Глава вторая
Николай Николаевич Пунин получил квартиру в Фонтанном Доме в августе 1922 года. Существует устная легенда, что квартира эта в свое время (вероятно, в начале 1900-х годов) строилась к свадьбе дочери графа С. Д. Шереметева Марии Сергеевны, выходившей замуж за графа Александра Васильевича Гудовича27. Квартира, в которую въехала семья Пуниных, находилась на третьем этаже южного садового флигеля28 и была построена по анфиладному принципу, но каждая комната имела также двери в коридор. Пуниным выделили четыре небольшие комнаты, еще две принадлежали соседям. благодаря тому, что в квартире было два входа, Пунины смогли отделиться, поставив в коридоре перегородку29. Густонаселенная квартира соседей была образцовой дружной коммуналкой советского времени. А в квартире Пуниных сохранялась, насколько это было возможно, дореволюционная атмосфера. На укладе дома не могло не сказаться, что детство и юность Николай Николаевич и его жена провели в семьях, традиции которых уходили корнями в глубокое прошлое.
Поначалу в квартире жили только Н. Н. Пунин, его первая жена Анна Евгеньевна Аренс-Пунина, их годовалая дочь Ира и мачеха Николая Николаевича Елизавета Антоновна. В 1924 году здесь поселилась домработница Пуниных Анна Богдановна Смирнова (Аннушка), а в 1925 году - и ее сын Женя.
Ахматова впервые пришла в гости к Пунину 19 октября 1922 года, и в тот же день он написал ей в письме: "Какая странная и ровная пустота там, где ты еще час назад наполняла все комнаты и меняла размеры всех вещей". А спустя три месяца он записал в дневнике: "Вечером потом я вспоминал, как она спросила: "Рад, что я пришла?" Отвечал я довольно глупо: "Еще бы". Я не рад, а счастлив был полным белым счастием, так что все стало тихим и чистым, как в снегу. Ан. 30, это счастье, когда ты у меня). В моей квартире - у самых окон деревья сада - в окна видны ветки в снегу; Ан., придя, так наполнила комнату, что похоже было: ко мне пришла в гости сама зима, только теплая".
Возвращение в Фонтанный Дом, где "много Петербурга", было осложнено для Ахматовой присутствием в квартире первой семьи Пунина. Однако, по словам А. Г. Каминской, "Ахматова любила хорошие, красивые дома. Когда она приходила к Пунину, ее, может быть, поначалу это привлекало. Она, может быть, пришла на год - на два, а осталась навсегда". Действительно, атмосфера подлинного дома, ощущение развитой корневой системы семейных связей - для безбытной Ахматовой это могло быть важно.
Началом доверительных и близких отношений Анны Андреевны и Николая Николаевича послужил "ночной разговор" между нею, Пуниным и Лурье, состоявшийся 10 августа 1922 года, за неделю до отъезда Лурье в эмиграцию. Пунин был другом и единомышленником Лурье. Сохранилась записка Ахматовой, посланная вскоре после отъезда Лурье: "Николай Николаевич, сегодня буду в "Звучащей раковине"31. Приходите". Рядом - приписка Пунина: "Я сидел на заседании в "Доме искусств", когда мне подали эту записку; был совершенно потрясен ею, так как не ожидал, что Ан. может снизойти, чтобы звать меня, это было еще до разговора об Артуре.
* * *
Однако познакомились Ахматова и Пунин задолго до этих событий. Лукницкий записал со слов Ахматовой:
"1914. 24 октября. Встреча с Пуниным в поезде по дороге в Царское Село. Здесь впервые они заговорили друг с другом (формально АА знакома с Пуниным была раньше, но до этого дня им не приходилось вступать в разговор)".
А Пунин вспоминал:
"Осенью <1914 года> я побывал у Ахматовой дома <...> Вскоре я стал бывать в доме Гумилевых на заседаниях "Цеха поэтов"; в Х книжке "Гиперборея" были напечатаны мои стихи".
Но им казалось, что они должны были узнать друг друга много раньше. В пунинском дневнике 1924 года есть запись: "я не могу тебе простить, - сказала Ан., - что дважды ты прошел мимо: в XVIII-м веке и в начале XX-го". Как, действительно, случилось, что мы не встретились, когда еще были в гимназии, как случилось и потом, что, будучи у Ан. раза три (у Гумилевых), прошел мимо, мало бывал, оттого, что...
В 1890 г. осенью мы, может быть, тоже встречались в колясках в Павловском парке - мы тогда постоянно жили в Павловске; Ан., если она верно высчитала, тогда привезли в Павловск, и они жили там до Рождества, ей было несколько месяцев".
Действительно, детство и юность обоих были связаны с Павловском и Царским Селом. Отец Н. Н. Пунина, военный врач, переехал в Павловск из Гельсингфорса, где Пунин родился в 1888 году. Н. Н. Пунин учился в Царскосельской Николаевской мужской гимназии, директором который был поэт Иннокентий Анненский (в этой же гимназии учился и Н. С. Гумилев, который был двумя годами старше Пунина). Анненский был также попечителем Царскосельской женской гимназии, где училась Ахматова.
В январе 1923 года Пунин записал в дневнике: "Целый день чувствовал в темноте и шуме Павловского парка темный ее лик. В моей любви - благоговение; больше всего боюсь причинить ей боль, и все - желание повторять слова о ее внешнем облике: о лице, о волосах, о руках, и как сидит на полу; она сидит, как девушка с кувшином в царскосельском парке".
В 1914 году Пунин редко бывал у Гумилевых, потому что его в это время притягивал к себе другой дом - дом Аренсов.
Генерал-лейтенант флота Евгений Иванович Аренс был начальником Царскосельского Адмиралтейства, где находилась и его служебная квартира. Большая семья Аренсов привлекала царскосельскую молодежь. Их дом называли "салоном наук и искусств". В начале десятых годов здесь часто бывали братья Пунины, в том числе Николай Николаевич, отзывавшийся о сестрах Аренс как о "принцессах духа", а об их брате Льве как о "маленьком принце". В 1913 году Александр Пунин женился на Зое Аренс, а в 1917 году Николай Пунин взял в жены младшую из трех сестер - Анну, которую все близкие звали Галей.
В семейном архиве Пуниных сохранилась любительская фотография масленичного маскарада в Адмиралтействе. Кто-то в турецкой чалме, кто-то в костюме восточного звездочета. Все молоды и веселы, и на дворе 1913 год. В пестрой толпе можно различить сестре Аренс и братьев Пуниных. И даже, кажется, Николая Гумилева.
Ахматовой не было на том маскараде, да и в доме Аренсов она была лишь раз, в 1910 году: после свадьбы Николай Степанович повел ее в Адмиралтейство, чтобы представить жене Евгения Ивановича - Евдокии Семеновне, с которой была дружна его матушка. Но царскосельское прошлое объединяло и Ахматову, и Пунина, и Анну Евгеньевну, особенно в послереволюционные годы всеобщей ломки и перемен.
Двухвековая история Царского Села, тень Пушкина в царскосельских парках - это было одинаково важно и для Пунина, и для Ахматовой. В квартире Николая Николаевича на Фонтанке всегда стояла на мольберте гравюра М. Рундальцова с портрета Пушкина работы Кипренского - как знак присутствия Пушкина в Фонтанном Доме. В годы совместной жизни с Ахматовой Пунин иногда ядовито цитировал слова Гумилева, который говорил ей, когда был сердит: "Ты поэт местного, царскосельского значения". И это определение Ахматова принимала: кроме обиды, слышала в нем, вероятно, важный и лестный для себя оттенок".
"Правда" появилась работа Льва Троцкого "Внеоктябрьская литература". Авто объявил несостоятельным творчество всех "внешних и внутренних эмигрантов". Статьи Троцкого, одного из вождей революции, публиковались через две недели после указа о высылке из страны многих представителей культурной элиты: философов, литераторов и т. д. Эти статьи воспринимались интеллигенцией как предупреждение о возможности дальнейших мер борьбы с теми, кто не пошел навстречу революции. Среди "внутренних эмигрантов" Троцкий назвал и Ахматову.
Пунин, яростный сторонник искусства авангарда - того искусства, которое должно было, с его точки зрения, сформировать у общества новое художественное сознание, "внутренним эмигрантом" не был. После Февральской революции 1917 года он - один из самых инициативных деятелей искусства Петрограда, в 1918-1921 годах - один из руководителей отдела ИЗО Наркомпроса, комиссар. Был кандидатом в члены РКП(б), но после ареста 1921 года (когда он месяц провел в тюрьме) от намерения вступить в партию отказался. В 1922 году он уже не комиссар, но по-прежнему активно сотрудничает с советской властью. Пунин позволил себе не согласиться с Троцким (что означало не согласиться с позицией государства) и высказал свое мнение в статье "Революция без литературы". Статья была анонсирована в печати, но в свет не вышла.
"Троцкий... проскакал где-то очень далеко от места боя, где вот уже не первый год идет борьба не только за новую литературу, но и за новую культуру, новую "с ног до головы", - писал Пунин. Тех, кто творит новую культуру, он не называл, но подразумевал прежде всего левых художников и поэтов - круг, ему близкий: это Татлин, Малевич, Хлебников, Маяковский и т. д.
