Глава первая
Анна Ахматова поселилась в северном флигеле Фонтанного Дома у своего мужа, ассириолога и поэта Владимира Казимировича Шилейко, осенью 1918 года.
Шереметевский дворец еще стоял во всем своем великолепии. Здесь по-прежнему ощущалось незримое присутствие его бывших хозяев: дворец и сад казались застывшим отражением почти двухсот лет русской истории. Впрочем, в тот год - первый после революции и четвертый с начала первой мировой войны - казалось, что весь Петербург застыл. "Петербург стал величествен. Вместе с вывесками с него словно сползла лишняя пестрота... Петербург обезлюдел (к тому времени в нем насчитывалось лишь около семисот тысяч жителей), по улицам перестали ходить трамваи, лишь изредка цокали копыта либо гудел автомобиль - и оказалось, что неподвижность более пристала ему, чем движение. <...> Есть люди, которые в гробу хорошеют: так, кажется, было с Пушкиным. Несомненно, так было с Петербургом", - вспоминал об этом времени Владислав Ходасевич.
В 1918 году дворец уже формально стал музеем, но еще не было ни экскурсий, ни посетителей. Разросшийся сад, хотя и находился в самом центре города, в двух шагах от Невского проспекта, напоминал старую запущенную усадьбу.
Чтобы понять, чем были для Ахматовой эти первые годы жизни в Фонтанном Доме - с 1918 по 1920, какими она увидела дворец и сад, нужно рассказать о последнем владельце усадьбы графе Сергее Дмитриевиче Шереметеве.
Он вступил во владение Фонтанным Домом в 1871 году, после смерти своего отца Дмитрия Николаевича. Сергей Дмитриевич еще в молодости оставил военную службу, обещавшую блестящую карьеру, ради занятий историей и литературой. Один из культурнейших людей своего времени, он стал историком рода, собирателем и хранителем семейных преданий, связанных с жизнью пяти поколений графов Шереметевых.
Сергей Дмитриевич оказался свидетелем многих переломных моментов в истории России: Крымской войны, освобождения крестьян в 1861 году, трагической гибели Александра II, событий 1905 года, первой мировой войны... Он, вероятно, чувствовал, что вековые устои России будут подвержены разрушению, и это чувство обостряло его желание удержать прошлое. Его издательская деятельность огромна. Восемь томов "Рода Шереметевых", составленных членом Общества любителей древней письменности Барсуковым, охватывают родословную Шереметевых с XIII по вторую половину XVII века; последующие тома, вероятно, выйти не успели. Написанные Сергеем Дмитриевичем воспоминания посвящены, в основном, событиям рубежа XIX и XX столетий.
В 1900 году С. Д. Шереметев выпустил книгу "Домашняя Старина", которой предпослал посвящение: "... моим детям, внукам и их потомству". Он начал эту книгу словами: "Я старался описать наш старый дом с прошедшею в его стенах жизнию, с воспоминаниями о радостях и счастии, с заботами, скорбями и треволнениями давно минувших дней. ... Сознательно опираясь на прошлое и в чаянии светлого будущего пусть выступит молодое поколение - на служение Родине, навстречу радостям и испытаниям жизни".
Девиз графов Шереметевых - "Deus conservat omnia" - в переводе с латыни означает "Бог хранит все". Этот девиз входит в герб Шереметевых, украшающий арку ворот в северной части парадного двора Фонтанного Дома. Шереметевы понимали эти слова не только как выражение надежды на Бога, но и как обращение к человеку: Бог сохраняет все - в том числе, и через человеческую память, через слово, через стремление человека спасти то, что без него может погибнуть.
В сущности, Фонтанный Дом всегда был отчасти музеем. Здесь хранились коллекция оружия и вместе с ней седла фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева и шведского короля Карла XII, золотые ключи от города Риги, поднесенные фельдмаршалу во время Северной войны. Здесь были собрания античной скульптуры и русских икон XVII-XVIII века, многие из которых связаны с семейными событиями; родовые портреты Шереметевых и Вяземских; уникальная библиотека и многое другое.
В конце 1890-х годов С. Д. Шереметев учредил "заповедное имение", не подлежащее дальнейшим разделам и переходящее по наследству старшему сыну. В него входили Фонтанный Дом, дом в Москве на Воздвиженке и некоторые другие вотчины Шереметевых. Он составил список предметов, которые всегда должны были оставаться в Шереметевском дворце; прежде всего это были семейные реликвии и коллекции произведений искусства.
Сергей Дмитриевич сделал заповедным подмосковное имение Вяземских - Остафьево, завершив дело, начатое его тестем, князем П. П. Вяземским. В остафьевском доме были созданы художественный, оружейный и другие отделы, Карамзинская комната и Пушкинская комната, ставшая первым в России музеем А. С. Пушкина. В 1899 году граф Шереметев объявил Остафьевский дом общедоступным музеем.
Граф был женат на внучке друга Пушкина, поэта князя Петра Андреевича Вяземского. Графиня Екатерина Павловна участвовала во всех сферах деятельности мужа: и в широкой благотворительности, и в работе ученых обществ, направленной на сохранение, изучение и издание памятников русской истории и литературы.
У Сергея Дмитриевича и Екатерины Павловны было пятеро сыновей и две дочери. Перед революцией в доме жило фактически несколько семей, соединенных родственными и дружескими узами. В 1913 году Фонтанный Дом посетил Патриарх Антиохийский и всего Востока Григорий IV и сделал в особой книге запись на арабском языке: "В 28-й день Февраля месяца 1913 г. ст. стиля мне привелось посетить дом графа Сергия Дмитриевича Шереметева в Петербурге и видеть его просторные помещения, богатые разнообразными памятниками древности, в особенности церковными. Из великого числа детей и внуков его я убедился в том, что этот дом, по словам Пророка, преисполнен благословения Божия, и я сказал себе: благословен муж, боящийся Господа, и несомненно, что лучшее основание в жизни человеческой есть основание благочестия, потому что оно делает здание прочным и благодать Божию продолжительной".
А между тем благословенному дому оставалось жить совсем недолго.
Поражение России в первой мировой войне, Февральская революция, отречение Николая II от престола и последовавшие за этим события стали для Сергея Дмитриевича крушением государственных ценностей, утверждению которых была посвящена жизнь всех Шереметевых. Об отречении царя от престола граф говорил как о "самоубийстве русской государственности".
В апреле 1917 года вся семья Шереметевых покинула Петроград, который Сергей Дмитриевич назвал "преступным городом". В это время он, вероятно, не раз вспоминал давнее пророчество царицы Авдотьи, первой жены Петра I, не любившей Петербург: "Быть пусту месту сему!" - слова, впоследствии ставшие одним из эпиграфов ахматовской "Поэмы без героя".
После Октябрьского переворота Шереметевы собрались в московском доме на Воздвиженке. Оставаться в России становилось опасно, но покинуть ее казалось немыслимо. 13 ноября 1918 года С. Д. Шереметев писал князю Н. С. Щербатову: "Дорогой Князь, Вы знаете, ныне арестованы после обыска четыре сына и оба зятя... мне нездоровится, да и трудно поправиться..." Через месяц граф Сергей Дмитриевич Шереметев умер.
Род Шереметевых распался: одни эмигрировали; многие из тех, кто остался в России, подверглись репрессиям.
За год до смерти Сергей Дмитриевич, пытаясь спасти Фонтанный Дом от разрушения, решил передать его государству. Он послал в Петроград своего сына Павла. Павел Сергеевич встретился с народным комиссаром просвещения А. В. Луначарским, и 5 декабря 1917 года Луначарский подписал удостоверение о сохранении Фонтанного Дома и передаче его под охрану Рабочего и Крестьянского правительства.
кучеру, доктору, смотрителю и т. д., а также содержали на свои средства "пенсионеров графа", собирались ремонтировать дом и завершать начатые постройки. В доме Шереметевых, выходящем на Литейный проспект, и во флигелях сдавались внаем квартиры.
Однако 17 января 1918 года в печати появилось сообщение под названием "Реквизиция особняка гр. Шереметева", в котором говорилось, что "пустующий за отсутствием владельца дворец Шереметева, на Фонтанке реквизуется для нужд комиссариата" по иностранным делам. П. С. Шереметев снова отправился в Петроград.
В результате хлопот Павла Сергеевича 27 января 1918 года был назначен "комиссар и ответственный хранитель дворца-музея". Им стал член Художественно-исторической комиссии, сотрудник Эрмитажа Николай Гиацинтович Пиотровский.
Фонтанный Дом оказался первым историко-культурным памятником города при новой власти. Люди, создававшие музей, старались как можно меньше вторгаться в дворцовые интерьеры, желая сохранить образ жизни прежних хозяев дворца, его убранство и коллекции.
В 1918 году во дворце все еще оставались старые служащие Шереметевых, преданные памяти графа и его семьи.
В Фонтанном Доме жил и Владимир Казимирович Шилейко.
* * *
Он поселился здесь осенью 1916 года в качестве домашнего учителя внуков графа С. Д. Шереметева - Бориса и Николая.
Поэт и ученый Владимир (Вольдемар) Казимирович Шилейко родился 2 (14) февраля 1891 года в Петергофе, в небогатой семье чиновника, и очень рано стал заниматься изучением языков. В семь лет он самостоятельно учил древнееврейский. Гимназистом прочитал в подлинниках сочинения античных авторов, начал занятия Древним Востоком и вскоре уже переписывался на равных с крупнейшими востоковедами Европы. В период учебы на факультете восточных языков Петербургского университета он изучил шумерский, семитские, египетский, коптские языки1; им были опубликованы древневосточные тексты из русских собраний. В то же время Шилейко был признан одним из лучших европейских копировальщиков клинописных текстов.
В 1915 году вышла его книга "Вотивные2 надписи шумерийских правителей", в 1916 году ей была присуждена большая серебряная медаль Российского Археологического Общества.
Возможно, место домашнего учителя было предложено ему графом Сергеем Дмитриевичем с тем, чтобы материально поддержать бедствующего молодого ученого, чей научный авторитет в середине 1910-х годов был уже очень высок. Шереметевы ценили компетентность Владимира Казимировича. Выбирая его в качестве домашнего учителя, они хотели обеспечить внукам соответствующий уровень образования.
У Шилейко были общие интересы с сыном С. Д. Шереметева графом Павлом Сергеевичем - историком, автором трудов по археографии и генеалогии. П. С. Шереметев состоял членом-корреспондентом Императорского Московского археологического общества (МАО). В январе 1916 года членом-корреспондентом МАО стал и Шилейко. Владимир Казимирович был в добрых дружеских отношениях и со всем семейством Шереметевых. Сохранились его стихи, посвященные старой графине Екатерине Павловне Шереметевой; они дают почувствовать атмосферу дома и царившее там уважение к памяти предков.
Вероятно, по инициативе В. К. Шилейко в мае 1916 года граф Павел Сергеевич Шереметев рискнул посетить декадентское литературно-артистическое кабаре "Привал комедиантов". О своих впечатлениях граф записал в дневнике: "... Поехали в "Привал комедиантов", где своды и стенная роспись мерзопакостного содержания и где целых ряд поэтов говорили стихи. В этом есть что-то больное и искривленное, но есть и здоровое искание красоты... Наш Влад[имир] Каз[имирович] Шилейко оказался здесь своим человеком и также говорил свои стихи, и лучше других".
Первую половину 1917 года Шилейко провел на военной службе. Но воевать ему не пришлось: в конце июля по состоянию здоровья он был уволен из пехотного полка, где служил рядовым. В сентябре он сообщил матери своих воспитанников, графине Елене Богдановне Шереметевой, что сможет продолжать занятия с детьми в конце сентября-начале октября. Занятиям помешала Октябрьская революция. Однако Шилейко вернулся в Фонтанный Дом и продолжал жить в том же северном садовом флигеле.
Видимо, тогда, осенью 1917 года, для него и Ахматовой начался какой-то важный период отношений, связанный с Фонтанным Домом.
Много лет спустя, уже в 1960-е годы, Ахматова пыталась восстановить события той осени и по памяти записала три стихотворений Шилейко, сделав под ними помету:
"1 ноября (ст[арого] стиля)
1917 С. П[етербург] Фонтанный Дом
(Шумерийская кофейня)".
"Шумерийской кофейней" называли комнату Шилейко, пропахшую кофе и заваленную табличками с шумерийской клинописью. А три стихотворения Шилейко спустя десятилетия слились в памяти Ахматовой и, по ее представлениям, заканчивались строчками:
Осталась ты, моя голубка,
Да он, грустящий по тебе
В ожесточенные годины
Последним звуком высоты,
Короткой песней лебединой,
Одной звездой осталась ты.
Над ядом гибельного кубка,
Созвучно горестной судьбе
Осталась ты, моя голубка,
Да он, грустящий по тебе.
Эти стихи, несомненно, обращены к Ахматовой. Ахматовская помета под ними, вероятнее всего, указывает дату и место ее встречи с Шилейко: в этот день Владимир Казимирович прочел стихи Ахматовой, или этот день послужил толчком для их создания.
Они были знакомы с начала 1910-х годов: Шилейко был тесно связан с "Цехом поэтов" - поэтическим содружеством, в которое входили Н. Гумилев, О. Мандельштам, А. Ахматова, М. Лозинский, М. Зенкевич, В. Нарбут и др. "... В 10-х годах, - вспоминала Ахматова, - составился некий триумвират: Лозинский, Гумилев и Шилейко. С Лозинским Гумилев играл в карты. Шилейко толковал ему Библию и Талмуд". Но главным для них, конечно, были стихи.
Стихотворными посланиями Ахматова и Шилейко обменивались давно. Стиль этого диалога, порою очень серьезного, исповедального, стал своего рода стилем их отношений еще со времени "Цеха поэтов" и "Бродячей собаки". Сохранилось воспоминание одной из современниц о том, как Шилейко, высокий, тощий, похожий на Фауста, с томом персидской поэзии под мышкой, ухаживал в "Бродячей собаке" за Ахматовой.
В 1913 году Ахматова посвятила ему стихи, начинавшиеся словами: "Косноязычно славивший меня..." Тема косноязычия поэта как знака божественного вдохновения была заимствована ею из адресованного Владимиру Казимировичу стихотворения Гумилева:
... И, символ горнего величья,
Как некий благостный завет, -
Высокое косноязычье
Тебе даруется, поэт.
Ахматова говорила о божественном и суетном в жизни поэтов:
Косноязычно славивший меня
Еще топтался на краю эстрады
От дыма сизого и тусклого огня
Но в путаных словах вопрос зажжен,
Зачем не стала я звездой любовной,
И стыдной болью был преображен
Над нами лик жестокий и бескровный.
Люби меня, припоминай и плачь!
Все плачущие не равны ль пред Богом?
Прощай, прощай! меня ведет палач
По голубым предутренним дорогам3.
Адресат, подхватив строчку, ставшую у него эпиграфом, написал ответные стихи - автопортрет, выдержанный в довольно мрачных тонах:
"Косноязычно славивший меня"
Есть вера духа, жадная, простая, -
И верность сердца, взявшего свое:
Они вдвоем в другое бытие
Уводят мир, пути переплетая.
Но я не знал ни той свободной веры,
Ни этой скудной мудрости сердец:
Изгнанник неба, огненный гордец,
Я - косный камень. Только камень серый.
Чужой звезды неизмененный сплав,
Тяжелый гул падением создав,
И вопию, и славлю безобразно.
Это стихотворение стало дарственной надписью на титульном листе только что вышедшей книги Шилейко "Вотивные надписи шумерийских правителей", подаренной им Ахматовой 8 марта 1915 года. Ни поэзия, ни любовь не могли отвлечь его от науки, которой он был безгранично предан. Через много лет, вспоминая свое решение выйти замуж за Шилейко, Ахматова говорила, что ее привлекало быть полезной великому ученому.
* * *
О том, как состоялся развод с Гумилевым, Ахматова рассказывала молодому литератору Павлу Николаевичу Лукницкому, который пришел к ней в 1924 году, чтобы с ее помощью и участием собрать материалы о жизни Гумилева. По мере общения с Ахматовой он начал вести записи их разговоров.
Лукницкий писал, что в апреле 1918 года, когда Николай Степанович вернулся из-за границы, где был в составе Экспедиционного корпуса, продолжавшего военные действия, Ахматова попросила: "Дай мне развод". Он страшно побледнел и сказал: "Пожалуйста..." Не просил ни остаться, ничего не спрашивал даже. Спросил только: "Ты выйдешь замуж? Ты любишь? АА4 ответила: "Да". - "Кто же он?" - "Шилейко". Николай Степанович не поверил: "Не может быть! Ты скрываешь, я не верю, что это Шилейко".
Гумилев не поверил Ахматовой, вероятно, потому, что дружеские отношения Анны Андреевны с Владимиром Казимировичем длились много лет, а кроме того, Шилейко, сутулый, болезненный, до странности погруженный в свою науку, наверное, не казался ему "ахматовским героем".
Вскоре развод с Гумилевым был оформлен.
В начале августа 1918 года Шилейко отправился в Москву в командировку от Коллегии по делам музеев и охране памятников искусства и старины. В его командировочное удостоверение была вписана и А. А. Шилейко. Лукницкий писал об этом со слов Анны Андреевны: "У него был мандат, выданный отделом охраны памятников старины и подписанный Н. Троцкой, удостоверяющий, что ему и его жене (АА) представляется право осматривать различные предметы, имеющие художественную ценность, и накладывать на них печати".
В сентябре Ахматова с Шилейко вернулись в Петроград, и Анна Андреевна поселилась у Владимира Казимировича в его комнате в северном служебном флигеле Фонтанного Дома. В декабре того же года Шилейко зарегистрировал их брак в нотариальной конторе Литейной части Петроградской стороны. Ахматова при этом не присутствовала. В послереволюционные годы, когда старые традиции были уничтожены, а новые еще не появились, оформление брака или развода было несложной процедурой.
Осенью 1918 года Шилейко готовил к изданию том "Ассиро-вавилонского эпоса". Эта работа составляла главный смысл и содержание его жизни, и "Шумерийская кофейня" была заполнена глиняными табличками с клинописью, которые Шилейко переводил "с листа" вслух, а Ахматова с голоса записывала перевод. "Они выходили на улицу на час, - записал с ее слов Лукницкий, - гуляли, потом возвращались - и до 4 часов ночи работали... АА писала под его диктовку. По шесть часов подряд записывала. Во "Всемирной литературе" должна быть целая кипа переводов ассирийского эпоса, переписанных рукой АА..."
В эти годы Шилейко занимался как исследовательской, так и преподавательской работой: с 1918 года он ассистент при Отделении древностей Эрмитажа5, член Коллегии по делам музеев, член Археологической комиссии; с 1919 года заведует разрядом (отделом) археологии и искусства Древнего Востока Академии истории материальной культуры, в которую выбран академиком; читает лекции в Археологическом институте; кроме того, преподает в поэтической студии при издательстве "Всемирная литература".
Этот огромный объем работ был связан с необходимостью выжить и помочь нескольким близким людям. В военном билете Шилейко в графе "Семейное положение" обозначено: четыре человека. Видимо, речь идет о самом В. К. Шилейко, А. А. Ахматовой, ее сыне Лье Гумилеве, жившем в это время в Бежецке с бабушкой А. И. Гумилевой, и о матери Владимира Казимировича, которая жила отдельно, но находилась на иждивении сына.
