Попова Н.И., Рубинчик О.Е.: Анна Ахматова и Фонтанный Дом
Глава четвертая

Глава четвертая

В ноябре 1945 года раздался телефонный звонок. Литературный критик Владимир Николаевич Орлов просил Ахматову принять гостя из Англии - сотрудника Британского посольства, знатока и почитателя русской поэзии, которого звали Исайя Берлин. Ахматова согласилась и назначила время: три часа дня.

И эта встреча на многие годы определила ее жизнь, принеся ей новые неожиданные испытания.

Исайя Берлин родился в Риге в 1909 году, в семье торговца лесом. В начале первой мировой войны, когда ему было 6 лет, семья переехала в Петроград, а в 1919 году его отец, понимая, что жизнь в России становится невыносимой, решил перевезти семью в Англию, где у него остались торговые связи. берлин поступил в один из старейших колледжей Оксфордского университета и по окончании его с 1933 года там же преподавал. Во время войны он работал дипломатом в Канаде и в Америке, а в 1945 году, когда решались судьбы послевоенного мира и отношений бывших союзников: Англии, Америки и России, - в Министерстве иностранных дел Великобритании ему предложили поехать в Советский Союз, чтобы навести мосты между Англией и Россией и составить записку о советской международной политике.

Так он оказался в Москве, где вскоре познакомился с Б. Л. Пастернаком и К. И. Чуковским. А в Ленинград - город своего детства - он приехал всего на пару дней, влекомый своего рода книжным соблазном: ему рассказали, что после блокады на прилавки букинистов попало много уникальных книг.

В первый же день в Книжной лавке писателей на Невском проспекте он разговорился с В. Н. Орловым, который рассказал ему о жизни блокадного города, о муках и страданиях людей. берлин расспрашивал о судьбе ленинградских писателей. орлов назвал имя Ахматовой и спросил Берлина: "Хотите встретиться с ней?" Так родилась идея этой встречи.

"Критик и я вышли из Книжной лавки, - вспоминал Берлин, - повернули налево вдоль набережной Фонтанки. Фонтанный Дом, дворец Шереметевых - прекрасное здание в стиле позднего барокко, с воротами тончайшего художественного чугунного литья, которым так знаменит Ленинград. внутри - просторная зеленая площадка, напоминающая четырехугольный дворик какого-нибудь большого колледжа в Оксфорде или Кембридже. По одной из крутых, темных лестниц мы поднялись на верхний этаж и вошли в комнату Ахматовой. Комната была обставлена очень скупо, по-видимому, почти все, что в ней стояло раньше, исчезло во время блокады - продано или растащено. В комнате стоял небольшой стол, три или четыре стула, деревянный сундук, тахта и над незажженной печкой - рисунок Модильяни. Навстречу нам поднялась статная, седоволосая дама в белой шали, наброшенной на плечи".

Визит Исайи Берлина к Ахматовой закончился самым фантасмагорическим образом. Едва только они разговорились, как из сада донеслись какие-то крики, к своему великому изумлению, Берлин явственной различил в них свое имя: "Исайя, Исайя!" Выглянув в окно, Берлин увидал своего английского знакомого - Рандольфа, сына премьер-министра Великобритании Уинстона Черчилля. Когда они вместе с Орловым спустились в сад, Берлин почти механически представил их друг другу и вдруг увидел, что лицо критика стало белым как мел и он тут же куда-то исчез. Оказалось, Рандольф Черчилль, узнав от общих знакомых, что Берлин отправился с визитом к Ахматовой в Фонтанный Дом, предпринял попытку самостоятельно его разыскать. Он сам нашел дворец, через вестибюль прошел в сад, но, не зная, куда идти дальше, прибегнул к тому способу поисков приятеля, который был принят в пору их студенческой жизни, что и вызвало всеобщий переполох. Спешно выпроводив Рандольфа Черчилля из Фонтанного Дома, Берлин уже из гостиницы позвонил Ахматовой, чтобы извиниться за происшедшее и попросить о продолжении их встречи.

Вечером он еще раз пришел в Фонтанный Дом.

Ахматова расспрашивала его о судьбе своих старых друзей, уехавших из России, которых Берлин хорошо знал: об Артуре Лурье, о Саломее Андрониковой-Гальперн, рассказывала о своей дружбе с Модильяни, вспоминала о гибели Н. Гумилева и О. Мандельштама, читала "Реквием" и фрагменты "Поэмы без героя". Они говорили о Льве толстом, Чехове и Достоевском, о Пушкине и Мицкевиче, о Блоке и Пастернаке, о красоте трех последних сонат Бетховена. Около трех часов ночи возвратился Лева Гумилев и со свойственной ему страстностью стал рассказывать о своих занятиях хазарами и древними племенами Центральной Азии. Потом он принес из кухни вареную картошку и предложил устроить ужин. Ахматова извинилась за скудость угощения.