"Троцкий пишет: "Лирический круг Ахматовой, Цветаевой, Радловой и иных действительных и приблизительных поэтесс, очень мал. Он охватывает самое поэтессу, неизвестного в котелке или со шпорами и непременно бога - без особых примет". <...> Ну, а что если бы лирический круг Ахматовой охватывал самое поэтессу, неизвестного в кожаной куртке или с красноармейской звездой и какого-нибудь бога - с приметами, например, религиозного сознания Луначарского, была бы тогда Ахматова в "октябрьском состоянии" или не была?
Боюсь, что была бы.
И это страшно. Не смешно и не глупо, как, вероятно, думают многие, а страшно. Значит, вся суть столь всеми нами ожидаемого "октябрьского" переворота в искусстве будет заключаться в том, что кто-то другой войдет в лирический круг. Значит, достаточно перевести стрелку своего "творчества" на "какие-нибудь советские объекты" и вот - новая литература?
... Почему славить Бога ораторией Баха или миниатюрой Фуке более художественное занятие, чем делать то же самое стихами Ахматовой?" - восклицал Пунин.
Пафос статьи заключался в сущности в том, чтобы советская власть оставила в покое представителей "старой" культуры и обратила свое внимание на "новую". Избрав такую тактику защиты Ахматовой, Пунин (который был всего на год ее старше) тем самым причислил ее к поэтам "одного из предшествующих поколений". Себя он считал человеком другого, футуристического направления. Чуть позже, вспоминая начало их отношений, он даже объяснял их роман якобы свойственным Ахматовой желанием устроить "зрелище особого порядка", чтобы рядом с ней оказался человек, у которого репутация "новатора, футуриста, грозы буржуазной обывательщины, первого в городе скандалиста, непримиримого".
Дух небывалых перемен, тревоги, мятежа, царивший в это время в стране, отразился и в стихах, написанных Ахматовой в сентябре 1922 года и, без сомнения, посвященных Пунину:
Небывалая осень построила купол высокий,
Был приказ облакам этот купол собой не темнить.
И дивилися люди: проходят сентябрьские сроки,
А куда провалились студеные, влажные дни?
Изумрудною стала вода замутненных каналов,
И крапива запахла, как розы, но только сильней.
Было душно от зорь, нестерпимых, бесовских и алых,
Их запомнили все мы до конца наших дней.
Было солнце таким, как вошедший в столицу мятежник,
И весенняя осень так жадно ласкалась к нему,
Что казалось – сейчас забелеет прозрачный подснежник…
Ахматовой не были близки попытки левого искусства, оторвавшегося от всей прежней культуры, создать нечто абсолютно новое, созвучное разрушительному механистическому веку. Не была ей близка и идея уничтожения цивилизации во имя культуры, провозглашенная Н. Пуниным и его другом, филологом Е. Полетаевым в 1918 году в их книге "Против цивилизации". Но масштаб ее личности был таков, что не позволял ей остаться лишь в прошлом, где ее пытались запереть. Она хотела знать и понимать время, в которое жила, страну, в которой осталась. Пунин, как и Лурье, стал для нее проводником в "новый мир": она доверяла им, потому что оба они были людьми из ее прошлого, из того культурного слоя, который формировал ее саму.
В юности Пунин печатался в журнале "Аполлон", где публиковались и Ахматова с Гумилевым. Первоначального его профессиональные интересы были связаны с искусством Византии и древнерусской иконописью. С 1913 года Пунин работал в Русском музее и был одним из создателей отдела иконы. Его преклонение перед иконописью было связано со свойственным ему религиозным чувством, хотя он сознавал свою неготовность к полноте веры. В дневнике 1913 года он записал: "Как часто говорю я: суета и пустое, - но жизнь по ту сторону мира для меня закрыта. Я еще слишком тщеславно люблю все, что вокруг, и Бог для меня скрыт. Я знаю время, в которое живу, и себя в этом времени". Даже в годы революции, когда жизнь, казалось бы, была посвящена сиюминутному, Пунин писал: "Без религии не может быть настоящего мироощущения; может быть мировоззрение, чаще - точка зрения на мир, но полное ощущение бытия мира невозможно без религиозного чувства.
Занявшись искусством авангарда, Пунин отчасти перенес на него свое отношение к иконе, "поверил" в него. Главным кумиром нового искусства, создателем "новой формы" для Пунина был Татлин, создавший фантастический художественный символ своего времени: модель памятника III Интернационала.
Однако ни новой власти, ни новому искусству не удалось совершить тех всеобъемлющих социальных и духовных перемен в обществе, на которые надеялся Николай Пунин. В 1925 году он записал в дневнике: "В политическом отношении мы чувствуем себя как бы за концом, должен был быть уже давно конец, а его все нет - от этого пустота; в отношении культуры мы отброшены лет на 50 назад - от этого духота"% "... и чем глубже проникаешь в толщу административных слоев, тем зловоние их ужаснее; гниет и смердит кишащая неподвижная масс - так называемый административный аппарат"; "Не страдаем, как страдали, например, в 18-22 годах (страдания тех лет были несомненно плодоносными), а задыхаемся, вянем и сохнем".
Новое искусство оказалось не нужно советской власти. Но Пунин не эмигрировал. И не перестал высказывать свои взгляды на искусство даже тогда, когда в стране был провозглашен единый для всех творческий метод - соцреализм.
* * *
С этим человеком, во многом ей противоположным, в очень непростых условиях Анна Ахматова прижал дольше, чем с кем-либо другим - 16 лет. И мало кто из современников с такой глубиной и точностью понимал и определял сущность ее личности.
"12 мая 1924 года. Ан. была недавно на "Орфее" Глюка. Сегодня сказала, глядя на один старый дом: "Когда я думаю или вижу XVIII век, я всегда чувствую, что вся эта беспечность, легкомыслие и жизнерадостность - только кажущиеся; им хотелось быть жизнерадостными и веселыми, на такими они не были; для меня эти барашки и пастушки неотделимы от революции, а парики всегда и тотчас напоминают мне головы в париках и пиках, такими мы их и знаем".
Все это, сказанное Ан., очень для нее характерно и вовсе не мрачностью ее мироощущения, а ее чувством морали. <...> Она уже никогда, ни в каком кажущемся благополучии не может забыть о том, что страдания мира неустранимы, ничем не могут быть уменьшены. Из этого строится ее система отношений к людям и к "политике". Меня всегда удивляет, до какой степени ее искусство, родившееся в кругу густого эстетизма (Гумилев, Вяч. Иванов и пр.) - насквозь морально, нравственно в смысле внутреннего оправдания жизни. Смутно где-то и что-то заставляет вспомнить Достоевского..."
По дневниковым записям и письмам Пунина к Ахматовой 1920-х годов можно проследить историю их отношений.
"Она чудесная. Сохранила полное живое чувство к миру, чем-то (интуицией) напоминает Татлина, удивляется часто тому, к чему мы уже привыкли; как я любил эти радостные ее удивления: чашке, снегу, небу... Ее лицо преимущественно женское, я себе всегда представлял такой женщину или очень похожей; мне казалось, что моя мать такое же имела лицо; у Юноны нижняя часть лица такой же конструкции".
Но вскоре появляется ощущение нарастающего внутреннего драматизма. "Это уже не любовь, Анна, не счастье, а начинается страдание"; "Наша любовь была трудной, оттого она преждевременно и погибла; ни я, ни она не смели ее обнаружить, сказать о ней, освободить для нее свои жизни"; "... Наша любовь была всегда мучительна, для меня, по крайней мере, - темная радость и сладкая гибель - так всегда я ее и звал. Если действительно пришел конец - а мне тоже что-то чувствуется, - то у меня только одно желание - и конец этот домучиться с тобою".
В библиотеке Ахматовой сохранился сборник стихотворений Тютчева 1888 года. На одной из страниц рукой Ахматовой отчеркнуто четверостишие и сделана надпись: "4 дек[абря] [19]25 года. Гадала на Н. Н. П.". Гадала на Пунина, пытаясь заглянуть в будущее. Книга открылась на строфе:
О как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей
Через много лет, в записной книжке шестидесятых годов, Ахматова записала: "Николай Николаевич Пунин часто говорил обо мне: "Я боролся с ней и всегда оставался хром, как Иаков"32.
