразой в статье "По литературным водоразделам", определив Анну Андреевну как женщину, запоздавшую родиться или не сумевшую вовремя умереть), – прозрел моментально и написал хвалебную рецензию на сборник "Из шести книг" (позднее станет очень популярной эпиграмма на него:
Виктор Осипович Перцов
Не страдает верхоглядством.
Он грешит приспосо****ством
Виктор Осипович Перцов).
Ажиотаж вокруг Анны Андреевны достиг таких масштабов, что еще до выхода книги её выдвинули на Сталинскую премию! В. Черных (74) приводит воспоминания В. Виленкина: "Ещё не вышедшая книга, вернее, её верстка, стала предметом горячего обсуждения на заседаниях литературной секции недавно созданного Комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства. В. И. Немирович-Данченко, первоначально возглавлявший Комитет, привлёк меня к работе этой секции в качестве референта. Я бывал на всех её заседаниях 1940-1941 годов и могу засвидетельствовать, что довольно долгое время книга Ахматовой (то есть, собственно, первая её часть, "Ива") значилась в списке кандидатур на премию. За неё горячо ратовали, причем с явным удовольствием, А. Н. Толстой и Н. Н. Асеев, которых поддерживал А. А. Фадеев, да и остальные члены секции были твердо "за". Потом вдруг что-то произошло. Кто-то кому-то что-то по этому поводу сказал, после чего Фадеев не без смущения предложил секции снять кандидатуру Ахматовой, потому что она "всё равно не пройдет на пленуме". Так и решили, – будто бы для того, чтобы не создавать неловкого положения для большого поэта..."
Вскоре после выхода новой книги возникает неожиданный поворот. В сентябре 1940 года управляющий делами ЦК ВКП(б) Д. Крупин пишет на имя секретаря ЦК А. Жданова докладную записку "О сборнике стихов Анны Ахматовой", в которой указывает, что "Стихотворений с революционной и советской тематикой, о людях социализма в сборнике нет. <...> Два источника рождают стихотворный сор Ахматовой, и им посвящена её "поэзия": бог и "свободная" любовь, а "художественные" образы для этого заимствуются из церковной литературы. <...> Необходимо изъять из распространения стихотворения Ахматовой". А. Жданов наносит резолюцию: "Тт. Александрову и Поликарпову. Вслед за "стихами" Чурилина "Советский писатель" издаёт "cтихи" Ахматовой. Говорят, что редактор "Советского писателя" одновременно руководит издательством "Молодая гвардия". Просто позор, когда появляются в свет, с позволения сказать, сборники. Как этот Ахматовский "блуд с молитвой во славу божию" мог появиться в свет? Кто его продвинул? Какова также позиция Главлита? Выясните и внесите предложения." (66).
Через месяц, 29 октября, выходит Постановление Секретариата ЦК ВКП(б) "Об издании сборника стихов Ахматовой", в котором директору Ленинградского отделения издательства "Советский писатель" Н. А. Брыкину, директору издательства "Советский писатель" Г. А. Ярцеву и политредактору Главлита Ф. С. Бойченко за издание сборника "идеологически вредных, религиозно-мистических стихов Ахматовой" объявлен выговор. По настоянию секретаря ЦК ВКП(б) А. А. Андреева постановлено "книгу стихов Ахматовой изъять" (66).
Трудно понять внутреннюю логику этих событий, кажется странным, что застрельщиком постановления выступил управляющий делами ЦК, не имеющий никакого отношения к идеологической работе. Версия о том, что его докладная записка была инспирирована какой-то более значительной фигурой в номенклатурной иерархии, кажется убедительной. Интересно и то, что вся эта история, как мы увидим, не повлияла на благосклонное отношение власти к Анне Андреевне. Гонения начнутся только через шесть лет. Ахматова видела в случившемся свою вину: "ЦК совершенно прав, а я виновата. <...> Я самовольно включила туда новые <стихи>. <...> И если бы я этого не сделала, –закончила Анна Андреевна, – Лёва был бы дома." (76).
