Калугин Олег: Дело КГБ на Анну Ахматову

Госбезопасность и литература на опыте России и Германии
(СССР и ГДР). М.: Рудомино, 1994. - C. 72-79.

Дело КГБ на Анну Ахматову

Я избавлен от необходимости делать обобщения - за это взялись и в этом преуспели и профессор Эткинд, и Валентин Оскоцкий, и г-н Шенталинский, они подробно осветили роль госбезопасности в области культуры в целом, и литературы, в частности. Господин Матиас Браун превосходно раскрыл ситуацию в бывшей ГДР. Работа по этой линии велась в ГДР на очень высоком уровне, и это неудивительно. Взаимопроникаемость российской и германской культур хорошо известна, и если оставлять в стороне духовную сторону этого взаимопроникновения, то в части, касающееся бюрократии и вооруженных сил, мы всегда многое заимствовали в Германии XVII-XVIII вв., а немцы заимствовали в России то, что накопила госбезопасность после 1945 года. Немцы преуспели, потому что их всегда отличала аккуратность, педантизм, внимание к деталям, тогда как нас всегда отличало разгильдяйство, безответственность и любовь к общей фразе. Но тем не менее, коль скоро тема, заданная мне, касается персоналий и речь идет об агентурных делах, я остановлюсь на деле Ахматовой. Объясню, почему.

работников, записки в ЦК, в обкомы партии, официальная информация, сведения, накопленные из различных опубликованных источников, и, конечно, огромная подборка агентурных материалов - доносов, материалов подслушивания квартир, туалетов, спален, телефонов, негласных выемок. Кстати, вот эти тайные обыски практиковались и практикуются поныне весьма часто. Также это результаты наружного наблюдения, то есть физического наблюдения за объектами во время их поездок или походов по городу или по стране.

Я расскажу об Анне Ахматовой - как ее "обслуживало" КГБ, прежде всего с точки зрения доносительства. Мы все об этом говорим, рассказываем, намекаем, делаем сноски. А как все происходит в этом аппарате? Что они там пишут? И что, собственно, КГБ собирает и ради чего?

Здесь я должен немного поспорить со Львом Тимофеевым относительно того, о чем мы говорим: о литературе и КГБ или о писателях и КГБ. Я думаю, КГБ безусловно оказывал влияние на литературный процесс, ибо литературный процесс не происходит в вакууме. Писатели или поэты создают свои произведения в определенных условиях, в определенном настроении, будь то страха или подозрительности, восторженности или любви; и КГБ мог создавать такие настроения, он был одним из мощных факторов влияния на творческий процесс, он лепил свой образ человека - писателя или поэта, может быть, во многом сходный с тем образом, который имеем мы с вами, а, может быть, и свой отдельный. И особенно обращая внимание на личностные характеристики объекта, КГБ всегда видел в этом возможность манипулирования, для того, чтобы как бы рычагом оказать давление на ту или иную личность. Возьмите в качестве примера Постановление 1946 года о журналах "Звезда" и "Ленинград". Ведь оно, в сущности, приготовлено по материалам КГБ. Там даже оценки некоторые - чисто КГБ-шные, они прямо взяты из доносов. Это - реплика на высказывания уважаемого Льва Тимофеева о том, обсуждаем ли мы вопросы творческие, литературные, или обсуждаем соотношение писатель - КГБ.

А теперь - об Анне Ахматовой. Я бы назвал свое сообщение "Неизвестные страницы биографии". Возможно, они большинству и известны, но, опять-таки повторяю: это - биография, поданная изнутри, та подноготная закулисная сторона, которую так любил КГБ, и ради выявления которой он и трудился. В своем сообщении я оперирую главным образом донесениями осведомителей, близко знавших, посещавших Анну Ахматову и работавших с ней. Некоторые скабрезности я убрал, чтобы не шокировать слушателей, сохраняя стилистические особенности их доносов. Кстати, очень хорошо сказал Шенталинский: "На базе доносов можно было создать великолепные образцы соцреализма особого жанра, потому что там были не бездарные люди. Они хорошо писали, у них был нюх, характеристики блестящие, как бы проникновение внутрь человека, его характера и психологии, и это все ложилось на бумагу и передавалось оперу (как это говорят в шутку)". Итак, к Анне Ахматовой. Конечно, вам известны ее строки:

Да, я любила их, те сборища ночные,
На маленьком столе стаканы ледяные,
Над черным кофием пахучий тонкий пар,
Камина красного тяжелый зимний жар,

И друга первый взгляд - беспомощный и жуткий.

Это написано давно. Все мы знаем, что Анна Ахматова любила жизнь, она ее воспела - и бессмертие любви, и горечь потерь, и страсть по чистой, великой Правде, с которой ей не пришлось свидеться в ее многострадальной жизни.

Как и миллионы ее соотечественников, Анна Ахматова чувствовала и знала, что за ее спиной копошится какая-то темная сила, способная сокрушить все живое, все несогласное, все непохожее на убожество нашего коммунального бытия. Но она несмотря ни на что продолжала жить своей жизнью, и разве могли пройти мимо этого славные чекисты страны Советов?

В 1927 году агент ОГПУ Лукницкий доносил:

" - 10 июня собрались у Алексея Толстого на чествование артистов МХАТ. Съезд назначили на 12 ночи. Были: Москвин, Качалов, Книппер, еще двое-трое менее известных актеров, а также: Замятин, Федин, Никитин, Ахматова. Обильный ужин, много вина. Замятин, как обычно, говорил колкости, Качалов предложил Толстому поцеловать Ахматову.

- Не буду, - возразил Толстой, - она мне даст в морду.

Никитин грубо ухаживал за пятнадцатилетней дочкой Толстого, Ахматова его стыдила. Качалов читал стихи. Ушли около девяти утра. Федин провожал Ахматову до дому. В ходе вечеринки Замятин сказал между прочим, что не видит достоинства в стихах Ахматовой, игнорирует ее как поэта. Аня же сказала, что любит Замятина за честность, прямоту, смелость, чувство собственного достоинства. Ее сын получает от нее по 10-20 руб. в 1,5-2 месяца, живет у матери Гумилева в Бежецке Тверской губернии".

работал в качестве первого заместителя 7 лет (с 1980 по 1987 гг.) В КГБ существует на человека "Дело оперативной разработки" - "ДОР". Это высшая категория дела. За ней следует санкция прокурора на реализацию: арест или официальное предупреждение (но это уже дело юстиции). Именно такое "Дело" было заведено на Анну Ахматову в 1939 году с окраской: "Скрытый троцкизм и враждебные антисоветские настроения", где содержались материалы, собираемые органами Госбезопасности в течение многих предшествующих и последующих лет. "Дело" содержало немногим меньше 900 страниц и составляло три тома.

Как бывшая жена расстрелянного "контрреволюционера" поэта Гумилева, она попала в поле зрения чекистов еще в 20-х годах. Эпизодические сообщения агентуры ОГПУ-НКВД не давали повода для беспокойства. Ахматова замкнулась в себе, почти ничего не писала, но под пристальным наблюдением находились ее близкие - муж, Николай Пунин, и сын, Лев Гумилев. В октябре 1935 года по инициативе Ленинградского НКВД оба были арестованы. Санкции на арест Ахматовой не дал тогдашний глава НКВД Ягода. Он отказал ленинградским чекистам. После эмоционального обращения Ахматовой к Сталину Ягода, в соответствии с указанием вождя, приказал освободить арестованных и прекратить дело.

Однако в 1938 году при Ежове, ленинградские чекисты вновь просят НКВД санкционировать арест Пунина и Гумилева. Как видно из материалов следствия, на допросе Пунин показал, что Ахматова всегда была настроена антисоветски и никогда этого не скрывала. А Лев Гумилев, видимо, после избиения, сказал: "Мать неоднократно говорила мне, что если я хочу быть ее сыном до конца, я должен быть прежде всего сыном отца". Это взято из материалов следствия, допросов Льва Гумилева.

Заведенное "Дело" на Ахматову продолжалось в Ташкенте, куда она эвакуировалась в годы Второй мировой войны. В ленинградском "Деле" материалов этого периода не имеется - возможно, они еще находятся в Ташкенте. Однако, дело возобновляется в Ленинграде, в 1945 году (она вернулась в город в 1944-м). Но на этот раз - по совершенно абсурдному подозрению: Ахматова - английский шпион. Дело по шпионажу, 1945 год. Поводом для заведения дела послужило посещение коммунальной квартиры Ахматовой Первым секретарем Посольства Великобритании в Москве, профессором Оксфордского университета, Берлиным. Белин проявил повышенный интерес к Ахматовой, и, как сообщили местные стукачи, даже признавался ей тогда в любви. После этого эпизода Ахматова была обставлена агентурой, в квартире у нее, на Фонтанке 34, была оборудована техника подслушивания. Среди агентов, которые ее окружали, особой активностью отличались некая переводчица, полька по происхождению, и научный работник-библиограф (фамилии этих людей мне известны, но я предпочитаю, чтобы вы сами их нашли, если будете в этом заинтересованы). Ахматова становится объектом тщательной проверки, но на наш, чекистский лад. Дотошно устанавливаются, в первую очередь, ее связи. Но они, как на подбор, все находятся в поле зрения органов МГБ. Борис Пастернак тоже подозревается в контрразведке, как английский агент. Илья Эренбург, Ольга Берггольц, Эфрос, Кетлинская - как злостные антисоветчики. На всех этих и многих других лиц ведутся дела. Таким образом, Ахматова сразу же попадает в определенную атмосферу, и здесь пришлось немало поработать ленинградским чекистам, чтобы ввести к ней лиц, которым можно было доверять. Выше упомянутые две фигуры были наиболее эффективны, с точки зрения доносительства.

Сообщения осведомителей пестрят, конечно, высказываниями Ахматовой, сделанными в частных беседах. Я процитирую слова Ахматовой, но этот текст - из доносов, прошу иметь ввиду.

" - Союз писателей - это идиотский детдом, где всех высекли и расставили по углам. Девочка Аня не хочет играть со всеми и кушать повидло".

Далее:

"" - вообще, почти антисоветское, непатриотическое высказывание (это комментирую, разумеется, не я, а они).

"Участь русской поэзии - быть на нелегальном положении. Печатают макулатуру - Симонова, а Волошина, Ходасевича, Мандельштама - нет".

"Кино - театр для бедных". (Это - почти афоризм).

Но больше всего, конечно, оценок личного свойства, потому что это те маленькие кнопочки, необходимые КГБ для того, чтобы можно было вовремя нажать в удобное, политически целесообразное время. И вот - своеобразные портреты, выписанные с учетом интересов и потребностей Госбезопасности:

"Знакомств у Ахматовой множество. Близких друзей нет. По натуре она добра, расточительна, когда есть деньги. В глубине же холодна, высокомерна, детски эгоистична. В житейском отношении - беспомощна. Зашить чулок - неразрешимая задача. Сварить картошку - достижение. Несмотря на славу, застенчива. После 6-8 лет негласной связи с патологоанатомом, профессором Гаршиным, разошлась. Ко всем своим бывшим мужьям и любовникам относится враждебно, агрессивно. Заботится о чистоте своего политического лица, гордится тем, что ей интересовался Сталин. Очень русская. Своим национальным установкам не изменяла никогда. Стихами не торгует. Дом писателей ненавидит как сборище чудовищных склочников. Хорошо пьет и вино, и водку".

В другом сообщении, по просьбе работников МГБ, уточняются детали: "Ахматову всегда окружали поклонники и верной женой она никогда не была. После развода с Гумилевым, который ей открыто и много изменял, вышла замуж за профессора археологии. Он - мистик, со странностями. Затем жила 16 лет с Пуниным. Оба изменяли друг другу. В эвакуацию уезжала невенчанной женой профессора Гаршина - ему посвящено много строк в поэме "Без героя". Он посылал ей деньги в Ташкент до 1944 года, а когда она вернулась в Ленинград, встретил ее холодно, даже к себе не пригласил. Жить было негде, но сжалился Пунин и пригласил на свою жилплощадь. Ахматова считает, что Гаршин обарахлился антиквариатом во время блокады, торговал казенным спиртом, брал взятки. С сыном Львом отношения прохладные, хотя внешне и хорошие. После выпивки Ахматова лезет целоваться, но специфично: гладит ноги, грудь, расстегивает платье. Отсутствие реакции ее раздражает и она томно приговаривает: "Я сегодня, лично, в меланхолическом настроении". Во многих отношениях беспомощно царственна: ничего не убирает за собой; единственный ее красивый туалет - японский халат, привезенный в подарок из Германии".

После известного Постановления ЦК партии о журналах "Звезда" и "Ленинград", в котором Ахматову зачислили в представители безыдейного, реакционного литературного болота, называли взбесившейся барынькой с маленькой, узкой личной жизнью и ничтожной религиозно-мистической эротикой в Госбезопасность посыпались многочисленные донесения - обычная практика органов Госбезопасности об откликах интеллигенции на очередное проявление заботы партии и правительства о духовном развитии советского общества.

В одном из агентурных сообщений говорится: " нее не отвернулся. Никто ее не предал". "Прибавилось только славы, - заметила она. - Славы мученика. Всеобщее сочувствие. Жалость. Симпатии. Читают даже те, кто имени моего не слышал раньше. Люди отворачиваются скорее даже от благосостояния своего ближнего, чем от беды. К забвению и снижению интереса общества к человеку ведут не боль его, не унижения и не страдания, а, наоборот, его материальное процветание", - считает Ахматова. "Мне надо было подарить дачу, собственную машину, сделать паек, но тайно запретить редакции меня печатать, и, я ручаюсь, что правительство уже через год имело бы желаемые результаты. Все бы говорили: "Вот видите: зажралась, задрала нос. Куда ей теперь писать? Какой она поэт? Просто обласканная бабенка. Тогда бы и стихи мои перестали читать, и окатили бы меня до смерти и после нее - презрением и забвением".

"Бедные, они же ничего не знают, или забыли, ведь все это уже было, начиная с 1924 года. Для Зощенко это удар, а для меня - только повторение когда-то выслушанных проклятий и нравоучений".

В другой развернутой характеристике Ахматовой, переданной в МГБ, секретный осведомитель сообщал: "У Ани нет никакой привязанности к деньгам и вещам. Подарки принимает как должное и тут же передает их другим. Легко, без надрыва, переходит на иждивение друзей и близких". Как-то она заметила: "Даже если бы Европа была прежней (имеется ввиду - довоенной), я все равно бы никуда не поехала. Дома лучше, пусть даже роют по субботам". (Видимо, она намекает на негласные обыски, которые действительно периодически проводились у нее ленинградскими чекистами в квартире). И дальше она продолжает: "Люди, связанные с искусством слова, должны жить в стране этого живого слова". В другой раз она сказала: "Поэзии в Америке никогда не было, а в Англии она кончилась после Байрона. Поэзия была и есть только в России. Вот почему я осталась в России".

"Вообще же Аня, - продолжает осведомитель, - редкий тип совершенного эгоцентрика, - почти ничто, не касающееся ее, ее не интересует. И говорит она, собственно, только о себе. Она блестящий собеседник, в настроении - интересна, несмотря на гипертрофированный эгоцентризм, в бурном состоянии она отвратительна, и нужно иметь большую волю и терпение, чтобы вынести ее капризы, дамскую нелогичность, стремление уколоть и оскорбить. Ахматова уверена, что у нее в комнате спрятаны микрофоны, она даже проверяла спицей дырки в потолке". "Зачем это, - говорила она, - все так у нас выдрессированы, что никому в нашем кругу не придет в голову говорить крамольные речи. Это - безусловный рефлекс. Я ничего такого не скажу ни в бреду, ни на ложе смерти". (С 1945 года в квартире Анны действительно, как я уже говорил, была оборудована техника подслушивания).

Последнее сообщение об Ахматовой датировано 23 ноября 1958 года, уже после официального закрытия дела. Оно закрыто было в 1956 году по указанию тогдашнего начальника Управления КГБ, генерала Миронова, который впоследствии был заведующим отделом административных органов ЦК КПСС, а позднее погиб в авиакатастрофе в Югославии. В последнем сообщении 1958 года говорится: "Объект большую часть времени проводит в Москве, живет у Ардовых, летом предпочитает дачу в Комарово, построенную для нее Литфондом, в Ленинграде она чаще всего бывает у приемной дочери - Иры Пуниной-Рубинштейн. Очень любит внучку - Аню Каминскую. Физически заметно сдала: нездоровая полнота, большой живот, отечность рук и ног, повторяющиеся сердечные приступы. После инфаркта, перенесенного в Москве, без валидола она обходиться не может, а телефона на даче нет. Вместе с тем, настроение у нее достаточно бодрое, творческое. Хотела писать книгу о Париже 1910 года, когда она встречалась там с Модильяни, упоминала о желании издать автобиографический очерк воспоминаний. Из самых неприятных и обидных слов, которые она запомнила и вспоминает о них с горечью - это из Постановления ЦК партии - слова, приписываемые Жданову: "То ли монахиня, то ли блудница". Вот это ее очень коробит. О правительстве Хрущева отзывается положительно, считая его милосердным и справедливым. Часто ходит на кладбище, расположенное в полутора километрах от дачи. Такое впечатление, что подыскивает место для себя".

На этом "Дело" заканчивается.

"Дела" не содержится сведений, проливающих какой-либо свет на главное - ради чего оно заводилось - причастность Ахматовой к шпионажу в пользу Англии. Об этом упомянуто лишь однажды, в случае с Первым секретарем Великобритании, Белином (об этом случае упоминалось выше). Эта тема выпала из заданий КГБ (тогда - МГБ), донесений агентуры. Да и разве ради истины заводились дела в те времена? Литераторы, как, впрочем, и вся наша интеллигенция, рассматривались партийно-полицейской властью как потенциальные смутьяны, духовные оппозиционеры, способные в любой момент бросить вызов режиму. Их нужно было постоянно держать в узде, не допуская никаких отклонений от заданной партией линии, а если это случалось - нещадно карать, публично шельмовать, или милосердием тиранов, как говорил Моруа, изгонять из собственной страны. Анне Ахматовой повезло, она умерла на родной земле. Гордая, непокорная, величественная, Ахматова оставила нетленный след в нашем и грядущих поколениях. И вот, в разрухе, в смуте, условиях гражданского и военного противостояния, в том, что во многом сходно с сегодняшней нашей Россией, как серебряный колокольчик надежды, звучали выстраданные ахматовские строки:

Все расхищено, предано, продано,
Черной смерти мелькало крыло,

Отчего же нам стало светло?

К развалившимся грязным домам,

Но от века желанное нам.

Дай Бог, чтобы эти слова сбылись и желанное пришло.