"По мере того, как уходила ночь, Ахматова становилась все более и более одушевленной... Она заговорила о своем одиночестве и изоляции как в культурном, так и в личном плане... У нее еще оставались преданные друзья... Однако поддержку она черпала не от них, а из литературы и из образов прошлого: пушкинского Петербурга, "Дон Жуана" Байрона, Моцарта, Мольера, великой панорамы итальянского Возрождения... Я спросил, представляет ли она себе Возрождение в виде реального исторического прошлого... или в виде идеализированного образа некоего воображаемого мира. Она ответила, что, конечно, как последнее. Вся поэзия и искусство были для нее - и здесь она употребила выражение, принадлежавшее Мандельштаму, - чем-то вроде тоски по всемирной культуре... внеисторическая реальность, вне которой нет ничего".

В этой записи Берлин назвал очень важное свойство самосознания Ахматовой - воспринимать прошлое так, как будто оно происходило на ее глазах и не было отделено столетиями.

"Снова она говорила о дореволюционном Петербурге - о городе, где она сформировалась, и о долгой темной ночи, которая с тех пор надвинулась на нее. Она говорила без малейшего следа жалости к себе... Никто никогда не рассказывал мне вслух ничего, что могло бы хоть отчасти сравниться с тем, что она поведала мне о безысходной трагедии ее жизни. До сих пор само воспоминание об этом настолько ярко, что вызывает боль", - писал Берлин.

По истечении двух дней Берлин вернулся в Москву, а через месяц с небольшим, когда закончился срок его дипломатической службы, он решил возвращаться в Англию через Хельсинки, чтобы иметь возможность еще раз приехать в Ленинград. Их последняя встреча с Ахматовой состоялась накануне его отъезда - 5 января 1946 года.

Еще в первую встречу она подарила Берлину сборник своих стихов, вышедший в Ташкенте в 1943 году. А на прощание - все остальные свои книги, каждая из которых была подписана ею72. На титульном листе сборника "Из шести книг" стояло: "И. Берлину - в знак уважения и сердечной приязни. 4 января 194573", а на одной из страниц вписано стихотворение, которое потом войдет в цикл из пяти стихотворений "Cinque" ("Пять стихотворений из цикла "Любовь" - назовет их Ахматова в журнальной публикации 1946 года):

Истлевают звуки в эфире,
И заря притворилася тьмой.
В навсегда онемевшем мире
Два лишь голоса: твой и мой.
И под ветер незримых ладог,

В легкий блеск перекрестных радуг
Разговор ночной превращен.

В сборник "Из шести книг" была вложена и ее фотография, сделанная еще в 1910-е годы в Царском Селе. Ахматова всегда придавала особенное значение такого рода подаркам - книгам с ее автографами или фотографиям, подписанным ею. Такие подарки словно закрепляли - отныне и навеки - ее присутствие в жизни тех, кому она их дарила.

Много лет спустя, уже в 1990-е годы, историю встречи с Ахматовой рассказал в своей книге об Исайе Берлине английский журналист Майкл Игнатьев, рассказал явно с голоса Берлина. Мы приводим этот рассказ в переводе И. Шайтанова, любезно предоставившего нам возможность первой публикации.

"Во время беседы с Ахматовой, длившейся всю ночь, Берлин признался ей, что и он был влюблен. Он не говорил прямо, но подразумевалась Патриция Дуглас (вторая из дам, делавших ему предложение). Ахматова, видимо, в неузнаваемо путаной версии передала что-то из этих реплик, касающихся его любовной жизни, К. И. Чуковскому, чьи воспоминания, опубликованные много лет спустя, представили Берлина Дон-Жуаном, явившимся в Ленинград с целью внести Ахматову в дон-жуанский список свих побед. Пожалуй, сама Ахматова виновата в этом malentendu74 <...> В действительности же они едва коснулись друг друга. Он оставался в одном конце комнаты, она в другом. будучи совсем не Дон-Жуаном, а неофитом во всем, относящемся к сексу, он оказался в квартире прославленной обольстительницы, пережившей глубое взаимное чувство в почти десятью ярко одаренными мужчинами. Она сразу же мистически придала их встрече историческое и эротическое значение, в то время как он робко сопротивлялся этому подтексту и держался на безопасно интеллектуальной дистанции. К тому же он оказался и перед более прозаическими проблемами. Прошло уже 6 часов, и ему нужно было пойти в туалет, но это разрушило бы атмосферу. К тому же общий туалет был в глубине темного коридора, так что он не двигался с места и курил одну за другой свои швейцарские сигары. Внимая истории любовной жизни, он сравнил ее с Донной Анной из "Don Giovanni" и рукой, в которой была сигара, - жест, сохраненный в стихах75, воспроизводил моцартовскую мелодию.

Стало совсем светло, и с Фонтанки слышался звук ледяного дождя. Он поднялся, поцеловал ей руки и вернулся в "Асторию", ошеломленный, потрясенный, с чувствами, напряженными до предела. Он взглянул на часы и увидел, что было уже 11 утра. Бренда Трипп (сопровождавшая Берлина сотрудница Британского Совета) ясно помнила, как бросившись на постель, он повторял: "Я влюблен, я влюблен".