Но я полагаю, дело не в новых стихах, тем более, что в докладной записке Д. Крупина перечислены десятки "идеологически вредных" строк, в основном из ранней Ахматовой.
Спустя многие годы Анна Андреевна стала думать, что "На судьбу этой книги повлияло другое обстоятельство: Шолохов выставил её на Стал<инскую> премию (1940). Его поддержали А. Н. Толстой и Немирович-Данченко. Премию должен был получить Н. Асеев за поэму "Маяковский начинается". Пошли доносы и всё, что полагается в этих случаях: "Из шести книг" была запрещена и выброшена из книжных лавок и библиотек." (74).
"Россия Достоевского. Луна... ") и первый набросок будущей "Поэмы без героя" ("Ты в Россию пришла ниоткуда...") (76). К самой поэме, ставшей значительной вехой в творчестве Ахматовой, она приступила незадолго до нового 1941 года. Сама Анна Андреевна вспоминала: "Первый раз она пришла ко мне в Фонтанный Дом в ночь на 27 декабря 1940 года, прислав как вестника ещё осенью один небольшой отрывок. Я не звала её. Я даже не ждала её в тот холодный и тёмный день моей последней ленинградской зимы. Её появлению предшествовало несколько мелких и незначительных фактов, которые я не решаюсь назвать событиями. В ту ночь я написала два куска первой части ("1913") и "Посвящение" ("Вместо предисловия")." (9).
В начале января 1941 года был написан первый вариант "Решки" – второй части "Поэмы без героя".
***
Война застала Ахматову в Ленинграде, и 19 июля "Ленинградская правда" публикует её первое стихотворение военного цикла.
Вражье знамя
Растает, как дым,
Правда за нами,
И мы победим.
Вскоре написаны "Клятва", "Первый дальнобойный в Ленинграде ".
В начале сентября начались массированные бомбардировки города, сгорели Бадаевские продовольственные склады, и над осаждённым Ленинградом навис голод. 28 сентября 1941 года по решению правительства из блокированного Ленинграда эвакуировали видных учёных и деятелей культуры. В список писателей, который составлял А. Фадеев, была включена и Ахматова – "по личному указанию Сталина" – утверждает Б. Сарнов (66). Накануне эвакуации Анна Андреевна выступила по ленинградскому радио. А за день до этого Н. Пунин (его с семьёй вывезут позже, и они ещё встретятся с Ахматовой в Ташкенте) через В. Гаршина передал Анне Андреевне прощальную записку. Из дневника Николая Николаевича: "Днем зашел Гаршин и сообщил, что Ан<на> послезавтра улетает из Ленинграда. <...> Сообщив это, Гаршин погладил меня по плечу, заплакал и сказал: "Ну вот, Н. Н., так кончается ещё один период нашей жизни". Он был подавлен. Через него я передал Ан<не> записочку: "Привет, Аня, увидимся ли ещё когда, или нет. Простите; будьте только спокойны. Б<ывший> К<атун>-М<альчик>". Странно мне, что Аня так боится. Я так привык слышать от неё о смерти, об её желании умереть. А теперь, когда умереть так легко и просто?" (62).
"военные" стихи (цикл "Ветер войны"). Стихотворение "Мужество" было опубликовано в "Правде", что считалось большой честью.
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не горько остаться без крова,–
И мы сохраним тебя, Русская речь,
Великое русское слово.
Кстати, публикацию в "Правде" организовала корреспондент газеты в Ташкенте Фрида Абрамовна Вигдорова – та самая, благодаря которой через двадцать лет появилась подпольная стенограмма суда над Иосифом Бродским. Позднее в Ташкенте были написаны "Памяти Вали", "Наступление", "Победа", Победителям", другие стихи, продолжалась работа над "Поэмой без героя". В эти годы стихи Ахматовой были напечатаны в альманахах "Мы победим", "Родной Ленинград", тиражом 10 000 экземпляров вышел ташкентский сборник. В поэтическом отношении это не самые сильные её стихи, главное в них – искренность, причастность к общенародной борьбе с врагом. В Ташкенте была написана пьеса "Энума элиш", которую после возвращения в Ленинград Ахматова сожгла и частично восстановила спустя два десятка лет в 60-е годы под названием "Пролог, или Сон во сне". Сотрудница Музея Анны Ахматовой в Фонтанном Доме Т. С. Позднякова в статье "Виновных нет..." полагает, что "может быть, прежде всего, Гаршин, а уж потом Берлин стоит за лирическим героем" в этой пьесе" (59).
окружило вниманием и заботой партийное руководство Узбекистана, она питалась в привилегированной столовой партийного актива и даже лечилась в санатории. Сын уже погибшей к этому времени М. Цветаевой и расстрелянного С. Эфрона –Георгий (Мур), также оказавшийся в Ташкенте, писал своей сестре – Ариадне, отбывающей срок в лагере: "Несколько слов об Ахматовой. Она живёт припеваючи, её все холят, она окружена почитателями и почитательницами, официально опекается и пользуется всеми льготами" (В. Черных, 74). И, раз уж мы упомянули Мура, нужно опровергнуть ложь о его ташкентских отношениях с Ахматовой, аспространённую Т. Катаевой (40). Она, в частности, объявила Анну Андреевну косвенной виновницей гибели сына М. Цветаевой, якобы отказавшей ему в поддержке в тяжёлый период его жизни. И для пущего эффекта процитировала строчку (вырванную из контекста и не имеющую никакого отношения к Ахматовой) одного из трех предсмертных писем Марины Ивановны. Достаточно почитать письма самого Георгия, чтобы разобраться с этой фальсификацией. На самом деле, Ахматова (как и А. Толстой) помогала ему, чем могла (по его словам "очень помогала"), в каком-то смысле, несмотря на разницу в возрасте, они приятельствовали, увлечённо обсуждали литературные темы, но потом раздружились, и Георгий, писавший об этом в лагерь сестре, сообщал, что время это закончилось, и никто никому не остался должен (74).
В 1942 году завязалась близкая дружба между Ахматовой и Ф. Раневской. Фаина Георгиевна, гедонистка и человек свободных взглядов, перестроила атмосферу ташкентской жизни Анны Андреевны на манер начала XX века. Словно вернулись времена "Бродячей собаки" – "Все мы бражники здесь, блудницы". Перемены неприятно удивили Л. Чуковскую, фанатично преданную Ахматовой, которая не раз писала об этом в своих воспоминаниях. В мае 1942 года произошло объяснение между ней и Раневской по поводу её (Раневской) "безвкусного и вредного поведения и о пьянстве, которое она постоянно затевает" (76). Последствием стал многолетний разрыв Ахматовой с Л. Чуковской. Лидия Корнеевна была лишена обоих своих "постов" – ближайшей подруги и преданной служанки при капризной барыне.
"Мне известно, что в Ташкенте она (Ахматова – Б. П.) просила Л. К. Чуковскую у неё не бывать, потому что Лидия Корнеевна говорила недоброжелательно обо мне." (80).
Другие старые друзья Ахматовой, оттесненные Фаиной Георгиевной, тоже испытывали ревность и обиды. Н. Мандельштам, например, писала Б. Кузину: "Завелась новая подруга <Ф. Г. Раневская>. Роль – интриганка. Ссорит со всеми", в другом письме этому же адресату: "У неё здесь завелась достаточно противная подруга – киноактриса Раневская <…> Меня она просила воздержаться от посещений – и я пока выдерживаю характер и не хожу" (45). Впоследствии Фаина Георгиевна сожгла все записи, относившиеся к их с Ахматовой общему быту в Ташкенте, объяснив это одной фразой: "Я слишком люблю Анну Андреевну." Известно и другое изречение Раневской: "Какая страшная жизнь ждет эту великую женщину после смерти – воспоминания современников."
Ташкентские друзья отмечали приподнятое настроение Анны Андреевны – следствие её отношений с оставшимся в блокадном Ленинграде
"Ходит окрылённая, озарённая. Там так много и так хорошо о В. Г<аршине>" (76). Анна Андреевна посвятила и адресовала ему немало стихов (в том числе посвящение в "Поэме без героя", вторую её часть – "Решка"), обращалась к нему и в "Эпилоге". Но и здесь – "ложка дёгтя". В мае 1942 года Ахматова заводит роман, героем которого её биографы называют Иозефа Чапского – в то время руководителя культурной работой в штабе генерала Андерса, формировавшего в СССР в годы Отечественной войны польскую армию. Чапский Иозеф Гутен (1896-1983), выпускник Петербургского университета, художник-авангардист. Они познакомились у А. Толстого, и сам Чапский позднее вспоминал: "Вечер у Толстого затянулся до трёх или четырёх часов ночи. <...> От Толстого мы вышли вместе с Ахматовой. <...> Мы долго гуляли, и во время этой прогулки она совершенно преобразилась. Об этом я, конечно, не мог написать в книге <"На бесчеловечной земле">, которая вышла при жизни Ахматовой" (19). Этот роман был недолгим, а последняя их встреча случилась в июне 1965 года в Париже, где Ахматова была проездом из Англии. В 1959 году Анна Андреевна написала известное стихотворение, вошедшее в цикл "Ташкентская тетрадь":
В ту ночь мы сошли друг от друга с ума,
Светила нам только зловещая тьма,
Своё бормотали арыки,
И Азией пахли гвоздики.
"Ахматова: жизнь"), в которой утверждалось, что Чапский служил своего рода "ширмой", в действительности же героем ташкентского романа Ахматовой и адресатом этого стихотворения был молодой тогда композитор Алексей Козловский (52). Но так ли уж это важно?
В ноябре 1942 года Ахматова заболела брюшным тифом. Её поместили в правительственную палату Ташкентского медицинского института. Болезнь протекала в неопасной форме, но страх смерти, который многие отчётливо увидели у неё ещё в блокадном Ленинграде, вернулся.
Н. Мандельштам писала Б. Кузину: "Я очень боюсь за неё, хотя форма считается не тяжёлой. <...> Больше всего я боюсь её отношения к жизни: она уверена, что умрёт" (45). Видимо, эта уверенность и подтолкнула Анну Андреевну отправить через Л. Гинзбург в блокадный Ленинград, где только что умерла жена В. Гаршина, телеграмму: "Больна брюшным тифом, подготовьте Гаршина" (76). А буквально на следующий день Ахматова диктует Л. Чуковской ответ на письмо В. Гаршина: "Я лежу в больнице. У меня брюшной тиф. Форма не тяжёлая. Уход первоклассный" (76). В своих воспоминаниях Лидия Корнеевна приводит и другую телеграмму, отправленную Пунину: "Лежу больнице больна брюшным тифом желаю всем долгой счастливой жизни".
К счастью, прогнозы врачей подтвердились, Анна Андреевна поправилась, вернулась к обычной жизни, продолжала писать стихи. После смерти жены В. Гаршина отпала последняя формальная преграда для их союза. Весной 1943 года Владимир Георгиевич в письме сделал ей предложение, которое она приняла. Позднее, в телеграмме Гаршин попросил взять его фамилию, Анна Андреевна была согласна и с этим. Ей было уже за пятьдесят, и, наверное, брак этот представлялся тихой гаванью. Владимир Георгиевич был престижным избранником – известный врач, профессор, прекрасно образованный, хорошо разбирался в поэзии и даже сам писал стихи.
Биограф Ахматовой С. Коваленко: "Ей вроде бы понравилась мысль о настоящей, "законной", да ещё и литературной фамилии: профессор медицины Гаршин был племянником знаменитого писателя Всеволода Гаршина" (41).
– на Кировском проспекте. У Ахматовой, видимо, не было никаких сомнений – с этого времени в разговорах и в переписке со всеми знакомыми она стала называть Гаршина своим мужем. Между тем, их отношения были отнюдь не просты (65). "Чуковская писала, что Гаршин в полной мере ощущал ту страшную "интенсивность духовной и душевной жизни", которая сжигала Ахматову, и одновременно чувствовал на себе гнет её раздражительности, гнева, мании преследования" (59).
13 мая 1944 года Ахматова прилетела из Ташкента в Москву и до конца месяца гостила у Ардовых в их квартире на Большой Ордынке. 1 июня приехала в Ленинград, где её встретил В. Гаршин, однако уже на перроне Анна Андреевна узнала от него неприятную новость: квартира на Кировском проспекте оказалась ещё не готова. Владимир Георгиевич заранее договорился с их общими друзьями Рыбаковыми, у которых Ахматова и остановилась.
О. Рыбакова: "Ахматова у нас прожила месяца три, то есть июнь, июль, август. <…> Гаршин бывал каждый день, это продолжалось недели две, до 10 или 15 июня (точно не помню). И вот однажды я услышала громкий крик Анны Андреевны, и разговор оборвался. Гаршин быстро вышел из её комнаты, стремительно пересёк столовую и поспешно ушёл. Больше они не встречались, она его видеть больше не хотела – вычеркнула из своей жизни. Моя мать, по её просьбе, ездила к Гаршину, забрала у него все её письма. Анна Андреевна их уничтожила, как раньше его письма к ней. Так что от переписки этих лет ничего не осталось" (65).
Гнев Ахматовой был неистовым. Анна Андреевна не допускала, чтобы при ней произносили имя Гаршина. История их конфликта стала обрастать многочисленными домыслами. Широко распространилась версия, что Владимир Георгиевич, не дождавшись Анны Андреевны, ещё в блокаду женился на молодой девушке. Автор этой версии – сама Анна Андреевна – именно с её слов писала А. Хейт: "... женился на обыкновенной молоденькой медсестре". Из воспоминаний О. Рыбаковой: "Позднее, с легкой руки Маргариты Алигер, окружение Анны Андреевны охотно повторяло: "Какое обыкновенное, будничное мужское предательство ожидало её". Здесь всё неверно. Он дождался Анну Ахматову, а женился после разрыва с ней на Капитолине Григорьевне Волковой. И Волкова не медсестра, а профессор, доктор наук, не молоденькая девушка – год рождения 1889-й – ровесница Анны Андреевны" (65).
Рассказывала Рыбакова и о том, что "во время похорон Владимира Георгиевича в 1956 году друг нашей семьи врач Сусанна Яковлевна Хлопина предложила Анне Андреевне зайти проститься с ним в прозекторской, когда никого не будет. Анна Андреевна отказалась. Она так и не простила ему – вычеркнула из своей жизни".
Э. Герштейн: "В течение двух недель Гаршин ежедневно навещал Ахматову, приносил в судках обед из привилегированной столовой по своим талонам, затем произошёл окончательный разрыв. <…> Наконец Анна Андреевна указала ему, в какое глупое положение он её поставил, не посчитавшись даже с её именем. "А я об этом не думал", – ответил он. Вот это и взорвало Ахматову. И никогда она ему этого не простила" (59).
Т. Позднякова: "Ища объяснение его поступку, Ахматова обвиняла Гаршина в непорядочности" (59). Многие их тех, кто сочувствовал Анне Андреевне, начали распространять слухи обо всех мыслимых и немыслимых прегрешениях Гаршина. Говорили, например, о том, что свою ценную коллекцию нумизмата он пополнил в блокадном Ленинграде благодаря доступу к спирту на работе. Это правда. Но не вся. Благодаря казенному спирту, он ещё и спасал друзей и знакомых от голодной смерти.
"Часто бывал у нас Гаршин во время блокады. Перенёс он блокаду плохо, выглядел страшно. Мы обязаны ему спасением, без него мы бы не выжили. (Он два раза приносил нам по литру спирта, мы потом меняли его на продукты)" (65). Или вот такая история: "Однажды случилось так, что его лаборантка – старушка в ВИЭМе, потеряла карточки. Это была смерть. Гаршин пошел к Мусаэляну, тогдашнему директору ВИЭМа (а там был госпиталь), попросил поставить её на полмесяца на довольствие в госпиталь. Тот отказался.
Тогда Владимир Георгиевич сказал своей лаборантке: "Ну что ж, Елизаветушка, будем с вами на спиртовочке кашку греть". И стал делить с ней паёк, пока она не получила новые карточки" (36).
"После ждановского постановления 1946 года на каждом предприятии, в каждом учреждении должны были пройти собрания, на которых клеймили Анну Ахматову и Михаила Зощенко. Состоялось такое собрание и в ВИЭМе. Врач-терапевт М. М. Тушинская, в то время – аспирантка ВИЭМа, вспоминает: "…мы должны были проклинать, предавать анафеме. Все молчали. Опустив глаза, абсолютно все молчали. Выступил только Владимир Георгиевич Гаршин. Он сказал: "Я был другом Анны Андреевны, я остаюсь её другом, и я буду её другом". Это я слышала собственными ушами".
Позднее "Ахматова под властью своей гордыни убеждала знакомых в том, что Гаршин сошёл с ума" (59). 5 августа 1944 года она послала Н. Мандельштам, а на следующий день Н. Ольшевской телеграммы одинакового содержания: "Гаршин тяжело болен психически расстался со мной сообщаю это только вам Анна" (74). Этот "диагноз" звучит и в стихотворении "Без даты" ( январь, 1945):
А человек, который для меня
Теперь никто, а был моей заботой
И утешеньем самых горьких лет, –
По закоулкам и задворкам жизни,
Тяжёлый, одурманенный безумьем,
С оскалом волчьим...
Вот вам и ещё один пример пресловутого таланта христианского прощения Анны Андреевны…
" Ахматова вернулась из Ташкента, по словам М. И. Алигер, "преображенная, молодая и прекрасная". Страшным призраком показался ей человек, переживший блокаду и потерявший способность разделить с ней её новую молодость. Страшным призраком показался и её несчастный город. И другу и городу она ставит свой "диагноз"" (59).
Л. В. Яковлева-Шапорина, встретившая Ахматову на улице, записала в дневнике 22 сентября 1944 года: "Она стояла на углу Пантелеймоновской и кого-то ждала. Она стала грузной женщиной, но профиль всё тот же или почти. Что-то есть немного старческое в нижней части лица. Разговорились: "Впечатление от города ужасное, чудовищное. Эти дома, эти 2 миллиона теней, которые над ними витают, теней, умерших с голода. Это нельзя было допустить, надо было эвакуироваться в августе, в сентябре. Оставить 50 000 – на них бы хватило продуктов. Это чудовищная ошибка властей. Всё здесь ужасно. Во всех людях моральное разрушение, падение. (Ахматова говорила страшно озлобленно и всё сильнее озлобляясь... ). <...> Все ненормальные. <...> Всё здесь ужасно, ужасно." (59).
После разрыва Анна Андреевна сняла посвящения Гаршину в "Поэме без героя" и переиначила обращённые к нему строки.
Было:
Ты мой грозный и мой последний,
Упованье, прощенье, честь.
Предо мной ты горишь, как пламя,
Надо мной ты стоишь, как знамя,
–
Пусть теперь остановится время
На тобою данных часах.
Нас несчастие не минует,
И кукушка не закукует
Стало:
Ты не первый и не последний
Тёмный слушатель светлых бредней,
Мне какую готовишь месть?
Эту горечь из самой глуби –
Это нашей разлуки весть.
Не клади мне руку на темя –
Пусть навек остановится время
Нас несчастие не минует
И кукушка не закукует,
В опалённых наших лесах...
В цикл "Трещотка прокаженного" Ахматова включила стихотворение, написанное летом 1944 года. И в нём – отголоски разрыва с Гаршиным:
Вбила в землю проклятое тело,
Если б знала, чему навстречу,
Обгоняя солнце, летела.