Однако жалованья и пайков, получаемых Шилейко и - эпизодически - Ахматовой, все равно не хватало. "Три года голода, - вспоминала об этом времени Анна Андреевна. - Я ушла от Гумилевых, ничего с собой не взяв. Владимир Казимирович был болен6. Он безо всего мог обходиться, но только не без чая и не без курева. Еду мы варили редко - нечего было и не в чем, за каждой кастрюлькой надо было обращаться к соседям: у меня ни вилки, ни ложки, ни кастрюли".
Петроград жил по законам военного коммунизма, и обитатели Шереметевского дворца не были исключением. Ахматова рассказывала Лукницкому, что ее посылали рыть окопы у Литейного моста, чистить помойную яму, убирать снег на Фонтанке, мыть по наряду общую кухню.
"Летом (в августе 1920), - записал Лукницкий, - было критическое положение: Шилейко во "Всемирной литературе" ничего не получал. <...> Не было абсолютно ничего. Жалованья за месяц хватало на 1-2 дня (по расчету)". И тут неожиданно от писательницы Ларисы Рейснер, в прошлом - ученицы Николая Гумилева, которая после революции была комиссаром Генерального штаба Военно-морского флота, передали мешок риса. В Фонтанном Доме "все это время все были больны дизентерией. И АА весь мешок раздала всем живущим - соседям. Себе, кажется, раза два сварила кашу".
Поэтесса Надежда Павлович вспоминала, как однажды летним утром 1920 года она шла к Анне Андреевне. Огромный шереметевский двор был залит солнцем. Вдруг я увидела, что она почти бежит по двору в платочке, в туфлях на босу ногу, с каким-то свертком в руках.
- Куда вы?
- К нашему дворнику. У него воспаление легких. Ставлю компрессы".
В комнате Шилейко нашел приют огромный чудный сенбернар, подобранный Владимиром Казимировичем на Марсовом Поле и названный Тапом7. Держать собаку в те голодные годы было большим мужеством.
Несмотря на катастрофический быт, жизнь Ахматовой и Шилейко была полна человеческого достоинства. Представить себе эту жизнь со стороны мы можем благодаря свидетельствам современников.
Дневниковая запись ученицы Шилейко по поэтической студии во "Всемирной литературе" Натальи Колпаковой, посетившей Фонтанный Дом осенью 1919 года, содержит описание комнаты Владимира Казимировича и поэтический портрет Ахматовой, какой она была в свои тридцать лет:
"В большой продолговатой комнате было почти темно. Только окна, не закрытые занавесками, белели туманными пятнами. Высокие ширмы делили комнату поперек... из-за ширмы вышла высокая, очень гибкая и тонкая женщина, зябко кутавшаяся в тонкий шелковый платок, покрывавший ее плечи. Легкой колеблющейся походкой Анна Андреевна подошла и протянула мне руку. Я назвала себя... <...> Меня пленил ее голос - такой глубокий, выразительный, негромкий. Анна Андреевна зажгла жестяную керосиновую лампу, поставила ее на стол, указала мне кресло подле полукруглого старинного дивана, стоявшего в углу, и сама села в другое, глубоко погрузившись в него. Пламя лампочки было маленькое, тусклое, едва освещавшее угол, где мы сидели, но при его мерцанье я все-таки могла разглядеть лицо Анны Андреевны, сидевшей спиной к свету. Не все его черты были правильны, но ощущение своеобразного обаяния и красоты охватило меня как-то сразу... <...> В надломе бровей и уголках сжатых губ сквозило что-то скорбное, взгляд был замкнут, будто уходил в какую-то бездонную внутреннюю глубину".
Колпакова запомнила, как подробно расспрашивала Ахматова о ее отношении к Пушкину и Царскому Селу и рассказывала ей, молодой девушке, случайно оказавшейся у нее в гостях, о Лицее, Пушкине, Пущине, потом - об Иннокентии Анненском. В конце их беседы появился В. К. Шилейко, купивший по дороге спички и яблоки. Обогревшись после улицы и дождя, он читал шуточные стихи из "Антологии античной глупости", сочиненные в пору "Цеха поэтов" О. Мандельштамом в подражание гекзаметрам, когда-то написанным А. Дельвигом и Е. Баратынским:
- Странник, куда идешь ты? - Сегодня я был у Шилейки.
Знаешь ли, милый мой друг, пышно живет человек:
В мягких он креслах сидит, за обедом он кушает гуся,
Кнопки коснется рукой - вмиг зажигается свет...
- Если такие живут на Четвертой Рождественской люди,
Странник, ответствуй, скажи: кто же живет на Восьмой?!
Описанная Колпаковой сценка - это островок жизни посреди погибающего города, жизни хрупкой, непрочной.
"Вчера у Анны Ахматовой, записал Корней Иванович Чуковский в своем "Дневнике" 19 января 1920 года. - Она и Шилейко в одной большой комнате, - за ширмами кровать. В комнате сыровато, холодновато, книги на полу. У Ахматовой крикливый, резкий голос, как будто она говорит со мною по телефону. Глаза иногда кажутся слепыми. К Шилейке ласково - иногда подходит и ото лба отметает волосы. Он зовет ее Аничка. Она его Володя. С гордостью рассказывала, как он переводит стихами a livre ouverte8 - целую балладу, - диктует ей прямо набело! "А потом впадает в лунатизм".
25 января. Мороз ужасный. Дома неуютно. Сварливо. Вечером я надел два жилета, два пиджака и пошел к Анне Андреевне. Она была мила. Шилейко лежит больной. У него плеврит. Оказывается, Ахматова знает Пушкина назубок - сообщила мне подробно, где он жил. Цитирует его письма, варианты. Но сегодня была чуть-чуть светская барыня; говорила о модах: а вдруг в Европе за это время юбки длинные или носят воланы. Мы ведь остановились в 1916 году - на моде 1916 года". Вот так оно и было вперемежку: сожаление об устаревших фасонах юбок - и занятия Пушкиным.
Сама Ахматова вспоминала, что в эти годы в Фонтанный Дом к ней не раз заходил Николай Гумилев.
Расставание не было легким ни для него, ни для нее, хотя к моменту развода у обоих уже давно была своя личная жизнь и союз их в значительной степени стал условностью. Вскоре после развода Гумилев женился на Анне Николаевне Энгельгардт - по словам Ахматовой, "женился как-то наспех, нарочно, назло". Однако и с Ахматовой, и с Шилейко у Гумилева сохранились дружеские отношения.
Николай Степанович был в гостях в Фонтанном Доме в сентябре 1918 года, "... сидел час приблизительно, прочел два или три стихотворения из "Шатра", - рассказывала Ахматова Лукницкому. - Судя по тому, что он говорил, было видно, что очень стеснен в средствах и с трудом достает продукты.
Весной 1919 года в мае целый ряд встреч. Он приходил, Левушку приводил два раза. Когда семья уехала - приходил один, обедал у нас. <...>
"Отравленную тунику" Николай Степанович принес АА в 1919 года, летом <...> Раз я вернулась домой и не столе нашла кусочек шоколаду... И сразу поняла, что это Коля оставил мне..."
В 1918 году Гумилев вошел в число членов редколлегии издательства "Всемирная литература". Шилейко был привлечен к работе в издательстве по его инициативе. Гумилев поручил ему подготовить к изданию перевод "Комедии смерти" Теофиля Готье. Шилейко, рассказывая о Гумилеве этих лет, вспоминал: "Его пожирал голод (и всех нас). Во всех смыслах голод. И физический и духовный...
Вся организационная работа делалась из-за денег, но у Николая Степановича был принцип - всему, что он делает, придавать какую-то субъективно-приятную окраску, и уж если приходится что-нибудь делать, то нужно, чтоб это было веселее".
В 1919 году в издательстве "Всемирная литература" вышел ассиро-вавилонский эпос "Гильгамеш". На обложке книги стояли два имени: Н. Гумилева - автора перевода и В. Шилейко - автора предисловия. Гумилев переводил с французского по подстрочнику, но сам замысел этой работы был связан для него с именем Шилейко: впервые он услышал фрагменты "Гильгамеша" за несколько лет до того в переводе самого Владимира Казимировича.
Еще за год до выхода этой книги у Шилейко был готов свой перевод "Гильгамеша", сочетавший художественные достоинства с научной точностью. Шилейко сдал его в издательство Сабашниковых с Москве, но рукопись затерялась. Она не найдена до сих пор: сохранились и опубликованы только отдельные фрагменты.
Для Ахматовой "Гильгамеш" навсегда остался связан с двумя дорогими ей именами. Вот начало поэмы в переводе Шилейко, повествующее о ее главном герое:
О проницавшем все, постигшем все.
Он прочел совокупно все писанья,
Глубину премудрости всех книгочетов;
Потаенное видел, сокровенное знал
И принес он весть о днях до потопа.
Далеким путем он ходил - но устал и вернулся
И записал на камне весь свой труд.
"Об увидавшем все до края мира..." - так можно было сказать о Николае Степановиче Гумилеве - герое, путешественнике, прошедшем по землям Египта и Абиссинии. "О проницавшем все, постигшем все" - это, скорее, о Владимире Казимировиче Шилейко, кабинетном ученом, который никогда не бывал на Ближнем Востоке, но рассказывал о Египте, Вавилонии, Ассирии так ярко, будто сам был свидетелем древних событий. Его знания и интуиция дали ему возможность сделать в востоковедении множество языковедческих и исторических открытий. Шилейко и Гумилев в сознании Ахматовой были связаны с древней поэмой так же тесно, как ее персонажи: Гильгамеш - герой-первопредок, защищавший людей от демонов, и Энкиду (в транскрипции того времени - Эабани) - равный ему по силе друг и спутник.
