Начну с себя. По нескольким причинам.
1) Во-первых, из прозелитизма. Нынешняя наука об искусстве считает своим материалом тексты художественных произведений. Тогда как на самом деле произведения искусства существуют только в переживаниях их создателей и потребителей, а не в текстах. Так прямо пионером себя чувствуешь, первопроходцем, демонстрируя, что во мне от произведения происходит, и считая, что это и есть та печка, от которой будущей науке об искусстве надо плясать: от непосредственности и субъективности (буде она обнаружится) к опосредованию и объективности (если удастся). 2) Во-вторых, «Поэма без героя», о которой я хочу писать, появляться у Ахматовой стала тогда, когда я чуть было не приобрёл брата или сестру. Моя мать, тёмная, можно сказать, женщина, но, предчувствуя войну, не хотела оказаться с двумя маленькими детьми на руках (меня одного, мол, хватит) и сделала аборт. Отец войны не пережил, и остался я спустя жизнь один. «Первый раз она [поэма] пришла ко мне в Фонтанный дом в ночь на 27 декабря 1940 года, прислав как вестника ещё осенью один небольшой отрывок» (из «Вместо предисловия»). А Ахматовой, подозреваю, - как акмеистке на всю жизнь, то есть демонистке, ницшеанке, солипсистке в плане философском и эгоистке в плане нравственном, - было плевать на то, что за грозою веет во внешнем мире, и о чём задумывались в ночь под новый, 1941-й год, простые люди: «Новогодний вечер. Фонтанный Дом. К автору вместо того, кого ждали, приходят тени…». Её мучили грозы внутренней жизни (не пришёл кто-то). И если она и посвятила поэму памяти первых её слушателей, «погибших в Ленинграде во время осады», то не потому ли, что само слушание такой поэмы в осаде было актом наплевательства на внешнее и, тем самым, ещё одним актом утверждения демонизма. 3) В-третьих, я поймал себя на интересном эффекте после прочтения первой главы. Я вообще-то почти всегда хожу под мысленную музыку. Иногда – под слышимый свист. Ну так устроен. Прочтя первую главу, я встал и пошёл по делу. И обнаружил, что иду не под музыку, а под ритм ахматовских стихов: _ _ / | _ / | _ _ / … А первая часть поэмы называется: «Девятьсот тринадцатый год». Тот же ритм: _ _ / | _ / | _ _ / И начинается она почти таким же ритмом: «Я зажгла заветные свечи» _ _ / | _ / | _ _ / | _. Совсем же недавно я прочёл удивительную вещь: что первым движением поэта при сочинении произведения является непроизвольное вдруг слышание ритма будущего произведения. В нём неосознанно уже отражается художественный смысл будущего произведения. Что это может быть за смысл здесь? – подумал я. – Число слогов такое: 3, 2, 3, 1. Если поэма о любовях и их итоге, то 3 – это любовный треугольник, 2 – счастливая пара, 1 – одиночество. Ерунда, наверно, но будем иметь в виду…
Итак, «Девятьсот тринадцатый год»… Нет, там не только плевки на всё внешнее:
А по набережной легендарной
Приближался не календарный –
Настоящий Двадцатый Век.
В смысле – 1914-й, Первая мировая война. И в четвёртой главе уже 42-й год. Впрочем, всё смешано. Чистейший, вроде бы, сюрреализм. И во внутренней жизни там сталкивается настоящее и прошлое. Что ж, надо вспомнить Хюбнера. Сюрреалистичекое произведение нельзя понять, не узнав тайное частной жизни автора.
Вторая часть, «Решка», «Время – 5 января 1941 года» разбудило… «безмолвие великой молчальницы-эпохи». Эпоха – вроде, не внутренняя жизнь… Нич-чего не понять. А Ахматова над этим «в лоб» иронизирует.
I
Мой редактор мной недоволен,
Клялся мне, что занят и болен,
Засекретил свой телефон
И ворчал: «Там три темы сразу!