Расстаться они не могли. Но Ахматова не спешила насовсем поселиться в доме, где оставалась Анна Евгеньевна Аренс, не желавшая развода. Разорвать эти отношения оказалось невозможным и для Николая Николаевича: к Анне Евгеньевне он был глубоко привязан. В письме Ахматовой в 1923 году он писал: "Шел, чтобы сказать тебе: я не отчаялся когда-нибудь быть с тобою, так думать неверно; но тронуть А. Е. ("убить ребенка") я не могу только себя ради, не по силам и нельзя". С Ахматовой его связывало совсем иное чувство, не дававшее ни ощущения прочности отношений, ни надежды на общий до м. Об этом говорят его письма к ней и дневниковые записи 1922-23 годов: "... но вечер такой мягкий и петербургский, "ахматовский" - черты твоего нежного лица во всем городе, под всеми фонарями дышит на меня твое лицо; с улицы не хочу уйти, как будто ухожу, расставаясь с тобой, цыганка, как я люблю в тебе эту склонность к бродяжничеству, к беспечной безответственности, как у православной Кармен, когда ты крестишься на встречную церковь, как будто и в самом деле под Богом ходишь, а такая грешница. Люблю и не хочу без тебя, если б даже и мог, тихо утешен тобою"; "Если бы даже в состоянии был разрушить дом, ничего бы не спасло; ну, на год пришла бы, а потом ушла бы все равно"; "НЕ ее - во грехе, в суете, в тщеславии и распутстве не смел обидеть, но ангела в ней. Ангел ее много уже страдал от нее, но я не знаю человека, в котором жил бы такой большой и чистый ангел в таком темном греховном теле".
Несмотря на драматизм ситуации, к концу 1926 года Ахматова перебралась в Фонтанный Дом (оставив за собой возможность возвращаться в Мраморный дворец), а 30 августа 1927 года была прописана в квартире Пунина, что было необходимо по условиям советского паспортного режима. И для всех троих - Пунина, Анны Евгеньевны и самой Ахматовой - не было другого выхода, как принять происшедшее как данность, по возможности сохраняя дружеский стиль отношений. Ахматова поселилась в кабинете Пунина: отдельной комнаты для нее не было. В квартире жили Пунины, мачеха Пунина Елизавета Антоновна, домработница Аннушка с сыном Женей. В 1927 году Елизавета Антоновна уехала жить к младшему сыну, но в 1929 году Анна Евгеньевна взяла к себе отца - Евгения Ивановича Аренса, который и умер здесь, в Фонтанном Доме, в 1931 году.
дочерью Мариной. С 1935 года в Фонтанном Доме жил племянник Анны Евгеньевны Игорь, отец которого, Л. Е. Аренс - биолог, поэт-футурист, близкий кругу Хлебникова, был арестован, а мать выслана. Игорь умер в больнице в апреле 1942 года.
В 1938 году Ирина Николаевна Пунина вышла замуж на Генриха Яновича Каминского, который тоже поселился в этой квартире. В 1939 году у них родилась дочь Анна. В 1941 году Генрих Каминский пошел на фронт и в том же году был арестован по ложному доносу; в 1943 году умер в Тайшетлаге в возрасте 23 лет. Семья считала его пропавшим без вести. В 1946 году Ирине Николаевне без всяких объяснений сообщили, что она может получать за погибшего мужа пенсию.
После войны в квартире Пунина около года жили Зоя Евгеньевна Аренс с дочерью Мариной, а также оставшаяся без крова вдова художника Петра Ивановича Львова - Августа Ивановна, с дочкой Ириной и внуком Алешей.
Даже на стоявшем в коридоре, у перегородки, сундуке, доставшемся Ахматовой от Ольги Судейкиной, нередко спали гости, в частности Осип Мандельштам. В начале 30-х годов на нем спал Лева Гумилев, а после войны некоторое время - внучка Пунина Аня.
Несмотря на тесноту и материальные трудности, в доме сохранялся уклад, принятый в старых петербургских семьях. Хозяева и гости собирались по вечерам в столовой, где над столом, как некое домашнее солнце, висела лампа с абажуром ("Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен... У абажура дремлите, читайте - пусть воет вьюга, - ждите, пока к вам придут", - писал в романе "Белая гвардия" М. Булгаков, рассказывая о крушении дворянской семьи Трубиных). Евгений Иванович Аренс, даже в последние годы своей жизни сохранявший необычайную выправку и выдержку морского военного человека, к завтраку и обеду всегда выходил в кителе: в синем - зимой, в белом - летом.
Когда в 1926 году к Ахматовой приехала погостить ее мать Инна Эразмовна Горенко, Анна Андреевна вынуждена была попросить Пуниных приютить ее. В это время Ахматова ночевала в Мраморном дворце и приходила в Фонтанный дом встречаться с матерью33. Одну из встреч описал в своем дневнике П. Лукницкий:
"Мы пришли в Шереметевский дом. АА представила меня своей матери. Высокого роста старушка. Есть что-то татарское в лице. Сморщенное лицо и дряхлый голос; держится прямо, но чуть-чуть припадает на одну ногу. АА в разговоре с ней - стояли друг против друга - смотрит на нее мерцающим, ласковым, ясным-ясным взглядом. И говорит с ней ласково, в этой ласковости пробиваются, смешиваясь, нотки дочернего подчинения и чуть-чуть снисходительной доброты к более слабому существу.
Кабинет Пунина опустел: из него вынесли письменный стол, который поставили в спальне. Кабинет предоставлен Инне Эразмовне".
1 мая Лукницкий записал после беседы с Ахматовой: "Рассказывала о своих предках - то, что ей рассказывала Инна Эразмовна. Ее дед Стогов (Эразм Иванович?) стариком напечатал мемуары, в которых подробно рассказывает о своем роде. Напечатано в каком-то морском и литературных журналах (два раза). АА находит сходство своего рода с родом Гумилева: со стороны матери все очень хорошо известно, много моряков; со стороны отца известно очень мало - раскольничья семья... Иван Дмитриевич Стогов (прадед АА) был, по преданию, колдуном. Так знали и звали его крестьяне. Стоговы, при Иоанне Грозном жившие в Новгороде, участвовали в восстании и были сосланы в Московскую губернию <...> Ахматова - бабушка Инны Эразмовны - от хана Ахмата, того, который был последним ханом на Руси34".
Это была последняя встреча Анны Андреевны со своим детством, со своей семьей. Отца, сестер и старшего брата в это время уже не было в живых. Младший брат Виктор жил на Сахалине, а впоследствии за границей.
Прогостив в Ленинграде три недели, Инна Эразмовна поехала к сыну на Сахалин, а в 1929 году вернулась оттуда в Шелехову Слободу, где и умерла в мае 1930 года.
Расставание Анны Андреевны с матерью описано П. Н. Лукницким: "я взял в руки чемодан и корзинку и хотел взять третий тюк - с постелью и мягкими вещами. АА, однако, понесла его сама, изгибаясь под тяжестью его, вытягивавшего ей руку... В другой руке у АА была корзиночка с провизией. Инна Эразмовна... плелась, все время отставая, сзади. На ней был черный старостарушечий зипунчик, древняя круглая - такие носят дряхлые помещицы, да, пожалуй, монахини - шапка с черной наколкой, скрывавшей всю ее голову и оставлявшей открытым только небольшой овал сморщенного лица, где добротой, мирной приветливостью и стеснительной учтивостью отливали глаза".
Выйдя из вагона, в котором сидела Инна Эразмовна, Анна Андреевна "подбежала к окну и как-то нервно крикнула: "Мамуся!" Последние минуты глядели друг на друга через стекло. Я наблюдал за АА... На один момент... я заметил особенно острый, пронзительный, воспаленный взгляд - глаза АА делаются такими блестящими и острыми только в редкие минуты ее жизни. два-три шага по перрону, и внешнее равновесие было восстановлено - взгляд стал обычным, и дальше АА уже была спокойна. Я вспомнила, что она никогда не плачет. АА побежала за вагоном..."
В 1940-е годы в первой из своих "Северных элегий" Ахматова создала образ матери - и поместила его в Петербург эпохи Достоевского и Толстого:
И женщина с прозрачными глазами
(Такой глубокой синевы, что море
Нельзя не вспомнить, поглядевши в них),
С редчайшим именем и белой ручкой,
И добротой, которую в наследство
Я от нее как будто получила, -
* * *
В 1927 году Ахматову и Пунина ожидала первая долгая разлука: с 24 марта по конец июля Николай Николаевич ездил в Японию - в качестве комиссара выставки "Искусство и революция", организованной Русским музеем. По дороге из Москвы во Владивосток часть вагонов поезда, в котором ехал Пунин, упала набок. Никто не погиб. Вагон с материалами выставки не пострадал. Николай Николаевич был ранен в голову, но не тяжело - и продолжил путь.
Из письма Пунина Ахматовой:
"Теперь немного страшно вспоминать те секунды, в особенности железный скрежет машины, освобожденной от ритма, кот[орый] ей дан, кот[орым] она порабощена; так остро чувствовал вражду и злобу этой машины, ее бесформенный лязг и скрежет, которым она хотела и могла убить; только одну секунду и дано ей было это, а потом страшно еще было второе, когда все кончилось, и я понял, что кончилось, но все в мире, казалось мне, погибло, а жив в нем только я один. Тогда я вспомнил о тебе и подумал: ну вот, это мы и предчувствовали". Это описание своеволия машины, несущей гибель людям, есть больше, чем рассказ о крушении.
Пунин - идеолог искусства авангарда, воспевавшего век машинизации и скоростей, готового к разрушению старого искусства и к человеческим жертвам во имя новых целей. Но в момент крушения Пунин думает на языке далеком от стилистики авангарда: "... я думал, что Ангел сохранил и спас..."
"А. А. рассказывала, - вспоминает Ирина Николаевна Пунина, - что предстоящая поездка Пунина ее пугала. беспокойные предчувствия она позже связала с фотографией, сделанной перед отъездом Н[иколая] Н[иколаевича] в Японию. На негативе этого снимка оказалась поврежденной эмульсия - в тот самом месте на лбу, в которое, спустя месяц Н[иколай] Н[иколаевич] был ранен при крушении".
Пунин также испытывал тревогу за Ахматову. Разлука тяготила его, и Анна Андреевна старалась его успокоить: "Милая Радость, я уже получила три письма из Токио. Николушка, не унывай, стыдно. Дома все благополучно. Уверяю тебя, что здесь совсем не плохо, тепло, тихо, никто нас не обижает. Я здорова, вчера (1 мая) ездила в Ц[арское], была в парке, ты со мной, как всегда милый и дерзкий... Клянусь тебе, здесь все в порядке, Галя лелеет меня, Ира здорова - все тебя любят, ждут и хотят, чтобы ты был также безмятежен. Береги нашу любовь, когда мы так тяжело разлучены".
Среди живописных работ, отправившихся в Японию, был портрет Ахматовой работы Кузьмы Петрова-Водкина. Пунин прислал Ахматовой номер японского журнала, в котором была напечатана фотография портрета. А возвратившись, привез ей нитку жемчуга, японский веер - и рассказ о том, что в Японии читают ее стихи, русисты изучают ее творчество.
В Японии Пунин узнал и толкование домашнего имени Акума, данного Анне Андреевне Шилейко. "Когда я немного познакомился с японским языком, - писал он, - мне твое имя "Акума" стало казаться странным. Я спросил одного японца, не значит ли что-нибудь слово - Акума. Он, весело улыбаясь, сказал: это злой демон, дьяволица... так окрестил тебя В. К. в отместку за твои речи". Впоследствии это имя настолько закрепилось в семье Пуниных, что и внучку Николая Николаевича Аню Ахматова стала называть Акумой-младшей.
Ахматова разделяла интерес Пунина к Японии, проявившийся еще в 1910-е годы, когда Николай Николаевич опубликовал в "Аполлоне" очерк "Японская гравюра". В Фонтанном Доме бывали гости из Японии. Японский славист Кандзо Наруми, преподаватель японского языка на восточном факультете Ленинградского университета (в круг его общения входили Н. Н. Пунин, Д. Д. Шостакович, А. Н. Толстой, музыкальный критик И. И. Солертинский, композиторы А. В. Гаук и Ю. А. Шапорин), навестил Ахматову в Фонтанном Доме в 1931 году и записал в "Дневнике" свои впечатления от этого визита:
"19 июня.
В восемь вечера к Анне Андреевне.
Позвонил, открыла прислуга. Сообщил, зачем пришел, она сразу же скрылась в дальне комнате, но вскоре появилась опять и повела меня по длинному, со множеством поворотов, коридору в кабинет (?). Я вошел; здесь уже находился смуглый, слегка полноватый, коренастый мужчина южного типа. Нас сразу познакомили. Харджиев Ник[олай] Иванович, исследователь футуризма. Она села на диван, предложив мне кресло напротив. На ней было светло-желтое с мелким рисунком длинное платье из сурового льняного полотна. Начала говорить, сравнительно медленно и четко произнося слова...
Как было бы прекрасно, если бы вы написали воспоминания", - сказал я. "Что вы говорите?" - промолвила она и грустно улыбнулась. Я продолжал: "... я видел анонс, сообщающий, что в Издательстве писателей в Ленинграде выйдет двухтомник ваших стихотворений35. Когда он выйдет? Я его очень жду".
Ее ответ был ясным и коротким: "Не напоминайте мне об этом! Никогда их не будет. Они меня не любят". Короткое молчание. Я вновь собрался с духом и заговорил о другом.
Она курит, похоже, что с удовольствием. Делая затяжки, прикрывает глаза - и тогда становится особенно привлекательной. Откинувшись на спинку дивана, она иногда закрывала глаза. В эти моменты я понимал, как она красива. И каждый раз украдкой любовался ею.
Подарил ей полотенце с нарисованным портретом Садандзи36 в роли Тогаси и конверт с картиной укие37, она обрадовалась, как дитя. И пояснила: "Садандзи мой любимый артист". Потом добавила, что вообще не любит театр, но "Наруками" в исполнении Садандзи произвел сильное впечатление, которого она не испытывала никогда прежде.
Вошел Пунин Ник[олай] Ник[олаевич]. Они разговаривают подчеркнуто вежливо, на "вы". Для супругов это странно.
На створке книжного шкафа картину укие. Посмотрел: да ведь это "Садакуни".
Оказалось, что Елисеев38, который теперь во Франции, привез ее из Японии. На потолке вместо абажура висит фонарик-нифу с узором из семи осенних трав39. Я перевел взгляд на окно, а она достала тетрадь, которую супруга Аникеева (торгпреда) привезла из Японии. Начисто переписано тушью "Из стихов Анны Ахматовой" в переводе Накаямы Седзибуро. Попросили меня читать вслух стихотворение "Сампо" ("Прогулка").
Она достала с полки фарфор. Это был ее известный портрет-статуйка работы Данько40. Вот и платье на статуйке то же, что теперь одето на ней. Впервые я увидел эту статуйку в музее Гос. Фарфоров[ого] завода 31 марта 1928 года. Льняное полотно соткано крестьянкой где-нибудь в деревне на юге России.
Пригласили к ужину: яичница и чай. Это первый визит, поэтому я очень смутился и застеснялся. Но она сказала, что если есть вопросы, то можно без церемоний звонить и приезжать в любое время. Около двенадцати вернулся домой".
Те, кто видел Ахматову и Пунина в конце 20-х - начале 30-х годов, нередко вспоминали, что ни выглядели счастливой парой. Так, Всеволод Петров, с 1932 года работавший под руководством Николая Пунина в секции рисунка в Русском музее, писал:
"Николай Николаевич Пунин был похож на портрет Тютчева. Это сходство замечали окружающие. Анна Андреевна Ахматова рассказывала, что когда, еще в двадцатых годах, она приехала в Москву с Пуниным и они вместе появились в каком-то литературном доме, поэт Н. Н. Асеев первый заметил и эффектно возвестил хозяевам их приход: "Ахматова и с ней молодой Тютчев!"
С годами это сходство становилось все более очевидным: большой покатый лоб, нервное лицо, редкие, всегда чуть всклокоченные волосы, слегка обрюзгшие щеки, очки.
Сходство, я думаю, не ограничивалось одной лишь внешностью; за ним угадывалось какое-то духовное родство.
Оба... были романтиками.
Оба более всего на свете любили искусство, но вместе с тем стремились быть, в какой-то степени, политическими мыслителями.
... Самой характерной чертой Пунина я назвал бы постоянное и сильное душевное напряжение. Можно было предположить, что в его сознании никогда не прекращается какая-то трудная и тревожная внутренняя работа. Он всегда казался взволнованным. Напряжение находило выход в нервном тике, который часто передергивал его лицо. <...> Анне Андреевне было тогда лет 45... она выглядела почти совершенно также, как на портрете, написанном Альтманом. <...> Я с затаенным, но пристальным вниманием всматривался в необыкновенных людей, с которыми свела меня судьба. Они казались мне живым воплощением духа той эпохи, которая совпала с годами их молодости. Эпохи поразительного, небывалого, с тех пор уже не повторявшегося взлета русской культуры <...> Их воззрения и вкусы совпадали если не во всем, то, во всяком случае, в главном: я никогда не слышал споров между ними. Но натуры у них были разные, может быть, даже противоположные <...> Что касается Ахматовой, то в ней... необыкновенно отчетливо выступал дух высокой классики, в пушкинских и гетевских масштабах <...> Классически ясному сознанию Ахматовой противостояли романтический хаос и пронзительная интуиция Пунина".
* * *
8 декабря Лукницкий записал: "... вчера, в воскресенье, с утра, я вместе с АА отправился в Мраморный дворец закончить "похороны" квартиры. Разобрали последние вещи. В 12 явились упаковщики... увезли все на одной подводе... Сломанные, ветхие - красного дерева - бюро, кровать, два кресла, трюмо, столик, буфетик со стеклом... Когда до революции АА поселилась в Петрограде, одними из первых, у кого она стала бывать, были Судейкины. Вот эта мебель стояла тогда там... Книги - в ящики, мебель - так. Составляли cначала все это на улице, я стерег, и слова прохожих: "Тоже имущество называется!".
В 1929 году в Фонтанном Доме поселился сын Ахматовой Лева Гумилев, после революции живший, в основном, в городе Бежецке Тверской губернии - с бабушкой и теткой Александрой Степановной Сверчковой.
Ахматова несколько раз навещала сына в Бежецке. И почти каждый год ни виделись в Ленинграде, Леву привозили тетка и бабушка. Останавливались Гумилевы чаще всего у своих родственников Кузьминых-Караваевых и навещали Анну Андреевну, в последние годы - в квартире Пунина.
Связь Ахматовой с сыном никогда не прерывалась. После смерти Н. С. Гумилева даже в самые трудные и голодные для нее времена она посылала в Бежецк деньги41. Переписывались с левой и Анной Ивановной. Одно письмо 1927 года сохранилось благодаря тому, что Лукницкий переписал в свой дневник его черновик:
"Дорогой мой мальчик!
Благодарю тебя за то, что ты доверчиво и откровенно рассказал мне свои горести. Делай всегда так - это самое главное. я считаю тебя настолько взрослым, что мне кажется лишним повторять тебе, как важно для тебя хорошо учиться и пристойно вести себя. Ты должен понять это раз навсегда, если не хочешь погибнуть. Не огорчай бабушку и тетю Шуру, жизнь их бес42 тяжела, полна тревог и печали. Побереги их и себя! Целую тебя. Господь с тобой.
Мама"
Дневники Лукницкого отразили и взволнованные разговоры о сыне во время приездов Левы в Ленинград. Он писал:
"Сверчкова хочет Леву в Педагогический техникум в Бежецке. АА опечалена. АА хочет - в университет (но не на литературное отделение, а на какое-нибудь другое - юридическое, этнографическое и т. д.) <...> Лева знает Шиллера, Шекспира, Жуковского, Лермонтова, Пушкина, Гумилева. (Лермонтова не любит. Любит Пушкина и "Шатер" и "Жемчуга" Гумилева). Стихов АА совсем не читал. <...> Сверчкова, конечно, не позволяет".
"Долгий разговор о Леве. У меня читала его стихотворение (О Гаральде)... я доказывал, что он талантлив и необычен... АА раздумывала, потом: "Неужели будет поэт?" - задумчиво".
В 1925 году Лукницкий записал в дневнике: "Сверчкова очень огорчила АА, рассказав, что недавно, когда Леву спросили, что он делает, - Лева ответил: "Вычисляю, на сколько процентов вспоминает меня мама..." Это значит, что у Левы существует превратное представление (как у посторонних АА, литературных людей) об отношении к нему АА. А между тем, АА совершенно в этом не повинна. Когда Лева родился, бабушка и тетка забрали его к себе на том основании, что "ты, Анечка, молодая, красивая, куда тебе ребенок?" АА силилась протестовать, но это было бесполезным, потому что Николай Степанович был на стороне бабушки и Сверчковой. Потом взяли к себе в Бежецк - отобрали ребенка. АА сделала все, чтобы этого не случилось...
АА: "А теперь получается так, что он спрашивает, думаю ли я о нем <...> Они не пускают его сюда - сколько я ни просила, звала!.. Всегда предлог находился <...> Конечно, они столько ему сделали, что теперь настаивать на этом я не могу..."
Ахматова жила с чувством вины перед сыном. Еще в 1915 году она писала от лица своей лирической героини:
Знаю, милый, можешь мало
Не бранила, не ласкала,
Не водила причащать.
И:
Доля матери - светлая пытка,
Я достойна ее не была.
не была хозяйкой в доме Пунина, и это невольно сказывалось на положении Левы. Кроме того, и в материальном положении она зависела от Николая Николаевича и Анны Евгеньевны: после 1925 года стихи Ахматовой перестали печатать, а денежное пособие от государства она то получала, то нет. В 1931 году вышла книга писем Рубенса в переводе Анны Ахматовой. В 30-е годы было опубликовано также несколько статей Ахматовой о Пушкине. Но эпизодические заработки не меняли общей ситуации.
"Худо, что они очутились вместе "под крышей Фонтанного Дома", - вспоминала уже много лет спустя Н. Я. Мандельштам. - Идиллия была придумана Пуниным, чтобы Ахматовой не пришлось хозяйничать, а ему не надрываться, добывая деньги на два дома. К тому же, жилищный кризис осложнял все разводы и любовные дела. Идиллия не состоялась - разводиться надо до конца. Вероятно, и отношения с Пуниным сложились бы гораздо лучше и проще, если бы не общая квартира. Главное в жизни советского гражданина - кусочек жилплощади", - заключала Надежда Яковлевна со свойственным ей сарказмом и точностью формулировок.
Отношения Ахматовой с А. Е. Аренс были доброжелательные. Еще в начале 20-х годов Анна Евгеньевна навещала Ахматову в Мраморном дворце и, будучи врачом, лечила ее от туберкулеза.
Как-то Лукницкий записал со слов Ахматовой: "Анна Евгеньевна Пунина - человек, который обладает очень большой добротой и милосердием. И для добрых дел (в лучшем смысле этого слова) она не жалеет себя". Но была и неизбежная натянутость в отношениях двух женщин, встречавшихся за одним столом. Жена художника А. А. Осмеркина Е. К. Гальперина-Осмеркина так описала свое впечатление от посещения Фонтанного Дома в начале 30-х годов: "Дверь открыл нам Николай Николаевич, помог раздеться и пригласил в столовую. За столом сидела Анна Андреевна, встретившая нас приветливой улыбкой и веселым взглядом, а напротив сидела, как я поняла, прежняя жена Пунина - Анна Евгеньевна. Она поздоровалась с нами с большим высокомерием. Рядом с ней сидел совсем еще молодой человек, которого Пунин представил нам как "доктора N" (фамилию не помню). Анна Андреевна указала мне на стул рядом с нею и предложила попробовать какую-то закуску. Но хозяином явно был Пунин. Анна Андреевна вела себя как близкий друг дома, часто бывавшая в нем, но отнюдь не как хозяйка.
... Мы просидели за столом довольно долго. Пунин и Осмеркин говорили о делах Академии художеств. В конце концов трапеза завершилась. Анна Евгеньевна со словом "благодарим" вышла из-за стола со своим доктором. Анна Андреевна пригласила нас к себе".
"Ходит раздраженный, злой. Все от безденежья. Он всегда плохо переносил безденежье. Он скуп. Слышно, как кричит в коридоре: "Слишком много людей у нас обедает". А это все родные - его и Анны Евгеньевны. Когда-то за столом они произнес такую фразу: "Масло только для Иры". Это было при моем Левушке. Мальчик не знал куда глаза девать43.
Со временем Лев Гумилев, не чувствовавший себя здесь дома, стал все чаще жить в других местах у друзей Ахматовой Рыбаковых, у Льва Евгеньевича Аренса, у своих товарищей. Обида на мать за то, что детство было проведено вдали от нее, убежденность, что он не нужен ей и сейчас, с годами все больше и больше деформировали характер Льва Николаевича и его отношения с Ахматовой.
Тень репрессированного отца сопутствовала ему с детства. "Когда расстреляли Гумилева, леве было девять лет, школьники немедленно постановили не выдавать ему учебники", - рассказывала Ахматовой Эмме Герштейн. В 1929 году Лев Гумилев приехал в Ленинград кончать школу, но устроить его учиться удалось только благодаря хлопотам Н. Н. Пунина: Леву приняли в школу, директором которой был А. Н. Пунин. В 1930 году Лев Гумилев пытался поступить в университет, но не был принят из-за "социального происхождения". Работал чернорабочим, коллектором в экспедиции и лаборантом. И только после этого в 1934 году смог поступить на исторический факультет университета.
В декабря 1933 года Льва Николаевича впервые арестовали.
"Я пошел в гости к сотруднику Института востоковедения Эберману (я начал переводить арабские стихи, этим же занимался и он), - много позже вспоминал Л. Н. Гумилев. - По специальности он был арабист, и я хотел посоветоваться с ним, как лучше сделать перевод. Не успели мы прочитать друг другу по стихотворению, как в комнату вторглась толпа, схватила нас и хозяев квартиры и всех увезли. Собственно, я здесь оказался совсем ни при чем. И меня через девять дней выпустили, убедившись в том, что я ничего антисоветского не говорил, ни в какой политической группе не участвовал".
Н. Я. Мандельштам вспоминала, что Ахматову после арестов сына мучил до ужаса реальны сон: "... в широком коридоре пунинской квартиры, где... в самом конце за занавеской стояла кровать (там случалось ночевать Леве и мне с Мандельштамом), слышны солдатские шаги, Ахматова выскакивает в коридор. Пришли за Гумилевым. Она знает, что Николай Степанович прячется у нее в комнате - последняя дверь по коридору, если идти от парадной двери, то налево... За занавеской спит Лева. Она бросается за занавеску, выводит Леву и отдает его солдатам: "Вот Гумилев".
Судьбу Льва Гумилева определяло то, что он был сыном двух неугодных властям поэтов.
* * *
После убийства Кирова в декабре 1934 года началась волна репрессий, направленных прежде всего против интеллигенции Ленинграда - города, который Сталин не любит и которого боялся.
В марте 1935 года вышло постановление о высылке из Ленинграда социально чуждых элементов: дворян. При обысках прямой уликой оказывались хранившиеся в семьях дворян шпаги. Ирина Николаевна Пунина рассказывала, что в 30-е годы на долю детей в доме выпало уничтожение генеральских эполет деда: эполеты растягивали на дождь для елок или бросали дна дно Фонтанки44. Офицерский кортик Е. И. Аренса также был выброшен в Фонтанку, напротив Шереметевского дворца.