"Гильгамеш" - одно из самых древних эпических сказаний (27-26 вв до н. э.) - воспринималась Ахматовой как своего рода первооснова, точка отсчета мировой культуры. В 1940 году она говорила Л. К. Чуковской: "А вы знаете "Гильгамеша"? Нет? Это великолепно. Это еще сильнее "Илиады". Николай Степанович переводил по подстрочнику, но В[ладимир] К[азимирович] переводил мне прямо с подлинника - и потому я могу судить".
Гомеровская "Илиада" тоже имела для Ахматовой личный смысл и была связана с памятью о Гумилеве и Шилейко.
Еще в 1916 году Гумилев, только что приехавший с фронта в Петроград, писал Ахматовой, которая была в Крыму, о том, что у Лозинского они вместе с Шилейко "пили чай и читали Гомера". "С "Илиадой" он (Гумилев. - Авт.) вообще не расставался, - вспоминала Ахматова. - Война 14-го года была для него Троянской войной, не иначе". Десятилетие спустя, в 1926 году, Лукницкий записал со слов Ахматовой: "В. К. Шилейко занимается сейчас изучением связи Гомера с Гильгамешем. А АА Гомера - с Гумилевым и Анненским. Интересно было бы, если б треугольник замкнулся". Том "Илиады" Гумилев брал с собой в африканские путешествия и на фронт. Взял и в тюрьму, когда в ночь с 3 на 4 августа 1921 года он был арестован по делу о так называемой "Петроградской боевой организации"9.
В августе 1921 года по тому же делу был впервые арестован и искусствовед Николай Николаевич Пунин, будущий муж Ахматовой. В следственном изоляторе ЧК на Гороховой улице он столкнулся с Гумилевым - одного вели на допрос, другого с допроса. Пунин описал эту встречу в письме: "Мы стояли друг перед другом, как шалые, в руках у него была "Илиада", которую от бедняги тут же отняли".
Вероятно, позже Пунин рассказал об этом Ахматовой и Шилейко. В 1926 году, когда Ахматова уже жила у Пунина в его квартире в Фонтанном Доме, Шилейко подарил ей такой же том "Илиады", какой был у Гумилева (издание 1829 года в переводе Н. И. Гнедича). На форзаце рукой Шилейко написано:
"Я закрыл "Илиаду" и сел у окна".
На память о дочитавшем Гомера.
24. II. 1926.
Шилейко".
Первая строка этой надписи - из стихотворения Гумилева "Современность", написанного еще в начале 1910-х годов:
Я закрыл "Илиаду" и сел у окна.
На губах трепетало последнее слово.
И медлительно двигалась тень часового.
На форзаце "Илиады" стоит также владельческая надпись Ахматовой:
Анна Ахматова.
Шер[еметевский] Дом
3 янв[аря]".
Ахматова берегла эту книгу - в числе немногих памятных вещей. Сохранила и вложенный в нее листок с записью греческих и русских слов, сделанной рукой Шилейко10.
В 1940 году, когда уже не было в живых не только Гумилева, но и Шилейко, Ахматова написала стихи, в которых за собственным cмертным пределом предчувствовала воскресение прошлого. В этом прошлом слились Троя и старый Петербург, тень погибшего по воле богов Эабани-Энкиду, которую вызывал отчаявшийся Гильгамеш и дорогие ей тени:
Скоро я выйду на берег счастливый
И Троя не пала, и жив Эабани,
И все потонуло в душистом тумане.
* * *
Живя в Фонтанном Доме в 1918-1920 годах, Ахматова писала мало. Стихи публиковались только в периодике. Переиздавались ранние ее сборники: "Четки" и "Белая стая". "Подорожник" - первая книга, собранная Ахматовой после революции, - вышел в 1921 году. "Подорожник" на самом деле назывался "Лихолетье". Меня отговорили друзья", - сказала Ахматова Л. К. Чуковской через много лет. Эпоха лихолетья отразилась и на внешнем облике сборника. Он напечатан на плохой бумаге, формат - чуть больше 1/4 тетрадного листа. Цензура этого сборника не коснулась, хотя в нем есть целый ряд "крамольных" стихотворений. Среди них - одно, написанное в Фонтанном Доме страшной зимой 19119 года:
Чем хуже этот век предшествующих? Разве
Тем, что в чаду печали и тревог
Он к самой черной прикоснулся язве,
Но исцелить ее не мог.
Еще на западе земное солнце светит,
И кровли городов в его лучах блестят,
А здесь уж белая дома крестами метит
И кличет воронов, и вороны летят
Стихотворение поразительно по глубине понимания событий, неизбежных и гибельных, по христианской интонации приятия этой неизбежности, готовности погибнуть.
означало нести свой крест. Однажды летом 1926 года у них с Лукницким зашел разговор об эмиграции. "Ростовцев (историк, профессор) ругает оставшихся здесь и называет их предателями, потому что они работают на большевиков", - записал Лукницкий и привел следующее размышление Ахматовой, ставшее программой ее жизни: "Может быть два положения, чтоб все было ясно: либо все уехали, либо все остались.
1. Все уехали. Нет Эрмитажа, Рембрандтовские полотна - вместо скатертей и половиков, потому что объяснить некому. Зимний дворец - груда пепла и в ней живут беспризорные.
Полный развал. <...> Иностранцы не вмешивались бы - ждали бы, что вот - новая Америка, которую они откроют и разделят.
2. Никто не уехал. Была бы общественность, сейчас ее нет, потому что слишком мало людей осталось. А тогда пришлось бы считаться. Те, кто уехали, спасли свою жизнь, может быть, имущество, но совершили преступление перед Россией... если бы не уехало большинство профессоров - и уровень подготовки молодых был бы выше, молодые могли бы заменить старых..."
В стихах Ахматовой послереволюционных лет есть нечто общее со стихами Шилейко - и это больше, чем обычное для ее творческого метода цитирование строк современника.
Есть у Шилейко стихотворение, посвященное одному из первых великих страдальцев мировой литературы - библейскому Иову и начинающее словами:
Ничего не просил у Бога:
Знал, что Бог ничего не даст.
В 1921 году Ахматова написала стихи, в которых скрытая цитата из стихотворения Шилейко обнажает связь с "Книгой Иова" и создает необыкновенное напряженное смысловое поле - от первоначального богоборчества до внутренней готовности услышать голос Бога, как услышал его Иов в своем безмерном страдании:
Земной отрадой сердца не томи,
Не пристращайся ни к жене, ни к дому,
У своего ребенка хлеб возьми,
Чтобы отдать его чужому.
И будь слугой смиреннейшим того,
Кто был твоим кромешным супостатом,
И назови лесного зверя братом,
И не проси у Бога ничего.
Вяч. Вс. Иванов, известный филолог и лингвист, заметил, что для Ахматовой и Шилейко характерно "единство аскетического отшельнического тона, для стихов Шилейко изначально заданного, а у Ахматовой постепенно возобладавшего. Вероятно, в поэтической биографии Ахматовой именно этим и обозначен прежде всего ее длящийся всю жизнь диалог с Шилейко".
Но при всей значимости отношений этих двух людей, их брак оказался непрочным.
* * *
С октября 1920 года Ахматова начала служить в библиотеке Петроградского агрономического института (Фонтанка, 6). От работы она получила две комнаты на Сергиевской улице11, в доме 7, где жила до осени 1921 года. Так закончился первый период жизни Ахматовой в Фонтанном Доме. Переезд на Сергиевскую она считала и концом брака с Шилейко, хотя полного разрыва отношений не произошло. П. Н. Лукницкий записал с ее слов: "Пока видела, что Шилейко безумен - не уходила от него, не могла уйти. В первый же день, как увидела, что он может быть без нее - ушла от него.
Уйдя от него, еще год прижила с ним в одной комнате - на Сергиевской, 7, куда пустила его, потому что он был бесприютен. И этот год - ни разу не была близка с ним.
Потом он переехал в Мраморный дворец".
Тебе покорной? Ты сошел с ума!
Покорна я одной Господней воле.
Я не хочу ни трепета, ни боли,
Мне муж – палач, а дом его – тюрьма.
Но видишь ли! Ведь я пришла сама...
Декабрь рождался, ветры выли в поле,
И было так светло в твоей неволе,
А за окошком сторожила тьма.
Так птица о прозрачное стекло
Всем телом бьется в зимнее ненастье,
И кровь пятнает белое крыло.
Теперь во мне спокойствие и счастье.
Прощай, мой тихий, ты мне вечно мил
За то, что в дом свой странницу пустил.
Этот сонет, написанный в августе 1921 года, в 60-е годы Ахматова включила в цикл, посвященный Шилейко, и назвала этот цикл "Черный сон" (в другом варианте - "Дурной сон"). О браке с Шилейко она говорила Лукницкому: "К нему я сама пошла... Чувствовала себя такой черной, думала, очищение будет...
Пошла, как идут в монастырь, зная, что потеряет свободу, всякую волю".
В 60-е годы Ахматова рассказывала об этом периоде своей жизни А. Г. Найману. "О браке с Шилейко она говорила как о мрачном недоразумении, однако без тени злопамятности, скорее весело и с признательностью к бывшему мужу, тоном, нисколько не похожим на гнев и отчаяние стихов, ему адресованных: "Это все Коля и Лозинский: "Египтянин, египтянин!.." - в два голоса. Ну, я и согласилась".
Ахматова считала Шилейко человеком, "невозможным для совместного обитания", не раз вспоминала его "сатанинскую ревность": он держал ее взаперти, запрещал выступать, заставлял сжигать, не распечатывая, все полученные ею письма, ревновал не только к мужчинам, но и к стихам, разжигал самовар рукописью сборника "Подорожник". Для нее, привыкшей в браке с Гумилевым к полной свободе, столь естественной для людей Серебряного века, такой стиль отношений был невозможен.