Свидетельством тому, как глубоко он был потрясен Ахматовой, служит тот факт, что вместо записки по поводу советской международной политики, ради которой он и был отправлен в Москву, Берлин провел весь декабрь, сочиняя замечания о литературе и искусстве в РСФСР в последние месяцы 1945 года. За скромным названием скрывалась амбициозная цель: написать ни более ни менее как историю русской культуры XX века, хронику ахматовского поколения, которому выпала тяжелая судьба. Вероятно, это было первое сообщение для Запада об уничтожении Сталиным русской культуры. На каждой странице следы того, что Ахматова, а потом Пастернак и К. Чуковский поведали Берлину о годах преследований".

* * *

Недаром переменился в лице В. Н, Орлов после того, как Берлин в шереметевском саду представил ему сына английского премьер-министра. "Я не знаю, следили ли за мной агенты тайной полиции, - замечал берлин, - но никакого сомнения не было в том, что они следили за Рандольфом Черчиллем". Результаты слежки очень скоро дали себя знать. В августе 1946 года грянуло знаменитое ждановское постановление, направленное против Ахматовой и Зощенко, а заодно и против двух ленинградских журналов - "Звезды" и "Ленинграда". Поэзия Ахматовой была названа чуждой советскому народу, а ей самой на долгие годы было присвоено клеймо "полумонахиня - полублудница".

О том, как она узнала о постановлении, Ахматова рассказывала московской студентке Наталье Роскиной, с которой познакомилась летом 1945 года. Н. Роскина вспоминает: "В тот день - 14 августа 1946 года - кто-то позвонил и спросил, как она себя чувствует. Позвонил и еще, и еще кто-то. Не чуя беды и лишь слегка недоумевая, она ровно отвечала всем: все хорошо, благодарю вас, все в порядке, благодарю вас.. . И выйдя зачем-то на улицу, она прочла, встав на цыпочки, поверх чужих голов, газету с докладом Жданова.

Жизнь для нее остановилась.

Когда я позвонила ей, приехав в Ленинград через десять дней, она ответила, что чувствует себя, спасибо, хорошо, но повидаться со мною не сможет. Голос ее был мертвым... В свой следующий приезд я была более настойчива, сказала, что очень прошу ее со мной встретиться. Ахматова назначила мне свидание у Русского музея. С ужасным волнением я ждала ее на холодной скамейке в плохую ноябрьскую ленинградскую погоду. Ахматова стала мне говорить, что с нею нельзя встречаться, что все ее отношения контролируются, за ней следят... что общение с нею может иметь для меня самые страшные последствия... я уже поняла, что это говорится по долгу, а не по сердцу. На самом деле она была мне рада, вдруг перестала это скрывать и, взглянув на меня с нежной жалостью, сказала тихо: "Миленький!" Страшный круг обреченности был тогда, и в этом круге был весь этот огромный прекрасный город, и честь наша, и правда... Провожая Анну Андреевну, я взяла с нее слово, что она не будет меня отталкивать. Но когда мы стали прощаться у Фонтанного Дома, на ее лицо вернулась каменная маска, и она едва кивнула мне, проходя в парадное. Это был не обычный дом, а здание Главсевморпути. У входа сидел вахтер и спрашивал пропуск. Гостям Ахматовой он постоянно делал замечания - почему засиделся или что-то в этом духе. Сама она была обязана предъявлять удостоверение с фотографией. В графе "профессия" было написано: "жилец".

И до конца жизни Ахматова была убеждена, что постановление - карательная мера самого Сталина за ее встречу с Берлиным, за то, что она "осмелилась совершить страшное преступление, состоявшее в частной, не разрешенной властями встрече с иностранцем, - писал Берлин в своих воспоминаниях.

"Оказывается, наша монахиня принимает визиты от иностранных шпионов", - заметил, как рассказывали, Сталин... Для Сталина все сотрудники иностранных посольств были шпионами".

Постановление 1946 года означало гражданскую казнь Ахматовой. "Ко мне пришел некто, - вспоминала она, и предложил 1 мес[яц] не выходить из дома, но подходить к окну, чтобы меня было видно из сада. В саду под моим окном поставили скамейку, и на ней круглосуточно дежурили агенты... Таким образом мне была предоставлена возможность присутствовать не только при собственной гражданской смерти, но даже как бы и при смерти физической..."

Ждановское постановление, связанное с именами двух писателей и судьбой двух ленинградских журналов, было со стороны Сталина мерой устрашения интеллигенции, ощутившей себя слишком свободной после окончания войны. Отношения СССР, Великобритании и Америки (бывших союзников) переходили в эпоху новой, холодной войны. Страну ждали "железный занавес" и "борьба с космополитизмом".

