"От Либавы до Владивостока грозная анафема звучит"
Доклад по принятому Постановлению сделал в Смольном Жданов. Это была печатная и непечатная брань, обращенная к редакторам и сотрудникам ленинградских журналов, но в первую очередь к М. Зощенко и А. Ахматовой. Этих двух больших деятелей отечественной словесности - "гоголя советского времени", как назвал М. Зощенко Мандельштам, и поэта, чьим голосом говорил "стомильонный народ", - связало одной судьбой, многолетней опалой и гонениями Постановление ЦК ВКП(б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград". Оно было опубликовано в центральной, и в ленинградской прессе.
"Вина" этих журналов заключалась в том, что они публиковали произведения "пасквилянта" Зощенко, "безыдейные, пессимистические, чуждые советской молодежи" стихи Ахматовой. Журнал "Ленинград", который работал всю блокаду, был закрыт, в "Звезде" поменяли редколлегию. Постановление имело всесоюзное значение, но было обращено в первую очередь против Ленинграда. Оно еще р аз продемонстрировало особо враждебное отношение Сталина к Ленинграду, ибо именно этот город оказался с точки зрения властей "рассадником безыдейности". Это Постановление ЦК ВКП(б) было внесено в школьные и вузовские программы, так что несколько поколений должны были знать, что Ахматова "полумонахиня, полублудница, которая мечется между молельней и будуаром". Ее старые книги изымались из библиотек, а набор новой книги, готовой для тиражирования, был рассыпан (случайно сохранилось лишь несколько сигнальных экземпляров), и долгих 13 лет ее стихи не печатались, даже те, которые были посвящены подвигу и страданию Ленинграда 215.
С августа 1946 года началась развернутая травля поэта, "стихи которой могут принести только вред нашей молодежи". Не меньше досталось "пасквилянту" Зощенко.
Это позорное Постановление, строго регламентировавшее культурную жизнь страны, на долгие годы затормозило духовное развитие общества и было отменено лишь в первые годы перестройки, в октябре 1988 года, через 20 с лишним лет после смерти Ахматовой.
Наградили меня немотою,
На весь мир окаянно кляня,
Обкормили меня клеветою,
Опоили отравой меня... -
эти строки выражают всю меру отчаяния Ахматовой.
В то время на первый план выходят ныне справедливо забытые писатели Бубеннов, Бабаевский, Павленко - те, кто по самой примитивной схеме писали романы, восхвалявшие Сталина и коммунистическую партию. Через пару лет, в 1949 году, когда отмечалось 70-летие вождя, вакханалия достигла апогея. Над Дворцовой площадью вечером 21 декабря был прожекторами "нарисован" в небе портрет Сталина. Культ личности Сталина можно было сравнить с культом византийских императоров. В сознании народа он был всевидящ, всеведущ и всемогущ. Все, что происходило в стране, происходило с его ведома. Неудивительно, что Ахматова именно его считала инициатором развязанной против нее травли.
Она была исключена из Союза писателей, лишена продовольственных карточек, - тем самым обречена на голод. За ней была организована слежка, что она смогла заметить, и установлено в ее комнате прослушивающее устройство, о чем она только догадывалась. У нее неоднократно совершались обыски. Знакомые, опасаясь навлечь на себя немилость начальства, старались загодя перейти на другую сторону улицы, чтобы с ней не раскланиваться. Она и сама отказывалась от встреч, опасаясь навредить своим друзьям. Н. Роскина вспоминает, как, будучи студенткой, в первые же каникулы она приехала из Москвы специально навестить Ахматову и та наотрез отказалась ее принять. Они встретились у входа в Русский музей, около львов 216. Ольга Берггольц приносила Ахматовой какую-то еду, но и ее предупредили, что такая поддержка опального поэта может ей дорого стоить. К чести О. Берггольц, она на это предупреждение ответила, что не знала, будто у революции есть такое наказание, как голодная смерть. И. Н. Пунина вспоминает, как в самом конце сентября Ахматовой вновь выдали продовольственную карточку, которую надо было прикрепить к какому-нибудь магазину. Там, где раньше была прикреплена отнятая у нее литерная карточка (в магазине на улице Бродского, напротив Европейской гостиницы, где сейчас помещение банка), прикрепить новую, нелитерную, было нельзя. Наконец, в магазине на улице Плеханова, дом 3, ей выдали вместо хлеба, не отоваренного в течение целого месяца, несколько килограммов муки 217. Сентябрь 1946 года Ахматова назвала четвертым (после третьего - блокадного) клиническим голодом. Она была уверена, что гнев Сталина навлекла на себя встречей с И. Берлиным.
И увидел месяц лукавый,
Притаившийся у ворот,
Как свою посмертную славу
Я меняла на вечер тот.
Теперь меня позабудут
И книги сгниют в шкафу.
Ахматовской звать не будут
Более того, она считала, что не санкционированная властями встреча с иностранцем спровоцировала и начало "холодной войны" и создание так называемого "железного занавеса".
И. Берлин, в оставленных им воспоминаниях, писал: "Как она утверждала, сам Сталин лично был возмущен тем, что она, аполитичный, почти не печатающийся писатель, обязанная своей безопасностью скорее всего тому, что ухитрилась прожить относительно незамеченной в первые годы революции, еще до того как разразились культурные баталии, часто заканчивавшиеся лагерем или расстрелом, осмелилась совершить страшное преступление, состоявшее в частной, не разрешенной властями, встрече с иностранцем, причем не просто иностранцем, а состоящим на службе капиталистического правительства. "Оказывается, наша монахиня принимает визиты от иностранных шпионов" - заметил (как рассказывали) Сталин и разразился по адресу Ахматовой набором таких непристойных ругательств, что она даже не решилась воспроизвести их в моем присутствии. Она приписывала все свои несчастья личной паранойе Сталина" 40*.
Это он писал уже после смерти Ахматовой. А встретиться им было суждено в Оксфорде, менее чем за год до ее кончины, летом 1965 года, через 20 лет после первой встречи.
В годы травли и гонений Ахматова написала песенку:
За тебя я заплатила чистоганом -
Ровно десять лет ходила под наганом,
Ни направо, ни налево не глядела,
А кругом худая слава шелестела.
А в 1959 году:
Это и не старо и не ново,
Ничего нет сказочного тут.
Как Отрепьева и Пугачева,
Так меня тринадцать лет клянут.
Неуклонно, тупо и жестоко,
И неодолимо, как гранит,
От Либавы до Владивостока
Грозная анафема гремит.
Идеологическое наступление шло широким фронтом. В 1948 году было опубликовано Постановление ЦК ВКП(б) "Об опере Мурадели "Великая дружба", после которого перестали исполнять музыку Шостаковича, Прокофьева, Хачатуряна и ряда других композиторов. С той поры по радио передавали исключительно Чайковского, иногрда разнообразя репертуар музыкой Римского-Корсакова и Бетховена. А Дунаевский и Соловьев-Седой должны были своими песнями внушать оптимизм.
Из эрмитажных экспозиций были убраны в запасники многие полотна европейских мастеров конца XIX - начала ХХ века, в Русском музее убрали Малявина, Кустодиева, не говоря уж о художниках "Мира искусства".
Вспоминая вторую годовщину Постановления, Ахматова записала: "В 1948 все протекло с обычной торжественностью, и вдруг через несколько дней умирает Жданов (30 августа 1948 года. - И. В.). И опять все сначала (на bis). Казалось, этот государственный деятель только и сделал в жизни, что обозвал непечатными словами старую женщину, и в этом его немеркнущая слава. Тогда еже ему был обещан памятник и полное собрание сочинений. Ни то, ни другое не состоялось. Такой мой быт, состоящий, главным образом, из голода и холода, был еще украшен тем обстоятельством, что сына, уже побывавшего в вечной мерзлоте Норильска и имеющего медаль "За взятие Берлина", начали гнать из аспирантуры Академии наук, причем было ясно, что беда во мне..." 218
Эта нахлынувшая волна мракобесия сочеталась с новыми арестами. В 1948 году начались аресты "повторников", а к 1949 году маховик репрессий вновь стал набирать обороты" 41*.
"космополитом", ни "повторником", так как в 1935 году дело до суда не дошло. Но то, что он был освобожден тогда по распоряжению Ягоды, снятого впоследствии с должности и расстрелянного как "враг народа", сыграло свою роковую роль. Пунину было 60 лет, позади блокада, во время которой он едва не умер, трудные месяцы возвращения к жизни в эвакуации в Самарканде. В 1949 году он работал в Академии художеств и на кафедре искусствоведения в Ленинградском университете. В постановлении на арест (материалы следственного дело № 3764) сказано: "Являясь апологетом формализма, Пунин в своих лекциях, на семинарских занятиях, а также и в научных работах на протяжении ряда лет защищал формалистические принципы в искусстве, преклонялся перед буржуазным искусством Запада и заявлял, что "русское, тем более советское изобразительное искусство, является лишь жалким подражанием живописи европейских стран". И вот, на основании вышеизложенного постановили Пунина Николя Николаевича подвергнуть аресту и обыску 219.
Он был осужден ОСО на 8 лет лагерной ("исправительно-трудовых" или, как назвал их позже Солженицын, "истребительно-трудовых"). Этапированных после приговора в Коми АССР, он большую часть срока провел в инвалидной зоне в поселке Абезь.
Там он и скончался в 1953 году. Ахматова откликнулась на эту смерть:
А сердце то уже не отзовется
На голос мой, ликуя и скорбя.
Все кончено. И песнь моя несется
В пустую ночь, где больше нет тебя.
"Повторником" был Лев Гумилев, ведь он полностью отбыл срок с 1938-го по 1943-й... В 1949 году он работал научным сотрудником в Музее этнографии народов СССР, успев защитить кандидатскую диссертацию. Его арестовали 6 ноября 1949 года. Арест, естественно, сопровождался обыском. И. Н. Пунина вспоминает, что Ахматова лежала в беспамятстве. Уводя Гумилева, оперативник бросил Пуниной реплику: "Позаботьтесь об А. А.!" 220. Для Ахматовой начались вновь трудные дни хлопот...
В последних числах декабря 1949 года или в первых числах января 1950 года она была на приеме у главного прокурора города. Главная прокуратура находилась на Литейном пр., дом 47, угол ул. Белинского и Литейного пр., над областной аптекой. Ахматова позже записала, как она стояла на прокурорской лестнице: "С моего места было видно, как мимо длинного зеркала (на верхней площадке) шла очередь женщин. Я видела только чистые профили - ни одна из них не взглянула на себя в зеркало..." 221 Простояв достаточно долго в очереди на лестнице, ожидавшие перемещались в небольшую комнату, где была специальная регистрационная книга. Пришедшая узнать об участи своего арестованного отца Р. Б. Вальбе, записываясь в этой книге, сразу узнала типичную роспись Ахматовой - перечеркнутое строчное "а". оглядев угрюмую очередь, узнала саму Ахматову. Когда А. А. вошла в кабинет, оттуда раздались грубые мужские крики. Ахматова вышла чрезвычайно взволнованная. (Со слов Р. Б Вальбе).
После ареста сына Ахматова опять - в который уже раз! - "почистила" свой архив: уничтожила записные книжки. Сын был осужден на 10 лет лишения свободы и отправлен в Казахстан.
В жизни Ахматовой конец 40-х годов был одним из самых тяжелых этапов. Она сама была гонима, сын опять был в заключении, она почти ничего не зарабатывала, сама была "на волосок от тюрьмы", что подтверждает нижеследующий документ:
"Справка"
Ахматова Анна Андреевна, 1982 г. р., уроженка г. Ленинграда, разрабатывается 5-м отд. УМГБ ЛО по делу-формуляру, в связи с чем она не допрошена в качестве свидетеля по делу Пунина Н. Н.
Гумилев Лев Николаевич арестован 6 ноября 1949 г. и направлен в распоряжение следственной части по особо важным делам МГБ СССР.
Нач. 2 отд. След. Отдела УГБ ЛО л-т
Ковалев.
24 ноября 1949 г." 222.
Обращает на себя внимание не только содержание (дело-формуляр!), но и вопиющая небрежность, с которой эти самые "компетентные" искажают дату и место рождения.
Вместе с многочисленной группой "низкопоклонников перед Западом" был арестован Григорий Александрович Гуковский, пушкинист, специалист по русской литературе XVIII и XIX веков, профессор Ленинградского университета, давний друг Ахматовой. Он погиб во время следствия. Можно себе представить, каким пыткам его подвергли. По всей стране, но особенно в Ленинграде, с 1948 года развернулась травля "безродных космополитов", "низкопоклонников перед Западом". Проще всего назвать эту до самой смерти Сталина не прекращающуюся травлю - государственной антисемитской кампанией. Это выражалось не только в репрессиях, но и в негласно введенной процентной норме при приеме в вузы, в увольнении с ответственных постов, в "переводе" на далекие окраины. Так. целую группу историков, профессоров Университета, послали на "укрепление кадров" в Среднюю Азию. Профессор О. Л. Вайнштейн, по учебнику которого много поколений студентов изучали Средние века, был отправлен в город Фрунзе (ныне Бишкек), а некоторых работников ИТР Кировского завода отправили в Вологодскую область на подъем механизации сельского хозяйства. Зимой 1952-1953 года апогеем антисемитизма стало "дело врачей". Хотя эпицентр "дела" находился в Москве, ибо "дело" касалось в первую очередь врачей Кремлевской больницы, но сотни врачей в Ленинграде были уволены из-за своей национальной принадлежности.
Еще не оправившийся после блокады и войны город опять лихорадило, опять люди были не уверены в завтрашнем дне, опять испытывали смертельный страх. Сталин напоминал своим гражданам, кого надо бояться всегда, кто хозяин над каждым жителем страны. Это так называемые "органы", представители которых были в каждом учреждении, предприятии, конторе. Это первые отделы, спецотделы при отделах кадров.
"Ленинградского дела", было то, что уже в первые послевоенные годы Ленинград раздражал сталинское руководство своим подвигом, несгибаемостью, жертвенностью.
Начали раздаваться голоса литераторов, наиболее чутких к велению партийного начальства. Они предостерегали от "жажды мученичества" и "пафоса страданий". Эти статьи (В. Ермилова, В. Вишневского, В. Инбер и др.) прокладывали дорогу для оргвыводов по отработанной схеме. Этому беспамятству противостояли строки О. Берггольц:
И даже тем, кто все хотел бы сгладить
В зеркальной робкой памяти людей,
Не дам забыть, как падал ленинградец
На желтый снег пустынных площадей.
Из произведений, в которых речь шла о подвиге Ленинграда, цензура беспощадно выбрасывала все "мрачное", "отрицательное", "вызывающее тревоги", "пугающее". Изуродованы цензурой были роман В. Кетлинской "Блокада", повесть Н. Чуковского "Балтийское небо", произведения Л. Рахманова, Е. Рысса. Архивом неизданных рукописей с пометой "Н. О." (не опубликовано) стала квартира Ольги Берггольц. Апофеозом этой кампании, развернутой властями, стало высказывание В. Кочетова, что и голода-то никакого в блокаду не было... Но это было уже в начале 70-х годов.
Сталин обвинил ленинградскую партийную организацию в том, что она противопоставила себя всей партии большевиков.
Была арестована вся партийная верхушка: Вознесенский, Кузнецов, Капустин, Родионов и Попков. Их заставляли учить наизусть выбитые пытками "свои" показания. Выездной суд состоялся в Доме офицеров. Приговор был приведен в исполнение после оглашения. В ночь с 30 сентября на 1 октября 1950 года они были расстреляны и погребены в Левашовской пустоши - 5 человек.
Тогда же был разгромлен любимый ленинградцами Музей обороны Ленинграда и арестован его директор Л. Л. Раков. Он был осужден на 25 лет заключения и 5 лет поражения в правах. В вину создателям Музея обороны вменили "выпячивание ленинградских руководителей". Вычислили, что портрет Попкова равен по величине портрету Сталина. В Музее "нашли" оружие - несомненно для диверсии.
По городу шли аресты партийных, комсомольских, профсоюзных руководителей, сотрудников Института истории партии, работников газет "Ленинградская правда", "На страже Родины" и многих других. Часто это были люди, сами принимавшие участие в репрессиях 30-х годов. Теперь пришла их очередь. Формулировки обвинений совпали с теми, что уже были в те годы, когда громили "зиновьевскую оппозицию".
Это особое отношение к Ленинграду вполне объяснимо идеологией тоталитарной власти: одна партия, один вождь, одно мнение, одна столица. Жестоким репрессиям подвергались представители всех слоев городского населения. Как кстати вспомнить ахматовское определение города - "опальный"!
Именно поэтому многие видные деятели культуры и искусства предпочитали Ленинграду Москву. Еще в предвоенные годы туда переехали и в послевоенные годы продолжали переезжать многие из тех, кто, казалось, был неотъемлемой частью ленинградской культурной жизни. Москвичами стали Уланова, Маршак, Чуковский, Шостакович и многие другие...
Тем не менее Ахматову в 1950 году восстановили в Союзе писателей. На собрании правления, где решался этот вопрос, выступил М. Лозинский.
Ахматова вспоминает: "... все вздрогнули, когда он припомнил слова Ломоносова о том, что скорее можно отставить Академию от него, чем наоборот. А про мои стихи сказал, что они будут жить столько же, как язык, на котором они написаны.
Я с ужасом смотрела на потупленные глаза Вел<икого> Пис<ателя> Зем<ли> Русс<кой>, когда звучала эта речь. Время было серьезное" 223. Под Великим писателем Земли Русской Ахматова имела в виду А. Прокофьева.
Ситуация складывалась абсурдная: член Союза советских писателей - объект непрекращающейся травли...
А в 1951-1952 годах занимающий Фонтанный Дом Арктический институт Главного управления Северного морского пути предъявил претензии на служебный флигель, где было всего несколько жилых квартир, в том числе и квартира № 44. Все освобождающиеся помещения предназначались для лабораторий со специфическим оборудованием, и институт хлопотал перед городскими властями о предоставлении жильцам другой жилплощади.
разлучить ее семью с Ахматовой. При этом ей цинично говорили, что если "старуха останется одна, она долго не проживет". Надо отдать должное благородству И. Н. Пуниной, которая наотрез отказывалась от всех подобных вариантов. Наконец, был найден тот, который оказался более или менее подходящим, - район, расположение комнат, этаж. Недостатком было отсутствие какого бы то ни было жилья для Льва. Правда, еще неизвестно, когда он возвратится, вот тогда возникнут почти неразрешимые проблемы.
Но в тот момент надо было решаться на переезд - все остальные жильцы из флигеля выехали и Ахматова с Пуниными оставались последними.
У Ахматовой с Фонтанным Домом было связано очень много самых сокровенных и мучительных переживаний. Уезжая во время блокады, она написала:
Где вечерняя бродит истома,
Я аукалась с дальним эхом,
Непривычным смущая смехом
Непробудную сонь вещей,
Где, свидетель всего на свете,
Смотрит в комнату старый клен,
И, предвидя нашу разлуку,
Мне иссохшую черную руку
Как за помощью тянет он 42*.
Особенных претензий не имею
Я к этому сиятельному дому,
Но так случилось, что почти всю жизнь
Я прожила под знаменитой кровлей
В него вошла и нищей выхожу...
Она вошла сюда автором ряда сборников, последним из которых был "Anno Domini". Она вышла из этого дома автором "Requiem'a" и "Поэмы без героя", над которой она будет еще работать чуть ли не до конца жизни. Этот дом, "свидетель всего на свете", теперь уходил в прошлое.
Новый адрес имел свои привлекательные стороны - улица Красной Конницы (Кавалергардская), дом 4, рядом с Суворовским проспектом, вблизи от Таврического сада, от "Башни" Вяч. Иванова. Ахматова, разумеется помнила, что в доме 20 по этой улице жил Н. В. Недоброво, написавший рецензию на сборник "Четки". Много позже она сказала: "Недоброво отгадал меня" 224. Он был адресатом некоторых ее стихотворений.
"... Белее сводов Смольного собора..."
Прекрасно зная город, она знала, в частности, и эти места. Иногда она просила привести лекарство из "слоновой аптеки". Ахматова имела в виду аптеку на углу Кирочной улицы и Суворовского проспекта. Она объясняла, что еще в елизаветинские времена здесь изготовляли лекарства для слонов, впервые тогда появившихся в Петербурге. Ей нравилось щегольнуть знанием подробностей из истории и была старого Петербурга. В этом доме она прожила 9 лет, с 1952 до 1961-го.
5 марта умер Сталин, а 4 апреля центральные газеты поместили сообщение о том, что все обвинения против врачей были ложными, а показания получены под пытками. Ахматова признавалась Л. Чуковской, что, узнав об освобождении врачей, она ночью несколько раз просыпалась от счастья 225. Событие было неслыханное в новейшей истории - впервые публично власть признавалась в том, что органы арестовали и пытали неповинных людей.
Через несколько месяцев был арестован Берия и вся верхушка МГБ. Знаменательно, что в вину ему было вменено не то, в чем он был виноват на самом деле, а то, что он якобы был английским шпионом, что, конечно, истине не соответствовало.
демократии. Это были стихи Деборы Варанди, Егиша Чаренца и др. Она переводила "Марион Делорм" Гюго. Когда перевод был готов, передала через М. Лозинского текст пьесы Н. П. Акимову. К сожалению, "Марион Делорм" в переводе Ахматовой на сцене акимовского театра поставлена не была.
Все это время она не прекращала хлопот об освобождении сына. Так как она была фигурой одиозной, идти ей навстречу ни один занимающий высокий пост чиновник не решился бы, даже если бы и захотел. Ленинградские ученые - востоковед академик В. В. Струве, археолог и директор Эрмитажа М. И. Артамонов, включились в хлопоты о пересмотре дела Л. Н. Гумилева.
В 1954 году в Прокуратуру СССР хлынул настоящий поток заявлений с просьбой о пересмотре дел лиц, находившихся в заключении. С этого же времени подготавливаются большие политические перемены.
Как первое робкое проявление оттепели, через неполный год после смерти Сталина, в Ленинграде на третьем этаже Эрмитажа был расширен отдел с работами импрессионистов и постимпрессионистов.
А в следующем, 1955 году в Эрмитаже выставили 10 лет хранившийся в тайниках музея Пергамский алтарь. В связи с десятой годовщиной победы над фашизмом было решено вернуть Германии те культурные ценности, которые в конце войны были вывезены как трофеи. Москва прощалась с картинами Дрезденской галереи, Ленинград - с Пергамским алтарем. Тогда Эрмитаж посетили сотни тысяч людей. (Никому не приходило в голову, что поездка в Дрезден или Берлин будет когда-нибудь доступна).
226.
В Русском музее появились извлеченные из запасников картины художников "Мира искусства" - Сомова, Бенуа и других. Для Ахматовой встреча с этими полотнами была радостна, как встреча с молодостью. В Филармонии зазвучал ранее гонимый Шостакович. 15 января 1955 года, через 7 лет после написания, как вызов только что пережитому, были исполнены самыми знаменитыми певцами - Ниной Дорлиак, Зарой Долухановой, Александром Масленниковым - "Еврейские песни" Шостаковича.
Под впечатлением Пятой симфонии Шостаковича Ахматова написала:
В ней что-то чудотворное горит,
И на глазах ее края гранятся.
Когда другие подойти боятся.
Когда последний друг отвел глаза,
Она была со мной одна в могиле
И пела словно первая гроза
Позже она подарила Шостаковичу свою книгу стихов с примечательной надписью: "Д. Д. Шостаковичу, в чью эпоху я живу на земле". Эти слова она впервые произнесла, услышав Седьмую симфонию...
"Ленфильм" были сняты "Небесный тихоход", "В шесть часов вечера после войны". Большинство послевоенных фильмов были посвящены только что пережитой войне. Наиболее удачные - "Звезда" по повести Э. Казакевича и много позже - "В окопах Сталинграда" по повести В. Некрасова.
В 1947 году "Ленфильм" выпустил замечательный фильм по сказке Е. Шварца "Золушка", в котором великолепно сыграла главную роль Янина Жеймо. Этот фильм стал настоящим праздником для зрителей - легкий, веселый, жизнерадостный, он дарил два часа радости.
Характерна эволюция властей по отношению к А. Блоку. В 25-летие смерти поэта, в 1946 году (за несколько дней до Постановления), прошел торжественный вечер его памяти в том театре, где он работал в последние годы, - Большом драматическом. Ахматова выступала, читала стихи, ему посвященные, приняла участие в торжественной церемонии возложения цветов на кладбище.
"Если бы Блок не написал "Двенадцать", мы бы его вычеркнули из истории советской литературы", - заявил Фадеев в начала 50-х годов.
А в 1955 году чрезвычайно пышно и торжественно отмечалось его 75-летие. Вечер памяти Блока прошел в Доме писателей. Блоковское торжество состоялось даже в Таврическом дворце, где выступал Владимир Орлов. Все это были признаки наступавшей "оттепели" 227.
Повесть И. Эренбурга под таким названием была опубликована весной 1955 года и дала название целому десятилетию.
Примечания
40* 9 июня 1997 года автору выпало счастье навестить в том оксфордском доме, где принимали Ахматову, 88-летнего сэра И. Берлина. Его обворожительная манера общения и аристократическая простота позволили мне в полушутливой форме спросить, не чувствует ли он ответственности за начало "холодной войны" и за "железный занавес". Он ответил буквально следующими словами: "Я ей говорил: "Вы значительный человек, и я - значительный человек. Мы оба значительные люди. Но ведь не !" (Пользуясь случаем, приношу сердечную благодарность миссис Хаскелл, моей однокласснице по 89-й ленинградской школе военных и послевоенных лет, за организованную ею встречу с И. Берлиным).
41* Для этого кроме причин политических были причины экономические - нужен был бесплатный рабочий труд, и такими рабочими руками были зеки. Не только неквалифицированный, но высококвалифицированный труд был в большой мере подневольным. О системе "шарашек" поведал в "Круге первом" Солженицын. На Балтийском заводе, "Электросиле", Кировском заводе были такие "шарашки". Даже в самих Крестах была "шарашка", где проектировали новейшее оружие.
42* "Своим домом" Ахматова считала и небольшой сад со старыми деревьями - оазис тишины среди шумного города. Поэтому так много фотографий сделано в нем: знаменитый "3-й сфинкс", фотография с Пуниным и др.
215. См.: Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. М., 1997. С. 7-10.
217. Там же.
218. Ахматова А. Записные книжки. 1958-1966. С. 265.
219. Пунин Н. Дневники. Письма. М., 2000. С. 420.
220. Воспоминания об Анне Ахматовой / Сост. В. Виленкин, В. Черных. М., 1991. С. 470-471.
222. Цит. по: Пунин Н. Дневники. Письма. М., 2000. С. 424.
223. Ахматова А. Записные книжки. 1958-1966. С. 705.
224. Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. М., 1997. С. 124-125.
227. Вопросы литературы. 1995. № 4. С. 212-213.