Официальный развод состоялся лишь 8 июня 1926 года, когда Шилейко решил оформить свои отношения с Верой Константиновной Андреевой, жившей в Москве.
манере, с очаровательными наблюдениями книжного человека, с выписками на разных языках. Письма дружеские, не супружеские, с шутливой подписью вроде "Ваши слоны" и нарисованным слоном". Владимир Казимирович сохранил записку Ахматовой от 26 ноября 1928 года: "Милый друг, посылаю тебе мои стихотворения. Если у тебя есть время сегодня вечером - просмотри их. Многое я уже изъяла - очень уж плохо. Отметь на отдельной бумажке то, что ты не считаешь быть достойным напечатанным. Завтра зайду. Прости, что беспокою тебя. Твоя Ахматова".
8 декабря 1929 года Лукницкий записал в дневнике "4-го был с АА у Шилейко. Он бледен, обильно кашляет кровью - ему недолго осталось жить. Квартира его умирает также - его выселяют, ибо дом перешел в другое ведомство. Но Шилейко уезжает в Москву. Он поручает АА вывезти его вещи и книги в Шереметевский дом. В субботу 7-го Шилейко уехал в Москву. АА провожала его с убеждением, что прощается с ним навсегда".
Владимир Казимирович Шилейко умер 5 октября 1930 года, не дожив до 40 лет.
Сделанного им в науке хватило бы на долгую жизнь. Однако имя Шилейко, к сожалению, полузабыто. Отчасти это связано с тем, что он не стремился непременно публиковать свои труды. Прекрасный поэт, он не выпустил при жизни ни одной книги стихов, печатался только в журналах, не хранил рукописи. До недавнего времени было известно всего около 50 его стихотворений, сейчас - около 80. Схожая ситуация и в науке. В семье известного пушкиноведа и эллиниста Б. В. Казанского сохранилось устное предание о Владимире Казимировиче. Внук Бориса Васильевича Казанского, Николай Николаевич Казанский, рассказал нам следующее: "Однажды в конце 20-х годов Шилейко зашел к деду и сравнил эпизод из "Илиады" с каким-то эпизодом из санскритской литературы (кажется, из "Рамаяны"). Дед пришел в восторг и сказал, что это надо немедленно публиковать. "А зачем? Каждый прочтет и сам увидит", - ответил ему Владимир Казимирович".
Многие работы Шилейко так и не были опубликованы. Среди неопубликованных - тот самый том "Ассиро-вавилонского эпоса". Он был подготовлен к печати в 1920 году, принят к изданию во "Всемирной литературе", затем - в издательстве "Academia", но оба издательства закрылись раньше, чем выпустили его в свет. Ряд рукописей Шилейко постигла трагическая судьба: они оказались утрачены. Так, до сих пор не найдена рукопись перевода древне-вавилонской эпической поэмы "Энума Элиш"12. Ахматова помнила о ней: в военные годы в Ташкенте она дала такое же название своей пьесе, которую, опасаясь обысков, сожгла в Ленинграде в конце 1940-х годов. Считается утраченным и архив В. К. Шилейко в Эрмитаже.
Однако, по словам Вяч. Вс. Иванова, "И то, что сохранилось, дает представление о громадном научном диапазоне В. К. Шилейко. Слова, определяющие размер дарования гения, - затасканные, их часто употребляют не по назначению. В случае Шилейко никакое другое не может верно обозначить ту глубину научного и поэтического чутья, проникающего в суть текстов, иной раз до сих пор оставшихся бы загадочными, когда б не ясность прозрений Шилейко, их изучавшего".
Так же высоко ценила Шилейко и Ахматова. Как вспоминает Вяч. Вс. Иванов, "она рассказывала о нем как о гениальном ученом, с восхищением... <...> Время, проведенное с Шилейко, она в этом разговоре измерила десятилетием..."
* * *
Всего два года длился первый период жизни Анны Ахматовой в Фонтанном Доме и, казалось, весь был посвящен научным занятиям ее мужа. Но Ахматова была бы не Ахматовой, если бы не жила собственной творческой жизнью. И в этой жизни не последнее место занимали Фонтанный Дом и его история.
Было что-то ирреальное в том, насколько сад и дворец оставались насыщены материальными знаками жизни нескольких поколений Шереметевых и при отсутствии хозяев. Полупустой дворец, во флигелях которого еще ютились старые слуги, сохранял поразительное ощущение плотности культуры. Прошлое оказывалось сильнее настоящего. Ахматова чувствовала себя его хранительницей.
Может быть, все началось с того, как они с Шилейко в Шереметевском саду осенью 1918 года пытались определить возраст поваленных бурей дубов по числу древесных колец. Вспоминая об этом в 60-е годы, Ахматова записала: "... сад, который старше Петербурга, как видно по срезам дубов. При шведах здесь была мыза"13.
Видимо, все последующие десятилетия Ахматова помнила шереметевские истории, которые ей рассказывал Шилейко, а он мог почерпнуть их прежде всего из рассказов С. Д. Шереметева или из его книг. "Семейные рассказы Шереметевых со слов В. К. Шилейки" достались ей как бы по наследству. Часть из них нашла отражение в "Записных книжках", которые она вела с конца 1950-х годов.
Из всего шереметевского рода, связанного с Фонтанным Домом, Ахматова выделяла фигуру первого владельца усадьбы графа Бориса Петровича. И не столько за его военные и дипломатические заслуги, хотя воинским талантам фельдмаршала Шереметева Россия была обязана победой в Полтавском сражении, - Ахматовой он был интересен как личность. Подхватывая пушкинское определение "И Шереметев благородный", она продолжала: "... Надо думать, потому благороден, что отказался поставить свою подпись под ложным следствием о смерти Алексея". Смертный приговор, вынесенный по делу царевича Алексея, обвиненного Петром I в государственной измене, подписали 127 человек. Среди них были первые лица государства, многие из которых разделяли взгляды царевича и были связаны с ним. Только фельдмаршал Борис Петрович Шереметев не подписал этот приговор.
"Служа Петру, а в лице его - России, - писал его правнук граф Сергей Дмитриевич, - он не мог простирать эту службу до осуждения царской крови, и от смертного приговора царевичу Алексею решительно отказался. "Служить моим государям, а не судить их кровь - моя есть должность". Таковы слова его".
Смерть царевича Алексея и могила его в Петропавловском соборе - "за двумя какими-то полуподвальными дверьми - под лестницей на колокольню..." - была для Ахматовой частью "симфонии петербургских ужасов", как называла она весь петербургский период русской истории.
В "симфонию ужасов" входил и дворец на Фонтанке. С ним была тесно связана еще одна трагическая история царствующего дома: история императора Павла I.
шла дальше. Ее внимание привлекала история жизни его сына - графа Николая Петровича Шереметева, внука фельдмаршала, современника Павла I, и его жены - замечательной крепостной актрисы Прасковьи Жемчуговой.
С великим князем Павлом Петровичем, будущим российским императором, Н. П. Шереметев был дружен еще с юности: они вместе воспитывались. Немногие видели в Павле тот "честный, возвышенный характер, который, - по словам С. Д. Шереметева, - заслонен был причудами и сумбуром его болезненного воображения <...> Обманутый с молодых лет в самом священном чувстве любви к матери, а равно и в доверии к первой жене, цесаревич замкнулся и стал доступен лишь влияниям внешним, часто умышленно извращавшим события и явления..." После восшествия Павла I на престол граф Шереметев переехал в Петербург и стал устраивать в Фонтанном Доме концерты с участием Прасковьи Жемчуговой. Один их них был дан специально для императора. Восхищенный ее пением, Павел снял с руки драгоценный перстень и подарил ей. В "Записных книжках" Ахматова упоминала "... знаменитый "Белый зал" работы Кваренги, где когда-то за зеркалами прятался Павел I и подслушивал, что о нем говорят бальные гости Шереметевых"14.
Для большинства современников Павел I - деспот и безумец, от которого в любой момент можно было ждать расправы. О конце его царствования С. Д. Шереметев писал: "Признаки нервного возбуждения и уклонений от нормальности стали проявляться сильнее <...> Они отражались на ходе дел, вызывая тревогу и смуту во всех слоях общества. И в среде крестьянской вспыхнули волнения; в частности, испытал это и Николай Петрович <...> К началу 1801 года подошла внезапно угроза новой войны с походом неведомыми путями в Индию <...> Тогда проявилось то, на что указывает Пушкин:
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу...
"Дому Твоему подобает святыня Господня в долготу дней", служил последним убежищем несчастного Государя, порвавшего почти все связи с людьми, ему преданными и близкими, и отдавшегося в руки проходимцев и врагов".
был в Михайловском замке. "... За несколько часов до кончины его с ним ужинал и не воображал, что через три часа поражен буду печальнейшею вестью о внезапной кончине сего благотворителя моего и моей супруги", - писал сам Николай Петрович и рассказывал потом, что ему давно не приходилось видеть государя столь хорошо настроенным и разговорчивым. Павел вспоминал многое из давнего прошлого и казался спокойным. При этом за императорским столом едва ли не один только Шереметев не знал о предстоящем убийстве.
Именно этот поворот сюжета: присутствие в стенах дворца Павла, близость Фонтанного Дома и Михайловского замка, мучительное, предательское убийство императора, - привлекал внимание Ахматовой. В петербургской истории она различала вечное присутствие тени замученного царя. "Павел смотрит из окна комнаты, где его убили, на павловцев, которые все курносые и загримир[ованные] им"; "... и два окна в Мих[айловском] Замке, которые остались такими же, как в том году (?) и за кот[орыми] еще убивают Павла..." - записала она.
Смерть Павла I казалась ей выражением страшной сути петербургской истории, как и не менее трагическая смерть его внука Александра II на гранитной мостовой набережной Екатерининского канала, в память о которой был поставлен храм Спаса-на-Крови.
Меж гробницами внука и деда
Из тюремного вынырнув бреда,
Фонари погребально горят.
- писала она в стихотворении 1939 года, когда "тюремный бред" вплотную приблизился и к ее жизни: сын Ахматовой, Лев Гумилев, в это время был арестован и находился в Крестах. Человеческими страданиями наполнен воздух этого города и - воздух Фонтанного Дома.
Граф Николай Петрович Шереметев вместе с подмосковными имениями и домами в Москве и Петербурге унаследовал от отца крепостной театр, оркестр и хор. Служение искусству он считал главным делом своей жизни. "Отличительной чертою его было постоянное стремление к исканию и покровительству таланта, - писал С. Д. Шереметев. - В чем бы он ни выражался, он одинаково старался дать ему развитие, никогда не забывая, что на нем ложится ответственность за многих. Отсюда та любовь, которая его окружала, и то чувство, которое он внушал всем, кто испытывал на себе действие его забот и сочувствие".
У Прасковьи Ивановны начался туберкулез. Врачи запретили ей петь. "И тогда... я поборол бренные предрассудки света сего о неравенстве состояний, - написал Н. П. Шереметев позже в завещательном письме сыну Дмитрию, - соединился с нею священными узами брака, который совершен в Москве в 1801 году, ноября в 6 день, в церкви Симеона Столпника, что на Поварской..."
Николай Петрович собирался приурочить объявление о свадьбе к рождению наследника. Архитектор Джакомо Кваренги принялся за создание в Фонтанном Доме парадной галереи для свадебных торжеств. Однако вскоре после рождения сына Дмитрия, 23 февраля 1803 года, графиня Шереметева умерла.
Еще при жизни Прасковьи Ивановны по ее желанию в Москве был заложен Странноприимный Дом, который должен был "дать бесприютным ночлег, голодным обед и ста бедным невестам приданое". После смерти графини Шереметевой создание этого дома стало главным делом жизни Николая Петровича.
Николай Петрович уже никогда не оправился от этой потери. "... Во всем богатстве и пышности не находил я ничего увещевательного и целебного для изнемогшей души моей и тогда-то наипаче познал тщету их. Несчастные приключения переменили мои мысли и чувствования: я пожелал жить умеренно, моля Бога, чтобы обратил душу мою на пути правые..." - писал он в том же завещательном письме.
Письмо хранилось в комнате, в которой умерла Прасковья Ивановна. Эта комната располагалась рядом с домовой церковью и окнами выходила в сад. На месте кончины жены Николай Петрович поставил медную доску с надписью: "... покой сей есть место, где почтенная мать твоя, разрешась от беремени тобою, единородным сыном, и дав тебе жизнь, по 27-дневном страдании с терпением мужественным предала душу свою в руки живого Бога. <...> Не дерзай рушить, ниже переменить. Оставь сей печальный чертог навсегда себе в благоговейном сбережении..." Облик комнаты вскоре был изменен поселившимся здесь воспитателем Д. Н. Шереметева, но медная доска сохранялась во дворце многие годы - как сохранялся в саду посвященный ей памятник в форме античного саркофага с выбитыми на нем стихами. Вот одна из этих эпитафий в подстрочном переводе с французского:
Блуждающую вокруг этого дома,
Я приближаюсь, но вдруг эта тень пропадает
И возвращает меня к моей боли, исчезая безвозвратно.
Памятник графине простоял в саду, видимо, до середины 1930-х годов, так что Ахматова его застала. Вероятно, к надписи на нем восходит стихотворение, написанное ею в конце 20-х. Она несколько раз вносила его в "Записные книжки" и каждый раз ставила под ним помету - "Шереметевский сад":
Я буду здесь блуждать в ночи,
Играют звездные лучи.
О ком эти строки? О себе? О непогребенном Николае Гумилеве, чья тень не нашла успокоения?
"Поэмы без героя", в 60-е годы Ахматова записала: "В дело вмешался и сам Фонтанным Дом: древние, еще шведские дубы, Белый (зеркальный) зал, где пела сама Параша для Павла I, уничтоженный в... грот, какие-то призрачные ворота и золотая клинопись фонарей в Фонтанке и Шумерийская кофейня..."
И не важно, что во времена Параши Белого зала еще не было, а пела Жемчугова для Павла в так называемой Старой зале дворца. А о гроте и о "призрачных" Литейных воротах, созданных еще в середине XVIII века, Ахматова узнала только из книги Г. К. Лукомского "Старый Петербург. Прогулки по старым кварталам", которая попалась ей в 60-е годы. Лукомский писал, что грот, стоявший в саду, и Литейные ворота были уничтожены во время возведения торговых павильонов на литейном в 1914 году. Однако все это она видела внутренним зрением поэта.
Облик сада с портиком манежа работы Кваренги, с полуразрушенными памятниками, архитектура дворца и сама фактура дворцового здания были наполнены для нее особым смыслом. Однажды во время прогулки в Петропавловскую крепость она сказала Лукницкому, что "очень любит просмоленное дерево (из него сделаны ворота15) <...> Сказала, что поэтому любит и двери Шереметевского дома - они такие. Эти ворота - "как двери в ад".
* * *
Следующая эпоха жизни Шереметевского дворца, связанная с именем графа Дмитрия Николаевича Шереметева, прославившегося благотворительностью и меценатством, была особенно важна для Ахматовой: в это время в Шереметевском дворце, видимо, бывал А. С. Пушкин.
Имя поэта С. Д. Шереметев упоминает в своих книгах очень часто. Однако явно о пребывании Пушкина в Фонтанном Доме он не пишет. Лишь в книге "Домашняя старина" есть фраза, которую можно расценить как доказательство этого: Пушкин "знал не только отцa, но и Татьяну Васильевну". Упомянутая Сергеем Дмитриевичем Татьяна Васильевна Шлыкова - это бывшая танцовщица шереметевского театра, подруга П. И. Жемчуговой, после смерти Прасковьи Ивановны взявшая на себя воспитание ее сына. Граф Дмитрий Николаевич высоко ее почитал. У нее в гостях бывали поэты В. А. Жуковский и И. И. Козлов. Татьяна Васильевна никуда не выезжала, и слова о том, что Пушкин ее знал, равносильны свидетельству, что он бывал в Шереметевском дворце.
"На выздоровление Лукулла"16, обличавшей корыстолюбие министра народного просвещения графа С. С. Уварова. Как муж двоюродной сестры Шереметева Уваров был его наследником. Когда Шереметев тяжело заболел, в свете стало известно, что Уваров принял меры к охране его имущества, надеясь им завладеть. Однако Дмитрий Николаевич выздоровел.
С. Д. Шереметев вспоминал: "Стихи Пушкина "На выздоровление Лукулла" отец знал наизусть, и я сам был свидетелем разговора между ним и Князем Петром Андреевичем Вяземским. Последний говорил об этих стихах и расспрашивал отца о поводах к ним и об известном предании. Отец решительно отрицал справедливость нарекания и хотя смеялся, но говорил, что ничего подобного не было".
В Фонтанном Доме, вероятно, был создан один из лучших пушкинских портретов.
Д. Н. Шереметев покровительствовал знаменитому художнику Оресту Адамовичу Кипренскому. В Фонтанном Доме у Кипренского была мастерская. С. Д Шереметев писал о художнике: "... у отца он был как дома, да и некоторое время жил у него. <...> О. А. Кипренский постоянно нуждался в деньгах и только с помощью отца удалось ему съездить за границу, где он и умер". В 1824 году Кипренский создал портрет Дмитрия Николаевича на фоне анфилады Шереметевского дворца, а в 1827, по заказу А. А. Дельвига, написал портрет Пушкина17.
Ощущение присутствия Пушкина в Фонтанном Доме было и у Шилейко и у Ахматовой. В стихотворении Шилейко, посвященном жене Сергея Дмитриевича Шереметева Екатерине Павловне, есть строки:
Приносит, дивная, она
Былое гения и славы
И роковые имена.
А сердце бьется: неужели
Последний, горький вздох Рашели
И Пушкина последний стих?..
Душа моя, Павел
Люби то-то, то-то,
Не делай того-то.
Кажись, это ясно?
Прощай, мой прекрасный
"Записных книжках" и тут же, продолжая распутывать клубок семейных связей, записала:
Сплетни:
[С. Д. Шереметев был в добрых отношениях с Ф. Тютчевым]18.
Старая графиня рассказывала Вл. К. Шилейко, что когда Тютчев приезжал к ее деду, все были шокированы из-за его истории с Денисьевой(!)19. Это тот самый, который, и т. д."
Дед "старой графини" Екатерины Павловны - поэт Петр Андреевич Вяземский.
"П. А. Вяземский умер в Фонтанном Доме, - продолжает Ахматова. - В одной небольшой комнате окнами в сад и где еще в наше время стояла великолепная старинная печь, была медная доска: "В этой комнате умер князь Петр Андреевич Вяземский". Там же был его письменный стол".
Эти записи вводят в историю Фонтанного Дома имена еще двух поэтов: П. А. Вяземского и Ф. И. Тютчева.
Ахматова считала, что П. А. Вяземский жил и умер в той самой комнате, где они жили с Шилейко. А. Г. Найман записал с ее слов: "Шилейко был воспитателем детей графа Шереметева и рассказывал Ахматовой, как в ящике письменного стола в отведенной ему комнате, издавна предназначавшейся для учителей, обнаружил папку "Чужие стихи" и, вспомнив, что в свое время воспитателем в этой семье служил Вяземский, понял, что папка его, поскольку чужие стихи могут быть только у того, кто имеет свои. В эту комнату Шилейко привез Ахматову..."