Еще до постановления в комнате Ахматовой было установлено подслушивающее устройство. НКВД завербовало в качестве осведомителей некоторых людей из ее близкого окружения, а у ворот Шереметевского дворца поставили шпиков, чтобы следить за ней. "Два мордатых парня или один парень с мордатой девкой выросли у ворот Шереметевского дома на Фонтанке... - вспоминает Н. Я. Мандельштам. - У этих людей не было лиц, а морды... запомнить которые мы неоднократно пытались, но всегда безуспешно. Нас интересовало... прикрепляют к нам случайных мордатых или постоянных... Мы считали, что "топтунов" следует закреплять за объектами. Мы звали их не топтунами, а Васями... Я рвалась поговорить с каким-нибудь из "Васей", но Ахматова мне не давала. По ее теории надо было делать вид, будто не замечаешь спутника, иначе высокое учреждение обидится и уничтожит нас - мы не смели пронимать в его тайны..." Однажды, когда Ахматова и Н. Я. Мандельштам вечером возвращались домой, их долго не пропускали из вестибюля дворца, где была вахта, в сад под видом того, что охрана якобы потеряла ключ от дверей, ведущих в Шереметевский сад. Наконец, ключ был найден, и они вышли из вестибюля в сад. "... На каком-то шагу нам навстречу из окна первого этажа вспыхнул такой белый и яркий свет, что я невольно закрыла глаза, - пишет Н. Я. Мандельштам. - Мы шли, не останавливаясь, а Ахматова спокойно прокомментировала: "Магний"... Очевидно, оболтусам приказали сфотографировать нас, но, заболтавшись, не успели подготовиться к съемке... Карточек нам не прислали, а техникой, - по-моему, пользовались допотопной: неужели во второй половине сороковых годов еще надо было снимать с магнием?

В период перед постановлением Ахматова научилась не разговаривать в своей комнате. Подвела та же допотопная техника: не умели аккуратно просверливать дырочки в стенах и в потолках... Просверливали неуклюжие пробоины, причем на пол сыпалась кучка штукатурки. Ахматова берегла эту кучку и показывала всем приходящим".

"После постановления ЦК и исключения из Союза писателей, - пишет Роскина в своих воспоминаниях, - Ахматову лишили продовольственных карточек. Она получала крошечную пенсию, на которую жить было невозможно. Друзья организовали тайный фонд помощи Ахматовой. По тем временам это было истинным героизмом. Анна Андреевна рассказала мне об этом через много лет, грустно добавив: "Они покупали мне апельсины и шоколад, как больной, а я была просто голодная".

Среди тех, кто постоянно и открыто помогал Ахматовой, была ее давняя подруга - Ольга Федоровна Берггольц. Большой поддержкой служило также заботливое отношение сына и Н. Н. Пунина.

Когда во время последней встречи Берлин попросил Ахматову переписать "Поэму без героя", она ответила, что это не имеет смысла: Вот-вот должны были выйти новые издания ее стихов, в том числе и "Поэма без героя". - "Я пошлю вам экземпляр в Оксфорд", - сказала она. В августе 1946-го все три ее книги, которые должны были выйти, были запрещены. Тиражи двух из них, уже отпечатанные в типографии, пошли под нож76.

встречи: только что выпустили из лагеря Льва Гумилева, арестованного в 1949 году. Встреча с Берлиным могла бы повредить сыну. Еще раз рисковать она не могла и согласилась только на телефонный разговор. Берлин позвонил ей из телефонной будки, чтобы избежать прослушивания. Потом он вспоминал о том, какое длинное молчание последовало в трубке после его сообщения о том, что он женат...

В 1965 году они увиделись в Оксфорде, куда Ахматова была приглашена на почетную церемонию вручения ей звания доктора наук gonoris causa, организованную не без участия Берлина. К этому времени он уже был автором целого ряда работ, принесших ему мировую известность, в том числе "Еж и Лиса" - о взглядах Л. Толстого на историю, эссе "Историческая неизбежность", антологии "Век Просвещения".

В 1957 году за свой вклад в историю философии и культуры Берлин был посвящен в рыцарское звание, удостоен титула "сэр". Он был главой одного из Оксфордских колледжей (1966-1975) и Президентом Британской Академии (1974-1978). Его мнением дорожили Черчилль, Кеннеди, Рузвельт.

на опыт изучения истории русской культуры. Из 240 написанных им работ 60 посвящены России. Его героями были не только Л. Толстой, но и Белинский, Писарев, Герцен, И. С, Тургенев. "Русские мыслители" - так называется одна из его классических работ.

Конечно, во время встречи в Оксфорде и Ахматова, и сэр Исайя в своих разговорах возвращались к событиям 1946 года, пытаясь разобраться в них по прошествии 20 лет. Ахматовская оценка происшедшего была жесткой и определенной: она связывала их встречу не только с постановлением 1946 года, но и с началом холодной войны и эпохой "железного занавеса". "Она прибавила, что, по ее мнению, мы, т. е. она и я, нечаянно, самим лишь фактом нашей встречи, положили начало холодной войне и тем самым изменению истории человечества, - вспоминал Берлин. - Она придавала этому абсолютно буквальное значение и... была уверена в этом совершенно непоколебимо. Для Ахматовой она сама и я рисовались в виде персонажей всемирно-исторического масштаба, которым судьба определила положить начало космическому конфликту... Я не мог и подумать, чтобы возразить ей... поскольку она бы восприняла мои возражения как оскорбление сложившемуся у нее трагическому образу самой себя как Кассандры - более того, то был бы удар по историко-метафизическому видению, которым пронизано так много ее стихов. Я промолчал".

