Тименчик Роман: "Остров искусства". Биографическая новелла в документах

"Остров искусства"
Биографическая новелла в документах

В 1922 году собиратель писательских автобиографий обратился в числе прочих к Ахматовой. Она ответила полушутя: "Моя автобиография сплошной кошмар. Говоря откровенно, я боюсь, что публика, прочитав ее, будет разочарована. Чего доброго, перестанут меня читать, а услужливые издатели не пожелают издавать моих стихов"1. По сравнению с теми сюжетами, которые сплетала и продолжает сплетать молва об ахматовской жизни, документальная биография поэта может, и, наверное, просто обязана разочаровывать. Особенно когда речь пойдет о той сфере жизни, в которую входит семейная хроника. Всякий биограф обязан выполнить основную свою задачу - понять любое действие своего героя как поступок, как результат выбора, к которому привели вполне определенные, размещенные в имеющих точную дату временах и имеющих точные названия пространствах события. А уж способы выполнения этой задачи у каждого жизнеописателя разные. Принципы, которым подчинено изложение одного эпизода из биографии Анны Ахматовой, предлагаемое ниже сегодняшнему читателю, наверное, лучше всего могут быть переданы двумя эпиграфами:

Ты не понимаешь, что значит поэтическая сторона? Поэтическая сторона: "Она несравненная, единственная" и проч. Прозаическая: "Она Анна Андреевна такая-то! Письмо Гоголя А. С. Данилевскому. 1832.

А веселого читателя, который ищет бойкий и стремительный полет фантазии и который ждет приятных подробностей и происшествий, автор с легким сердцем отсылает к иностранным авторам. М. Зощенко. "Страшная ночь".

22 апреля 1910 года в Николаевской церкви села Никольская слободка под Киевом состоялось венчание Николая Степановича Гумилева и Анны Андреевны Горенко. О том, что предшествовало этому браку, вспоминала спустя полвека Валерия Сергеевна Срезневская, с детства знавшая и невесту, и жениха: "Она, помню, жаловалась в письмах на притязания Гумилева... и не хотела идти замуж. Затем между ними возникло недолгое молчание.. и затем я получила письмо с уведомлением о свадьбе с "Николаем Степановичем Гумилевым", произошедшей в Киеве с согласия Анны Ивановны Гумилевой и Аниной матери Инны Эразмовны.

Думаю, что причины для такого поворота дела были скука и отдаление от привычки к Петербургу и поэтическому окружению, внутреннее сознание необходимости смены жизни, отсутствие более значительной любви, обыкновенная отзывчивость очень молодой женской души на сильное настойчивое мужское чувство..."2.

Сохранилась записка Ахматовой 1910 года к Срезневской. Может быть, она относится к приезду Анны Горенко из Киева в Петербург, приезду к жениху, когда будущая свадьба еще держалась в тайне (именно в тот раз Гумилев показал ей корректуру "Кипарисового ларца" Иннокентия Анненского, о чем Ахматова не раз будет вспоминать как о важнейшем событии в своей судьбе). Тональность записки далека от идиллии:

"Птица моя, - сейчас еду в Киев. Молитесь обо мне. Хуже не бывает. Смерти хочу. Вы все знаете, единственная, ненаглядная, любимая, нежная. Воля моя, если бы я умела плакать. Аня"3.

Согласие на брак было получено в ноябре 1909 года - после шести лет знакомства, неоднократных предложений Гумилева и полусогласий, сменяющихся отказами, Анны Горенко. Со слов Анны Андреевны об этом эпизоде написала ее английский биограф Аманда Хейт: Гумилев приехал в Киев на вечер "Острова искусств", встретил Ахматову и провел с ней вечер - на сей р аз она согласилась выйти замуж.

О вечере столичных гостей в городе было объявлено 18 ноября: "В конце ноября в зале Купеческого собрания состоится вечер современной поэзии при участии поэтов М. Кузмина, Потемкина, Гумилева и друг. В Вечере предполагается и музыкальное отделение при участии оркестра под управлением г-на Волчка и друг." ("Киевский театральный курьер").

Что могли сказать осведомленному киевлянину эти три имени 18 ноября 1909 года?

Михаил Кузмин. Прошло три года, как он, по слову А. Ремизова, "взблеснул на литературном искусном Петербурге", ошеломив целое поколение свободной, себе довлеющей игрой пленительных "Александрийских песен". Перед русским читателем начал развертываться просто, но и лукавый, мудрый, но таящий неожиданности за каждым поворотом поэтический космос Кузмина, пронизанный легкими ветерками староевропейских традиций и чувственно-конкретным ожиданием чуда. Нежной гармонии этого, как назвал его Блок, "тончайшего диалектика в искусстве" пришлось неуютно в сутолоке взбудораженной российской общественности. Сам Кузмин объяснил Вячеславу Иванову: "Блок пишет, что я сам виноват, что "большая публика" не видит моего настоящего лица. Но кто хочет, кто может - видит, а не довольно ли этого?"