Замечательная легенда. Но именно легенда. Причем ее авторами могли быть Шилейко или Ахматова, но никак не Шереметевы. К сожалению, биография князя П. А. Вяземского не дает ни малейших оснований считать, что он когда-либо служил воспитателем у Шереметевых. И умер он не в Петербурге, а за границей, в Баден-Бадене. В ахматовской легенде слились факты - это вообще было характерно для ее мифотворчества. Но легенда не есть вымысел, она обладает большой убедительностью и самостоятельной поэтической ценностью.
Петр Андреевич Вяземский действительно бывал в Фонтанном Доме. Определенное свидетельство об этом нам известно только одно - воспоминание С. Д. Шереметева времен его детства: "В первый раз видел я Князя Петра Андреевича в нашей домовой церкви на Фонтанке. Это было в пятидесятых годах. Помнится мне служба на Страстной неделе. Церковь была полна, и хор пел "Чертог" Бортнянского. <...> Вижу, как Петр Андреевич прислонился к стене и молился горячо..."
Шереметевых, известный композитор Г. Я. Ломакин. О хоре при Ломакине Сергей Дмитриевич вспоминал: "Лист плакал, слушая это пение..."
Видимо, Вяземский бывал у Шереметевых редко, так как Сергей Дмитриевич пишет, что в следующий раз он увидел Вяземского только в 1868 году - и не в Фонтанном Доме. Впрочем, с этого времени они виделись довольно часто потому что в 1868 году С. Д. Шереметев женился на внучке Вяземского. Сергей Дмитриевич издал первое собрание сочинений Вяземского Петр Андреевич успел принять участие в подготовке нескольких томов. Вероятно, в этот период он бывал у Шереметевых. Однако большую часть времени он проводил за границей, где и умер в 1878 году.
В Фонтанном Доме жил и умер не Петр Андреевич Вяземский, а его сын Павел Петрович. С графом С. Д. Шереметевым его связывали не только родственные отношения, но дружба и общее дело. Созданное в 1877 году Общество любителей древней письменности, выпустившее более 200 томов "Памятников древней письменности", было плодом их общего замысла. Заседания Общества проходили в Фонтанном Доме. Здесь же издавались тома Остафьевского архива князей Вяземских. Вместе они начали приводить в порядок и готовить к изданию материалы этого бесценного собрания, содержавшего бумаги семьи Вяземских, автографы Пушкина, Карамзина, Байрона, Лермонтова, старинные рукописи и многое другое.
Будучи столь тесно связан с Шереметевыми, П. П. Вяземский поселился в Фонтанном Доме. Здесь в последние годы жизни он написал свои воспоминания о Пушкине и здесь скончался в 1888 году20.
"князь Вяземский" могло ассоциироваться только с князем Петром Андреевичем, одним из самых ярких и значительных современников и друзей Пушкина. П. А. Вяземский постоянно присутствует в "пушкинских штудиях" Ахматовой, его имя в связи с историей Фонтанного Дома было для Ахматовой своего рода продлением пушкинского присутствия в этих стенах.
в добрых отношениях, хотя в своих воспоминаниях он ни разу не пишет о том, посещал ли Федор Иванович дворец на Фонтанке. Во всяком случае, встречи Тютчева с П. А. Вяземским, с которым он дружил еще с 1840-х годов, проходили не в этом доме. Одну из этих встреч22, во время которой Вяземский читал свои стихи, Сергей Дмитриевич описывает очень ярко: "Кончилось чтение - и гости начали уже расходиться, а в углу гостиной завязался горячий спор, о чем - припомнить не могу. Спорил Петр Андреевич с Тютчевым, спор доходил почти до крика. Князь вскакивал и ходил по комнате, горячо возражая своему противнику. Не так ли, - думал я, - в былые годы спорил он со своими приятелями: с Пушкиным и другими".
Связь с Фонтанным Домом А. С. Пушкина, П. А. Вяземского, Ф. И. Тютчева требует дальнейшего исследования. Однако несомненно, что в атмосфере Фонтанного Дома их присутствие ощущалось всегда. В книгах С. Д. Шереметева они предстают живыми людьми, современниками, цитируются их стихи. Особенно же часто Сергей Дмитриевич вспоминает стихи Пушкина, который для него, как и для Ахматовой, был, кажется, мерой всех вещей.
Они вообще были похожи - лишенный своих владений граф и неимущая "жиличка": оба считали своим главным достоянием память, своим главным делом - сохранение исторической и культурной памяти своей страны.
* * *
Как уже говорилось, осенью 1920 года, поступив работать в библиотеку Агрономического института, Ахматова получила две комнаты на Сергиевской улице, 7, где оставалась до осени 1921 года. Этот год она провела под одной крышей с Шилейко, но считала себя уже свободной.
Вероятно, тогда же возобновился ее роман с композитором Артуром Лурье (Ахматова рассказывала Лукницкому, что их первые встречи происходили в 1914 году). По настоянию Лурье, Ахматова оставила работу и поселилась с ним и своей подругой Ольгой Судейкиной на Фонтанке, 18. Здесь, в квартире Судейкиной, она прожила с осени 1921 по осень 1923 года. Артур Сергеевич Лурье - композитор-футурист, после революции был комиссаром Музыкального отдела Наркомпроса, затем научным сотрудником Петроградского института истории искусств. 17 августа 1922 года Лурье эмигрировал. Звал с собой Ахматову. Но она уехать из России отказалась.
которого она выполняла росписи по фарфору и делала фарфоровые статуэтки. В конце октября 1924 года эмигрировала и Судейкина. И Анна Андреевна вновь вынуждена была искать себе приют.
4 ноября 1924 года она переехала в служебный флигель Мраморного дворца на Марсовом поле, в квартиру из двух комнат, которую в 1921 году получил Шилейко как член Российской академии истории материальной культуры (она тогда располагалась во дворце). Шилейко около семи месяцев в году проводил в Москве: он служил в Музее изящных искусств, не прекращая работы в Ленинграде. Из жалованья Шилейко в Академии Ахматова платила за квартиру, кормила и лечила сенбернара Тапа, отчасти сама существовала на эти средства.
Настоящего дома не было.
В октябре 1922 года Ахматова впервые побывала в гостях у Николая Николаевича Пунина, жившего в южном садовом флигеле Шереметевского дворца. А с 1924 по 1926 год ее жизнь была поделена между двумя дворцами. Иногда в течение одного дня Ахматова по нескольку раз перемещалась из Мраморного в Шереметевский и обратно, "чтобы позаботиться о Мраморном дворце с его Шилейками и Тапами", как ревниво замечал Лукницкий и продолжал: "Время у нее все разбито из-за того, что она не имеет своего жилища и живет между Шереметевским Домом и Мраморным Дворцом".
К концу 1926 года Ахматова переселилась к Пунину.
* * *
"Мои полвека", Ахматова назвала одну из глав "Мои дворцы" (или, в другом варианте, - "Дворцы и нищая жизнь в них"), имея в виду Шереметевский, Мраморный и дворец князя Волконского на Сергиевской, 7. Недолгое кочевье из дворца во дворец стало важной вехой в ее жизни.
В бытовом измерении "дворцовый" период был предельно сложным: постоянное безденежье, мысли о Леве, который по-прежнему жил в Бежецке с бабушкой, первые признаки негативного отношения к ней со стороны государства, так сказать, первые звоночки. В 1925 году ЦК партии принял, как считала Ахматова, устное решение о запрете ее стихов; с этого времени ее перестали печатать. "Кое-как была замурована в первую попавшуюся стенку", - замечала она.
Тем не менее эта неустроенная жизнь оказалась для Ахматовой окрашенной особым смыслом. Тени прошлого, наполнявшие эти полупустые и полузаброшенные дворцы, придавали жизни совершенно новое измерение, каким-то особенным образом скрашивали ее, наводили на размышления об истинных и мнимых ценностях. "Здесь так тихо, так спокойно, так далеко от людей", - говорила она Лукницкому и добавляла, что "не может понять людей, которые могут жить в комнате общегражданского типа".
"Весь воздух здесь до такой степени насыщен испарениями человеческой мысли и творчества, что эта атмосфера не рассеется целые десятилетия", - писал о послереволюционной жизни петербургских дворцов известный историк Г. П. Федотов.
Именно в эти годы Ахматова занимается историей архитектуры Петербурга, изучает творчество Гумилева, начинает свои пушкинские штудии, которые впоследствии войдут в статьи о Пушкине, учит итальянский и английский языки, читая в подлиннике Данте и Шекспира. По просьбе Пунина переводит с французского нужные ему для лекций книги об Энгре и Давиде, готовит для издания перевод монографии о Сезанне24, читает "Илиаду" и "Гильгамеша", стихи Ариосто, Кольриджа, Саути, Шенье, Бодлера, Леконта де Лиля, Альфреда де Виньи, перечитывает Державина, Батюшкова, Анненского. Это было время интенсивных творческих занятий, которые позже отразятся в стихах. Жизнь дворцов в послереволюционное время убеждала Ахматову в том, что сила человеческого духа побеждает и время и пространство. "Ее дворцы" оказывались хранителями вселенской памяти, а сама она осознавала себя их наследницей.
"АА говорит, - писал Лукницкий, - что много горя причинила Н[иколаю] С[тепановичу], считает, что она отчасти виновата в его гибели - нет, не гибели, АА как-то иначе сказала, и надо другое слово, но сейчас не могу его найти (смысл - "нравственный")"
Но помнила она и слова Гумилева, сказанные в ответ на ее сожаления о том, что их брак не удался: "Нет, ты научила меня любить Россию и верить в Бога".