В Оксфорде Берлин подарил Ахматовой тетрадь для записей с надписью на титульном листе: "А. А. от первого иностранного визитера в 1945. 15. 6. 65". В ней Ахматова вела записи до февраля 1966 года. Вторая подаренная Берлиным записная книжка, с его инициалами И. Б., осталась незаполненной.

По возвращении из Англии 31 декабря 1965 года Ахматова записала: "Заснула днем, и во сне пришел ко мне Х.: "Я скажу что-то, но только на вершине горы". И мы пошли. На вершине острой горы он обнял меня и поцеловал. Я смеялась и говорила: "И это все". - "Нет, пусть видят пятый развод", - и я вдруг почувствовала от этих странных слов, что я для него то же, что он для меня. И... меня разбудили. Это первый мой сон, куда он вошел. (За 20 лет)".

Спустя два десятилетия, летом 1989 года, в интервью сотрудникам Центрального телевидения сэр Исайя Берлин, рассказывая о своей поездке в Ленинград, о встрече с Ахматовой, заключил свой рассказ следующими словами: "Это был самый замечательный момент в моей жизни. Моя встреча с ней... Более замечательного в моей жизни никогда не было... Я был счастлив, я был горд, я был очень глубоко и на всю жизнь тронут". А еще десятилетие спустя при встрече с одним из авторов этой книги в Лондоне 11 июля 1997 года (за 4 месяца до смерти) он говорил с некоторой долей иронии о том, что журналисты и литературоведы создали литературный миф об Ахматовой, а ему назначили играть роль главного героя... Сэру Исайе было тогда уже 88 лет, и, наверное, ирония давала возможность смягчить то обстоятельство, что он - философ с мировым именем - до сих пор известен в России только как собеседник Ахматовой и Пастернака.

"Поэме без героя":

Он не лучше других и не хуже,
Но не веет летейской стужей,
И в руке его теплота.
Гость из Будущего! - Неужели

Повернув налево с моста?

Постановление 1946 года сказалось не только на судье Ахматовой, но и на участи ее сына.

"Меня выгнали теперь уже из аспирантуры, несмотря на то что была написана диссертация и сданы все экзамены, - рассказывал Л. Н. Гумилев. - Вместо того чтобы поставить ее на защиту, мне вручили характеристику, в которой была написано, что я "высокомерен и замкнут, не занимался общественной работой, считая ее пустой тратой времени" ... С такой характеристикой о защите кандидатской диссертации нечего было и думать. Тогда я пошел на 5-ю линию Васильевского острова, поступил на службу в сумасшедший дом, в библиотеку. Проработав там положенное время, я получил нормальную характеристику и подал диссертацию на защиту. После многих проволочек 28 декабря 1948 года состоялся ученый диспут... Из 16 голосов 15 оказалось "за" и 1 "против". Но тогда я не успел получить даже своего кандидатского диплома". В это время Лев Гумилев работал научным сотрудником в Музее этнографии. В 1949 году его снова арестовали.

"Леву арестовали 6 ноября, когда он зашел домой в обеденный перерыв, - вспоминает И. Н. Пунина. - Обыск закончили скоро. Акума лежала в беспамятстве. Я помогла Леве собрать вещи, достала его полушубок. Он попрощался с мамой, вышел на кухню попрощаться со мной, его увели. Старший из сотрудников, уходя, сказал мне: "Пожалуйста, позаботьтесь об Анне Андреевне, поберегите ее". Я остолбенела от такой заботы".

"Леву очень жестко допрашивали о визите заморского дипломата к его матушке, - пишет Э. Г. Герштейн. - Однажды Лев невольно вспомнил, как следователь, схватив его за волосы, бил головой о крепкую стену Лефортовской тюрьмы, требуя его признания о шпионской деятельности Ахматовой в пользу Англии".

Никаких конкретных обвинений льву Николаевичу не предъявляли. Он был взят как "повторник", за "разговоры дома" десятилетней давности - еще в 1935 году.

"... Из-за двери кабинета слышались грубые мужские окрики, затем оттуда вышла высокая женщина с гордо откинутой головой, вся ее фигура выражала напряженное страдание". "Кто это?" - невольно спросила знакомая Герштейн. Ей шепнули из очереди: "Это Ахматова. Она пришла сюда из-за сына".

И еще из воспоминаний Э. Г. Герштейн:

"В первый же свой визит к ленинградскому прокурору Анна Андреевна узнала, что Лев отправлен в Москву. Она приезжала сюда раз в месяц, передавала в окошко Лефортовской тюрьмы 200 рублей и получала расписку. Она просила меня запомнить, что эти деньги ей давала М. С. Петровых.

В сентябре 1950 года приговор был вынесен: 10 лет в лагерях строгого режима. Льва Николаевича отправили в Карагандинскую область. Переписка была ограничена. Ежемесячно Анна Андреевна отправляла сыну продовольственные посылки (общий вес не более 8 килограмм вместе с ящиком), которые собирала и уводила куда-то за город на почту NN - сослуживица Льва Николаевича по этнографическому музею".

Пытаясь спасти сына, Ахматова написала стихи, посвященные Сталину. Стихи были напечатаны в "Огоньке" в начале 1950 года.

После публикации цикла "Слава миру", куда вошли стихи о Сталине, Ахматовой дали возможность зарабатывать переводами. Эмма Григорьевна Герштейн писала: "... Она отреклась от нравственной чистоты своей поэзии ради спасения сына... Жертва Ахматовой оказалась напрасной... Леву... не выпустили, а надломленной Ахматовой предоставили право говорить с кем попало непроницаемым тоном и переводить на русский язык стихи своих иноязычных подражательниц. Если кто-нибудь думает, что это не пытка, он ничего не знает о радостях и страданиях творческой личности".

В 1950 году Ахматову вновь приняли в Союз писателей. В очерке о своем друге, поэте и переводчике М. Л. Лозинском, она вспоминала о сопутствующих этому обстоятельствах, рассказывая о гражданском мужестве Михаила Леонидовича:

"Когда на собрании (1950) Правления при восстановлении меня в Союзе ему было поручено сказать речь, все вздрогнули, когда он припомнил слова Ломоносова, что скорее можно отставить Академию от него, чем наоборот. А про мои стихи сказал, что они будут жить столько же, как язык, на котором они написаны.

Я с ужасом смотрела на потупленные глаза "великих писателей Земли Русской", когда звучала эта речь. Время было серьезное..."

* * *

Пережитые испытания и унижения дали себя знать: в конце мая 1951 года у Ахматовой случился первый обширный инфаркт.

Ждановское постановление 1946 года, а также последующие постановления ЦК ВКП(б) не прошли бесследно и для Н. Н. Пунина78.

Работы Пунина перестали печатать еще раньше - в 1930-е годы. Лишь в 1940 году ему удалось издать вместе с сотрудниками возглавляемой им кафедры в Академии художеств учебник "История западно-европейского искусства (III-XX вв.)". В этом учебнике, лишенном какой бы то ни было спекуляции на методологии соцреализма, ни разу не упоминалось имя Сталина; он был уникальным для того времени пособием, раскрывавшим подлинный смысл искусства.

пор его студенты вспоминают о пророке, открывшем им глаза на искусства. В этом качестве Пунин сороковых годов был похож на Пунина двадцатых.

"В те годы, конечно, была борьба против рутины, тоталитаризма в искусстве, - вспоминал ученик Пунина Ф. Ф. Мельников. - Пунина всегда поднимал знамя свободы в искусстве, шел напролом безо всяких страхов. Сильный, уверенный в своей правоте, он обладал уникальным умением убеждать. <...> После войны молодая солдатня в шинелях как один слушала его, сидя на полу, яблоку негде было упасть. Собирались с математического, физического, биологического, экономического - со всех факультетов университета... И он дирижировал такой огромной толпой. И чем больше было людей, тем больше у него какого-то зажигания... Как он читал Рембрандта! Микеланджело! Леонардо! Профессура приходила со стороны, слушала его. Он умел импровизировать, находить слово, точное абсолютно...

Николай Пунин защищал всех, в ком видел хоть крупицу таланта"79.

Но с 1946 года он был вынужден уйти из Академии художеств, а зимой 1948 был уволен из университета. Предварительно, как водится, проходили общие факультетские собрания. "В маленькой аудитории рядом с библиотекой собрался университетский актив, партийный босс какой-то, несколько студентов, - рассказывал очевидец Ф. Ф. Мельников. - Начали выступать. Все тут же, при Николае Николаевиче Пунине. Все это было, конечно, придумано. И не столько НКВД, сколько его идейными противниками, которых он громил в "пунических войнах". На него писали доносы. Не обошлось тут, видимо, и без Серова Владимира Александровича80. У Пунина было крылатое выражение: "Разве это живопись? Это голенище!" Это он о Серове так говорил, о картине "Ленин в Смольном".

Студенты Пунина пытались защитить своего учителя, а после его увольнения приходили к нему домой с цветами и подарками. За то, что они не захотели его осудить, некоторые из них были отчислены из университета, другие лишены аспирантуры.

"Я не заяц, чтобы бегать по России", - ответил он.

Николай Пунин был арестован 26 августа 1949 года. Так случилось, что во время его ареста в доме была только Ахматова. Она навсегда запомнила его слова: "Главное, не теряйте отчаяния" - и взяла их эпиграфом к одному из своих стихотворений. Датой ареста Пунина - 26 августа 1949 года - она пометила "Колыбельную":

Я над этой колыбелью
Наклонилась черной елью.


Я не вижу сокола
Ни вдали, ни около.
Бай, бай, бай, бай!
Ай, ай, ай, ай...

осужденные по политическим статьям.

Большую поддержку Пунин получал из дома: это были письма от дочери, внучки, М. А. Голубевой и регулярные посылки, которые позволяли Пунину расплачиваться продуктами за отдельный угол в общем бараке, лишнее одеяло и добиваться льгот для тех товарищей по заключению, которых он считал необходимым поддержать.

Когда-то, еще в 1918 году, Пунин и Полетаев писали в своей книге "Против цивилизации", конструируя путь к будущему, к созданию нового общества: " Отдельные индивиды могут, конечно, пострадать или погибнуть. но это необходимо и гуманно и даже спорить об этом - жалкая маниловщина, когда дело идет о благе народа и расы и, в конечном счете, человечества". История показала, что этих "отдельных индивидов" оказало 20 миллионов, среди них - Пунин, Полетаев81 и почти все, с кем они начинали создавать "новый мир".

Искусствовед С. Михайловский пишет: "Умер от рака затравленный Казимир Малевич, побывавший в тридцатом немецким шпионом (в тюрьме следователь спрашивал его: "О каком сезанизме бы говорите? О каком кубизме проповедуете?"), но чудом сохранившийся до тридцать пятого. Не дожил до очередной посадки. Неизбежность смерти была очевидна, и в знак своего неотречения он спроектировал супрематический гроб, в котором и был похоронен". Ушел, по определению Пунина, "ересиарх супрематической веры".

Пунин тоже не отрекся от своих взглядов на искусство. Его солагерник, филолог Ю. К. Герасимов вспоминает, что Пунин сближал кубистическое изображение предмета с разных сторон и в разных разрезах с "ангельским видением" предмета: "Ангел видит предмет сразу отовсюду, и даже изнутри. <...> Конечно, ангел видит по-другому, более совершенно, идеально видит, но эта попытка приблизиться к ангельскому совершенству, то, что является вообще целью искусства, это возрастание человека над самим собой, это... тот духовный прогресс человека, к которому настоящее искусство призывает и которое этому способствует"82.

"отдельных индивидов", обреченных на гибель в Абезьском лагере, был семидесятилетний религиозный философ Лев Платонович Карсавин, который уже почти не вставал с койки, но продолжал работать на своей философской системой, заключая ее в форму терцин и венков сонетов.

Пунин очень высоко ценил беседы с Карсавиным. Анатолий Ванеев вспоминает: "Как-то он сказал Карсавину:

- Изрядно мы нагрешили, раз нам дается столь длительное время для покаяния.

Под длительностью времени он имел в виду, наверное, назначенный приговором срок заключения, который у каждого из нас был не менее десяти лет.

- Покаяние - дело душеполезное, - сказал Карсавин, - но еще важнее переосмысление.

- Это вы сами изобрели?

- Нет, не сам, - сказал Карсавин".

Те, кто был в эти годы рядом с Пуниным, навсегда запоминали разговоры с ним. Искусствовед В. В. Василенко вспоминает: "Однажды Николай Николаевич спросил: "А знаете, чем различаются Владимирская Божья Матерь и Сикстинская Мадонна?" Я немного смутился, понимая, что на такие вопросы должен отвечать тот, кто спрашивает. Он сказал: "Так вот, милостивый государь (он так обращался ко мне, младшему, и эти слова очень странно звучали, наверное, в бараке, где слышались крики, бормотанье какое-то, мат...), - разница в том, что когда Сикстинская Мадонна смотрит на вас, то она вас видит таким, каким я вас вижу - в вашем бушлате, с вашими голубыми глазами, видит физически, а Владимирская Божья Матерь не видит вас совсем такого, как вы есть... она видит только душу без вашей плоти, сущность, а не физическую оболочку".

Это был, в сущности, все тот же разговор об искусстве, о проникновении видения художника за грань видимого.

"Похоронили его в Абези, как всех, - рассказывает В. В. Василенко. - Нас хоронили без ящиков, в одной рубашке, на которой был номер, клали прямо в землю, в яму, выдолбленную в вечной мерзлоте. Так что, когда настанет последний день и труба воззовет на Страшный Суд, ни Николаю Николаевичу Пунину, ли Льву Платоновичу Карсавину не надо будет собирать свою плоть".

Памяти Пунина Ахматова посвятила стихи, вошедшие в цикл "Венок мертвым":

И сердце то уже не отзовется
На голос мой, ликуя и скорбя.

В пустую ночь, где больше нет тебя.

* * *

Николаю Николаевичу Пунину не суждено было вернуться в Фонтанный Дом. Впрочем, еще за год до его смерти квартира в служебном флигеле перестала существовать: руководство Института Арктики и Антарктики потребовало выселения всех жильцов. Ахматова и Пунины должны были спешно выехать из квартиры, что для Анны Андреевны было очень сложно. Когда Ирина Пунина просила отодвинуть сроки переезда, ей ответили: "А вы старушку бросьте, а сами переезжайте". В марте-апреле 1952 года они перебрались в квартиру на улице Красной Конницы:

Особенных претензий не имею
Я к этому сиятельному дому,

Я провела под знаменитой кровлей
Фонтанного дворца... Я нищей
В него вошла и нищей выхожу...

Не будь здесь упоминания Фонтанного дворца, этот текст можно было принять за перевод из шекспировских трагедий: так мог бы прощаться со своим дворцом изгнанный король Лир.

"Поэму без героя", вобравшую в себя историю Фонтанного Дома.

Фонтанный Дом и Шереметевский сад были для нее участниками жизни людей в течение нескольких столетий.