в дом престарелых. Вскоре у них родились сыновья Валя и Вова45. Семья Смирновых заняла комнату рядом с кухней - бывшую столовую. Появление Татьяны Смирновой превратило квартиру Пунина в коммуналку. Почти неграмотная женщина, приехавшая из деревни и поступившая работать на завод46, Татьяна считала себя принадлежащей к правящему классу - пролетариату. Она учила Пуниных и Ахматову, как надо жить. Могла заявить Анне Андреевне, стоя перед нею руки в боки: "А я на тебя в Большой дом донесу". Ее боялись.
Менялась и жизнь Шереметевского дворца. Еще в 1927 году часть его комнат заняла выставка "Труд и быт крепостных XVII-XIX веков". В 1929 году было принято постановление передать коллекции дворца в другие музеи. Музей закрыли. С 1931 года в Фонтанном Доме разместились учреждения Наркомпроса, в том числе - Дом занимательной науки. В это же время часть дворца занял Институт Арктики и Антарктики, после войны ставший единственным его хозяином.
22 октября 1935 года в Фонтанном Доме были арестованы Л. Н. Гумилев и Н. Н. Пунин. По свидетельству И. Н. Пуниной, в доме бывал доносчик: соученик Льва Гумилева по университету - некто Аркадий.
Доносительство - добровольное или под угрозой для жизни - становилось нормой времени. При этом обвинения, предъявлявшиеся потом на следствии, могли быть самыми фантастическими. Следователи не заботились не только о правде, но даже о правдоподобии. Важно было выполнить спущенные сверху указания, план по выявлению "врагов народа". Лев Гумилев рассказывал об аресте 1935 года: "Тогда в Ленинграде шла травля студентов из интеллигентных семей, студентов, хорошо успевающих и знающих предмет. В университете только что был организован исторический факультет. Едва закончился первый прием студентов, как сразу же началась чистка. В число первых жертв попал и я. Конечно, все арестованные были тут же объявлены членами антисоветской группы или организации. Не знаю, как уж там точно нас классифицировали. Правда, в это время никого не мучили, просто задавали вопросы. Но так как в молодежной среде разговоры велись, в том числе и на политически темы, анекдоты студенты друг другу тоже рассказывали, то следователям было, о чем нас расспрашивать. В числе арестованных оказался и Николай Николаевич Пунин <...> Мама поехала в Москву, через знакомых обратилась к Сталину, с тем, чтобы он отпустил Пунина. Вскоре освободили нас всех, поскольку был освобожден самый главный организатор "преступной группы" - Н. Н. Пунин".
Так виделось дело самому Льву Николаевичу в поздние годы. Однако, известно, что письмо Ахматовой, написанное Сталину, содержало просьбу об освобождении не только мужа, но и сына.
"она спала у меня на кровати. Я смотрела ее тяжелый сон, как будто камнем придавили. У нее запали глаза и возле переносицы образовались треугольники. Больше они никогда не проходили. Она изменилась на моих глазах...
Все было сделано быстро. У Сейфуллиной47 были связи в ЦК. Анна Андреевна написала письмо Сталину, очень короткое. Она ручалась, что ее муж и сын - не заговорщики и не государственные преступники. Письмо заканчивалось фразой: "Помогите, Иосиф Виссарионович!" В свою очередь Сталину написал Пастернак...
Пильняк повез Ахматову на своей машине к комендатуре Кремля, там уже было договорено, что письмо будет принято и передано в руки Сталину".
Лев Гумилев и Николай Пунин были освобождены 4 ноября 1935 года48.
"Дело КГБ на Анну Ахматову", стало известно, что в 1935 году ленинградские чекисты собирались арестовать и ее. В санкции на арест им было отказано тогдашним главой НКВД Ягодой.
В это страшное время Ахматова, много лет почти не писавшая стихов, начала своей "Реквием". Строки:
Буду я как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.
- напоминающие о расправах во время стрелецкого бунта в Москве в конце XVII века, одновременно автобиографичны: Ахматова передала письмо Сталину через Кутафью башню Кремля.
"которые могли выглядеть компрометирующими, то есть практически все подряд", как вспоминала Ахматова в 60-е годы. Под утро, перепачканные сажей, без сил, они наконец присели и Ахматова закурила. И в это мгновение с самой верхней из опустошенных полок спланировала на пол фотография, на которой генерал-лейтенант флота Евгений Иванович Аренс на борту военного корабля отдавал рапорт совершавшему инспекционный визит государю Николаю II. До сих пор эта фотография хранится в семье Пуниных.
В 30-е годы, оставшиеся в истории страны как время сталинских репрессий, в ближайшем окружении Ахматовой пострадали очень многие. В 1934 году был арестован Осип Эмильевич Мандельштам, с которым Ахматова дружила с начала 1910-х годов.
"Знайте, что я обладаю способностью вести воображаемую беседу только с двумя людьми: с Николаем Степановичем и с Вами, - писал ей Мандельштам. - Беседа с Колей не прервалась и никогда не прервется". А через много лет в своих воспоминаниях о Мандельштаме Ахматова рассказала о пребывании Осипа Эмильевича в ссылке: "Там (в Воронеже) его, с не очень чистыми побуждениями заставили прочесть доклад об акмеизме. Не должно быть забыто, что он сказал в 1937 году: "Я не отрекаюсь ни от живых, ни от мертвых". На вопрос, что такое акмеизм, Мандельштам ответил: "Тоска по мировой культуре".
Живя в Москве, Осип Эмильевич и его жена Надежда Яковлевна в свои приезды в Ленинград всегда бывали в Фонтанном Доме, а иногда и ночевали у Ахматовой. Пунин вспоминал: "... мне часто приходилось присутствовать при разговорах Мандельштама и Ахматовой; это было блестящее собеседование, вызывавшее во мне восхищение и зависть; они могли говорить часами; может быть, даже не говорили ничего особенного, но это была подлинно-поэтическая игра в таких напряжениях, которые мне были совершенно недоступны".
В 1933 году Мандельштамы получили квартиру в Москве, в Нащокинском переулке; Ахматова несколько раз останавливалась у них. "С Осипом Эмильевичем у Анны Андреевны были свои отдельные разговоры, - вспоминает о пребывании Ахматовой в Москве Э. Г. Герштейн. - Только однажды, заглянув по какой-то своей надобности в "капище", я застала их вдвоем. С детским увлечением они читали вслух по-итальянски "Божественную комедию". Вернее, не читали, а как бы разыгрывали в лицах, и Анна Андреевна стеснялась невольно вырывавшегося у нее восторга. Странно было видеть ее в очках. Она стояла с книгой в руках перед сидящим Осипом. "Ну, теперь - вы", "А теперь вы", - подсказывали они друг другу".
"вегетарианские", как говорила Ахматова, времена, Мандельштам приехал в Ленинград, где состоялись два вечера его стихов. Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна остановились в "Европейской" и несколько раз побывали в гостях у Ахматовой. Об одном из их приездов в Фонтанный Дом рассказала Лидия Яковлевна Гинзбург - литературовед, многолетний друг Ахматовой: "Анна Андреевна позвала к себе на Мандельштама Борю49 и меня. Как раз в эти дни его и меня арестовали (потом скоро выпустили). АА сказала Мандельштамам: "Вот сыр, вот колбаса, а гостей - простите - посадили".
В ноябре 1933 года Мандельштам написал стихотворение, стоившее ему жизни. Именно оно было причиной его ареста, ссылки и гибели в лагере:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, дарит за указом указ:
Что ни казнь у него - то малина,
И широкая грудь осетина.
Эти стихи Мандельштам читал ряду близких людей, в том числе Анне Ахматовой и Льву Гумилеву. "Я очень запомнила один из наших тогдашних разговоров о поэзии, - писала в своих воспоминаниях о Мандельштаме Анна Ахматова. - Осип Эмильевич, который очень болезненно переносил то, что сейчас называют культом личности, сказал мне: "Стихи сейчас должны быть гражданскими" и прочел "Под собой мы не чуем..."
13 мая 1934 года его арестовали. В этот самый день я после града телеграмм и телефонных звонков приехала к Мандельштамам из Ленинграда (где незадолго до этого произошло его столкновение с Толстым50). Мы все были тогда такими бедными, что для того, чтобы купить билет обратно, я взяла с собой мой орденский знак Обезьяньей Палаты51... и статуэтку работы Данько (мой портрет, 1924 г.) для продажи. (Их купила С. Толстая для музея Союза писателей).
гавайская гитара. Следователь при мне нашел "Волка" ("За гремучую доблесть грядущих веков...") и показал Осипу Эмильевичу. Он молча кивнул. Прощаясь, поцеловал меня. <...> Пастернак, у которого я была в тот же день, пошел просить за Мандельштама в "Известия", я - в Кремль к Енукидзе. (Тогда проникнуть в Кремль было почти чудом. Это устроил актер... Русланов, через секретаря Енукидзе). Енукидзе был довольно вежлив, но сразу спросил: "А может быть, какие-нибудь стихи?" Этим мы ускорили и, вероятно, смягчили развязку".
Сталин дал указание: "Изолировать, но сохранить". Мандельштам был приговорен к трем годам ссылки на Урал, в город Чердынь.
"Через пятнадцать дней, рано утром, - вспоминала далее Ахматова, - Наде позвонили и предложили, если она хочет ехать с мужем, быть вечером на Казанском вокзале. Все было кончено, Нина Ольшевская и я пошли собирать деньги на отъезд...
На вокзал мы поехали с Надей вдвоем. Заехали на Лубянку за документами. День был ясный и светлый. Из каждого окна на нас глядели тараканьи усища "виновника торжества". Осипа очень долго не везли. Он был в таком состоянии, что даже они не могли посадить его в тюремную карету. Мой поезд (с Ленинградского вокзала) уходил, и я не дождалась... Очень плохо, что я его не дождалась и он меня не видел, потому что от этого ему в Чердыни стало казаться, что я непременно погибла".
Мандельштам вышел из тюрьмы психически надломленным человеком. "Я не создал для тюрьмы", - сказал он когда-то. Во время следствия он называл имена тех, кому читал сатиру на Сталина, о чем сказал Надежде Яковлевне, а она - друзьям. Ахматова не считала возможным в чем-либо упрекать Мандельштама. И в воспоминаниях о нем написала: "Мой сын говорит, что ему во время следствия читал показания Осипа Эмильевича о нем и обо мне и что они были безупречны".
наизусть. В этот вечер в гостях был один из его сокурсников. Он донес. В "Деле" Гумилева 1935 года остался текст стихотворения. Это сказалось и при следующих арестах Льва Николаевича.
Из Чердыни Мандельштама перевели в ссылку в Воронеж, где в феврале 1936 года его навестила Ахматова. Это был акт большого гражданского мужества: общение со ссыльным могло повлечь за собой арест.
В 1937 году Мандельштамы вернулись в Москву. В поисках средств к существованию они побывали в Ленинграде. "Последнее стихотворение, которое я слышала о Осипа, - вспоминала Ахматов, - "Как по улицам Киева-Вия..." (1937). Это было так. Мандельштамам было негде ночевать. Я оставила их у себя (в Фонтанном Доме). Постелила Осипу на диване. Зачем-то вышла, а когда вернулась, он уже засыпал, но очнулся и прочем мне стихи. Я повторила их. Он сказал: "Благодарю вас" и заснул. В это время в Шереметевском доме был так называемый "Дом занимательной науки". Проходить к нам надо было через это сомнительное заведение. Осип озабоченно спросил меня: "А может быть, есть другой занимательный выход?".
Другого выхода не было. 2 мая 1938 года О. Э. Мандельштам был арестован повторно. "О пытках все говорили громко. Надя приехала в Ленинград. У нее были страшные глаза. Она сказала: "Я успокоюсь только тогда, когда узнаю, что он умер".
Осип Эмильевич Мандельштам умер в лагере во Владивостоке 27 декабря 1938 года.
"Меня задержали в числе политически подозрительных лиц, - вспоминал он много лет спустя. - Вот тут уже было все по-иному. тут уже начались пытки: старались насильно выбить у человека признание. Но так как я ни в чем не хотел признаваться, то избиения продлжались в течение восьми ночей". Публикуя некоторые материалы из дела КГБ на Анну Ахматову, бывший генерал КГБ Олег Калугин сообщает: "... Лев Гумилев, видимо, после избиения, сказал: "Мать неоднократно говорила мне, что если я хочу быть ей сыном до конца, я должен быть прежде всего сыном отца".
Тот же Калугин рассказывает, в каком положении находилась тогда сама Ахматова:
"В КГБ существует на человека "Дело оперативной разработки" - "ДОР". Это высшая категория дела. За ней следует санкция прокурора на арест или официальное предупреждение (но это уже дело юстиции). Именно такое "Дело" было заведено на Анну Ахматову в 1939 году с окраской: "Скрытый троцкизм и враждебные антисоветские настроения", где содержались материалы, собираемые органами Госбезопасности в течение многих предшествующих и последующих лет. "Дело" содержало немногим больше 900 страниц и составляло три тома"52.
Ахматова пыталась найти способы облегчить участь сына. "Для этого она обращалась к своим влиятельным знакомым, - вспоминает Э. Герштейн. -... Кто-то... свел ее со знаменитым адвокатом Коммодовым... но он отказался от дела Льва Гумилева. Это был удар для Анны Андреевны <...> Мне иногда казалось, что она недостаточно энергично хлопочет о Леве. Я предлагала ей решиться на какой-нибудь крайний поступок, вроде обращения к властям с дерзким и требовательным заявлением. Анна Андреевна возразила: "Ну тогда меня немедленно арестуют". "Ну что ж, и арестуют", - храбро провозгласила я. "Но ведь и Христос молился в Гефсиманском саду - "да минет меня чаша сия" - строго ответила Анна Андреевна. Мне стало стыдно".
И вновь, как и в 1935 году, Ахматова обратилась в письмом к Сталину с просьбой об освобождении сына. Но на этот раз просьба не имела никаких последствий.
"В те годы Анна Ахматова жила, завороженная застенком, требующая от себя и от других неотступной памяти о нем, презирающая тех, кто вел себя так, будто его и нету", - вспоминала Лидия Чуковская.
Лев Николаевич находился под следствием во внутренней тюрьме НКВД на Шпалерной и в Крестах. Ахматова проводила дни в тюремных очередях, чтобы отдать передачу и убедиться, что сын еще жив.
В 1938-1940 годах Ахматова продолжила поэму "Реквием", начатую во время ареста мужа и сына в 1935 году:
Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой,
Ты сын и ужас мой
Легкие летят недели,
Что случилось, не пойму.
Как тебе, сынок, в тюрьму
Как они опять глядят
Ястребиным жарким оком,
О твоем кресте высоком
И о смерти говорят.
В августе 1939 года Ахматову известили о предстоящей отправке сына на север и о разрешении свидания с ним.
"Я просидел под следствием в Ленинграде во внутренней тюрьме на Шпалерной и в Крестах 18 месяцев, - вспоминал Л. Н. Гумилев. - Отсюда меня отправили на Беломорканал с 10-летним приговором. Вскоре меня везли обратно в Ленинград, так как этот приговор был отменен и статья была заменена на более строгую - 58, пункт 17 - террористическая деятельность. Меня, таким образом, возвращали на расстрел.
Но пока меня возили туда-сюда, из органов убрали Ежова. В следствии многое переменилось, быть перестали <...> Вскоре мне принести подписать бумажку - приговор: 5 лет, статья 58, пункт 10-11. Теперь меня отправили в Норильск, где я и отбыл свои пять лет".
Ахматова с помощью друзей собирала и посылала сыну посылки. Лев Гумилев признавал: "Мама, хотя в силу разных обстоятельств мы и прожили долгие годы вдали друг от друга, по-своему любила меня, переживала за "без вины виноватого" сына. В годы заключения она помогала мне, сколько могла, деньгами, высылала мне продовольственные посылки".
От тебя я сердце скрыла,
Словно бросила в Неву...
Прирученной и бескрылой
Я в дому твоем живу.
Что там – в сумраках чужих?
Шереметьевские липы...
Перекличка домовых...
Осторожно подступает,
К уху жарко приникает
Черный шепоток беды –
И бормочет, словно дело
Ей всю ночь возиться тут:
"Ты уюта захотела,
Знаешь, где он – твой уют?"
В том же году Пунин записал в дневнике: "29 июля. Шереметевский дом.
Года три не писал, то, что писал, не сохранилось.
Сегодня проводил Ирину с Галей в Астрахань. Стар. Один, Месяц жил с Ириной в Разливе - подружились.
Был в тюрьме. Ан. написала Сталину, Сталин велел выпустить. Это было осенью.
Любовь осела, замутилась, но не ушла. Последние дни скучаю об Ан. с тем же знакомым чувством боли. Уговаривал себя - не от любви это, от досады. Лгал. Это она, все та же. Пересмотрел ее карточки - нет, не похожа. Ее нет, нет ее со мной.
30 июля.
Проснулся просто, установил, что Ан. взяла все свои письма и телеграммы ко мне за все годы; еще установил, что Лева тайно от меня, очевидно по ее поручению, взял из моего шкапа сафьяновую тетрадь, где Ан. писала стихи и, уезжая в командировку, очевидно, повез ее к Ан., чтобы я не знал.
31 июля...
12 часов ночи
Дача, ветер, ночь.
"Я пью за разоренный дом, За злую жизнь мою..."53
"19 сентября я ушла от Николая Николаевича. Мы шестнадцать лет прожили вместе. Но я даже не заметила на этом фоне"; "Странно, что я так долго прожила с Николаем Николаевичем уже после конца, не правда ли? Но я была так подавлена, что сил не хватало уйти. Мне было очень плохо, ведь я тринадцать лет не писала стихов, вы подумайте: тринадцать лет!".
Действительно, с начала 1920-х и до середины 1930-х Ахматова написала немного: около 30 стихотворений, а в некоторые годы - ни одного. Н. Н. Пунин высоко ценил проявившийся в этот период литературоведческий и искусствоведческий талант Ахматовой, но похоже было, что главное для нее - поэтическое творчество - он считал оставшимся в прошлом. "В тридцатых годах все было устроено так, чтобы навсегда забыть и литературную славу Ахматовой и те времена, когда одна ее внешность служила моделью для элегантных женщин артистической среды, - вспоминает Э. Г. Герштейн. - Николай Николаевич при малейшем намеке на величие Ахматовой сбивал тон нарочито будничными фразами: "Аничка, почистите селедку" <...> Один эпизод мне с горечью описывала сама Анна Ахматова. В 1936-1937 гг. она специально пригласила Л. Я. Гинзбург и Б. Я. Бухштаба послушать ее новые стихи. Когда они пришли и Ахматова уже начала читать, в комнату влетел Николай Николаевич с криком: "Анна Андреевна, вы - поэт местного царскосельского значения". В те годы, когда Ахматова была вычеркнута из официальной литературы, ей особенно важно было, чтобы близкие ей люди по-прежнему видели в ней поэта, поддерживали ее. Со стороны Пунина она этой поддержки не находила. И считала это одной и причин, почему во время их брака мало писала.
В 1940 году, уже после расставания с Пуниным, она говорила Лидии Корнеевне Чуковской: "Николай Николаевич отыскал теперь новый повод, чтобы на меня обижаться: почему я, когда мы были вместе, не писала, а теперь пишу очень много. Шесть лет я не могла писать. Меня так тяготила вся обстановка - больше, чем горе. Я теперь поняла, в чем дело: идеалом жены для Николая Николаевича всегда была Анна Евгеньевна: служит, получает 400 рублей жалованья в месяц и отличная хозяйка. И меня он упорно укладывал на это прокрустово ложе, а я и не хозяйка, и без жалованья... Если бы я дольше прожила с Владимиром Казимировичем, я тоже разучилась бы писать стихи".
В этих словах, произнесенных в запальчивости, есть, однако, нечто важное для понимания сути поэта. А именно: источники личного счастья и семейного благополучия и источники поэтического творчества - это слишком разные источники.
Расставшись с Пуниным, Анна Андреевна перебралась тогда в бывшую детскую комнату, а кабинет Николая Николаевича заняла Ирина Пунина с мужем и новорожденной дочерью Аней. Покинуть Фонтанный Дом Ахматова не захотела. Про возможный обмен сказала Лидии Корнеевне: "... известная коммунальная квартира лучше неизвестной. Я тут привыкла". С семьей Пуниных ее связывали многолетние отношения. Она была привязана к Ирине Пуниной, как впоследствии и к ее дочери Ане, которую считала своей внучкой.
Не недели, не месяцы – годы
Расставались. И вот наконец
Холодок настоящей свободы
И седой над висками венец.
И до света не слушаешь ты,
Как струится поток доказательств
Несравненной моей правоты.
Примечания
- Ирины Николаевны Пуниной. В музее хранится ряд магнитофонных записей рассказов И. Н. Пуниной и А. Г. Каминской.
28. Флигель был построен в 1845 году по проекту И. Д. Корсини. Тогда он был двухэтажным и носил название Новый Кухонный флигель. В 1881 году архитектор Н. В. Султанов сделал к нему небольшую пристройку. В 1911-1914 годах архитектор М. В. Красовский надстроил флигель на один этаж и расширил его. Четвертый этаж, по словам И. Н. Пуниной, был надстроен Арктическим институтом уже после того, как Ахматова и Пунины выехали из Фонтанного Дома.
29. До того, как была поставлена перегородка, коридор разделили наваленными доверху корзинами. Таким образом получилось две квартиры: номер 44, в которой жили Пунины, а впоследствии и Ахматова, и номер 46, состоявшая из двух комнат соседей и нескольких комнат, располагавшихся через лестничную площадку (на ней находилась кухня).
30. Так в дневнике Пунина называет А. А. Ахматову.
31. "Звучащая раковина" - литературная студия послереволюционного времени.
"И остался Иаков один. И боролся Некто с ним, до появления зари; И увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его, и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним... И сказал: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль; ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь". (Ветхий Завет, Книга Бытия, гл. 32.)
33. Инна Эразмовна Горенко приехала 18 апреля 1926 года из местечка Шелехова Слобода Подольской губернии, где жила у своей сестры. 27 апреля, после отъезда В. К. Шилейко в Москву, Инна Эразмовна перебралась к дочери в Мраморный дворец.
34. В данном случае мы имеем дело с еще одной ахматовской легендой. Эта легенда связана с рождением ее псевдонима (подлинная фамилия Анны Андреевны - Горенко). То, что род Ахматовых вел свое происхождение от хана Ахмата, никакими документами не подтверждается. Образ татарской княжны, "бабушки-татарки", гневающейся на внучку за то, что на крещена, созданный Ахматовой в устных рассказах, в записных книжках, в "Сказке о черном кольце" - также часть этой легенды. Ахматовы - старинный дворянский род, вероятно, имевший в основании татарского предка, но давно обрусевший. Ахматовой была прабабушка Анны Андреевны по материнской линии, Прасковья Федосеевна, в замужестве Мотовилова, умершая в 1837 году, задолго до рождения внучки. Прасковья Федосеевна жила с мужем в патриархальной простоте, в имении близ Симбирска, и, как множество русских женщин того времени, не умела ни читать, ни писать. Обо всем этом Анна Ахматова могла прочитать в воспоминаниях своего деда Э. И. Стогова. Но эти факты разрушили бы легенду, которая была важна для Ахматовой. Интересно то, что в фонтанном Доме задолго до Анны Андреевны уже бывал человек с фамилией Ахматов - ее дальний родственник, о котором она, вероятно, ничего не знала. Это был генерал Алексей Петрович Ахматов, в 1862-1864 годах - обер-прокурор Святейшего Синода. В 1861 году, по воспоминаниям С. Д. Шереметева, он посещал службы домовой церкви Фонтанного Дома. Алексей Петрович был двоюродным племянником Прасковьи Федосеевны Ахматовой, а Анне Андреевне приходился четвероюродным дедушкой.
35. В 1924 году Ахматова заключила договор с издательством "Петроград" о выпуске собрания ее стихотворений в двух томах, но издание не пропустила цензура. В 1929 году П. Лукницкий писал Л. Горнунгу: "Вы спрашиваете об АА <...> Собрание ее стихотворений разрешено Гублитом на том условии, что из 1-го тома будет выкинуто 18 стихотворений, а из 2-го - 40. Иначе говоря, собрание издаваться не будет..." В Музее Анны Ахматовой в Фонтанном Доме находится корректура двухтомника с пометами Ахматовой и Лукницкого. Корректура относится к 1926 году.
36. Актер театра Кабуки, в 1928 году гастролировавшего в Советском Союзе.
38. Известный японист, преподававший в университете японский язык и литературу.
39. Аналогичный японский фонарик в 1994 году был подарен Музею Анны Ахматовой И. Н. Пуниной для кабинета Н. Н. Пунина.
40. Скульптор Н. Я. Данько в 1924 году работала над статуэткой Ахматовой прямо в Фонтанном Доме: И. Н. Пунина вспоминает, что Ахматова позировала в столовой. Данько продолжала работу над статуэткой на Фарфоровом заводе, где руководителем художественного отдела был Н. Пунин, что давало ему возможность помочь получить заказы целому кругу художников, в том числе К. Малевичу, Л. Бруни, П. Львову, О. Глебовой-Судейкиной. Фарфоровая статуэтка работы Наталии Яковлевны Данько была расписана ее сестрой Еленой Яковлевной Данько.
41. Ахматова помогала деньгами также и своей матери - И. Э. Горенко.
"без того".
43. По воспоминаниям И. Н. Пуниной, эта история относится к весне 1930 года. Зиму 1929-1930 годов восьмилетняя Ира тяжело болела. У нее была корь, давшая осложнения, которые повлекли за собой трепанацию черепа. Сложную операцию решился делать профессор М. Г. Личкус. После операции Ире нужно было усиленное питание. А время было полуголодное, продукты доставали с трудом.
44. В 30-е годы Ирина Пунина хотела снять со стен иконы, висевшие в доме, за что Н. Н. Пунин назвал ее "Партком завода "Красный гвоздильщик". Иконы не сняли.
45. Валя родился, видимо, в 1932 году. Вова - в 1938.
46. Смирновы работали на заводе им. А. Марти (сейчас - Адмиралтейский завод). Евгений - энергетиком, Татьяна - электриком (сообщено нам их сыном Владимиром).
"Виринея".
48. В связи с арестом Л. Н. Гумилева исключили из университете. Он был восстановлен лишь в 1937 году, после долгих хлопот родных и друзей.
49. Литературоведа Бориса Яковлевича Бухштаба.
50. О. Э. Мандельштам в помещении Ленинградского издательства дал пощечину крупному литературному чиновнику, писателю А. Н. Толстому.
51. Шуточный орден, обозначавший принадлежность награжденного к выдуманному писателем А. М. Ремизовым тайному сообществу людей искусства.
53. Первая строка стихотворения Ахматовой "Последний тост" (1934), посвященного Пунину.