"Январь или февраль 1924-го - сон (три раза подряд видела Николая Степановича), - рассказывала она Лукницкому. - Тогда взяла записную книжку и записала краткую биографию25. Перестал приходить во сне".
В течение пяти лет, с 1924 года по 1929 год, Ахматова помогала Лукницкому собирать материалы о Гумилеве. В результате был составлен рукописный двухтомник "Труды и дни". Но его издание оказалось невозможным, потому что в конце 1920-х годов стало запретным само имя Гумилева.
Вышедшая в начале 1922 года книга Ахматовой "Anno Domini MCMXXI" была наполнена памятью о Гумилеве. Название книги в переводе с латинского означает: "В Лето Господне 1921". Такую надпись можно было увидеть на надгробных плитах: родился тогда-то, умер тогда-то от Рождества Христова. Уходила в прошлое целая эпоха. Для людей Серебряного века символом конца эпохи стали две смерти: Блока - 7 августа 1921 года и Гумилева - в августе того же года, предположительно 25 числа.
"К молодой вдове", в "Каменном госте", в "Борисе Годунове", в "Заклинании". 15 апреля 1936 года, в пятидесятую годовщину со дня рождения Гумилева, она написала в Фонтанном Доме стихотворение под тем же названием - свое "Заклинание":
Из высоких ворот,
Из заохтенских болот,
Путем нехоженым,
Лугом некошеным,
Под пасхальный звон,
Незваный
Несуженый, -
Приди ко мне ужинать
"Мысли о декабристах, т. е. об их судьбе и об их конце, неотступно преследовали Пушкина, - писала Ахматова. - я не допускаю мысли, чтобы место их погребения было для него безразлично". Она знала о том, что в 1828 году Пушкин и Вяземский поехали "искать место казни и взяли на память 5 щепочек от помоста или от самой виселицы". ("Меня прибивает к этим виселицам", - писал Вяземский жене.) Для Ахматовой эта история оказалась связанной с Фонтанным Домом: "С. Д. Шереметев, женатый на внучке Вяз[емского] Екат[ерине] Павловне (дочери - "Душа моя, Павел"), конечно, знал, в чем дело, а он пишет, что щепочки имели отношение к декабристам",
Хотя все эти идеи нашли отражение в ахматовской пушкиниане значительно позже, в 30-е - 60-е годы, импульсом для них были, несомненно, события начала 1920-х годов. Как Пушкин разыскивал могилу казненных декабристов, так и она искала другую братскую могилу - казненных в 1921 году. В архиве Лукницкого сохранился план предполагаемого места погребения Гумилева в Бернгардовке под Ленинградом, составленный по ее описанию.
Было у Ахматовой и другое предположение о месте захоронения Гумилева. И. Н. Пунина вспоминает, как в августе 1945 года Ахматова поехала с ней на такси в сторону Ржевки - Пороховых. "Улица, по которой мы ехали, была похожа на проселочнкую дорогу. <...> В одном месте Акума26 сказала шоферу, чтобы он притормозил и показала мне глазами на довольно высокую кучу, на которой росли репейники, крапива и отцветающие сорняки... Когда мы вернулись домой, она остановилась в коридоре, взяла меня за руки и тихо сказала: "На том месте расстреляли Николая Степановича. Ко мне пришел рабочий и сказал, что в ту ночь (25 августа) было слышно, как их расстреливали".
Ахматова вспоминала, как в их последний совместный приезд в Бежецк в Духов День 1918 года, когда они навещали сына, Гумилев сказал: "Я сейчас почувствовал, что моя смерть не будет моим концом. Что я как-то останусь... может быть".
Он действительно остался - в своих стихах, в творчестве Ахматовой, в холодных послереволюцонных дворцах, где она так много думала о нем, спасая его от забвения.
Ахматовой случайности складывались в цельную картину, становились частью ее судьбы. "Я почувствовал, как, действительно, тебе должно быть важно жить в районе Фонтанки, на Фонтанке, где много Петербурга; не важен свет и еда - а Петербург", - написал ей однажды Пунин.
Это была правда. И в этом, наверное, одна из причин, почему Анна Ахматова вернулась в Фонтанный Дом.
Примечания
1. В анкете 1926 года в графе "Какие знаете языки" был записан его ответ: "Знает около 40 языков". А сын В. К. Шилейко Алексей Вольдемарович утверждает, что отец знал 62 языка, древних и современных.
2. Вотивный (от латин. votum - обет, желание) - содержащий обет в честь высшего существа, бога.
5. Еще в 1913 году, числясь студентом Университета, Шилейко стал сверхштатным сотрудником Эрмитажа. В апреле 1918 года он был избран на штатную должность ассистента при Отделении древностей. Однако в ноябре 1918 года вышло циркулярное отношение Наркомпроса за номером 1561, ставящее под контроль совмещение служащими работ в различных учреждениях и получение ими жалованья и пайков. Эрмитаж, и без того нерегулярно выплачивавший Шилейко жалованье, окончательно прекратил выплаты. В декабре 1918 года В. К. Шилейко написал прошение об увольнении. На прошении резолюция о его увольнении, подписанная комиссаром Эрмитажа Н. Н. Пуниным (будущим мужем А. Ахматовой).
6. У В. К. Шилейко был туберкулез.
7. "Петербург в начале революции был полон бродячих собак самых чудных кровей, - вспоминала Н. Я. Мандельшам. - Хозяева, удирая за границу, поручали собак преданным слугам, но в голод те повыгоняли их прочь. Шилейко подобрал сенбернара больного, голодного и несчастного, а в Москву с собой не взял, так что Тапка, безукоризненно воспитанный и благородный, остался в сложном семействе Пуниных".
9. "Дело Петроградской боевой организации" было сфабриковано ВЧК. В 1921 году многим в России казалось, что большевистская диктатура зашаталась. Властям нужна было акция устрашения. Главой "Дела" был объявлен профессор В. Н. Таганцев. Он и несколько его соратников действительно размышляли о возможности восстания против большевиков и вели предварительные "теоретические" разговоры с рядом потенциальных участников такого восстания. Однако ни организации, ни заговора в реальности не было. Ложно трактованные показания профессора Таганцева стали поводом для ареста целого ряда людей. Всего по "Делу Таганцева было привлечено к уголовной ответственности более 800, а расстреляно более 100 человек.
10. В 1949 году Ахматова подарила эту книгу Ирине Николаевне Медведевой-Томашевской, когда та защищала кандидатскую диссертацию о Н. И. Гнедиче. На форзац книги Ахматова приклеила фотографию с портрета Гнедича. В 1989 году дочь Ирины Николаевны З. Б. Томашевская передала "Илиаду" в дар Музею Ахматовой.
11. Ныне ул. Чайковского.
12. Поэма названа так по ее первой строке, означающей "Когда у".
Но проведенные в начале 1990-х годов раскопки на парадном дворе показали, что в конце XVII - начале XVIII века здесь находились какие-то постройки.
14. Ахматова приписывала создание Белого зала Шереметевского дворца архитектору Джакомо Кваренги. Однако Белый зал был построен архитектором И. Д. Корсини на месте созданной Кваренги галереи. Строительство его относится к середине XIX века, когда ни Павла I, ни Н. П. Шереметева с П. И. Жемчуговой не было в живых.
15. Невские ворота Петропавловской крепости.
16. Лукулл Луций Луциний (I век до н. э.) - римский государственный деятель, богач, особенно прославившийся своими роскошными пирами. Его имя стало нарицательным.
"О. А. Кипренский жил в нем до своего последнего отъезда в Италию, а предание добавляет, что в этом доме позировал ему для портрета А. С. Пушкин.
18. В квадратных скобках помещен текст, зачеркнутый Ахматовой.
19. Е. И. Денисьева - возлюбленная Тютчева, с которой он имел вторую, неофициальную семью.
20. Маловероятно, что князь П. П. Вяземский умер в комнате, которую впоследствии занимал В. К. Шилейко. Северный флигель Шереметевской усадьбы носил название Конюшенный: когда-то там располагались конюшня и комнаты прислуги. Памятная доска и мебель князя могли быть перенесены во флигель позднее, после смерти П. П. Вяземского: в Фонтанном Доме вещи не раз меняли свое место. Впрочем, возможно, что квартира князя могла находится в этом флигеле после того, как в 1879 году двухэтажный дом был надстроен еще на один этаж и соединен с дворцом галереей. (Четвертый этаж, по свидетельству И. Н. Пуниной, появился уже после отъезда Ахматовой и Пуниных из Фонтанного Дома).
21. Родная сестра Ф. И. Тютчева - Надежда Николаевна Тютчева была замужем за Василием Федоровичем Шереметевым - из московской ветви Шереметевых, которые не были графами. Их сын (двоюродный брат Федора Ивановича) был женат на своей дальней родственнице (также из московской ветви Шереметевых), которая приходилась родной сестрой жене графа Дмитрия Николаевича Шереметева. О жене Д. Н. Шереметева Анне Сергеевне, Тютчев не раз с симпатией отзывался в своих письмах.
23. В этой квартире (первый этаж, шестое окно от угла с видом на Неву) Ахматова пережила наводнение 23 сентября 1924 года. Это, третье по счету великое наводнение в истории Петербурга произошло через 100 лет после наводнения, описанного Пушкиным в "Медном всаднике". В 60-е годы Ахматова рассказала о нем М. И. Будыко: "Ураганный ветер на набережной, мокрые туфли. АА. перебегала от фонаря к фонарю, хватаясь за них. В Летнем саду рушились старые липы. АА. совершенно не боялась, в отличие от других случаев, не связанных с природой". Тема наводнения вошла в "Поэму без героя" и стихи Ахматовой.
25. Краткую биографию Н. С. Гумилева.
26. Домашнее имя Ахматовой.