Под старым дубом возле манежа писал когда-то свои воспоминания о Пушкине князь П. П. Вяземский, в детстве любил играть граф С. Д. Шереметев, а в 1920-е годы фотографировались Ахматова с Пуниным. Пережил он и Великую Отечественную войну: рядом с ним были вырыты щели, в которых прятались от бомб жильцы Фонтанного Дома83. А прямо перед окном комнаты Ахматовой рос клен, о котором она говорила:

Где свидетель всего на свете,
На закате и на рассвете


Мне иссохшую черную руку,
Как за помощью, тянет он.

"Поэма без героя" - "это огромная траурная, мрачная, как туча - симфония о судьбе поколения и лучших его представителей, т. е. вернее обо всем, что нас постигло, - писала Ахматова. - А постигло нас разное: Стравинский, Шаляпин, Павлова - слава, Нижинский - безумие, Маяков[ский], Есен[ин], Цве[таева] - самоубийство, Мейерхольд, Гумилев, Пильняк - казнь, Зощенко и Мандельштам - смерть от голода на почве безумия".

"Поэма без героя" - это рассказ о Ленинграде эпохи репрессий и блокады. Ахматова посвятила эту поэму "памяти ее первых слушателей" - "друзей и сограждан, погибших в Ленинграде во время осады".

Разлучение наше мнимо:
Я с тобою не разлучима,
Тень моя на стенах твоих,

- обращалась она во время войны к своему Городу, но в равной мере это относилось и к Фонтанному Дому. Названная "жильцом", многие годы ощущая себя "беззаконницей", она стала наследницей его истории.

Девиз шереметевского герба "Deus conservat omnia" - "Бог хранит все", взятый эпиграфом к "Поэме без героя", стал и девизом ее собственной жизни. Она исполнила свое предназначение: хранить память как нравственное чувство, позволяющее человеку осознать свою связь с историей.

Анна Андреевна Ахматова умерла 5 марта 1966 года в подмосковном санатории в Домодедове. Тело ее перевезли в морг Института Склифософского - бывший Странноприимный дом Шереметевых, над входом в который тоже начертано: "Deus conservat omnia".

В Ленинграде гражданская панихида состоялась в Доме писателей - еще одном бывшем шереметевском дворце. А когда после панихиды процессия двинулась из Дома писателей в Комарово, выбрали дорогу по Фонтанке.

У Фонтанного Дома траурная процессия остановилась - и Анна Ахматова попрощалась с ним в последний раз.

72. Книги, подаренные Ахматовой Исайе Берлину, ныне находятся в собрании Музея Анны Ахматовой в Фонтанном Доме. Леди берлин передала их музею в 1998 году.

73. Типичная ошибка первых январских дней нового года: следует читать "1946".

74. Malentendu (франц.) - недоразумение.

75. "И сигары синий дымок" - строки из стихотворения "Наяву" из цикла "Шиповник цветет", а также из "Поэмы без героя".

"Стихотворения Анны Ахматовой. 1909-1945", под ред. В. Н. Орлова. (М. -Л. Огиз Гослитиздат, 1946, Тираж 10 000 экз.) В. И. Пинчук, подаривший книгу музею в 1989 году, рассказывал, что в 1946 году он работал в Ленинграде начальником отдела МГБ Фрунзенского района, на территории которого была типография Ивана Федорова. Отдел МГБ проверял ее на предмет состояния множительной техники. Обслуживавший типографию оперуполномоченный взял эту книгу в типографии и принес в подарок своему начальнику. На вопрос, как же он рискнул оставить у себя эту книгу, Пинчук заметил: "Во-первых, я как-то считал, что не обязан за этой линией следить... Если и рождались какие-то мысли о том, что чего-то нельзя, то считалось, что я-то власть... мне можно это держать... И потом, сказать откровенно, не очень было убедительно все-таки (я не совсем мальчишкой был), что они что-то натворили". (Магнитофонная запись беседы с В. И. Пинчуком хранится в Музее Анны Ахматовой).

77. После постановления 1946 года Берлин, несомненно, осознавал свою ответственность за судьбу Ахматовой. Когда в 1953 году в журнале "Нью репаблик" без его согласия появилось довольно вольное изложение истории его встречи с Ахматовой, акцентирующее ее антисоветские настроения, он потребовал от журналиста опровержения этой публикации, опасаясь за безопасность Ахматовой. "Г-жа А. ... имела уже достаточно неприятностей... Ее положение сейчас, должно быть, еще более рискованно, чем прежде. Ваша история ухудшает дело. И вина, кажется, на нас обоих. Я не отрицаю собственной ответственности, хотя, конечно, не мог и помыслить, что сказанное мною Вам будет предано печати", - писал Берлин автору статьи.

"низкопоклонством перед западом", с "либерализмом", "формализмом", "космополитизмом" в советской культуре.

79. Магнитофонные записи с воспоминаниями учеников Н. Н. Пунина хранятся в Музее Анны Ахматовой в Фонтанном Доме.

80. В. А. Серова - в то время руководитель Ленинградского Союза художников.

82. Магнитофонная запись с воспоминаниями Ю. К. Герасимова о Н. Н. Пунине хранится в Музее Анны Ахматовой в Фонтанном Доме.

83. Этот дуб стоял еще совсем недавно. Он был сломан ураганным ветром во время наводнения в ночь с 29 на 30 ноября 1999 года.

Раздел сайта: