Крым Анны Ахматовой
ПОЧВА И СУДЬБА
Жизнь и творчество Анны Ахматовой более всего связаны с севером, с Петербургом. Однако её детство и юность нельзя представить без юга, без Крыма. Долгая жизнь поэта (1989–1966) совпала со многими историческими потрясениями. Погибали люди, рушились города. Ахматова на склоне лет сказала: «Людям моего поколения не грозит печальное возвращение – нам возвращаться некуда…» [3, т. 2, с. 242]. Вспоминая о царскосельском житье, горестно вздохнула: «От дома того – ни щепки. Та вырублена аллея». А вот в Крыму такие дома сохранились. Живы некоторые родные. И главное – читатели знают её стихи и помнят о судьбе поэта. Крым в этой судьбе занял важное место. Её ранние годы тесно связаны с Севастополем и Евпаторией. По-разному окрашены были приезды туда – и возрастом, и временем.
С 7 до 15 лет каждое лето она жила в Севастополе: или у тётки Марии Антоновны Горенко на Екатерининской улице, или с родителями под Севастополем на даче Тура [17, с. 32–39]. Об этих временах Ахматова говорила с улыбкой, которая чувствуется и в сохранившихся набросках воспоминаний.
«Каждое лето я проводила под Севастополем, на берегу Стрелецкой бухты, и там подружилась с морем. Самое сильное впечатление этих лет – древний Херсонес, около которого мы жили» [3, т. 2, с. 236].
«Херсонес – главное место в мире. Когда мне было семь лет, я нашла кусок мрамора с греческой надписью. Меня обули, заплели косу и повели дарить его в музей. Вот какое место – где маленькая девочка, прямо так, сверху, находит греческие надписи» [17, с. 32].
«Языческое детство. В окрестностях этой дачи («Отрада», Стрелецкая бухта, Херсонес) – я получила прозвище «дикая девочка», потому что ходила босиком, бродила без шляпы и т. д., бросалась с лодки в открытое море, купалась во время шторма, и загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных барышень» [3, т. 2, с. 243].
Детство окончилось неожиданно. Воспоминания о Евпатории окрашены совсем иной тональностью. Семейные горести – уход отца из семьи, смерть старшей сестры Инны – совпали с тревожными событиями в стране. «Когда мне было 16 лет, расстались мои родители, и моя мать целый год провела с детьми в Евпатории. Там не было железной дороги, а пароходы не могли подходить к берегу. О событиях 1905 года мы узнавали только по слухам. Я бродила по пустынному пляжу и в первый раз слушала «взаправдашние», а не учебные выстрелы с «Потёмкина». Я вспоминала, как дрожали руки у студента-репетитора, когда он приехал в Царское Село и рассказывал о 9 января» [3, т. 2, с. 428]. («По-видимому, А. А. имеет в виду восстание на крейсере «Очаков» (ноябрь 1905 г.). Восстание на броненосце «Потёмкин» произошло в июне 1905 г., когда А. А. ещё жила в Царском Селе») [1, с. 28]. «Мы целый год прожили в Евпатории, где я дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество беспомощных стихов» [3, т. 2, с. 236]. Евпатория казалась ей тогда «отрезанной от мира». Летом 1906 г. Анна совершила попытку самоубийства: «…я в Евпатории вешалась, но гвоздь выскочил из известковой стенки <…> Мама плакала, мне было стыдно – вообще скверно» [2, с. 435]. После получения в конце мая 1907 г. в Киеве свидетельства об окончании Фундуклеевской гимназии она «живёт с матерью в Севастополе (М. Морская, д. 48, кв. 4), лечится в грязелечебнице д-ра Шмидта» [17, с. 47]. Врачи запрещали ей продолжать учёбу. Перезимовав в Киеве, она весной 1908 г. поселилась с матерью в Балаклаве, но осенью всё же поступила на Юридический факультет Высших женских курсов в Киеве.
Эта пора неопределённых надежд и определённых тревог сопровождалась «сердечной смутой». Гимназистка Аня Горенко страдала от безответной любви к студенту Петербургского университета Владимиру Викторовичу Голенищеву-Кутузову, мучилась от невозможности его увидеть, почти полгода писала письма родственнику С. В. фон Штейну с просьбами прислать фотографическую карточку любимого, чтобы переснять с неё «маленькую для медальона» [2, с. 433–440]. Но знакомый по Царскому Селу ещё с 1903 года Николай Степанович Гумилёв, гимназический друг её брата, влюблённый в Анну до беспамятства, в 1905 году в отчаянии от её равнодушия пытался покончить с жизнью [17, с. 41]. Несмотря на последовавший отказ встречаться с ним, Гумилёв посвящал ей стихи, дождался примирения, приезжал в Севастополь, делал предложение руки и сердца. Она то соглашалась, то вновь отказывалась (отголосок в строках её поэмы «У самого моря»: «…я не хотела / Ни роз, ни ехать на север…»), и это вызвало новые попытки самоубийства. В Париже он так тосковал о ней, что ходил через весь город на Севастопольский бульвар, из-за его названия.
А между тем всё более давало знать о себе поэтическое призвание. Первое явление музы описано Ахматовой в поэме «У самого моря», сюжет которой связан с Севастополем:
Девушка стала мне часто сниться
В узких браслетах, в коротком платье;
С дудочкой белой в руках прохладных.
Сядет, спокойная, долго смотрит
И о печали своей не скажет. [3, т. 1, с. 265].
Нрав этой музы – вольный и своенравный, как и у неё самой.
В конце 1909 года Анна дала согласие Гумилёву на брак, они обвенчались 25 апреля 2010 г. [17, с. 56]. Отправились в Париж, затем в Петербург. Судьба повела её как раз «на север», где ожидали не только «розы» – первая слава, но и новые разочарования и тревоги.
После этого несколько лет Ахматова не приезжала в Крым, хотя в 1915 ей рекомедовали лечиться здесь под горячим солнцем от туберкулёза. Почти полгода прожила в Крыму в 1916 г. Шла Первая мировая война, за ней – невиданные беды и горести. Когда революционная смута разрывала страну, слухи ходили самые ужасные. В Крыму матросы расстреливали офицеров. В 1918 году Ахматова оплакала участь младшего брата Виктора:
Для того ль тебя носила
Я когда-то на руках,
Для того ль сияла сила
В голубых твоих глазах!
Вырос стройный и высокий,
Песни пел, мадеру пил,
К Анатолии далёкой
Миноносец свой водил.
На Малаховом кургане
Офицера расстреляли.
Без недели двадцать лет
Он глядел на божий свет. [3, т. 1, с. 102].
говорили, что в Петрограде погибла она сама. 28 октября 1921 года в Центральном показательном клубе Симферополя состоялся вечер памяти Ахматовой [17, с. 150]. Сохранилась афиша этого вечера. Но не ложными были известия о смерти от туберкулёза поэта и критика Н. В. Недоброво в Ялте в 1919 году, о смерти сестры Ии Горенко в Севастополе в 1921-м. Начиналась совсем другая эпоха. А средств к существованию практически не было, здоровья не прибавлялось. Ещё раз Ахматова побывала в Крыму в сентябре 1929 года – лечилась от астмы в санатории в Гаспре. После этого поездки на юг, да и вообще дальние поездки стали для неё почти невозможны. Во время войны – эвакуация в Ташкент. И только на излёте хрущёвской «оттепели» – Италия, Англия, Франция. Прощание с Европой и с жизнью.
Итак, Крым в судьбе Ахматовой – это действительно родная земля, с которой связано время детства и молодости. Но это ещё и сама молодость:
Вижу выцветший флаг над таможней
И над городом жёлтую муть.
Вот уж сердце моё осторожней
Замирает, и больно вздохнуть.
Стать бы снова приморской девчонкой,
Туфли на босу ногу надеть,
И закладывать косы коронкой,
И взволнованным голосом петь.
Все глядеть бы на смуглые главы
Херсонесского храма с крыльца
И не знать, что от счастья и славы
Безнадежно дряхлеют сердца. [3, т. 1, с. 65]
Ахматова всегда поражала читателей точностью поэтического слова. Но в этом стихотворении есть странность. Оно написано в 1913 году, когда назвать её сердце дряхлеющим было нельзя. Впереди – ещё более полувека, и многое перенесёт это сердце (его остановит 8 марта 1966 года четвертый инфаркт). И в другом, главном смысле её сердце никогда не дряхлело: до конца сохранило способность видеть мир и любить его красоту.
Господи! Ты видишь, я устала
Воскресать, и умирать, и жить.
Всё возьми, но этой розы алой
Дай мне свежесть снова ощутить. [3, т. 1, с. 252]
Однако всё встанет на свои места, если мы согласимся, что стихотворение 1913 года написано не о дряхлости сердца, а о приморской девчонке, ощущавшей родство со всем миром, неистово певшей и о радости жизни, и о Божьем храме – о том счастье молодости, которое потому и счастье, что человек ещё целостен и не отделяет себя от мира, воспринимаемого тоже как цельный и единый. Это чувство согласия с собою и слияния с миром так прекрасно, что по сравнению с ним даже более или менее благополучное взросление могло бы показаться одряхлением, а жизнь в Петербурге заставляла с тоскою оглянуться на совсем недавнее прошлое.
Море, розы, древний Херсонес, запах винограда, песок и чайки, ощущение свежести и приволья – пришли в стихи из Крыма, с которым были тесно связаны детство и юность и ещё очень, очень многое. С морем сравнила она самое близкое и прекрасное – воспоминание о глазах матери, Инны Эразмовны Горенко:
(Такой глубокой синевы, что море
Нельзя не вспомнить, посмотревши в них)… [3, т. 1, с. 254].
Крым для неё был настоящей родиной. Не только потому, что с ним были связаны годы детства и юности. Как всякая земля – это прежде всего земля людей. Здесь издавна жили ее родные, да и сейчас еще живут.
КОРНИ И ПОБЕГИ
Прадед по отцовской линии Андрей Горенко происходил из крепостных крестьян, начал войну 1812 года простым солдатом, проявил доблесть и мужество. Награждён серебряными медалями за участие в Бородинском сражении и во взятии Парижа. Он дослужился до офицерского чина, что дало ему личное дворянство [18, с. 4–5].
Дед Ахматовой Антон Андреевич Горенко родился в 1818 году. В 14 лет был юнгой Черноморского артиллерийского училища, в 20 – унтер-офицером в Севастополе. В это время его отец был прапорщиком – чин офицерский. По существовавшему в то время закону потомственное дворянство получали дети, родившиеся после того, как их отец (если не был дворянином) получал первый офицерский чин. Но если у офицера после возведения его во дворянство не рождалось детей мужского пола, то он мог передать свои сословные права любому из сыновей, родившихся до их получения. Андрей Горенко подал в 1840 г. прошение, благодаря которому Антон получил дворянство. В 1842 г. он и сам был произведён в прапорщики [19, с. 153–154]. Антон Андреевич участвовал в обороне Севастополя во время Крымской войны, получил орден Святой Анны третьей степени с бантом и мечами «в воздаяние отличной храбрости и мужества», а позже – и орден Святого Владимира четвертой степени. В начале 1864 г. он и его семейство были утверждены потомственными дворянами Симферопольского уезда Таврической губернии [19, с. 156]. Его супруга Ирина Ивановна (в девичестве Воронина), как теперь точно установлено, имела греческие корни. Ахматова шутила, что её «предки греки, всего вернее – морские разбойники», упоминала семейное предание о том, как прабабушка сама довела корабль до берега, когда в море заболели муж и сын. Знаменитая горбинка на носу, говорят, – тоже греческое наследство [18, с. 13].
В Севастополе сохранился дом, принадлежавший Антону Андреевичу Горенко. В 1882 году дед Ахматовой был майором, смотрителем портовых земель и садов Севастополя. Умер он в 1891 году, когда будущей поэтессе было два года. Дом его недалеко от Графской пристани чудом сохранился (бывшая Екатерининская улица, № 12) Поскольку во время Великой Отечественной войны немецкие бомбёжки разрушили множество домов, нумерация изменилась. Сейчас это № 6 по ул. Ленина. На нём мемориальная доска. В доме кафе, в котором иногда собираются и представители севастопольской интеллигенции, читают стихи, говорят о культуре, об искусстве. Но музея – нет.
У Антона Андреевича и Ирины Ивановны было девять детей. Их старший сын Андрей Антонович Горенко (будущий отец Анны) родился в Севастополе в 1848 г. Он продолжил династию морских офицеров: уже в 10 лет стал кадетом Черноморской штурманской роты, в 14 – юнкером... В 1870 году, после возвращения из заграничного плавания, получил первый офицерский чин, с 1875 г. преподавал в Морском училище в Петербурге, занимался общественной деятельностью [18, с. 13]. Это был красивый высокий человек, преданный своей профессии. В 1881 г. он подверг резкой критике деятельность Российского общества пароходства и торговли. Об этом сообщала газета «Николаевский вестник»: «…основываясь на точных сведениях и на данных, почерпнутых из отчетов самого же общества, доказал преступную небрежность, с какою ведёт оно свои морские операции». Через полгода он был обвинён в неблагонадёжности. Возможно, под влиянием романа Чернышевского «Что делать?» лейтенант Горенко убеждал своих приятелей вступать в фиктивные браки, чтобы освобождать молодых девушек от семейного угнетения. Следствие тянулось более года, но окончилось относительно благополучно, хотя в Севастополе его младшие сёстры Анна и Евгения также оказались под надзором полиции, поскольку были связаны с народовольцами [18, с. 15–16].
Заметно, что традиционной для этой семьи была не только морская служба. Тяга к образованию соединилась со стремлением к просвещению. Андрей Антонович не только служил и преподавал, он в 1880-е печатал статьи на общественные и литературные темы [18, с. 17]. Его брат Владимир Антонович был учителем математики в Евпаторийском уездном училище [15, с. 108]. Занимался преподавательской деятельностью их брат Пётр Антонович [16, с. 194]. Надежда Антоновна Горенко, учительница младших классов, состояла до революции в партии социалистов-революционеров и вела среди рабочих не только пропаганду, но и культурную, просветительскую работу. Евгения Антоновна, в замужестве Арнольд, «получила медицинское образование и стала вольно практикующим врачом при Севастопольском градоначальстве» [19, с. 158].
Лучшие традиции трудовой российской интеллигенции передавались из поколения в поколение. Но эстафета прослеживается с некоторыми затруднениями. После революции принадлежность к дворянству пришлось скрывать – а ведь Горенки заслужили его, защищая Отечество. О родстве с великим поэтом Анной Ахматовой также приходилось умалчивать – оно стало слишком опасным после постановления ЦК ВКП(б) 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград».
Правнучатая племянница Ахматовой Татьяна Васильевна Мяздрикова большую часть жизни и не подозревала об этом родстве. И только на склоне лет в Ялте от своего дяди Эразма Константиновича Егорова узнала о том, что и для него было недавним открытием. Его редчайшее имя, как оказалось, было дано в память об Эразме Ивановиче Стогове, деде Ахматовой по материнской линии. Однако в семье об этом долгое время боялись говорить. Книга Мяздриковой «Анна Ахматова на Гераклейском полуострове», изданная в Севастополе в 2003 году, содержит немало интересных сведений по истории семьи, к сожалению, не всегда точных – Татьяна Васильевна, инженер и преподаватель математики, не обладала подготовкой, необходимой для таких разысканий. Тем не менее после выхода книги и вплоть до своей кончины в 2008 г. она опубликовала несколько материалов в ежегодном Крымском Ахматовском научном сборнике «Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество», активно выступала на Ахматовских конференциях, ежегодно проводимых Таврическим национальным университетом. Участники чтений и сборников немало сделали для уточнения обстоятельств, касающихся пребывания в Крыму Ахматовой и её родни. Некоторые линии родственных связей можно назвать пунктирными – есть документы, подтверждающие родство, но не сохранилось воспоминаний о контактах. Однако налицо закономерность: и близкие, и дальние – люди, достойные вынимания и уважения [см. 6; 9; 12–19 и др.].
Культуру двигают вперёд гении, но держится она, как известно, усилиями множества менее заметных тружеников. Их родство естественно и необходимо. В творчестве Ахматовой оно иногда присутствует незримо, иногда проявляется вполне отчётливо. Кроме того, есть поэма, в которой Крым присутствует и как географическое, и как культурное явление.
ПОЭМА
Поэма Анны Ахматовой «У самого моря» была написана в 1914 и впервые опубликована в 1915 году, в 1917 вошла в сборник «Белая стая». История девочки, ждавшей царевича на берегу Черного моря, увидела свет в пору Первой мировой войны и революционных потрясений. Повествование колеблется между явью и сном, сказкой и былью, подчёркивая несовпадение сказочной мечты и жестокой реальности. Девочка, живущая «у самого моря», получает от цыганки странное и радостное предсказание («Скоро весёлой, богатой станешь. / Знатного гостя жди до Пасхи <…> Песней одною гостя приманишь»). Мгновенная вспышка еще детской фантазии превращает «знатного гостя» в прекрасного царевичапесню, но в долгожданный пасхальный день девочка увидела не приезд жениха, а гибель на берегу моря незнакомого юноши.
Существует инерция рассмотрения поэмы как некоего комментария к биографии поэта. Отрицать отражение в поэме «У самого моря» впечатлений юности было бы нелепо. Крымский, севастопольский пейзаж узнаётся с первого взгляда, как и характер героини:
Бухты изрезали синий берег,
Все паруса убежали в море,
А я сушила солёную косу
За версту от земли на плоском камне.
Ко мне приплывала зелёная рыба,
Ко мне прилетала белая чайка,
А я была дерзкой, злой и весёлой
И вовсе не знала, что это – счастье. [3, т. 1, с. 262].
между тем его значительность не вызывает сомнений. Сохранилось письмо А. Блока к А. Ахматовой: «Прочтя Вашу поэму, я опять почувствовал, что стихи я все равно люблю, что они – не пустяк, и много такого – отрадного, свежего, как сама поэма. <…> не надо мертвого жениха, не надо кукол, не надо «экзотики», не надо уравнений с десятью неизвестными; надо еще жестче, неприглядней, больнее. – Но все это – пустяки, поэма настоящая, и вы – настоящая…» [4, т. 8, с. 459].
Сама Ахматова не оставила комментариев к этому высказыванию, да и вообще мало писала о поэме «У самого моря». На склоне лет она беспокоилась, понятно ли из текста, что её героиня не взрослая девушка, а ещё совсем ребёнок, девочка лет двенадцати. Вспоминая о себе в этом возрасте, Ахматова нашла выразительные определения: «языческое детство», «дикая девочка». Но её наброски не касаются внутреннего мира будущей поэтессы и не помогают понять сюжет поэмы. Небольшая запись, относящаяся к истории создания поэмы, уводит далеко в сторону от образа жениха вообще: «Это было уже в Слепневе (1914) в моей комнате. И это значило, что я простилась с моей херсонесской юностью и почуяла железный шаг войны» [3, т. 2, с. 442]. То есть внешним толчком, оживившим совсем не забытые страшные потрясения ранней юности, послужило начало Первой мировой войны.
Таким образом, тема поэмы связана с событиями, касающимися Крыма, но и уводящими далеко за его пределы. Война четырнадцатого года непосредственно не отразилась в поэме «У самого моря». Но есть напоминание о Крымской войне, об осаде Севастополя.
Я собирала французские пули,
Как собирают грибы и чернику,
Осколки ржавые бомб тяжелых. [3, т. 1, с. 262].
Этот эпизод звучал бы почти идиллически, если бы не его историческая подоплёка. Маленькая героиня поэмы не знала, что живет не только не в сказочном государстве, но даже и не в той победительнице-стране, которая выполняла завет Петра «ногою твердой встать при море». А для Ахматовой, дочери морского офицера, внучки героя Севастопольской обороны, это было отчётливым напоминанием о позоре поражения в Крымской войне полувековой давности, которое, видимо, перекликалось с известиями о поражении в русско-японской войне («Непременно 9 января и Цусима – потрясение на всю жизнь, и так как первое, то особенно страшное») [3, т. 2, с. 253]. В поэме эти планы соединяют следующие слова:
И говорила сестре сердито:
Koгда я стану царицей,
И шесть канонерских лодок,
Чтобы бухты мои охраняли
До самого Фиолента. [3, т. 1, с. 262].
Девочка в мечтах видит себя царицей, которая будет «беречь воду и землю». В её сознании история легко переплавляется в сказочный сюжет со счастливым концом: «Боже, мы мудро царствовать будем...» Представляется важным, что первое упоминание о царстве не содержит речи о царевиче. Главная мечта героини – вовсе не замужество, подтверждением тому служит её нежелание принимать розы от «сероглазого мальчика»царицей, надо выйти замуж за царевича. Наивно-сказочное представление о всеобщем счастье в могучей стране («Мы никого обижать не станем») характерно для подросткового, полудетского восприятия жизни. И мечта стать такой царицей продиктована впитанными с детства понятиями о добре и зле, естественно усвоенными уроками патриотизма, она символически выражает гуманистические ценности отечественной культуры.
«царевича» рушит весь сказочный, уютный и надежный мир. Именно в момент его появления сказка кончается. Это описано у Ахматовой как момент пробуждения, которое страшнее сна: «Долго я верить себе не смела, / Пальцы кусала, чтобы очнуться...» Поэму можно было бы назвать «сказкой о мёртвом царевиче» или даже «антисказкой». Если у Пушкина в «Сказке о мёртвой царевне и семи богатырях» царевна счастливо избегает гибели и просыпается от поцелуя жениха, то «царевич» в поэме Ахматовой появляется только однажды, чтобы сразу умереть. Героиня поэмы не сомневается, что видит не условно-сказочную, а настоящую смерть:
–
Видела я, как они погасли...
Лучше бы мне родиться слепою. [3, т. 1, с. 268].
Все пережитые в юности события сливаются в сгусток, вполне объясняющий эмоциональную окрашенность поэмы. Однако они не имеют прямых соответствий в сюжете и образах поэмы. Странно выглядит фигура «царевича». Все попытки рассматривать в качестве его прототипа Н. Гумилёва оказываются несостоятельными. Из-за отсутствия традиционных сказочных мотивов этот персонаж невозможно сравнивать ни с королевичем Елисеем, ни с каким-либо иным царевичем фольклорной или литературной сказки. Это побуждает нас обратиться к истокам более давним – к архетипам царя и царевича, сложившимся ещё в древних культурах.
– не колыбель, а пристанище, куда они приходят после жизни, интенсивно прожитой в ритуалах и мифах.
«Царевич» в поэме А. Ахматовой имеет две ипостаси: это предполагаемый будущий царь и в связи с этим предполагаемый жених героини. Они восходят к архетипу царя-жреца, функции которого, как известно, состояли в поддержании связи между миром людей и миром природы. И его брак, и его смерть наделялись свойствами магического воздействия на судьбы мира и людей, приобретали сакральный характер.
Многократно описанный обычай умерщвлять постаревшего царя имел целью воспрепятствовать полному угасанию его жизненных функций – победивший соперник олицетворял воскрешённую царственную силу и, вступая в брак, воздействовал на обновление производительных сил природы. (Этот сгусток заметен и в пушкинской «Сказке о мёртвой царевне...»: злая царица постоянно ждёт от зеркальца подтверждения своей красоты – начало увядания предвещает ей скорую гибель). Однако ни мифический, ни сказочный царь не должен гибнуть помимо этих условий.
Не менее распространённым является сюжет временной смерти центрального персонажа сказок и мифов, как правило – юного (хотя и не всегда, но часто именно царевича) – как отзвук обряда инициации. В первобытных племенах этот обряд состоял из множества испытаний, после преодоления которых инсценировалась временная смерть, символизировавшая превращение мальчиков в мужчин, полноправных членов племени. Те же закономерности можно обнаружить и в сюжетах, связанных с изображением многих богов (Осирис, Инанна, Персефона, Один и др.). В сюжетах, где действующими лицами являются боги, к мотиву смерти-воскрешения как реминисценции инициации присоединяются мотивы календарного обновления природы. (В сказке Пушкина «О мёртвой царевне…» через испытания проходит не только королевич, но и царевна. Брак юной пары – это торжество обновляющейся жизни).
Известное исключение из этого правила – странная гибель Бальдра, юного светлого бога германо-скандинавской мифологии. Бальдр может воскреснуть только после конца света, когда начнётся совершенно новый сюжет существования Вселенной. В начале XX века популярность этой мифологии в Европе, благодаря Вагнеру и Ницше, была очень высокой. На этом фоне мифологема о гибели царя-жреца может рассматриваться и как выражение общих тревог эпохи, вариация на тему «гибели богов». Ощущение близкой катастрофы, гибели мира буквально носилось в воздухе, что и проявилось в поэме. Но Бальдр погиб из-за коварных происков бога Локи, а в поэме Ахматовой нет злодея-убийцы. Причины гибели в поэме остаются неясными – отсюда, видимо, и. выражение А. Блока «уравнение с десятью неизвестными». Отсутствие в сюжете прямых мотивировок гибели столь значительного персонажа побуждает искать причины хотя бы косвенные.
Как известно, В. Я. Пропп в своей работе «Исторические корни волшебной сказки» отнес весь метасюжет волшебной сказки к обрядам инициации. Сказочное странствие героя, полное испытаний, явно воздействует на характер ожиданий читателей поэмы «У самого моря». В сказке поджидающая невеста может сама подвергать царевича испытаниям и даже ставить на грань гибели. Это побуждает некоторых исследователей предполагать, что в его смерти виновата героиня поэмы.
Однако девочка не желала гибели царевича, радостно ждала его – живого. Все ее мысли о нём, песня сложена для него. Она идёт на берег с мыслью о любимом и там засыпает, истомлённая ожиданием – в момент катастрофы она безгрешно спит, не ведая, что происходит. При самом суровом расследовании ей нельзя предъявить хотя бы «трагической вины», предписанной Аристотелем для трагических героев. Даже с точки зрения строгой христианской морали ничего серьёзнее жажды жизни или, может быть, первородного греха предъявить этому ребенку невозможно.
«царевича» – того, кто правил одной из яхт, – выглядит подчеркнуто непонятной. Следовательно, это и позволяет понять характер трагедии, постигшей героиню. Автор не случайно отказывается здесь от указания, столь привычного и для мифа, и для сказки, и для рационалистических традиций, – указания на корень или природу зла.
Ахматова остро ощущала приход новой эры, когда зло становится всё более обезличенным – эры мировых войн, массовых репрессий, глобальных катастроф, жертвами которых обречены становиться прежде всего невинные люди. В этом плане её указание на то, что замысел поэмы порождён «железным шагом войны», позволяет понять и немотивированность гибели главного персонажа. Позже проявится обезличенность зла и в «Поэме без героя» («Кто-то с ней без лица и названья»). Смерть «царевича» «У самого моря» – не результат действий девочки. Скорее, пожалуй, это то, что происходит с героиней
Слова: «Когда я стану царицей», – дают истинный ключ к смыслу сюжета. Испытания относятся не к герою, а к героине. В её истории нет ни коварных «вредителей», ни ложных или истинных «дарителей». Волшебство исчезло. Испытания остались. Чтобы, по предсказанию цыганки, чудо свершилось и царевич приехал, героиня должна была сама совершить нечто необычайное. Цыганка сказала ей: «Песней одною гостя приманишь».
«В песок зарывала желтое платье…»), детскими были радости («Ко мне прилетала белая чайка…»). Чувство родства и единства с окружающим миром было стихийным, почти неосознанным. Таинственные силы, присущие героине («Знали соседи, я чую воду»; «Все говорят, ты приносишь счастье»), ей самой не вполне понятны и существуют как бы помимо ее воли. Иногда девочка подтверждает их присутствие, иногда отрицает, – это более интересует соседей, чем её. Силы эти в ней не имеют отчетливой религиозной маркировки. Героиня молится каждый вечер перед сном и чиста душою. (Лёгкий «языческий» налёт в её поведении не является конфликтообразующим началом, а выражает античный колорит Херсонеса и подготавливает появление Музы). Все это в равной мере годится и для психологической характеристики подросткового сознания, и для намека на некую мифологему предназначенности для предстоящих испытаний.
Но когда волшебная задача определена, оказывается, что присущие героине задатки мало ей помогают. Более того, испытание отрывает её от ставшего привычным и родным мира: «От тревоги я разлюбила / Все мои бухты и пещеры». Мифологема странствия, присущая сказочному сюжету и связанная с обрядом инициации, намечается хотя бы условно, «пунктирно»: героиня поэмы меняет направление – уже не прогулок, а скорее блужданий: «Я в камышах гадюк не пугала, / Крабов на ужин не приносила, / А уходила по южной балке / За виноградники в каменоломню / – Туда не короткой была дорога» [3, т. 1, с. 264]. Конечно, каменоломня – не дверь в преисподнюю, однако этот лаконичный образ подчеркнуто неуютен, ассоциируется с неустройством, хаосом. Незаметно для героини меняется её зрение, наступает стремительное расширение её мира:
Дули с востока сухие ветры,
Падали с неба крупные звезды.
В нижней церкви служили молебны
И заплывали в бухту медузы,
Словно звезды, упавшие за ночь,
Как журавли курлыкают в небе,
Как о печали поет солдатка, –
Все я запомнила чутким слухом…
Это не пересказ пушкинского «Пророка», а новая жизнь созданного им архетипа: ведь здесь есть и «неба содроганье», и «гад морских подводный ход» – в иной стилистической тональности, но в том же смысловом ключе. И, как и у Пушкина, здесь ещё нет главного чуда:
Всё я запомнила чутким слухом,
Чтобы царевич со мной остался. [3, т. 1, с. 265].
Время поисков песни – время крымской зимы – дано как тоскливое и мертвенно страшное. И если вначале девочка смутно надеется где-то услышать заветную песню и грустит о том, что это не удаётся, то затем происходит чудо настоящее. Прислушиваясь к миру, она сама становится поэтом: «Девушка стала мне часто сниться…» Муза не названа по имени, но она узнаваема, она (это отмечено многими исследователями) восходит к образу музы Пушкина. Правда, эта муза не годится на роль волшебного помощника. Она является к героине во сне, но молчит: «И о печали моей не спросит, / И о печали своей не скажет...» О способности этой музы диктовать «страницы “Ада”» Ахматова скажет позже, но уже здесь за обретение песенного дара она заплатит невероятно высокую цену. Смерть «царевича» непоправима. Перенесённое потрясение укладывается в характерную для обряда инициации идею временной смерти посвящаемого («Сердце моё застыло…»). «Он никогда не приедет, Лена. / Умер сегодня мой царевич». Страшное спокойствие этих слов говорит и о внезапном повзрослении, и о переходе души в иное качество.
«Жестокая и юная тоска» образом способна объединить ценности и античной, и христианской культур. Стоицизм не случайно предшествовал христианству). В поэме «У самого моря» обретённый дар знаменовал посвящение в высокие таинства искусства. Если искать проявление древних архетипов, то обряд инициации приобретает здесь качество инварианта для сюжета «призвание поэта».
Возможно, описанное в пушкинском «Пророке» превращение – «И он мне грудь рассек мечом, / И сердце трепетное вынул…» – в какой-то мере годится для понимания того, что же именно произошло с героиней поэмы. В таком случае заключительные строки поэмы, говорящие об отпевании умершего, – «Христос воскресе из мертвых», – могут символизировать то приобщение героини к «божьей правде» и «божьей воле», которое дается именно пророку: «И несказанным светом сияла круглая церковь».
мира современного. При этом налицо ослабевание связи с привычными фольклорными схемами, стремление к их переосмыслению в духе нового времени. Однако созданные Пушкиным образы музы и пророка проявляют свойство новых архетипов, укоренённых именно в русской культуре. В поэме Ахматовой они играют аксиологическую и сюжетообразующую роль. Мир, в котором проснулась героиня поэмы, далеко отодвинулся от пушкинской эпохи. В нём больше не осталось места для сказки – разве что для очень страшной. Но муза оказалась бессмертной.
Крым в поэме «У самого моря» предстаёт как хронотоп, вмещающий культурные ориентиры разных эпох. Прежде всего море, «свободная стихия», определяет характер юной героини, романтически сильной и свободолюбивой личности. В формировании этой натуры принимают участие и простые рыбаки, чьи рассказы о море она жадно впитывает, и больная сестра, вышивающая плащаницу для церкви. Её мир оказывается безграничным благодаря первозданной открытости героини всем его проявлениям. «Языческое детство» объединяет прошлое и настоящее Крыма уже первым упоминанием Херсонеса – у его ворот встречается монах, который упрекает девочку: «Что ты бродишь ночью?» Она в этот момент – своя и в дневном времени с его тёплыми волнами, прогретыми солнцем, и в ночном, когда возвращение домой кажется ей совершенно безопасным, потому что вокруг родной и знакомый мир, тоже являющийся домом.
Хронотоп Херсонеса – места, где стояли античные храмы, где цвела гуманистическая культура Греции, в центре мира ставившая человека, и места, откуда на Русь пришла христианская вера, где впервые принял крещение князь Владимир, – объединяет в поэме Ахматовой древность с современностью, с новым осознанием места человека в этом мире. Севастопольские бухты хранят память о Крымской войне, о бесстрашии и стойкости защитников этой земли, о мужестве смотреть в лицо смерти. Не случайно Лев Толстой в «Севастопольских рассказах» вспоминал гомеровских героев. Отечественная культура вобрала европейские архетипы гуманистической культуры и дала им новое развитие. Изображение крымской земли в поэме Ахматовой вмещает культурные ориентиры разных тысячелетий не как экзотический набор разнокалиберных сувениров, а как органическую память этапов единого развития человечности.
1. А. Ахматова и Крым [публикация В. А. Черных]. // Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество. Крымский Ахматовский научный сборник. – Симферополь: Крымский архив, 2001. – С. 36–42.
2. Анна Ахматова. Н. Гумилёв. Стихи и письма. [Публикация, составление, вступительная статья Э. Г. Герштейн]. // В мире отечественной классики. Сб. статей. Вып. 2 – М.: Художественная литература, 1987. – С. 427–475.
3. Ахматова А. Сочинения. В 2 т. / Анна Ахматова – М.: Худож. литература, 1986.
4. Блок А. Собрание сочинений: В 8 т. / Александр Блок – М.–Л., 1962.
– Симферополь: Крымский архив, 2005. С. 171–176.
6. Державина В. Ф. Севастопольские родственники А. Ахматовой: Арнольд / В. Ф. Державина // Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество. Крымский Ахматовский научный сборник. Вып. 5. – Симферополь: Крымский архив, 2007. – С. 151–155.
7. Державина В. Ф. Улица детства Ани Горенко / В. Ф. Державина // Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество. Крымский Ахматовский научный сборник. Вып. 7. – Симферополь: Крымский архив, 2009. – С. 247–252.
8. Катина В. К. «Живу в Евпатории, в доме Пасхалиди» / Вера Константиновна Катина // Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество. Крымский Ахматовский научный сборник. Вып. 1. – Симферополь: Крымский архив, 2001. – С. 42–45.
9. Катина В. К. Севастопольские дачи семьи Анны Ахматовой и семьи А. Л. Бертье-Делагарда / В. К. Катина // Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество. Крымский Ахматовский научный сборник. Вып. 2. – Симферополь: Крымский архив, 2004. – С. 14–17.
– Симферополь: Крымский архив, 2006. – С. 214–217.
11. Катина В. К. Судьба Анания Пасхалиди / В. К. Катина // Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество. Крымский Ахматовский научный сборник. Вып. 7. – Симферополь: Крымский архив, 2009. – С. 239–243.
12. Мяздрикова Т. В. Анна Ахматова. Семья. Родина / Татьяна Васильевна Мяздрикова // Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество. Крымский Ахматовский научный сборник. Вып. 4. – Симферополь: Крымский архив, 2006. – С. 205–214.
13. Мяздрикова Т. В. Об одной старинной фотографии (Портрет матери Анны Ахматовой) / Т. В. Мяздрикова // Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество. Крымский Ахматовский научный сборник. Вып. 3. – Симферополь: Крымский архив, 2005. – С. 160–164.
14. Никифорова Л. Л. Сведения о семье Горенко в Крымском государственном архиве / Людмила Леонидовна Никифорова // Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество. Крымский Ахматовский научный сборник. Вып. 7. – Симферополь: Крымский архив, 2009. – С. 243–247.
– Симферополь: Крымский архив, 2010. – С. 93–113.
16. Поберезкина П. Е. Крымская Ахматовиана (1992–2001). Материалы к библиографии / Полина Ефимовна Поберезкина // Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество. Крымский Ахматовский научный сборник. Вып. 4. – Симферополь: Крымский архив, 2006. – С. 191–198.
17. Черных В. А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. / Вадим Алексеевич Черных – Изд. 2-е, исправленное и дополненное. – М.: Индрик, 2008. – 768 с.
18. Черных В. А. Родословная Анны Андреевны Ахматовой. / В. А. Черных // Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество. Крымский Ахматовский научный сборник. Вып. 1. – Симферополь: Крымский архив, 2001. С. 3–28.
19. Шевченко С. М. Род Горенко в Севастополе. Новые данные к родословной Анны Ахматовой. / С. М. Шевченко, П. М. Ляшук // Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество. Крымский Ахматовский научный сборник. Вып. 3. – Симферополь: Крымский архив, 2005. – С. 153–159.