Дочитав последнюю фразу,
Не поймёшь, кто в кого влюблён,
II
Кто, когда и зачем встречался,
Кто погиб, и кто остался,
И кто автор, и кто герой, -
И к чему нам сегодня эти
Рассуждения о поэте
И каких-то призраков рой?»
Лирическая героиня поэмы, её «я» самым серьёзным образом настаивает – опять «в лоб» – на правомочности в такое время петь о сугубо личном. Эта поэма, мол, – её «Седьмая». В смысле Седьмая симфония Шостаковича, написанная и исполненная в осаждённом Ленинграде и явившаяся символом несгибаемости Добра в борьбе со Злом, тогда как её демонизм, казалось бы, есть лишь просто Зло, ещё не вышедшее во всечеловеческую масштабность.
Хм. Как же так?
Что «Поэма» в Ташкенте продолжала писаться, а не в осаждённом Ленинграде, конечно, при таком раскладе не имеет никакого значения. Тут – дело колоссального принципа: демонизм-де есть гуманизм!
Ну, правильно. Если что доказывать, то на пути наибольшего сопротивления.
XVIII ...Я согласна на неудачу И смущенье своё не прячу. У шкатулки ж тройное дно. XIX Но сознаюсь, что применила Симпатические чернила, Я зеркальным письмом пишу.
И что же?
Далее поэма отказалась быть названной романтической, быть наследницей Шелли и Байрона и других:
XXV . . . . . «Я не та английская дама И совсем не Клара Газуль, Вовсе нет у меня родословной, И привёл меня сам Июль. XXVI А твоей двусмысленной славе, Двадцать лет лежавшей в канаве, Я ещё не так послужу. Мы с тобой ещё попируем, И я царским моим поцелуем Злую полночь твою награжу». 5 января 1941 Фонтанный Дом; в Ташкенте и после
Клара Газуль – это Проспер Мериме времени революционного романтизма.
И – шиш. Разгадка не сказана. И опять верно. Художественный смысл нецитируем. Перец, видно, в сюрреалистической первой части.
Остаётся, правда, ещё Эпилог.
Так. Ничего он не дал.
Теперь остаётся – врубаться в первую часть.
А до врубания – там эпиграф знатный. В переводе с итальянского: «Смеяться перестанешь раньше, чем наступит заря» (Дон Жуан). Это слова из либретто к опере Моцарта. Либретто написал осторожничающий аббат Да Понте. Моцарту, демонисту по мнению некоторых искусствоведов, приходилось музыкой преодолевать текст аббата. Так Ахматовой, если она демонистка тут, надо было б не брать слова Да Понте. Но нет. Она взяла его слова. И какие?! Ахматова выбрала осуждающий приговор Командора демонисту.
Эпиграфу же полагается «в лоб» выражать то, что автор не «в лоб» станет выражать в своём произведении. (Можно предположить, что эпиграф выбирался в конце процесса творения этой части. Вот бы посмотреть на самый первый её черновик…) Во всяком случае, какие б варианты списков ни существовали в Интернете, всюду этот эпиграф под названием первой части существует. И эпиграф этот знаменует победу Добра над Злом.
Обойдёмся без биографизма, нечего до буквальности искать, какая строчка к кому относится, к какому любовному треугольнику, к какой паре. Ясно, что речь о богеме. Я не знаю этимологию этого слова, но не удивлюсь, если от слова «бог», может, даже и с большой буквы, имея в виду взгляд на такой образ жизни из него самого, взгляд не осуждающий, в общем. В общем. Но в частности – осуждается удавшееся самоубийство. А хорошо – неудавшееся. Нет, не притворное, честное, но… неудавшееся.
Я буду выражаться по-плебейски (где мне до богемы).
Понимаете: полнота жизни – в близости её к смерти, но не в смерти. Как это было у самой Анны Ахматовой – кончавшей с собой от неутолённой юношеской любви к Голенищеву-Кутузову, как это было у её будущего мужа, Гумилёва, – от неутолённой любви к ней. А вот удавшееся самоубийство, - Всеволода Князева, из-за отвергнутой любви к Ольге Судейкиной, - это плохо. И потому «Поэма» - без героя. Героиня есть – Ольга Судейкина, а героя нет. Ибо такой герой – не герой.
И важно, чтоб это всё было покушениями на само-убийство; чтоб и не пахло тут убийством. Ибо замешано всё, да, на вседозволенности. Но если дать ей выйти за узкие рамки (в первую очередь за рамки личных отношений), то получатся глобальные катастрофы типа мировых войн и революций. Что уже безусловное Зло.
«…Ахматова пишет о зарождении темы «Поэмы»: «Определить, когда она начала звучать во мне, невозможно. То ли это случилось, когда я стояла с моим спутником на Невском (после генеральной репетиции «Маскарада» 25 февраля 1917 г.), а конница лавой неслась по мостовой [это началась Февральская революция], то ли… когда я стояла уже без моего спутника на Литейном мосту в то время, когда его неожиданно развели среди бела дня (случай беспрецедентный), чтобы пропустить к Смольному миноносцы для поддержки большевиков (25 октября 1917 г.) [это началась Октябрьская революция]. Как знать?!»
Эта ахматовская цитата – поздняя, она сделана после того, как «Поэма» была в основном уже написана…» (Демидова. Ахматовские зеркала. М., 2009. С. 85).
Важно, что начало колоссальных катаклизмов то и дело порывалось «Поэму» в поэтессе зачать, и вот накануне Великой Отечественной войны та прорвалась-таки. Массовое самопожертвование во имя Родины открывало возможность попробовать оправдать массовые начала века богемные неудачные попытки самоубийства из-за любви. Сомнительные идеалы революций, гражданской войны, сталинских репрессий не смогли всё же спровоцировать начать эту попытку оправдать богему перед народом, а вот если Родина перед внешней опасностью – другое дело. Соответственно Поэма и кончается (Ахматову везут из осаждённого Ленинграда в Ташкент):
И открылась мне та дорога, По которой ушло так много, По которой сына везли, И был долг путь погребальный Средь торжественной и хрустальной Тишины Сибирской земли. От того, что сделалось прахом, Обуянная смертным страхом И отмщения зная срок, Опустивши глаза сухие И ломая руки, Россия Предо мною шла на восток. И себе же самой навстречу Непреклонно в грозную сечу, Как из зеркала наяву, - Ураганом – с Урала, с Алтая, Долгу верная, молодая, Шла Россия спасать Москву.
Впечатление, что не общественному долгу военнообязанного верна молодёжь, а личному долгу. Как добровольцы. Что не соответствует истории. Добровольцы формировались в боевые части в больших городах перед подходом к ним линии фронта. А из Сибири поезда везли подготовленных новобранцев, подвергшихся всеобщей мобилизации и прошедших минимальное обучение, или регулярные сибирские дивизии, снимаемые с восточной границы страны.
Так что, выходит, совсем не нужно отказывать Ахматовой в пожизненном акмеизме и подозревать в «Поэме» гуманизм… демонизма.
За уважительное отношение Ахматовой к личной смерти, её можно зауважать. Но над ней можно посмеяться за то, что ей невдомёк было уважить личный героизм на гражданском поприще (ибо героизм её на антигражданском, пробогемном поприще - другое). И совсем другое – героизм сталинских репрессированных.
XII Торжествами гражданской смерти Я по горло сыта. Поверьте, Вижу их, что ни ночь, во сне. Отлучить от стола и ложа – Это вздор ещё, но негоже То терпеть, что досталось мне.
Мне очень хочется тут противопоставить Ахматовой воззвание, напечатанное через год после её смерти в многотиражке Одесского политехнического института.
Закаливание характера
Друзья! Все мы учимся в ВУЗе. В его стенах мы должны стать хорошими специалистами, этому учат нас преподаватели на лекциях и практических занятиях, этому учат нас множество учебников и пособий.
Но перед нами стоит ещё одна цель, может важнее той, которую мы выбрали со специальностью. О ней не написано ничего ни в одном учебном плане, но экзамен на неё жизнь заставляет сдавать нас каждый день, каждую минуту. Это экзамен на звание человека. Человека с большой буквы.
Может, ни в каком клубе не читается такой предмет, который бы научил нас сразу любить свою Родину, быть верным в дружбе, честным и отважным, мужественным и смелым, потому что, в общем, такого предмета нет. Ни один трактат не научит вас ненавидеть мещанство, остерегаться вульгарности, побеждать эгоизм и корыстолюбие, если сам человек не способен искоренить эти недостатки.
Мы создали свой турклуб "Романтик" именно для того, чтоб помочь самим себе и нашим товарищам искоренить всё то, что мешает ещё некоторым людям носить великое звание человека.
Мы не просто романтические "бродяги", которые идут в путешествие за экзотикой с рюкзаками за плечами. В каждый свой поход мы стремимся вложить глубокий смысл, главная цель которого – сплочение людского духа.
Идите, товарищи, в тяжёлые совместные походы, где ждёт вас опасность, где научитесь вы мужеству, взаимопомощи, где обретёте вы настоящих друзей.
Друзья! Через несколько лет вы закончите институт. Так поспешите ещё в его стенах стать настоящими туристами.
Будьте твёрдыми, но не твердокаменными. Будьте добрыми, но не добренькими. Будьте умными, но не умниками. Весёлыми, но не насмешливыми. Прямыми, а не прямолинейными. Суровыми, но не деспотичными. Настырными, но не упёртыми.
Председатель турклуба "Романтик"
Евгений Вопилкин
1967 год
Понимаете, настоящее-то противостояние одной полноты жизни – другой Ахматова обнаружила: личное самопожертвование во имя Родины и личное самопожертвование во имя торжества идеи любви (смерть неудовлетворённого любовью любовь возвеличивает). И хоть она длила и длила совершенствование «Поэмы» аж до смерти, Ахматовой не было дано узреть личный гражданский героизм в СССР в мирное время при ничтожном, - сравнительно со сталинским временем, - уровне репрессий.
Что если это неосознаваемо угнетало Анну Ахматову? Как пронзительно выразил своё впечатление от «Поэмы» Шкловский: «Трагедия совести»… И вот взяла ж аббата Да Понте слова в эпиграф… Наверно ж как-то угнетает, если целая страна, целый народ против неё (если вынести всё же за скобки репрессии; они чудовищны по охвату, но всё же большинством они воспринимались как что-то неорганичное справедливому ж в принципе строю, как болезнь; из-за чего после разоблачения сталинщины аж началось движение шестидесятников, призванное социализм вылечить). Это шестидесятничество не на пустом месте выросло. Значит, было что-то от него и при Сталине. Пастернак, Мандельштам признавали магию революции и её посыла изменить мир. И Ахматова могла это чувствовать. И понимать, что её богемность – кость в горле таких благих устремлений.
И есть замечательное словосочетание, высказанное о «Поэме» Жоржем Нива: «Барочная поэма».
А что такое нетривиально понимаемое в веках повторяющееся Барокко? – Это соединение несоединимого, concordia discordans (Якимович. Барокко и духовная культура XVII века. // Советское искусствознание ’76 – 2. М., 1977. С. 95). Барокко в XVII веке родилось в ответ на крайности Возрождения, только что потерпевшего поражение. Барокко ХХ века, понимай, рождалось в ответ на реакцию и крайности другого Возрождения – так мнившей о себе Великой Октябрьской социалистической революции и тоже, в сущности, потерпевшей поражение. Ответ на сталинизм и троцкизм, на фашизм и нацизм. Недаром Анна Ахматова замахивалась в «Поэме» на что-то огромное:
Он не станет мне милым мужем,
Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится Двадцатый Век
Неважно, что датировано это аж 5 января 1956-го, в третьем посвящении. Это же заявлено (от имени самой «Поэмы») было и намного раньше – 5 января 1941-го:
XXVI «…А твоей двусмысленной славе, Двадцать лет лежавшей в канаве, Я ещё не так послужу. Мы с тобой ещё попируем, И я царским своим поцелуем Злую полночь твою награжу».
А осуществлялось ещё раньше – в первой части «Поэмы».
«"Поэма без героя" - и прощание с прошлым, и воскрешение прошлого» (http://www.akhmatova.org/articles/niva.htm#2a).
Эпиграф к первой части подводит черту морального осуждения распутства. А эпиграф ко всей поэме восстанавливает распутство в правах: «Бог сохраняет всё». Значит, и распутство.
ИЗ ГОДА СОРОКОВОГО,
КАК С БАШНИ, НА ВСЁ ГЛЯЖУ.
КАК БУДТО ПРОЩАЮСЬ СНОВА
С ТЕМ, С ЧЕМ ДАВНО ПРОСТИЛАСЬ,
КАК БУДТО ПЕРЕКРЕСТИЛАСЬ
И ПОД ТЁМНЫЕ СВОДЫ ВХОЖУ.
И – строки ступенями, как в склеп: заживо себя погребать, если отказаться от перца жизни – игры со смертью во имя любви. То есть – воскрешение прошлого…. Верующие-то христиане просветлёнными, причастившись, уходят на тот свет… как бы вверх. А тут как будто перекрестилась и – вниз. – Так это ж наоборот…
Грош цена этому эпиграфу из аббата Да Понте после этого. А в то же время всё же он стоит. И какой-то мрачный колорит всей первой части – то ли тяжёлый сон, то ли больной бред. Что-то негативное, в общем. От чего хорошо б, проснувшись или очнувшись, отделаться. Написано – и с плеч долой. И… наоборот: четверть века, до самой смерти, всё что-то дописывалось и переписывалось. Неусыпающая совесть блудницы (следовательно, почти святой, раз так мучается)? Или несломленная гордость демона, не смиряющаяся ложной альтернативой самопожертвования Родине самоубийству от любви?
Не в проклятых Мазурских болотах,
Не на синих Карпатских высотах…
Он – на твой порог!
Поперёк.
Да простит тебя Бог!
поражениями наступлениям русских в начале и в середине Первой мировой войны)… С восклицательными знаками. Осуждающими.
(Сколько гибелей шло к поэту, Глупый мальчик, он выбрал эту. – Первых он не стерпел обид,
Не в пример ей самой и её первому мужу, сумевшим искренно, но неудачно пытаться покончить с собой, и, в итоге, сумевшим перебороть первые обиды… (Чем? Изменами направо и налево, назло?.. Не кроется ли в таком поучении ловушка, в которую успокаивающаяся вот совесть – по здравом размышлении – опять попадёт?)
Он не знал, на каком пороге Он стоит и какой дороги Перед ним откроется вид…)
Это я – твоя старая совесть -
Разыскала сожжённую повесть
И на край подоконника
В доме покойника
Положила –
и на цыпочках ушла…
Так кончается первая часть, «Девятьсот тринадцатый год».
Так что же сделала совесть? – Оживила ушедшую в небытие повесть о самоубийстве из-за любви… То есть – вот эту «Поэму»… И та опять стала чаровать демонизмом своих персонажей. Героев таки. Ибо для демонизма и покончивший с собой драгунский корнет Всеволод Князев есть настоящий герой.
И демонизм, несмотря на всё те же, вниз уводящие ступени стихов, взмывает опять вверх. Верх демонизма.
Нет однозначности и бескомпромиссности Счастья Дон Жуана и Долга Командора, свергла Анна Ахматова обещание эпиграфа из Да Понте. Воистину – Барокко, «мятущееся умонастроение, не удовлетворённое полностью ни одним из противоположных начал; полнота жизни и буйное обилие материально-телесного неодолимо притягивает художника, но тем не менее вызывает у него и некую отрицательную реакцию, впечатление чего-то ущербного, низменного <…> С другой стороны [противоположные] ценности, при всём безоговорочном и восхищённом приятии, не дают блаженного успокоения, но часто сопряжены с некоторой «метафизической тоской» или просто ужасом перед [противоположным] миром и потому ещё более усиливают тягу к чувственной прелести реального бытия, которая опять-таки не может утолить лихорадочное беспокойство духовной жизни» (Якимович).
Материально-телесное там, за гробом, за Летой, рекой смерти:
Не диктуй мне, сама я слышу:
Тёплый ливень упёрся в крышу,
Шепоточек слышу в плюще.
Кто-то маленький жить собрался,
Зеленел, пушился, старался
Завтра в новом блеснуть плаще.
(Это из посвящения своей героине, Ольге Судейкиной. В 1945 году. Как будто чует, что та в этом году умрёт в Париже.)
Или вот, о ней же:
Как копытца топочут сапожки,
Как бубенчик звенят серёжки,
В бледных локонах злые рожки,
Окаянной пляской пьяна…
Вниз, вниз, вниз ведут метафизические ступени: «злые рожки», «Окаянной», «пьяна», негатив в сердце позитива.
Он увидел. – Рухнули зданья…
И в ответ обрывок рыданья:
«Ты – Голубка, солнце, сестра! -
Я оставлю тебя живою,
Но ты будешь м о е й вдовою,
А теперь…
Прощаться пора!»
На площадке пахнет духами,
И драгунский корнет со стихами
И бессмысленной смертью в груди
Позвонит, если смелости хватит…
Он мгновенье последнее тратит,
Чтобы славить тебя.
Не правда ли – неуютно от такого идеализма.
И никакого нет успокоения от девиза, взятого с герба на Фонтанном доме, где 30 лет прожила Анна Ахматова: «Бог сохраняет всё». Ибо – Барокко, то Барокко, что основано «на мнимом преодолении разрыва и иллюзорном обуздании самого себя» (Якимович). Воплощение взвихрения.
Любопытно, что сам Фонтанный Дом построен в стиле такого Барокко, и имеет смысл на него взглянуть.
Такое нелживое, искреннее искусство Ахматовой было, конечно, противопоказано лживому искусству так называемого реального социализма, неправильно называвшемуся реализмом. А вот, что сама поэтесса противопоставила себя гражданскому романтизму, которое, тоже повторяясь в веках, ожило – в шестидесятничестве, - этот факт мог бы послужить самоопределению последнего, не скатыванию в романтизм. Однако этого не произошло. И, видели, гражданственно настроенные студенты назвали свой туристический клуб «Романтиком». А теперь в статью «Шестидесятники» Википедия вписывает романтика Беллу Ахмадулину, для которой место, как сказал кто-то, где-то около Цветаевой и Ахматовой.
Теперь можно вспомнить про ритм, о котором в начале статьи. «Из тех конкретных средств, благодаря которым детали подчиняются единому дыханию интеграционного процесса, средств общеэстетических, универсальных, наиболее могущественным является ритм - одно из активнейших проявлений активно-бессознательного» (Бонфельд. Музыка: Язык. Речь. Мышление. 4.7.5 http://www.booksite.ru/fulltext/bon/fel/bonfeld/0120.htm).
Раздрай ритма: 3, 2, 3, 1, – таки как-то выражает художественный смысл «Поэмы без героя». Через воинствующие любовные треугольники богемы, разрушающие гармонию двух, через осознание несостоятельности и богемы и её отрицания, Анна Ахматова пришла к мужественному одиночеству в своём открытии нового (хорошо забытого старого) стиля («Вовсе нет у меня родословной»), не отбрасывающего напрочь идею, что полнота жизни – в близости её к смерти.