4 Петр Потемкин. Подзабытый ныне голос, россыпь не похожих друг на дружку стихотворений, в которых читатель следующей эпохи находил то будущего Маяковского, то будущего Олейникова. Есть поэты, чья миссия в культуре определяется, главным образом, их литературным соседством. Феномен Потемкина во многом объясняется прекращением нескольких стилевых линий. Узнав о смерти Потемкина-эмигранта, его сверстник Владимир Пяст писал: "Из серафической и мистической лирики Блока Потемкин бра ее "человеческие, слишком человеческие" стороны и излагал, и еще "уплотнял" их, упражняя свой природный версификаторский дар. Виртуозную, но исполненную сдержанно-стыдливых оттенков технику Белого Потемкин, являясь каким-то "бастардом", побочным сыном названного поэтического дуумвирата, огрублял, упрощал и подчеркивал, и променял ее к улично-обывательской, примыкавшей к таким немцам, как Ведекинд, своей поэзии"5.

Распробовать вкус поэзии Потемкина было трудно, как крутить одновременно обеими руками в противоположных направлениях с разной скоростью, ибо требовалось умение одновременно воспринять и лирику, и гротеск:

Жили-были два горбуна,
он любил и любила она.

но смешны их любовные муки,
потому что никто никому,
ни он ей, ни она ему,
поцелуя не мог подарить -
им горбы мешали любить.

Монолог потемкинской ночной феи был на языке у всех - цитировали в осуждение, но привыкали, как к городскому фольклору:

Ночью серая улица...
Слепые дома...
Папироска моя не курится,
не знаю сама,
с кем мне сегодня амуриться?

Газетная репутация у Потемкина была неважная, называли его почему-то "литературным мародером", к тому же связан он был со скандальной историей журналистов-"кошкодавов". Огорченная мать, жившая в Риге, присылала сыну ругательные вырезки, заботливо сшитые белыми нитками. "Большая публика", как всегда, не желала отделять поэта от авторской маски, успокоившись на том, что это очередной капитан Лебядкин, и надолго презрела "хулигана" и "кота" (о котором Саша Черный сказал в стихотворении-некрологе: "Не звезда ль Беранже излучала повторно свой свет?").

Николай Гумилев. Вряд ли киевляне читали его сборник "Романтические цветы", вышедший в Париже в начaле 1908 года и посвященный "Анне Андреевне Горенко". Но рецензии на него в петербургских и московских журналах появились достаточно заметные. А кроме того, он дважды представал в местной печати. Осенью 1907 года, будучи в Киеве, он договорился о публикации в тамошнем журнале "В мире искусств". В ноябрьском номере появилось его стихотворение, которого он потом назвал "Ужас":

Я долго шел по коридорам,
Кругом, как враг, таилась тишь,
На пришлеца враждебным взором
Смотрели статуи из ниш.

В угрюмом сне застыли вещи,
Был странен серый полумрак,

Звучал мой одинокий шаг.

А там, где глубже сумрак хмурый,
Мой взор горящий был смущен
Едва заметною фигурой
В тени дорических колонн.

Я подошел... и вот мгновенный
Как зверь в меня вцепился страх -
Я встретил голову гиены
На стройных девичьих плечах.

На острой морде кровь налипла,
Глаза сияли пустотой,
И мерзко крался шепот хриплый:
"Ты сам пришел ко мне, ты мой!"

Мгновенья страшные бежали,
И набегала полумгла,
И бледный ужас повторяли
Стеклянным взглядом зеркала.

Метафора позаимствована из расхожего бестиария эпохи модерна. В следующем номере киевского журнала появилась статья Гумилева о рисунках его парижского приятеля Мстислава Фармаковского, на одном из которых дьявол, "вкруг любящих", в обличии средневекового рыцаря, с тремя пятнистыми гиенами на поводке. Но, как часто это свойственно Гумилеву, метафора развертывается у него в метаморфозу, полуистершаяся уже к тому времени декадентская новинка "женщина-зверь" оживлена новосочиняемым мифом, хотя от односезонной эфемерности эту костюмерию все же спасти было трудно (в издании 1918 года Гумилев попросту отбросил три последние строфы). Интересно это проходное стихотворение совсем другим - оно полуадресовано конкретной киевлянке.

В 1963 году Ахматова писала о ранней поэзии Гумилева: "Я так привыкла видеть себя в этих волшебных зеркалах, и с головой гиены, и Евой, и Лилит, и девочкой, влюбленной в дьявола, и царицей беззаконий, и живой, и мертвой, но всегда чужой". Их гимназическая дружба относится к 1904 году, и некоторые эпизоды отношений новых Дафниса и Хлои, как называл их Гумилев, потом всплывали в его стихах, как, например, встречи на Башне-руине в царскосельском Екатерининском парке -


С тобою нашли мы карниз,
Где звезды, как горсть виноградин,
Стремительно падали вниз?

Но уже и в стихах, вошедших в гумилевский сборник 1905 года "Путь конквистадоров"6. Ахматова находила себя:

Кто объяснит нам, почему
У той жены всегда печальной
Глаза являют полутьму,
Хотя и кроют отблеск дальний?

Зачем высокое чело
Дрожит морщинами сомненья,
И меж бровями залегло
Веков тяжелое томленье?

И улыбаются уста
Зачем загадочно и зыбко?
И страстно требует мечта,
Чтоб этой не было улыбки?

Зачем в н ей столько тихих чар?
Зачем в очах огонь пожара?
Она для нас больной кошмар,

"Осенняя песня"

... И увидел там деву, больную, как сон.
Ее голос был тихим дрожаньем струны,
В ее взорах сплетались ответ и вопрос,
И я отдал кольцо этой деве Луны
За неверных оттенок разбросанных кос.
"Пять могучих коней мне дарил Люцифер..."

У русалки мерцающий взгляд,
Умирающий взгляд полуночи,
Он блестит, то длинней, то короче,
Когда ветры морские кричат.
"Русалка"

Среди царскосельских поэтов возникла легенда о том, что гимназист Гумилев с опасностью для жизни рвал для своей "девы Луны" розы в царских садах. В напечатанном в Париже некрологе Гумилеву критик Юрий Никольский предал этот романтический сюжет огласке7. Ему, видимо, поведал местное предание царскосел Всеволод Рождественский. Анна Андреевна эту байку решительно отвергла. Она впоследствии вообще боялась патоки, "царскосельского сюсюка" вокруг своей ранней юности и, например, могла сказать о своем стихотворении "В ремешках пенал и книги были..." (1912), где в "сером лебеденке" все узнавали гимназиста Гумилева, что оно "ханжеское".

Весной 1905 год, как рассказывала многим Ахматова, Гумилев сделал ей предложение и получил первый отказ. Он пытался покончить с собой. Они поссорились. Летом Ахматова уехала с матерью, сестрами и братом на юг. Стихотворение "Русалка", в автографе посвященное А. А. Горенко, появилось осенью в "Пути конквистадоров" без посвящения.

В 1906 году по окончании царскосельской гимназии Гумилев поехал учиться в Париж и там неожиданно для себя получил письмо от Ани Горенко. Ахматова утверждала, что эта весть отразилась в его стихотворении "Беатриче" (первоначально оно называлось "Загадка"):

Странная белая роза
В тихой вечерней прохладе.
Что это? Снова угроза
Или мольба о пощаде.

выпускником царскосельской гимназии - Владимиров Голенищевым-Ктузовым, с которым судьба ее впоследствии развела (она работал по ведомству Министерства иностранных дел, служил в консульстве в Персии и умер в Париже в 1934 году).

В это время Анна Горенко уже жила в Киеве, заканчивала выпускной класс Фундуклеевской гимназии (28 мая 1907 года она получила аттестат - отличные успехи по закону Божиему и географии, очень хорошие и весьма хорошие - по остальным дисциплинам, просто хорошие - по рисованию и чистописанию, и "получает, не подвергаясь особому испытаню, свидетельство на звание домашней учительницы тех предметов, в которых оказала хорошие успехи")9. В апреле 1907 года к ней по пути из Парижа домой в Царское заехал Гумилев. Вскоре после этой встречи он посылает Брюсову стихотворение "Влюбленная в дьявола", в котором Ахматова тоже узнавала себя:

И зачем мне сделался несносен
Мир родной и знакомый давно?

(Позднее это стихотворение откликнулось в ахматовском "Стал мне реже сниться, слава Богу...", наполненном киевскими реалиями:

Мир родной, понятный и телесный,
Для меня, незрячей, оживи).

Летом 1907 года Гумилев навестил ее в Севастополе, вернее, прожил по соседству две недели. Драматические объяснения, которые там проходили между ними, отразились в стихотворении Гумилева "Отказ":

... Сбегающий сумрак. Какая-то крикнула птица,
И вот перед ней замелькали на влаге дельфины.
Чтоб плыть к бирюзовым владеньям влюбленного принца,
Они предлагали свои глянцевитые спины.

Но голос хрустальный казался особенно звонок,
Когда он упрямо сказал роковое: "Не надо"...
Царица иль, может быть, только капризный ребенок,
Усталый ребенок с бессильною мукою взгляда.

В других стихах героиня предстает "царицей беззаконий", приказывающей ослепить поэта. Так что напечатанное в Киеве стихотворение о девушке с головой гиены имело предысторию. Вскоре после публикации этого стихотворения Гумилев пытался отравиться в Булонском лесу - его рассказ об этом передает в своих воспоминаниях Алексей Толстой10.

В следующем, 1908 году Гумилев несколько раз приезжал в Киев, гостил там осенью по дороге в Египет и на обратном пути.

Анна Горенко тогда уже училась на киевских Высших женских курсах. Демонический облик адресата любовной лирики получил возможность окраситься специфически местным колоритом: в написанном уже после свадьбы "Из логова змиева" она обитательница киевской лысой горы. Как говорит крестьянка-"хохлушка" в одном рассказе Зинаиды Гиппиус: "Откудова она, мамзель-то эта? Из Кеева. А в Кееве то что? Лысая гора. Высоченная, говорят, такая гора, округ густые леса, непроходимые, а самая макушка голая, желтая. И на той горе по пятницам, да под праздники собираются... Знаешь кто? Простоволосые..."11 Ахматова помнила об этом своем ореоле, созданном гумилевским стихотворением, и на склоне дней обращалась к новому поколению читателей в стихотворном наброске:

О, как меня любили ваши деды,

Прощали мне и дольники и бреды
И киевское помело.
Прощали мне (и то всего милее)
Они друг друга... 12

но и в надеждах на руку и сердце.

Мы возвращаемся в ноябрьские дни тысяча девятьсот девятого года.

Возможно, в эти дни киевская курсистка получила письмо от Гумилева, которое, по ее позднейшим рассказам, заставило все-таки согласиться на брак. Там было что-то вроде: я понял, что в мире меня интересует только то, что имеет отношение к вам...

Итак, спустя одиннадцать дней после первого анонса в газете "Киевские вести" появилось уведомление:

Малый театр Крамского

"Остров искусства" - вечер современной поэзии сотрудников журналов "Аполлон", "Остров" и др. Михаила Кузмина, графа Ал. Н. Толстого, П. Потемкина и Н. Гумилева при участии Ольги Форш, В. Эльснера, К. Л. Соколовой, Л. Д. Рындиной и др.

Гг. Яновские и г. Аргамаков от участия в вечере в последний день отказались и устроители долгом считают о том уведомить, прося желающих получить обратно деньги в кассе театра.

Начало ровно в 8 1/2 ч. вечера.

Как видно, в программе произошли изменения. Вечер уже не в зале престижного Купеческого собрания. Появилось имя собственно инициатора вечера - В. Эльснера.

Поэт и переводчик Владимир Юрьевич Эльснер умер в Тбилиси в 1964 году. Вот об утрате чьего раннего архива (в числе, впрочем, многих) может пожалеть историк поэзии ХХ века - может быть, эта утрата как-то связна с тем, что он при Деникине сотрудничал в ростовском Осваге? История киевского вечера должна была быть изложена в его переписке с Потемкиным. Они познакомились на Рижском штранде (взморье) в 1908 году, и через Потемкина Эльснер привлек петербургских модернистов к участию в "Антологии современно поэзии", издававшейся в Киеве под шапкой "Чтеца-декламатора". Весной 1909 года Потемкин жаловался ему (в единственно сохранившемся письме): "Ремизов, Толстой, Волошин, Ауслендер, Гумилев, я - все сидим без издателей. Ибо ненавистны не только эсдекам, но и "Шиповнику", самому модернистскому из издательств"13. С Гумилевым Эльснер, видимо, тоже сдружился - в сборнике "Жемчуга" (1910) ему посвящено одно стихотворение, а кроме того, он был приглашен в шаферы на свадьбе Гумилева и Ахматовой (вторым шафером был Иван Аксенов - впоследствии поэт, переводчик, незаурядный искусствовед, человек, еще ждущий своего биографа). В 1911 году Гумилев зачислил Эльснера в Цех поэтов; строчка, которая анонимной вошла в историю литературы благодаря известным воспоминаниям Вас. Гиппиуса о Блоке ("ты отдалась на дедовском диване...", принадлежала ему.

"открывателей" Ахматовой), и от этого визита сохранилась записка Эльснера к нему: "Если мне хотелось с Вами встретиться и поговорить, то поверьте, не вкупе с милым мальчиком Сашей Вертинским (я не уверен, что правильно пишу его фамилию), ни даже вчера, присоединившись в клубе к киевскому "интеллигентному" коллективу. Вот почему не хочется воспользоваться Вашим милым приглашением - быть в шесть часов...

Если я позволил себе Вам все это написать - верьте, причина тому не мания величия, а только горькое сознание того, что разговор о русской поэзии, новой французской литературе и о "Георгии Чулкове" как авторе был бы тягостен добрым киевским хлебосолам - в силу простой причины: малого интереса к сим темам и еще меньшей осведомленности в той же области"14.

Здесь попутно мелькнула тень еще одного киевлянина, судьба которого в будущем несколько раз переплеталась с ахматовским путем. Он перелагал на музыку ахматовские стихотворения, иногда переиначивая их. Первое поколение слушателей еще ощущало дистанцию: "Говоря о культуре, мы обычно учитываем только верхи - последний тонкий слой. Эта небольшая группа читает Блока и Ахматову, слушает Скрябина, смотрит на картины Сомова и Судейкина и т. д. Но под первым слоем лежит второй - более широкий, нашего культурного tiers-etat. У него своя определенная эстетика, своя литература (Вербицкая, Нагродская, Лаппо-Данилевсвкая и др.), своя музыка (романсы Вертинского) и искусство (кинематограф, театры миниатюр и пр.)" (К. В. Мочульский. 1921)15. Впоследствии все, кажется, немножко смешалось, да и кинематограф с Вертинским изменились, а вербицкие мимикрировали.

Вместе с Эльснером появились в афише тогда еще почти никому (правда, в числе исключений был Иннокентий Анненский!) не известная, а ныне не нуждающаяся в рекомендациях Ольга Форш и актриса Лидия Рындина, жена поэта и издателя С. А. Соколова-Кречетова, служившая в тот сезон в Киеве. Но они, скажем, забегая вперед, в вечере не участвовали, так же как Аргамаков и Яновские. Один из последних - известный композитор Б. К. Яновский - спустя несколько лет невольно объяснил причину своего отказа: "Когда в Киев приехали молодые, талантливые поэты Кузмин, А. Н. Толсктой, Гумилев. Потемкин, накануне их приезда одна из киевских газет, когда еще никто не знал ни строчки из того, что должно быть прочитано этими поэтами, поместила предварительную статью, в которой поэты выставлялись не то шарлатанами, не то блаженненькими, причем делались гнусные намеки на кое-что из интимной жизни их"16.

Статью эту в традиционно числившейся прогрессивной "Киевской мысли" напечатал 28 ноября под псевдонимом Тентажиль небезызвестный социал-демократ Н. В. Вольский-Валентинов: "Будем несколько нескромны и, по очереди, попросим паспорт у гастролирующих устроителей бирюзового острова искусства.

Г-н Толстой?

Что вам про них известно? Я вижу: вы морщите лоб? Тщетно силитесь хоть что-нибудь вспомнить?" И далее в столь знакомом русскому читателю нашего века силе сообщалось все, что удалось наскрести, компрометирующее Кузмина и Потемкина. Но самым тревожным для курсистки Горенко было, по-видимому, ожидание оглашения еще одного обстоятельства.

23 ноября петербургские газеты сообщили, что накануне состоялась дуэль между двумя сотрудниками нового журнала "Аполлон". И по всей России пошли перепечатки сообщений "Биржевки" о "дуэли между литераторами поэтами Марком Волошиным и Н. С. Гумилевичем (Немзером). "Сик!" - как восклицали в оно время. Потом поспешного репортера исправили, и газетный мир стал всласть развивать эту тему. Отметились чуть ли не все, кто мало-мальски владел пером. В том числе и будущий Дон Аминадо. Но изощренней всех был удар популярного и одаренного Петра Пильского. Его очерк назывался "Два испанца": "Гумилев (могу судить по тому портрету, который воспроизводится у нас из "Аполлона") - неврастеничный раскосый молодой человек, едва ли не с зубами и, наверное, без волос, пишущий так, что критик "Аполлона", где г. Гумилев печатается, говорит о нем: "кажется", пока давший нам одно хорошее и два недурных стихотворения! Всего и только!"17

Все это было блефом чистой воды: Пильский знал Гумилева не только по портрету Н. С. Войтинской; еще в 1908 году им приходилось достаточно доверительно беседовать на литературные темы ("Брюсова он ставил высоко", - вспоминал потом Пильский об этих беседах), и Пильский под разными псевдонимами одобрительно отзывался о гумилевских стихах и критических заметках. Но доходящая до неприличия резкость его выпада объяснялась тем, что он один из немногих вне "Аполлонского" круга знал подлинную причину дуэли и намекнул на нее в той же статье: "Хотелось писать о другом, получив книжку "Аполлона". Хотелось писать о прекрасном, солнечном, почти молниеносном дебюте такой очаровательной поэтессы, как Черубины де Габриак18. Пильский был дружен с конфиденткой Е. И. Дмитриевой - Черубины - с Лидией Брюлловой. Он был в курсе всей мистификации почти с самого начала. И он-то и есть тот таинственный незнакомец, которого не хватало всем писавшим об этой детективной истории осени 1909 года. Но сейчас речь не о нем.

"Лиз<авета> Иван<овна> Дмитриева все же чего-то не рассчитала. Ей казалось, что дуэль двух поэтов из-за нее сделает ее модной петерб<ургской> дамой и обеспечит почетное место в литературных кругах столицы, но и ей почему-то пришлось почти навсегда уехать (она возникла в 1922 г. из Ростова с группой молодежи...). Она написала мне надрывное письмо и пламенные стихи Ник<олаю> Степ<ановичу>. Из нашей встречи ничего не вышло. Всего этого никто не знает. В Кокт<ебеле> болтали и болтают чушь. Очевидно, в то время (09-10 гг.) открывалась какая-то тайная вакансия на женское место в русской поэзии. И Черубина устремилась туда. Дуэль или что-то в ее стихах помешали ей занять это место. Судьба захотела, чтобы оно стало моим. Замечательно, что это как бы полупонимала Марина Цветаева

<"И лик бесстыдных орхидей
Я ненавижу в светских лицах!

- образ ахматовский, удар - мой, стихи, написанные и до Ахматовой, и до меня...">

Какой, между прочим, вздор, что весь Аполлон был влюблен в Черубину: Кто: - Кузмин, Зноско-Бровский? И откуда этот образ скромной учительницы - Дм<итриева> побывала уже в Париже, блистала в Коктебеле, дружила с Марго <Сабашниковой?>, занималась провансальской поэзией, а потом стала теософской богородицей. А вот стихи Анненского, чтобы напечатать ее, Мак<овский> действительно выбросил из перв<ого> номера, что и ускорило смерть Ин<нокентия> Фед<оровича> (См. Ан<ненский> - Мак<овскому>. Письмо <от 12 ноября 1909 года>: "Не будем больше говорить об этом и постараемся не думать"19. Об этом Цветаева не пишет, а разводит вокруг Волошина невообразимый, очень стыдный сюсюк"20.

косвенное представление о том, как напряжена была двадцатилетняя Анна Горенко в ноябрьские дни после газетной свистопляски вокруг дуэли. (Конечно же в одном из отчетов о вечере так и было сказано: "Или думает г. Гумилев, что о нем как о поэте что-нибудь слыхали? Слыхали, положим, но только в самые последние дни, когда из газет узнали о той неприятности, которая вышла у него с г. Максимилианом Волошиным. Но ведь, опять и это интерес не чересчур лестный!").

26 ноября петербуржцы приехали. Кузмин записал в дневнике: "... все перепуганы газетной руготнею до того, что почти готовы отказаться от вечера. Меня с Колей поместили у Экстер, декадентских меценатов в мастерской..."21

Еще одно киевское имя, имя будущей приятельницы Анны Андреевны. Александра Экстер, жена Николая Евгеньевича Экстера (он и финансировал издание "модернистского" "Чтеца-декламатора"), прославленная впоследствии как сценограф Камерного театра и как, по словам Ахматовой, "художница, из школы которой вышли все "левые" художники Киева". В черновиках ахматовских воспоминаний о Модильяни есть и другие детали: "Ася Экстер, которая дружила в Париже с итальянцем художником Соффичи и постоянно жаловалась на Г. Аполлинера (1914). Это она, показывая мне (в Киеве летом 1914 г.) какие-то парижские тряпки, сказала: "Мода зашла в тупик - дальше некуда - что-то должно случиться". "Что-то" не заставило приглашать себя дважды. Через месяц загремели пушки и эпоха была кончена"22. Ахматова посвятила Александре Экстер одно из ранних стихотворений - "Старый портрет", а чуть позднее позировала ей.

Продолжение записи Кузмина - "Гумилев пошел отыскивать своих старых невест", Так, пока еще без имени в биографию Михаила Александровича входит та, к чьему первому сборнику он напишет прекрасное и полупророческое предисловие и в чьей главной поэме в гротескном преувеличении сохранятся его черты.

29ноября. Воскресенье. Восемь с половиной часов вечера. Мы не знаем, кто еще сидел в зале театра Крамского. Может быть, Бенедикт Лившиц, опекаемый Экстерами. Знаем некоторых, кого точно не было. Например, Лев Шестов, тоже киевлянин, писал А. М. Ремизову: "Газеты их вечер здорово разносили, и публики, говорят, мало было. Я не пошел: некогда ходить было, да я знаю вперед, что все смеяться будут - за тем и идут ведь"23.

"Кузмин с его небольшой худенькой фигуркой, пунцовыми, точно сейчас только вымазанными розовой помадой женственными губами, большими скошенными мечтательными глазами, тонкой бледно-розовой кожей лица, носящего явный отпечаток вырождающего аристократизма". Он пел свои "Куранты любви":

... Завтра полюбит любивший
И не любивший вчера.
Придет к тебе не бывший

Полюбит, кто полюбит,
Когда настанет срок,
И будет то, что будет,
Что приготовил нам рок.


Ищем оков,
И слепо падаем в сети
Из крепких шелков.

(Как вспоминал о пении Кузмина Андрей Белый, "его хриплый надтреснутый голос передавал превосходно тончайшие душевные жесты")25.

"когда кончились "Куранты", как было измучено, какими каплями крупного холодного пота было покрыто лицо Кузмина. Да и раньше, еще перед выступлением, на лицах участвовавших было то же выражение робости, неуверенности, мучительного нервного напряжения".

"Добродушный, с типично писательским лицом Алексей Толстой" читает сказку о ведьмаке, откусившем половину луны, о свинье в луже, о жестокой русалке, о ведьме и Хлое.

С Толстым и его женой Софьей Исааковной Ахматова будет дружна в 1910-11 годах в Петербурге и Париже. В 1940 году Толстой и Немирович-Данченко выдвинут ее "Из шести книг" на Сталинскую премию, которой она, естественно, не получит. В эвакуации в Ташкенте она будет бывать у него в гостях, читать "Поэму без героя". В 1945 году она скажет гостю из Англии Исайе Берлину в ответ на вопрос о Мандельштаме: "После того, как он дал пощечину Алексею Толстому, все было кончено... Алексей Толстой меня любил. Когда мы были в Ташкенте, он ходил в лиловых рубашка a la russe и любил говорить о том, как нам будет вместе хорошо, когда мы вернемся из эвакуации. Он был удивительно талантливый и интересный писатель, очаровательный негодяй, человек бурного темперамента. Его уже нет. Он был способен на все, на все; он был чудовищным антисемитом; он был отчаянным авантюристом, ненадежным другом. Он любил лишь молодость, власть и жизненную силу. Он не окончил своего "Петра Первого", потому что говорил, что он мог писать только о молодом Петре. "Что мне делать с ними всеми старыми?" Он был похож на Долохова и называл меня Аннушкой, - меня это коробило, - он мне нравился, хотя он и был причиной гибели лучшего поэта нашей эпохи, которого я любила и который любил меня"26.

Петр Потемкин читал:

Застрелилась, а смеется -

Только солнце, луч кося,
Золотой косы коснется, -
Улыбнется, засмеется,
Розовая вся.

Желтая кайма.
Что ни гвоздик, то висюлька,
Кисти, бахрома...

Скандала не было. Но, судя по всему вееру рецензий, не было и отклика. Чтобы расслышать Потемкина, нужно было чуткое ухо. Такое, как у Иннокентия Анненского: "Сентиментален, почти слезлив, иногда несуразен. Во всяком случае, искренний - не знаю как человек, но искатель искренний. Страшно мне как-то за Петра Потемкина"27.

Андреевну.

Владимир Эльснер в студенческом сюртуке прочел несколько стихотворений о городе: звенящий трамвай, взвизгивающая штора магазинной витрины, медленно движущийся автомобиль - младенческий лепет отечественного урбанизма.

"Слегка смахивающий на семинариста" Гумилев читал несколько стихотворений и маленькую поэму "Сон Адама". Она была написана во время последней разлуки и постоянным адресам его лирики, и этому адресату снова предстояло узнать себя в своеобразном итоговом обзоре своих обличий:

И кроткая Ева, игрушка богов,
Когда-то ребенок, когда-то зарница.

В зловещем мерцаньи ее жемчугов.
Предвестница бури, и крови, и страсти,
И радостей злобных, и хмурых несчастий.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ее он опутал сетями соблазна.
Вот Ева - блудница, лепечет бессвязно,
Вот Ева - святая, с печалью очей.
То лунная дева, то дева земная,

"Читает очень скверно", - заметил один газетчик, "длинные, слишком длинные стихи" - другой, и наконец, третий: "... когда г. Гумилев закончил, наконец, свою длинную и нудную поэму "Сон Адама" и гнусавым голосом произнес заключительное восклицание Евы - "Ты снова проснулся, я рада, я рада!" - в ответ ему эхом раздалось со всех кресел: "Мы снова проснулись, мы рады, мы рады!" Третий - это критик-марксист Лев Войтоловский, которому в скором времени предстояло одним из первых назвать в печати имя Ахматовой. В рецензии на альманах "Аполлона" в "Киевской мысли" 13 декабря 1911 года пренебрежительно подавались прогрессивной публике очередные декаденты - "г-жи Ахматовой и г-да Ауслендеры".

Сочувственней других отнесся к приезжим театральный критик И. Джонсон (И. Иванов): " - Зачем? - думал я, глядя на модных, полумодных и совсем маломодных поэтов... - зачем они это делают? Зачем то, что с любовью выносили они в душе, теперь, добровольно и самолично, с освещенной эстрады, отдают они в пищу иронически настроенной толпе? <...> Разве они не видят, как относится к ним толпа? Или они презирают ее отношение? Но тогда еще непонятнее, зачем они выступают перед нею. Ведь им приходится выходить, раскланивается перед нею и переживать, думается мне, очень скверные минуты".

После вечера Гумилев и Анна Андреевна пошли в ресторан. Здесь было получено последнее и окончательное согласие. Оно было дано не надоедливому соискателю руки, не другу юности, а поэту - дважды оскорбленному, трижды оскорбленному, бесконечно оскорбленному пощечиной, сплетней и тем, что позднее Ахматова назовет в стихах "равнодушием толпы". Поэту оставалось неполных двенадцать лет жизни.

Одна из последних встреч была у них меньше чем за месяц до его ареста. Он был у нее в квартире на Сергиевской улице, дом семь. Ахматова потом рассказывала об одной детали этой встречи - когда он уходил от нее по винтовой лестнице, она пошутила: "По такой лестнице только на казнь ходить". И когда мы читаем в примечаниях к "Поэме без героя" четверостишие, которое Автор называет "просто клеветническим добавлением" -


Шел по лестнице винтовой,
Чтоб увидеть рассветный, синий,
Страшный час над страшной Невой, -

мы должны видеть в этом не только литературную реминисценцию, не только изящную виньетку на полях столетней петербургской гофманианы, но и властно врывающуюся в стихи по-настоящему страшную биографию Анны Андреевны Горенко, в первом браке - Гумилевой. Она писала о "Поэме без героя": "Того же, кто упомянут в заглавии и кого так жадно искала сталинская охранка, в Поэме действительно нет, но многое основано на его отсутствии". И в поэзии Ахматовой, и в самой ее жизни многое было основано на отсутствии-присутствии того, с кем она решила соединить судьбу в воскресенье, 29 ноября 1909 года.

"Толстой и Гумилев где-то погрязли во флирте". Вечером на вокзал она не пришла. Гумилев уезжал в Одессу с тем, чтобы оттуда отправиться в свое первое абиссинское путешествие.

В тот же вечер у вестибюля Царскосельского вокзала в Петербурге, сойдя с привезшей его пролетки, упал без сознания Иннокентий Федорович Анненский.

... Кто был предвестьем, предзнаменованьем,
Всего, что с нами позже совершилось...

До начала десятых годов оставался один месяц.

"интеллигентный коллектив" в креслах театра Крамского. Десятые, время несравненного и единственного русского искусства, надломленные августом четырнадцатого и еще около десяти лет продолжавшие катить по инерции, вообще во многом предсказаны типичной коллизией злосчастного "Острова искусства", основным персонажей которой была (по гумилевскому выражению в переломном 1910 году) "оплевываемая справа, попрекаемая слева робко притаившаяся современная русская поэзия".

Примечания

1. "Зори" № 9. 1924.

2. Собрание дочери мемуаристки О. В. Срезневской.

3. ИРЛИ, ф. 408, ед. хр. 7.

5. "Красная газета". Вечерний выпуск от 18 ноября 1926 года.

6. Стихотворения этого сборника приводятся в его редакции, а не в последующих авторских переделках.

7. "Последние новости". Париж 1921. 20 сентября.

8. "Новый мир", № 9, 1986.

10. "Урал", № 2, 1988.

11. З. Гиппиус. Зеркала. СПб, 1898.

12. Собрание М. С. Лесмана (Ленинград). Любезно предоставлено вдовой собирателя Н. Г. Князевской.

13. ЦГАЛИ, ф. 1715, оп. 1, ед. хр. 5.

15. "Русская мысль", № 5-6, София, 1921.

16. "Южный музыкальный вестник", № 14-15, 1915.

17. "Одесские новости" от 25 ноября 1909 года.

18. Об истории Черубины де Габриак см. подробнее в публикации В. П, Купченко и З. Д. Давыдова в книге "Памятники культуры. Новые открытия". М., Изд-во "Наука", 1989 - Прим. ред.

20. ЦГАЛИ, ф. 13, ед. хр. 107, лл. 33-35.

21. ЦГАЛИ, ф. 232.

22. ОР и ОК ГПБ, ф. 1073.

23. ОР и РК ГПБ, ф. 634.

<Войтоловский Л. Н.> Всякому овощу свое время "Киевская мысль" от 1 декабря 1909 года; Померанцев С. "Остров искусств". "Последние новости". Киев. 30 ноября 1909 года; Джонсон И. Зачем? "Киевские вести" от 1 декабря 1909 года; Поляцкий А. "Остров" и мы. "Киевские вести" от 2 декабря 1909 года.

25. Дни. Берлин. 19 ноября 1922 года.

26. И. Берлин. Встречи с русскими писателями. - Slavica Hierosolymitana. 1981. V-VI.

27. И. Анненский. Книга отражений.

Раздел сайта: