Последнее десятилетие
(1956-1966)
В феврале 1956 года в Москве состоялся ХХ съезд партии. ничего не предвещало каких-либо экстраординарных событий. Но неожиданно для участников съезда по окончании всей объявленной повестки дня состоялось закрытое заседание, где Н. С. Хрущев сделал свой поистине исторический доклад "О культе личности Сталина и о преодолении его последствий".
Один из делегатов съезда, А. Н. Яковлев, вспоминал, что во время чтения доклада никто не осмеливался даже повернуть голову в сторону соседа, а по окончании доклада расходились в гробовой тишине. По распоряжению генсека доклад был прочитан во всех первичных парторганизациях и все всех трудовых коллективах.
Эту небольшую красную книжечку с текстом доклада не разрешалось даже брать в руки кому бы то ни было, кроме одного ответственного партработника, получавшего ее под расписку. Записывать услышанное тоже не разрешалось. Тот, кто все же тайком это делал, рисковал партийным, комсомольским билетом, местом работы и так далее.
Если вспомнить, на каком уровне дезинформации находилось тогда все общество, как уцелевшие, кого коснулась репрессивная машина, давали подписку о неразглашении, как люди боялись даже глухо дошедших слухов, как особенно берегли детей от излишней информации и как агрессивна была государственная идеология, можно себе представить, какое ошеломляющее впечатление произвел этот доклад на ознакомившихся с ним.
Известно, что Ахматова была одной из очень немногих кто ни разу не поддался, начиная с первых революционных лет, никаким иллюзиям. Доклад она восприняла как очищающее Слово. (Она так и писала его с большой буквы). С этого времени она гордо заявляла, что принадлежит к "партии Хрущева". Тогда же была произнесена ее замечательная фраза: "Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили" 228.
И они, действительно, стали возвращаться из лагерей, ссылок, тюрем. Ахматова ждала сына. Но, несмотря на хлопоты многих авторитетных людей, среди которых был директор Эрмитажа М. И. Артамонов, Л. Гумилева освободили лишь в мае 1956 года.
Возвратившиеся вчерашние эеки очень скупо делились своими переживаниями, скрывали их, не доверяя ни новой политической реальности, ни окружавшим их людям. Страх, поселившийся в душах людей еще в начале 20-х годов, стал неотъемлемой частью сознания советского человека. Тем более разъедающий души страх был присущ вчерашним обитателям ГУЛАГа. Оттепель слегка притушила его, преимущественно среди молодежи, но не изжила. С этим чувством Ахматова прожила многие десятилетия, хотя тюремный застенок и насильственное изгнание ее миновали. В течение всего недолгого периода хрущевских реформ граждан не покидало ощущение временности, невсамделишности проходивших перемен.
Но надо было решать повседневные проблемы.
Не сразу после возвращения получил Л. Гумилев собственную жилплощадь. Только на рубеже 50-60-х годов развернулось массовое жилищное строительств, и вернувшиеся из заключения и ссылок реабилитированные получили квартиры или комнаты. Одинокие, а такими чаще всего были возвратившиеся из тюрем и лагерей, делались "подселенцами" в квартире, где большую или две другие комнаты занимала семья. Часто это были семьи посмертно реабилитированных. Таким "подселенцем" стал и Л. Гумилев. В 1959 году он получил комнату на Московском проспекте. Это был район новостроек "сталинского ампира" и "хрущоб" - новых пятиэтажных домов из серого (самого дешевого) кирпича с малогабаритными квартирами. Роскошные "ампирные" здания специально для реабилитированных ленинградцев были построены на рубеже 60-х годов на Авиационной улице. Они занимают целый квартал, выходя на ул. Фрунзе и пр. Гагарина. Правда, от центра города это было очень далеко, а метро (ст. Маяковская) пришло туда только в 1970 году. Если иметь в виду, что вернулись больные, по большей части пожилые люди, то можно сказать, что там сложилось своеобразное гетто. Такие районы появились не только вблизи Московского пр., но и в Волковой деревне и других максимально удаленных от центра районах.
Вопрос транспорта в жизни города был очень важен, потому что население во второй половине 50-х насчитывало более трех миллионов человек, что уже превосходило население довоенного Ленинграда, поэтому открытие в 1955 году метрополитена было встречено горожанами с большой радостью.
В старых, обжитых районах, на образовавшихся после войны пустырях, строились дома по индивидуальным проектам.
В 1961 году на улице Ленина на Петроградской стороне (Ахматова называла не без юмора эту часть города Франкфуртом-на-Одере за периферийность этого района и, что немаловажно для Ахматовой, за отсутствие пушкинских или воспетых Пушкиным мест) поднялся комфортабельный многоэтажный дом, отданный в распоряжение ленинградской писательской организации. Ахматова получила в нем трехкомнатную квартиру, куда въехала вместе с дочерью и внучкой Н. Пунина (и с их мужьями), чтобы прожить по этому адресу последние 5 лет жизни. Она считала Пуниных "своей семьей".
В этом же доме получила квартиру вернувшаяся после многих лет заключения писательница и поэтесса Е. М. Тагер. Ахматова приятельствовала с ней, подарила ей своей (еще не опубликованный) "Requiem"
Елена Михайловна была среди тех, кто посещал Ахматову, когда она лежала в больнице. До войны Ахматова лечилась в Мариинской больнице, а в конце 50-х и начале 60-х она дважды лежала в больнице Ленина на Васильевском острове (ныне Покровская больница).
Палаты были многоместные, лишенные элементарных удобств. Ни серьезные болезни, ни больничные условия не мешали ей творить. Под написанными в больнице стихами появился адрес: "Гавань".
Однажды санитарка, помогавшая Ахматовой расчесывать волосы, спросила у нее, правду ли говорит их буфетчица, будто она пишет хорошие стихи. Даже 13 лет вынужденного молчания не лишили, как выяснилось, Ахматову самого широкого читателя!..
Несмотря на явно пошатнувшееся здоровье, Ахматова часто "баловала" себя посещением лучшего в стране музыкального коллектива - Академического симфонического оркестра Ленинградской филармонии. Вместе с ним часто играли приезжавшие в Ленинград с концертами М. Ростропович и С. Рихтер. Ахматова, очень эмоционально воспринимавшая музыку, старалась не пропускать их концерты.
телевизоров было впереди). С начала 60-х, когда молодые друзья привезли в "Будку" (Комарово) проигрыватель, Ахматова слушала музыку очень часто. И было уже не так важно в Ленинграде это, в Москве или в Комарово... Таково еще одно свидетельства "бега времени", которое так остро замечала Ахматова.
В период оттепели оживилась театральная жизнь. Среди драматических театров особое место занял Большой драматический театр, труппу которого возглавил тогда Г. Товстоногов. В 1957 году театральной сенсацией стал спектакль "Идиот", поставленный Г. Товстоноговым. Князя Мышкина играл И. Смоктуновский, и эта роль сделала его знаменитым. В 1963 году огромным зрительским успехом пользовались спектакли "Карьера Артура Уи" по пьесе Б. Брехта и "Горе от ума". Товстоногов безошибочно угадывал злободневность классики и, соответственно, расставлял акценты. Ведущие роли в этом театре играл Владимир Рецептер, которого Ахматова знала еще подростком в Ташкенте. Он и теперь иногда навещал ее. Ахматова обдумывала киносценарий и среди возможных исполнителей называла И. Смоктуновского и А. Баталова.
В город стали приезжать иностранные артисты. Гастролировали "Комеди Франсез", Королевский шекспировский театр, итальянский театр кукол. Приезжали Ив Монтан с Симоной Сеньоре, мим Марсель Марсо и др. Ленинградский зритель услышал оперу Гершвина "Порги и Бесс" (январь 1956 года) и мюзикл Фр. Лоу "Моя прекрасная леди" (май 1960 года). Эти спектакли привезли американцы. Наступил конец культурной изоляции, в которой город (со всей страной) жил долгие десятилетия.
Но личные контакты возникли не сразу. На рубеже 60-х годов в доме у Ахматовой появилась иностранная молодежь. Творчество Ахматовой вызывало интерес на Западе. 6 мая 1963 года она записывает: "Сегодня приходил англичанин из Кембриджа Джон Эльсворт и сказал, что обо мне пишет Антони Кросс и еще один англичанин, и кто-то в Америке" 229. Приехала к ней молодая американка Аманда Хейт, ставшая впоследствии первым биографом Ахматовой. Это была та реальность, о которой еще несколько лет назад помыслить было невозможно. "Железный занавес" явно проржавел и начал дырявиться.
Люди не только приезжали, но и привозили книги. К "самиздату" прибавился "тамиздат".
По рукам еще зимой 1955-66 года ходили листки с переписанной от руки или на машинке поэмой Твардовского "Теркин на том свете". А следом, как возвращение из небытия, появились подборки стихов Н. Гумилева, О. Мандельштама, М. Цветаевой. Да и поэзия Ахматовой - та же "Поэма без героя" в разных вариантах - широко ходила в списках. Некоторые любители составляли даже книжки, самодельно переплетая их.
Ахматова поражалась тому, какой огромный интерес у молодежи вызывала поэзия 20-30-х годов. После реабилитации О. Мандельштама, наступившей почти через 20 лет после его гибели, в 1957 году (поистине "поздний реабилитанс"!), его вдова делала попытки издать книгу стихов. Сейчас, когда на полках книжных магазинов свободно лежат тома и томики стихов Мандельштама, невозможно себе представить, сколько усилий потребовалось, чтобы выпустить его книгу. Но Ахматова говорила Надежде Яковлевне: "С Осей все в порядке!" И еще она любила говорить: "Мы живем догутенберговскую эпоху".
Таким же "догутенберговским" способом распространялся "Requiem", "Черепки" и другие стихи Ахматовой. В "Записных книжках" Ахматовой перечислено около восьмидесяти человек, кому она сама в последние месяцы 1962-го и первые 1963 года давала читать "Requiem"!
Как событие для читателей, в 1958 году впервые после пятнадцатилетнего перерыва под редакцией А. Суркова вышла небольшая книжка стихов Ахматовой, об этой долгожданной книжке она говорила: "дистиллированная Ахматова" и оригинальным способом сопротивлялась этой "дистиллированности". Во все экземпляры, которые она сама дарила, она вклеивала страницы с собственноручно вписанными стихами. То, что ходило в списках, "дистиллированным" не было.
Машинописные листки со стихами поэтов старшего поколения и стихи молодых передавались из рук в руки. Так любители поэзии читали Волошина, Цветаеву, Мандельштама, Ахматову, Бродского, Уфлянда, Еремина и других ныне известных и неизвестных поэтов.
Из "тамиздата" пришли романы и повести В. Набокова, "Доктор Живаго" Пастернака, позже "Софья Петровна" Л. Чуковской. Явление "самиздата" и "тамиздата", то есть неподцензурной литературы, распространяемой неофициальным путем, было связано с большим риском: за хранение и распространение "самиздата" можно было угодить в тюрьму, что неоднократно и случалось. Само по себе это явление уникально в отечественной культуре. На "самиздате" воспитывалось целое поколение.
Выходили один за другим сборники стихов Е. Евтушенко, А. Вознесенского, Р. Рождественского, Б. Ахмадулиной. Они поражали своей гражданской смелостью и были любимы молодежью. Эти поэты выступали на огромных стадионах перед многотысячной аудиторией. Так было в Москве.
Скромнее, другой тональности, но с не меньшим интересом проходили вечера современной поэзии в Ленинграде. Они бывали в домах и дворцах культуры. Но чаще в разных НИИ, небольших библиотечных залах. О том, кому Ахматова из всех появившихся тогда поэтов отдавала предпочтение, говорит ее запись самой последней поры: "... Вот в чем сила Иосифа (Бродского. - И. В.): он несет то, чего никто не знал: Т. Элиота, Джона Донна, Перселла - этих мощных великолепных англичан! Кого, спрашивается несет Евтушенко? Себя, себя и еще раз себя" 230. Чтобы была понятна эта реплика, надо отметить, что Бродский в ту пору увлекался английской поэзией и переводил ее.
Молодая ленинградская поэзия была не только гражданской, но и философской. Могучая поэтическая волна начала 60-х годов дала не только много новых имен, но и новые поэтические жанры. Авторы запели свои стихи. Первым надо называть Б. Окуджаву. Но это в Москве. В Ленинграде такими поэтами-певцами-менестрелями были А. Городницкий, Е. Клячкин, Ю. Кукин. Да ведь всех не перечислить! Их песни распространялись на магнитофонных лентах и воспроизводились на больших магнитофонах, которые, как тяжелые чемоданы, переносили из дома в дом. "Есть магнитофон системы "Яуза", - пел Галич. Слушала ли Ахматова песни "бардов"? Скорее всего, могла слушать в Москве у Ардовых. Во всяком случае, это было характерное явление в культурной жизни тех лет. А ко всему новому Ахматова всегда относилась с живым интересом.
В 1959 году Л. Я. Гинзбург, никогда не прерывавшая свою дружбу с Ахматовой, зашла к ней в сопровождении одного из своих учеников. Это был двадцатилетний Александр Кушнер. Позже он посвятил ей и ее памяти несколько стихотворений и статей. Примерно в это же время, может быть несколькими месяцами позже, пришел к Ахматовой Анатолий Найман. Он учился в Технологическом институте и писал стихи. Через некоторое время в доме Ахматовой появился еще один студент-технолог, тоже поэт, Евгений Рейн. Тот, в свою очередь, привел Дмитрия Бобышева, а вскоре и Бродского.
Так к началу 60-х годов сложился "волшебный хор", который сделал светлее и радостнее последние годы жизни Ахматовой. Вокруг нее опять читались новые стихи, и ей самой было кому читать свои.
Складывалось впечатление, что прерванная литературная традиция восстанавливается. Это радовало Ахматову и освобождало от гнетущего чувства одиночества. То, что это были не "дети", а уже "внуки", не мешало ей с глубоким уважением, искренним интересом относиться к их творчеству. Они посвящали ей стихи. Она - им. В последние годы она даже делала с А. Найманом совместную работу - они переводили Леопарди.
Впрочем, в окружении Ахматовой были люди и среднего поколения - С. Липкин, И. Лиснянская, Н. Ильина, А. Тарковский, М. Петровых, но это были москвичи. Особенно ценила она стихи Бродского, считая его самым талантливым из всех. Впрочем, она признавала талант и Бобышева, и Наймана, и Рейна. Она опасалась, что дружба с нею, опальным поэтом, может осложнить их судьбы. И не так уж важно, Бродскому, попавшему в беду, или Найману, которому та же беда грозила - перед ленинградскими властями они были одинаково беззащитны - написала она:
Но не видеть бы мне на земле
Золотое клеймо неудачи
На еще безмятежном челе.
В 1964 году был арестован и сослан "за тунеядство" И. Бродский.
Нет нужды пересказывать "дело" Бродского. Судья Савельева до конца дней была уверена в своей правоте. Для Ленинграда 1964 года это было событие неординарное. То количество людей, что заполнило коридор, зал суда и стояло перед входом на улице во время этого судилища над "тунеядцем", искренне удивило судью. А главное, показало настроение ленинградцев. Хорошо организованная травля не дала ожидаемого результата.
Ахматова остро переживала все, что происходило тогда с Бродским.
В связи с делом Бродского надо назвать незаслуженно редко упоминаемое имя адвоката З. Н. Топоровой, которая высококвалифицированно и корректно вела защиту, и ленинградских профессоров В. Адмони, Е. Эткинда, писательницу, "отвечающую" за работу с молодыми", н. Грудинину. Они выступили как общественные защитники - явление в советской практике почти невероятное. Ни для одного из них это не прошло безнаказанным.
В Ленинграде как возглавлял писательскую организацию Александр Андреевич Прокофьев во время позорного Постановления "О журналах "Звезда" и "Ленинград", так и во время оттепели он занимал ту же должность. Неудивительно, что, когда летом 1956 года О. Берггольц поставила вопрос об отмене Постановления, ответ был отрицательным.
Ленинградские власти боялись новых веяний и тенденций. Они были генетически запуганы. Поэтому все годы так называемой "оттепели" город был крайне реакционен. Преследования, которые были невозможны в Москве, возможны были в Ленинграде. Так было и в 1956, и в 1957, и в 1963-1964 годах.
В декабре 1956 года из Музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина привезли в Эрмитаж выставку работ Пабло Пикассо. Ее открытие в Москве было очень многолюдным. Ожидающая публика проявляла нетерпение. И тогда к собравшимся обратился Эренбург со словами: "Мы ждали 20 лет этой выставки. Неужели не подождем еще 20 минут?!"
Когда выставку привезли в Эрмитаж, то залы, где она размещалась, превратились в дискуссионный клуб. Наша всеобщая необразованность, или, вернее сказать, отсталость, была такова, что люди, знавшие только "Голубя мира" Пикассо, нуждались в толковом рассказе об этом неведомом искусстве. В некоторой степени впечатление от этой выставки передал в стихах "Из цикла "Пикассо" поэт Александр Гитович:
Нет, я не варвар. Я не посягну
На то, что мне пока еще неясно,
И если полвина мне прекрасна,
Пусть буду я и у второй в плену 231.
Какие-то студенты обратились в Эрмитаж с просьбой, чтобы им прочитали лекцию о творчестве П. Пикассо, но получили отказ. Отказала и Публичная библиотека. Тогда решили, что обсуждать искусство надо на площади Искусств. Но пришедшие на площадь застали на ней поливальные машины и марширующих солдат. На скамейках в сквере (где еще не было памятника Пушкину) почему-то сидели мужчины средних лет в одинаковых шапках, а студенческая молодежь толпилась около Музея этнографии, у входа в Филармонию, у Малого оперного театра.
Решили пойти в Ленинградское отделение Союза художников на ул. Герцена, дом 38. Там обсуждалась очередная осенняя выставка. С площади пришло около 200 человек. Выступила студентка Консерватории Ю. Красовская и сказала, что увиденное ею только что на площади Искусств напомнило аракчеевский режим. Это был скандал. На следующий день она была арестована и некоторое время провела в ДПЗ. Искали ее сообщников и единомышленников, искали контрреволюционную организацию. Не обнаружилось, так как ее не было и в помине. Красовскую выпустили, а в партийном руководстве событие 21 декабря расценили как выступление политически незрелой молодежи в связи с днем рождения Сталина 232.
На площади был арестован выпускник филологического факультета Университета, работавший в университетской библиотеке, Александр Гидони. А ранее, 7 ноября, во время демонстрации, был арестован студент филфака поэт Михаил Красильников, который закричал: "Свободу Венгрии!"
В декабре 1956 года было распространено в судебных инстанциях закрытое письмо ЦК. Оно называлось: "Об усилении политической работы парийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских, враждебных элементов". В этом письме, в частности, указывалось, на кого надо обратить внимание, - на творческую интеллигенцию и студенчество. Верховный Суд РСФСР откликнулся проектом Постановления, которое было разослано по всем судам Советского Союза, и, хотя проект остался проектом, он сыграл в судебной практике директивную роль. "... Сигналы, поступающие с мест, свидетельствуют о том, что некоторые из реабилитированных после возвращения из мест заключения, особенно из числа бывших троцкистов, правых оппортунистов и буржуазных националистов, группируют вокруг себя антисоветские настроения и политически неустойчивых лиц, пытаются возобновить свою преступную деятельность" 233"реабилитация" исключает какую-либо "преступную деятельность", а "преступная деятельность" не подлежит реабилитации. Это письма свидетельствовало о том, что государство в лице своих правоохранительных органов не стремилось к восстановлению законности. Уже в 1957 году арестованных по политическим мотивам было в 4 раза больше, чем в 1956 году, а по всей стране эта цифра достигла 2948 человек 234.
В 1957 году в Ленинграде прошло два групповых политических процесса, третий в 1958 году. В двух случаях их трех прокурор опротестовал приговор "за мягкость наказания", и он, естественно был ужесточен. Какая уж тут независимость судей! Среди осужденных по этим делам были молодые люди студентческого и постстуденческого возраста, поверившие "оттепели". Один из них - ныне известный петербургский правозащитник Б. Пустынцев, другой - бывший депутат Государственной Думы М. Молоствов, а об освобождении третьего - математика Р. Пименова - Ахматова молилась 235.
Когда весной 1959 года в Ленинград приехал Вячеслав Всеволодович Иванов, он был поражен той атмосферой, которую застал. Как будто и не было ХХ съезда! Он хотел узнать телефон Ахматовой, но все боялись признаться, что его знают, или, действительно, не знали номера. Для москвича это было неожиданностью 236.
Ахматова оставалась одинокой. Рядом был очень узкий круг верных ею людей. Она горько шутила, говоря, что единственным ее собеседником остался телефонный голос, сообщающий точное время. В стихах 1964 года она называет Ленинград распятой столицей:
... Столицей распятой
Иду я домой.
К тому времени относится фраза Ахматовой: "В Ленинграде все умерли". В 1955 году умер старейший подлинный друг Ахматовой М. Лозинский, а в 1958 году умер затравленный, измученный, и морально, и физически, Зощенко. Ахматова откликнулась на эту смерть стихами:
Словно дальнему голосу внемлю,
А вокруг ничего, никого.
В эту черную добрую землю
Вы положите тело его.
Ни гранит, ни плакучая ива
Прах легчайший не осенят,
Только ветры морские с залива,
Чтоб оплакать его, прилетят.
Насколько город жил еще по-старому, показали похороны Зощенко. Хоронить его должны были на Литераторских мостках Волкова кладбища; там и была вырыта могила. Но когда гроб уже вынесли из Дома писателей, в последний момент появился некий незнакомец и запретил туда вести. После наступившего замешательства вдова предложила хоронить в Сестрорецке, где Зощенко имел дачу и подолгу жил. На том кладбище опять замешательство - не ждали...
Так что впечатления Вячеслава Иванова о Ленинграде, где мало чувствовалась "оттепель", были вполне обоснованы.
В 1962 году Ахматову в Москве посетил историк А. Давидсон, работавший над книгой об африканских путешествиях Н. Гумилева. Она любезно предложила обращаться к ней, если ему это еще понадобится, но в Москве. "В Ленинграде не надо. Там это не всегда хорошо кончалось", - сказала она ему 237.
В ноябре 1962 года вышла в свет повесть А. Солженицына "Один день Ивана Денисовича". Когда Ахматова прочла, она сказала: "Эту повесть обязан прочитать и выучить наизусть каждый гражданин изо всех двухсот миллионов граждан Советского Союза" 238.
Примерно в то же время распространяются, разумеется нигде не опубликованные, "Колымские рассказы" В. Шаламова. Однако теперь роли столиц переменились - новое шло из Москвы в Ленинград, а не из Ленинграда в Москву.
Если в 10-е годы Ахматова ездила в пролетке на Острова, к взморью, то в довоенные и послевоенные времена она любила кататься по городу на легковой машине. Когда в 30-е годы в Ленинград приехал из Москвы Б. Пильняк и пригласил Ахматову покататься по городу, она с радостью приняла это предложение. Личных машин в ахматовское время было крайне мало. Если ей представлялась возможность проехаться по городу, она ее использовала, получая большое удовольствие.
Ахматова "угощала" любимым городом московских друзей, позже иностранцев, иногда для таких прогулок прибегая к услугам такси. А. Найман вспоминает однажды, уже в 60-е годы, когда они ехали по Суворовскому проспекту, Ахматова сказала: "Вы знаете этот фокус со Смольным? Если медленно поворачивать по площади, он начинает кружиться, а угол зрения остается тем же". Бывало, вызвав такси, она диктовала шоферу маршрут, а по ходу движения так увлекалась рассказом своим спутникам о всевозможных малоизвестных подробностях и курьезах, связанных с конкретными местами, что таксист, под впечатлением услышанного, отказывался от оплаты. Так Ахматова совершала свои экскурсии по городу.
Как знать, не было ли у нее потаенной мысли, что придет день, когда так же, как по пушкинским местам, поедут по ахматовским адресам Ленинграда, а квартира, где она прожила столько лет в "сиятельном доме", станет мемориальным музеем... Ведь сказала она в детстве маме (пусть в шутку!), показавшей ей дом ее младенчества: "Здесь будет мемориальная доска"...
Из архитектурных ансамблей послевоенных лет Ахматова любила Приморский парк Победы с насыпным холмом стадиона, откуда открывался вид на парк, город, море, а также начавший тогда оформляться район Василеостровской Гавани и набережной залива. Осенью 1965 года она записывает: "У меня гостит Эмма (Герштейн. - И. В.). Вчера мы поехали кататься, и шофер, узнав, что Эмма - москвичка, решил блеснуть. Он ввез нас на стадион Крестовского острова. Это могущественное зрелище. Сегодня мы были в гавани (новой) и на Голодае. Дни стоят ослепительные, все лето таких не было" 239.
В апреле 1962 года она набрасывает воспоминания о своем Петербурге, где среди перечисленных ею адресов есть фраза: "... И друзья, превратившиеся в мемориальные доски".
Такая доска была установлена на доме по Каменноостровскому (Кировскому) проспекту, дом 73/75, где жили Лозинские. "Теперь, когда я еду в Будку, в Комарово, мне всегда надо проезжать мимо огромного дома на Кировском проспекте, и я вижу мраморную доску ("Здесь он жил...") и думаю: "Здесь он жил, а теперь живет в сердцах тех, кто знал его и никогда не забудет, потому что доброту, благородство и великодушие нельзя забыть" 240.
А на набережных Невы, где слышен плеск речной волны, она вспоминала О. Мандельштама и прогулки с ним вдоль Невы. Ему адресованы строки:
Это наши проносятся тени
Над Невой, над Невой, над Невой
Это плещет нева о ступени,
Это пропуск в бессмертие твой!
Теперь она по-новому любит город, - он хранит память о ее друзьях.
Рубеж 50-60-х годов особенный в творчестве Ахматовой. К этому времени как будто приходит спасительная анестезия и боль пережитого выливается в стихотворные строфы. В последнее десятилетие написаны стихи: "Все ушли, и никто не остался...", "Другие уводят любимых...", восстановлены в памяти и записаны на бумагу "Черепки", родившиеся параллельно с "Requiem'ом". Эти стихи, как и "Requiem", расходились в списках, печатались за рубежом.
В последний год жизни Ахматовой вышел большой сборник ее стихов "Бег времени", а немногим раньше "Лениздат" выпустил сборник, который за зеленую обложку Ахматова назвала "лягушкой". Одновременно печатались ее стихи в журнале "Юность", в альманахах "День поэзии".
нее дома появился Александр Гитович - поэт-переводчик, владевший китайским языком. Он стал ее соседом по комаровской даче. Дружеские отношения возникли у нее с профессором Университета, специалистом по корейской литературе А. Холодовичем, завязалось знакомство с китаеведом Б. Панкратовым.
Несмотря на возраст, она легко расширяла круг знакомств. К ней приходили даже старшеклассники, принося свои стихи.
В последние годы к Ахматовой пришло всемирное признание. Не признавали ее лишь официальные власти Ленинграда и страны. В 1965 году ленинградскую писательскую организацию возглавил Д. Гранин. В жизни Ахматовой это уже ничего не изменило. Старая, больная, она по-прежнему жила, кочуя между Комарово, Ленинградом и Москвой. И больницы... Но жизнь духа, души была так же интенсивна, как и в прошлые годы.
"... Мы шли к ней, потому что она наши души приводила в движение..." - признавался Бродский 241. Вся четверка молодых поэтов - Бродский, Рейн, Бобышев, Найман - бывала у Ахматовой в городской квартире, на улице Ленина, регулярно посещала ее в Комарово и, случалось, следовала за ней в Москву, когда она уезжала туда.
43*. Со временем, кроме дач известных академиков, район которых жители Комарова и сейчас называют "Академяки", были построены дачи Литературным фондом. Они давались в аренду ленинградским писателям. В 1955 году такую дачу получила Ахматова. В ахматовском обиходе она была названа "Будкой". "Будку" она любила больше, чем свое ленинградское жилье. Ее не огорчала ни убогость обстановки, ни неустроенный быт. Она любила природу Севера, и здесь ей было хорошо.
Запад клеветал и сам же верил,
И роскошно предавал Восток,
Юг мне воздух очень скупо мерил,
Но стоял как на коленях клевер,
Влажный ветер пел в жемчужный рог,
Так мой старый друг, мой верный Север
Утешал меня как только мог...
"ходят по улицам и заглядывают в окна", "нежное ленинградское небо", "шумные предосенние бури с крупным дождем и облаками".
Я говорила облакам:
"Ну, ладно, ладно, по рукам".
А облака - ни слова,
И ливень льется снова.
И в сентябре - шиповник...
Можно представить себе Ахматову, сидящую на ступеньках "Будки" и сдувающую с руки комара (не прихлопывающую его!) или перед костром. Костер она любила, и та молодежь, которая ее посещала, охотно его разжигала. Она с гордостью показывала гостям "зеленый воздух" сосновой рощи.
Она дружила с соседями Гитовичами. неподалеку была дача Жирмунских, с которыми она часто и охотно общалась. Все это делало Комарово еще более привлекательным.
В "Записных книжках" Ахматова не раз упоминает Комарово, куда она стремилась, где ей хорошо дышалось и писалось.
повидаться с Ахматовой. О том, чтоб принимать его в "Будке", не могло быть и речи. Обстановка дома была вопиюще убогой. Решено было - обо всем этом заботились официальные и полуофициальные лица из Союза писателей - устроить прием на даче у известного филолога академика М. П. Алексеева.
Ахматова вспоминала об этой встрече с некоторой досадой и изрядной долей юмора. О книжке, подаренной им, сказала сухо: "Видно, большой знаток природы!" Но когда Фрост стал ей рассказывать, как он обходится с мешающими ему на участке деревьями, как выгодно отдавать эту древесину на изготовление карандашей, и под конец спросил, как Ахматова поступает с такими деревьями, он ответила холодно, что за каждое спиленное дерево полагается штраф 100 руб. Во время этой беседы она подумала: "Когда его награждали разными почетными премиями и званиями, меня отовсюду выгоняли и клеймили. А итог одинаков - мы оба выдвинуты на Нобелевку". (Ни Фрост, ни Ахматова Нобелевской премии удостоены не были). Встретились два больших поэта, но слишком разным был их жизненный опыт.
В октябре 1963 года перед отъездом в Москву Ахматова пишет из Комарово: "... Этот отъезд кажется мне предательством. Думается, что я здесь чего-то недоделала, недодумал. А она (Муза) без меня не может.
... И музыку, которая пила мою душу, я тоже как бы оставляю без питья и от этого сама испытываю ее жажду. Одним соснам решительно все равно - им уже скоро создавать смертный уют".
Не здороваются - не рады,
Охраняли снежные клады,
Вьюг подслушивали рулады,
Создавая смертный уют.
Комаровскому осеннему пейзажу посвящены стихи:
Но памятная навсегда,
И в море нежно-ледяная
И несоленая вода.
На дне песок белее мела,
И сосен розовое тело
В закатный час обнажено.
А сам закат в волнах эфира
Такой, что мне не разобрать,
Иль тайна тайн во мне опять.
Чем больше времени проводила она в Комарово, тем больше внимания обращала на природу в Ленинграде и особенно на ту, что по пути на Карельский перешеек. Это был переход от одной реальности к другой.
Все события в природе и обществе связывались в один тугой узел. Характерна запись, датированная 15 октября 1964 года: "... Каков день! Мы ехали по Кировскому с Толей (Найманом - И. В.). Я сказала: "Посмотрите направо, над крепостью". А там вместо солнца шел по небу огромный багровый столп... (Толя в ужасе спросил: "Что это?"). "Наш народ называет это - небесное знаменье. Кроме того, что сегодня день рождения Лермонтова, сегодня же и coup d'etat 44*. Посмотрим?" 242
"... Едем небывалой дорогой (парками) через очень странное, очень красивое наводнение. (Оно) Вода (без ветра) совсем как жидкое серебро или ртуть. (Вода) Она тяжело и медленно выливается из берегов, образуя неожиданные островки и грозя бедой. Я в первый раз видела дуб, посаженный Петром Первым. Эсхатологические небеса, почти с грозной надписью" 243. Ясно, что она проезжала через Крестовский и Каменный острова. Дуб Петра Первого стоит на Каменном острове, огороженный чугунной оградой. (Напоминая об основателе города и будучи ровесником Петербурга, он воспринимается как уникальная городская реликвия).
"Эсхатологические небеса", "небесное знамение", "Великое Небесное Знамение" в последние г оды упоминаются ею неоднократно и всегда связаны с Комарово или дорогой в Комарово.
"Сегодня, 1 июля, мы (6 человек) одновременно видели Великое Небесное Знамение. Мы разложили костер, из которого вырвался густой белоснежный дым. Дым этот полетел навстречу еще не заходящему солнцу, и все увидели многоцветное сияние вокруг солнца. Лучи были ярчайшие и всех цветов..." Она продолжает на следующий день: "2 июля. Сегодня вчерашнее небесное явление повторилось в тот же час (и уже без костра). Мы позвали Сильву (Гитович. - И. В.) и показали ей" 244. Это запись лета 1963 года. Как будто небеса Севера раскрывали ей какие-то сокровенные тайны бытия.
"другом" был клен, "свидетель всего на свете", то в последние годы жизни из всех мест, куда ее заводила судьба - из Москвы, из Рима, из больниц, - она рвалась в Комарово, "к березам и соснам".
"Домой!" - было лейтмотивом всех ее записей из московской больницы. Образ родного города не оставлял ее. "Представляю себе оледенелый, суровый, все забывший город - и Пушкина, и Гоголя, и Достоевского. Хочу увидеть его предвесенним, когда он оживает и начинает вспоминать. А впрочем, и тогда в нем много страшного. Но домой хочу..." 245
Больничные молитвенные дни,
И где-то близко за стеною море
Серебряное - страшное, как смерть...
"Будку" она не вернулась. Смерть застала ее в подмосковном санатории в Домодедово 5 марта 1966 года.
9 марта во второй половине дня спецрейс доставил в Пулково гроб с ее телом. 10 человек сопровождали этот скорбный груз, среди них ленинградцы Б. Вахтин и Е. Эткинд.
В Ленинград, в аэропорту, встречали Кушнер и Бродский. "Я помню Бродского с красными глазами, всклокоченными волосами и с полным отчаянием на лице". - вспоминает В. Муравьев 246.
Отпевание проходило 9 марта в Никольском соборе. там же не следующий день была панихида. Присутствовавший на прощании поэт Арсений Тарковский написал:
Когда у Николы Морского
Смиренное чуждое слово
Светилось темно и сурово
На воске державного рта.
Но смысл его был непонятен,
И был он, как небыль, невнятен
И разве что - в трепете пятен
Вокруг оплывающих свеч.
И тень бездомовной гордыни
По снежной балтийской пустыне
И по Адриатике синей
Летела у всех на виду.
Тысячи людей скопились в соборе и у входа. Прощались с Ахматовой, прощались с эпохой и той нравственной силой, которая с ней ушла. затем гроб был перевезен в дом писателей на улицу Воинова (Шпалерная, дом 18). С прощальным словом на панихиде выступили М. Дудин, М. Борисова и многие другие.
"Нас повез туда на своей маленькой машине Баталов, меня, Иосифа Бродского и Мишу Ардова, - вспоминает В. Адмони. - Лед залива терялся в тумане. Ни машин, ни пешеходов мы не встречали. Пустыми, словно заколоченными казались дома, когда они возникали по краям пути... Смерзшийся снег безлюдных улиц был бурым. затем мы выехали на лесную дорогу - продолжение Озерной улицы. Черные глухие ели сменялись полиняло-темными, будто выцветшими высокими соснами. Темным было и кладбище, почти еще не заселенное могилами. Мы шли по дорожкам, занесенным неглубоким снегом... Перед нами, за почти незаметной оградой (или тогда ограды вообще еще не было?), высились три сосны. Сомнения кончились. Это было место для могилы Ахматовой" 247.
Машин для участия в похоронах было намного меньше, чем требовалось тому количеству людей, что хотели проводить Ахматову в последний путь. Многие поехали на электричке. Дорога к кладбищу, а март был очень снежным, расчищена не была. Последние полтора километра гроб несли на руках. Следом несли большой дубовый крест. Когда пришли на кладбище, были уже густые сумерки. Похороны Ахматовой запечатлены в фильме С. Арановича "Личное дело Ахматовой".
Крест на могиле, первоначально массивный, деревянный, вскоре заменили чугунным, проем в специально возвещенной стене, напомнивший тюремное окошко, скрыли мраморным барельефом с профилем Ахматовой.
Как привлекала она к себе при жизни, так получилось и после ее смерти. Небольшое сельское кладбище в полутора километрах от поселка Комарово стало некрополем для деятелей литературы. науки, искусства. По соседству с н ей покоятся ее друзья - Жирмунские, Альтман, Л. Я. Гинзбург, Гитовичи и многие другие.
"волшебный хор" при ее жизни, а теперь "ахматовские сироты" покинули Ленинград.
В первые годы "перестройки" на окраине города, в ПТУ при заводе Жданова, энтузиаст-библиотекарь, собиравшая с юности открытки, фотографии и все, что касалось Ахматовой, открыла небольшую экспозицию, ей посвященную. Теперь это муниципальный "Народный музей Ахматовой. Серебряный век". На далекой петербургской окраине, где в ахматовские времена стояла деревня Автово, В. А. Беличенко организовала такой центр, где можно услышать ахматовские стихи. За создание этого музея она получила звание заслуженного деятеля культуры. Сейчас завод не носит имени Жданова, но Ахматова непременно бы сказала свое излюбленное: "Со мной только так и бывает".
Настоящий музей открылся к 100-летию А. А. Ахматовой в служебном корпусе Фонтанного Дома, где она прожила почти три десятилетия. Музей за это время, с 1989 года, превратился в центр изучения жизни и творчества Ахматовой, стал заметным культурным явлением в Санкт-Петербурге. Со сторон Фонтанки установлена мемориальная доска, единственная в городе, посвященная Ахматовой. В Пушкине (Царское Село) ее именем назвали небольшую улицу и установили мемориальную доску на здании гимназии, где она училась.
В "Requiem'e" есть строки: "И если когда-нибудь в этой стране воздвигнуть задумают памятник мне..." Это "когда-нибудь" наступил. Прошел в несколько туров конкурс на лучший памятник Ахматовой. Определено место, где он будет установлен. Она сама назвала его:
Там, где стояла я триста часов
... И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.
На левом берегу Невы в 1999-2000 годах между набережной Робеспьера и Шпалерной улицей оформили площадь. Она расположена через Неву от "Крестов". Предполагается, что со временем там поднимется памятник великому поэту, замечательной гражданке России Анне Ахматовой.
Этот памятник обогатит внешний облик столь любимого ею города. В наших знаменитых архиво- и книгохранилищах сохраняются ее книги и рукописи. Интерес к судьбе и поэзии Ахматовой в Петербурге велик и сейчас.
"Четок" весной 1914 года, она записала: "Прошло полвека. Чьи-то внуки стали чьими-то дедами... Изменились орфография и счет времени (стиль: новый и старый...), название города, страны. Да и стихи - то, что было оглушительно новым, от бесчисленного количества подражаний кажется обычным..." 248
Перечисление перемен за это время можно было бы продолжить. И оно коснулось бы и материально-бытовой, и духовной жизни. Это и есть столь убыстрившийся в ХХ веке "бег времени".
Автор этой книги стремилась проследить этот "бег времени" в замкнутом (просторном) пространстве любимого Ахматовой города. Хотелось через общественные события и отдельные частности, через стихи Ахматовой передать ту атмосферу "настоящего Двадцатого века", которая так отчетливо ощущалась именно в Петербурге и которой пронизано все творчество Ахматовой.
Пошло более четверти века после смерти Ахматовой, и город стал опять называться Санкт-Петербургом, а страна - Россией. И так же, как бессмертен Петербург Пушкина, Достоевского, Блока, бессмертен Петербург-Петроград-Ленинград Анны Ахматовой - город, столь горячо ею любимый и так щедро ею воспетый.
Примечания
Не лучше было в Гатчине. Разрушен вражеской артиллерией был и Ораниенбаум. Первое впечатление от посещения г. Пушкина (Царского Села) отразилось в строчках Ахматовой:
О, горе мне! Они тебя сожгли.
О, встреча, что разлуки тяжелей...
А в послереволюционные годы эти знаменитые пригороды были местами отдыха ленинградской литературно-художественной интеллигенции. Так, в 1926 году в одном из пансионатов в Китайской деревне (в Детском Селе) жила Ахматова, а по-соседству супруги Мандельштамы. Одно время таким пансионатом был Лицей.
Но в послевоенные годы дома отдыха, пансионаты творческих союзов (Союза писателей, Союза кинематографистов, ВТО и т. п.) появились на Карельском перешейке. Так, в Тюрисево (современное Ушково) в Доме творчества услышал Пунин в августе 1946 года по радио Постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград".
называться Репино. Соседнее Райвало, где в начале века был деревянный театр, на сцене которого впервые была сыграна пьеса Горького "Дети солнца", стало Солнечным, а поселок, где была опытная база биолога академика Комарова, стал вместо Келомяки называться Комарово.
44* Coup d'etat (фр.) - государственный переворот. Это день снятия с должности Н. С. Хрущева. По существу оттепель, со всей своей непоследовательностью, подошла к концу. Через несколько месяцев по вступлении в должность Л. Брежнева были арестованы писатели Ю. Даинэль и А. Синявский. Ахматова продолжала внимательно следить за всеми событиями политической жизни.
228. Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. М., 1997. С. 41.
229. Ахматова А. Записные книжки. 1958-1966. С. 321.
230. Там же. С. 695.
232. Вербловская И. От звонка до звонка. Воспоминания ПЗК (1957-1962) // Звезда. 1995. № 11. С. 202-203.
233. Корни травы. М., 1996. С. 51-60.
234. Там же. С. 61-62.
235. Иванов В. Встречи с Ахматовой / Сб.: Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991. С. 484.
237. См.: Давидсон А. Муза странствий Николая Гумилева. М., 1992. С. 24.
238. Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. М., 1997. С. 512.
239. Ахматова А. Записные книжки. 1958-1966. С. 674.
240. Ахматова А. Соч.: В 2-х т. Т. 2. М., 1999. С. 143.
242. Ахматова А. Записные книжки. 1958-1966. С. 493.
243. Там же. С. 485.
244. Там же. С. 519.
245. Там же. С. 701.
247. Сильман Т., Адмони В. Мы вспоминаем. СПб., 1993. С. 321.
248. Ахматова А. Записные книжки. 1958-1966. С. 377. вверх