Ахвердян Г. Р.: Портрет Героини "Поэмы без героя" Анны Ахматовой

Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество.
Крымский Ахматовский научный сборник. -
Вып. 6. - Симферополь: Крымский архив,
2008. - С. 116-131.

Портрет Героини "Поэмы без героя" Анны Ахматовой

(к проблеме "И кто автор и кто герой?")

Второе посвящение "Поэмы без героя" находится в очевидном соответствии со второй главой "Петербургской повести", как обозначила Анна Ахматова жанр, назвав и "гения места" Первой части своего полотна-Триптиха, в свою очередь, названной ею по Времени действия - "Девятьсот тринадцатый год". Так Действо Поэмы имеет свое Время и свое Место, а Герой, выбирающий гибель от "любви, измены и страсти" и покидающий "для белой смерти" Героиню в "главе четвертой и последней", и есть тот Герой, без которого остаётся Поэма.

Но кто же Она сама, эта Героиня? Вот три грани преломления взгляда-луча: Портрет Героини глазами Героя - поэта, влюбленного в нее; "Портрет Эпохи" (по определению Анны Ахматовой); и Портрет Героини глазами Автора (и тоже Героини) Поэмы. Все эти три ракурса дают воедино сотворенный (створенный - три створы триптиха!) ответ: какова сама Поэма-Героиня, т. е. собственно сама Поэма. Автор в таких живых отношениях с этим Творением, что зовет Поэму (в "Прозе о Поэме") именно так- с большой буквы, называя, как Лермонтов своего героя Демона - именем, названием. Так и Поэма - Героиня Ахматовой вырвалась за рамки жанра, портрета, действа. Само творение ищет и находит своего творца, неожиданно и "ниоткуда" приходя к Поэту, дарующему "отлетевшей тени" живую жизнь в Слове.

Какова она глазами Героя, в нея влюбленного, "На чьем сердце палевый локон, / У кого пред глазами тьма?" Это идеальная возлюбленная, та, которую он назовёт на предсмертном пороге: "Ты - Голубка, солнце, сестра!" Но эти его слова прозвучат в Поэме впервые в памяти Автора, в лирическом отступлении, по существу звуча в Поэме дважды, как заклинание Героя Поэмы - самой Поэме-Героине.

"Петербургская повесть" - первое полотно Триптиха соткано из лирических ситуаций по стихам Вс. Князева. Р. Д. Тименчик одним из первых прочел и распознал этот "лирический сюжет" стихов Вс. Князева, значимых для Анны Ахматовой - Автора Поэмы. Посмертное петербургское издание книги "Стихов" 1914 года с предисловием издателя Гавриила Князева, отца поэта, с неразгаданным ключом-эпиграфом из Дж. Китса к сборнику стихов - "Heard melodies are sweet, but those unheard / Are sweeter... " John Keats ("Слышимые мелодии сладкозвучны, но те неслышимые / Нежней...") соответствует в своем образе неизреченности с ремаркой Автора в Поэме в Четвертой главе: "говорит сама Тишина". Посмертная книга стихотворений забытого поэта, по которой воссоздан образ его любви, ставится во главу угла "петербургской повести" Ахматовой, и Поэма говорит устами забытых страниц. Принцип повествования в луче-взгляде Памяти - возвращение слов по совести и любви - раскрыт во Второй створе триптиха: о них, музах поэтов, о возлюбленных, этих обликах самой Любви, "про это / Лучше их рассказали стихи". Так пела Лаура, воплощение юности, подруга поэта Дон Гуана из "Каменного гостя" его стихи - голосом "памяти сердца". Стихи, дочитанные эхом голоса, произнесённые устами Тишины. Помнятся и не раз вспомнятся последние слова Гамлета: "ДАЛЬШЕ - ТИШИНА". В памяти - другой ахматовский эпиграф - ключ с загадочным ответом: "Иль того ты видишь у своих колен, / Кто для белой смерти твой покинул плен?" В этом сквозном ряду восстает другая Тишина: "Нет ответа. Тишина" - уже из "Шагов Командора" Блока, рифмующаяся с именем-зовом - "Анна". Какая Тишина глубже? "Тишина тишину сторожит" в таком колодце с эхом соответствий, полуночного зеркального гадания, и это "дворца сквозные галереи", где "ветер, не то вспоминая, не то пророчествуя, бормочет", - та архитектоника Воздуха Фонтанного Дома, его Тишина Памяти, в которой что-то совпадает и сливается воедино, что-то зияет пустотой утраты, но одно усиливает другое и возвращает его, повторяясь в ахматовском ключе "встречи-разлуки": "Разлучение наше мнимо: / Я с тобою неразлучима, / Тень моя на стенах твоих". Когда Ахматова ищет и находит созвучия слов любви и гибели поэта, она вслушивается в Тишину, о которой скажет: "Тишину дослушала до дыр" (строка из записной книжки). Что это - графическое кружево Обри Бердслея, веющий черно-белый воздух петербургской белой ночи?

В высшей реальности - Памяти, воссоздающей и усиливающей бытие по принципу эха, бытие утраченное и вспомненное не может не граниться - оно и двоится и троится... Память - это Другой Автор, еще один "высший судия" и Alter ego поэта. И если память становится однажды, в роковой час, "страшной книгой грозовых вестей" по Слову Всевышнего, то это уже остаётся на всю жизнь, и свойство это лишь обостряется к поздним летам поэта, и мы становимся свидетелями поэтического самораскрытия Анны Ахматовой в свете ее Памяти, в луче ее взгляда. Так проявляется природа Памяти - Второго Автора Поэмы.

И неспроста первая книга Ахматовой "Вечер" (1912) могла быть названа первым названием - "Могила Эхо", только название не исчезло, а ушло в глубину "Вечера", осталось значимым. Да и все "дневниковые строки" ранних стихов Ахматовой, отверстые времени, стали значимы, всё проросло и взошло, стало восхождением и памятным символом в позднем творчестве Анны Ахматовой.

В предисловии к стихам сына Гавриил Князев, безутешный отец поэта, сказал так: "Мне хотелось остановить хоть несколько в неудержимом беге времени, закрепить в некотором реальном явлении тот милый сон, которым он "цвел и дышал", пока жил на земле..." Ему припоминались стихи Блока: "Когда я уйду на покой от времен...", которые он приводит, с такой последней строфой:

Ты вспомнишь, когда я уйду на покой,
Исчезну за синей чертой, -
Одну только песню, что пел я с тобой,
Что ты повторяла за мной...

В этой посмертной книжке есть строка Вс. Князева: "Я сердца памятью неразлучим с тобой".

У Полонского, которого любил и знал Блок, в стихотворении "Саят-Нова" по мотивам ашугских газелл поэта из его любви и песен соткан такой ковер:

Если погибну я, знаю, что мир мои песни забудет;

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты только вспомнишь те песни, под звуки которых цвела ты.

Разве не возникает сквозной строй и ряд из так подхваченных песен - в соответствии единого лирического мотива о памяти и забвении сердца?

Автор, словно гадая в заветный час, вопрошает о своем Герое (как о себе) у самой Поэмы: как будто творец вопрошает у творения! Вспоминается тютчевское - в поисках смысла - вопрошение, которое сродни пушкинскому - "Дар напрасный, дар случайный!"

Портрет Героини глазами Героя,

или грань преломления первая

Черты возлюбленной Героя идеальны, это черты её портрета, её образа, будь Она в окне ли, в раме ли, печатью на сердце - все ЗА ОДНОЙ ЧЕРТОЙ, ЗА ПОРОГОМ, ЗА УГЛОМ... Недостижимость романтического идеала, мечты - "Как одно виденье соблазна / Тот загадочный силуэт". Таков образ любви Героя - юного поэта, "драгунского корнета со стихами / И бессмысленной смертью в груди". Лирическая ситуация Действа: ночь, он ждет ее, но остается за чертой - за порогом, за окнами. "Померкшие окна". Окно - око дома.

Черты Её идеальны - и ничто не гипербола и не стереотип в этом священнодействии слов стиха:

Вы прекрасней всех женщин, которых я видел в старинных рамах,
Прекрасней женщин Брюллова, которых с Вами кто-то осмелился равнять...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ваша красота необъяснима, и ее никто не смеет объяснять!..
Ее нельзя ни петь, ни играть на цитрах, потому что она необъяснима...
Поставить Ваш портрет в храме, и пусть перед ним горит свеча, -
Безмолвная, как безмолвна будет теперь наша пантомима -
Арлекин, Коломбина... и я - Пьеро, плачущий у Вашего плеча!..
(стих. 71)
Правда, забавно - есть макароны и быть влюбленным, как Данте?
(стих. 85)

Газэла
Стремишь, о солнце, ты свой бег к одной черте!
Часы и дни, за веком век - к одной черте!
Вослед тебе иду с венком из белых роз,
Любовью полн, - весной и в снег, - к одной черте...
Пленён чуть видною чертой у милых глаз,

(стих. 80)

1 января 1913 г.
За раскрытую розу - мой первый бокал!
Тайным знаком отмечена роза!
Рай блаженный тому, кто ее целовал, -
Знаком нежным отмечена роза...

За таинственный знак и улыбчивый рот,
Поцелуйные руки и плечи
(стих. 104)

Сияло солнце, солнце рая ,

Это строки из того же стихотворения декабря 1912 - "И нет напевов, нет созвучий / Созвучных горести моей...", откуда Ахматова возьмёт две строки для эпиграфа к последней главе своей "петербургской повести", по сути самые трезвые и окончательные в последних стихах Всеволода Князева:

Любовь прошла, и стали ясны
И близки смертные черты.

Любовь прошла, и с нею - жизнь. Цвет заветного "палевого локона" Голубки на сердце того, кто "всех влюбленных в тебя суеверней", оказывается знаком "белой смерти", забвения... Взгляд Автора на Неё как на погибель: "В бледных локонах злые рожки".

"Портрет в тени", или Портрет Героини глазами Автора,

или грань преломления вторая

Воссозданный Памятью Автора портрет Героини Ахматова назовет по праву "портретом Эпохи". У этого "портрета Эпохи " есть еще один незримый Герой и Автор Действа Поэмы - Враг ли, Соперник ли Поэта - Время. Участник, готовящий участь, а может, месть, свой Срок, Роковой час. Образ Времени у Ахматовой - это еще и взгляд "с башни сорокового". "Двадцать четвертую драму Шекспира / Пишет время бесстрастной рукой". Рука Музы, дописывающая незаконченную поэтом страницу, - " божественно спокойна и легка", но рука Времени - и "костлявая", и "бесстрастная" - подобна руке Рока, вершащего свой суд. Соперничество Поэта со Временем извечно, но существует ли соавторство со Временем?..

Есть и такой Портрет Той, к которой обращается другой Поэт, - сам Автор Поэмы, которой предначертано Второе Посвящение: "Ты ли, Путаница-Психея..." Адресат этого посвящения - Ольга Глебова-Судейкина, чьи инициалы не были-таки раскрыты Автором в принципиально безымянной Поэме. "О. Г. -С." - адресат единственный и конкретный, но и не единственный, "двойник, но светлый" (как рассказала о ней Ахматова Георгию Глекину), поскольку многогранность Героини Поэмы не сводима только к одному прототипу. Диапазон Героини глазами Автора велик - от "петербургской куклы, актёрки" до заявленного Автором: "Ты один из моих двойников". Такова глубина и кристалличность символа ГЕРОИНИ-ПОЭМЫ. В "портрете Эпохи" отразились черты "красавиц тогдашних" (по слову О. М.), "подруг поэтов", чьи "возлюбленные тени" - сквозная галерея портретов современниц, "красавиц тринадцатого года". Таков облик одной из красавиц - Саломеи Андрониковой-Гальперн в стихотворении "Тень": "Всегда нарядней всех, всех розовей и выше, / Зачем всплываешь ты со дна погибших лет?" В том же цикле стихотворений есть и "Портрет автора в молодости" ("Надпись на книге "Вечер"), с другим возможным названием - "В старом зеркале", воссоздающим облик самого автора во времени и сквозь время во взгляде назад - во время юности, в "первые лета" - "aetas prima" (как обозначены "младые лета" первой любви в "Евгении Онегине"), обращенном из единовременного с создаваемой Поэмой потока - из поздних лет.

это взгляд и действо живой памяти и совести. "Не тебя, а себя казню", - скажет Автор о Героине-Подруге.

эти портреты - подвижны и отсвечивают друг в друге и создают кристаллические отсветы соответствий в памяти...

Вопрос о Героине можно заострить и так: КОМУ посвящена Поэма, КТО возникает ЗА инициалами О. С., но это не то же самое, если задаться вопросом: кто же на "ПОРТРЕТЕ ЭПОХИ", кто эти "КРАСАВИЦЫ ТРИНАДЦАТОГО ГОДА" и кто же она - ГЕРОИНЯ-ЭПОХА глазами Автора, очевидца и свидетеля, "дочери своего века", как перефразирует Мюссе Ахматова.

Глава вторая "петербургской повести" с известным эпиграфом о тени, которая "телесней / Живых" (из стихотворения "Всегда и в пурпуре и в злате..." Боратынского) заманчива тем прочтением образа, который таит "портрет в тени". "Тень", падающая на портрет, может быть понята двояко: это может быть Тень того, кто стоит в этот миг в Спальне Героини (место действия второй главы), и его живая тень падает в сей час действия-встречи на упомянутый портрет. Это может быть тень Героя, это может быть тень Автора в молодости - Подруги Героини, а значит, Alter ego и Двойника. Если эта тень - из настоящего времени действия, то тень кого-то близкого, допущенного в покои, где "в круглом зеркале постель отражена" (из стихотворения О. М. "Когда соломинка...", где, кстати, не "зеркало", как помнится Ахматовой, а "омут"). Счастливый влюбленный или близкая подруга?

Но если это тень из будущего, того неведомого и неизвестного, которое, как пишет Ахматова, вспоминая Модильяни, посылает, приближаясь, задолго до своего прихода свою вестницу-тень, то это тень того, что будет, та самая предыстория Поэмы, и такое прочтение "портрета в тени" (который к тому же двоится и кажется, как подсказано Автором в ремарке), на наш взгляд, точнее всего соответствует замыслу - всему духу предчувствий и канунов Поэмы: "Не предчувствием ли рассвета / По рядам пробежал озноб?" Или: "Непонятный таился гул, / Но тогда он был слышен глухо, / Он почти не касался слуха / И в сугробах невских тонул". Или еще: "А по набережной легендарной / Приближался не календарный - / Настоящий двадцатый век."

В "Защите поэзии" (1821) Шелли, небезызвестном Ахматовой, есть подобный образ Поэта: "Поэты - это жрецы непостижимого вдохновения; зеркала, отражающие исполинские тени, которые грядущее отбрасывает в сегодняшний день". Не к нему ли восходит ахматовский "портрет в тени"?

двумя известными ролями Героини - Коломбины и Донны Анны. Не портрет ли это Героини в молодости, не таится ли в этой тени портрет самого Автора?

Но во время Действа Поэмы оживает и сходит с одного из трех портретов, того, что посередине, та самая Путаница-Психея, разговор с которой начинается уже во Втором Посвящении, и Автор продолжает вести свою исповедь с ней же во Второй главе. Всю исповедь - голос совести и по-весть ("сожженную повесть") - голос памяти - слушает именно Она, "черно-белым веером вея".

В Ее образе есть пересечение - сходство в теме Весны, первой поры цветения и первой любви: "Ту, что люди зовут весною, / Одиночеством я зову..." (в посвящении) или о самой героине глазами Автора: "Вся в цветах, как Весна Боттичелли..." (во второй главе). Тому есть другое соответствие: герой, БЕЗ которого Поэма, - сама юность, он "прожил лишь двадцать лет..."

Она - для Автора, ныне ее вспоминающего, все-таки ТЕНЬ, но, по Боратынскому, она - антитеза "юных граций", поскольку Она в бессмертии памяти и в "памяти сердца", в памяти любви.

У Ахматовой иная антитеза: не образ юности как вечно цветущей весны, а образ юности как ранней смерти, смерти в юности - "майского снега". И тогда юность - время любви - сама квинтэссенция существованья и цельный срок любви и жизни, которые тем "целокупней" ( по слову О. М.), как заклятие юного поэта: "Я оставлю тебя живою, / Но ты будешь моей вдовою, / Ты - Голубка, солнце, сестра!" Для "Пьеро по смерти" она Голубка - Коломбина, солнце - сердце, сестра - возлюбленная, та, что сродни Герою, "Иванушке древней сказки", которую он зовет перед гибелью...

"сожженной", жертвенной, и будь то пепел, будь то талый снег, "снежинка на руке" - этот жертвенный образ прозрачной, растворенной во всем любви - в лучах - покорного солнцу исчезновенья, сродни любви Снегурочки (Снегурки), для которой любовь и весна - таянье, растворенье в ней самой, в сердце, полюбившем солнце. И у такой Любви - образ несказанного её слова, неизреченного в талой тайне любви - "чужого слова", которое "проступает" и тает, становясь прозрачным, растворяясь в лучах весны.

Есть в раннем стихотворении Мандельштама образ "тетрадки бедной" ("Качает ветер тоненькие прутья..."): "И пятна снега - яркие лоскутья / Всё, что осталось от тетрадки бедной". От него в "Камне" осталось только это четверостишие:

О небо, небо! Ты мне будешь сниться!
Не может быть, чтоб ты совсем ослепло.
И день сгорел, как белая страница -

Вот, на наш взгляд, куда восходит образ Поэта и его Черновика, будь он что тающий снег на земле, что пепел и дым сожженного дня - "сожжённой повести" невозможной любви и тайной памяти о ней, и все же так существующей, прозрачной и не исчезающей, хотя словно забытой и не бывшей (не у Ин. Аннеского ли можно встретить источник такой любви - "Только утро любви не забудь!" - из стихотворения "В марте").

Отброшенная строфа, забытая и незабвенная, тот отброшенный камень - не он ли становится тем краеугольным камнем веры? Только уже сохранённого Другом - Другим я - и "подругой поэтов" - Анной Ахматовой. Интересно, что в первоначальном замысле "Камень" Мандельштама был назван "Раковиной", по ключевому стихотворению "Раковина" с зачином: "Быть может, я тебе не нужен, / Ночь, из пучины мировой, / Как раковина без жемчужин, / Я выброшен на берег твой" (курсив наш. - Г. А) Не отсюда ли твердь живого "Камня"? "И хрупкой раковины стены, / Как нежилого сердца дом," - разве он исчез в "Камне"?

Разве он не аукнулся, может быть, и в самом имени Шелли ("раковина") в "Поэме без героя" в одной из таких строк: "И на берег, где мертвый Шелли / Прямо в небо глядя, лежал"... Многогранность соответствий в Поэме, её раковинная гулкость - от присутствия в ней Друга - двойника Автора - ("На чьем черновике я еще могу писать?") - поэта Мандельштама, лирического Я его воссозданных строк...

Об энергии сохранения черновика Мандельштам высказался в "Разговоре о Данте". Более того, именно в названном стихотворении Мандельштама есть строка "Я только петь и вспоминать (вариант - умирать) умею", с которой совпадает ахматовская: "Я только петь и вспоминать умею, / А ты меня и вспоминать не смей" ("А ты теперь тяжелый и унылый..."). Совпадает и "беличья распластанная шкурка" из уже упомянутой "Снегурки" Ахматовой ("Высоко в небе облачко серело..."), что было замечено еще в начале пути обоих поэтов, с мандельштамовским "Как беличья распластанная шкурка / Склонясь над воском, девушка глядит..." - о гадании: "Нам только в битвах выпадает жребий, / А им дано гадая умереть..." Совпадения, столь значимые для Ахматовой.

с прихода которой, по существу, начинается для Автора все. Но та, что когда-то вдохновляла Князева, теперь вызывает Музу Ахматовой. Это третий, особый для Автора слой Портрета - его Воздух. Автор, по признанию Ахматовой, тоже троится - и третья грань Автора - это присутствие Музы, диктующего, творящего начала, это именно она во втором посвящении возникает за обликом Психеи: "Ты ли, Путаница-Психея, / Черно-белым веером вея, / Наклоняешься надо мной? ... Не диктуй мне,самая слышу..." Это Ей, Музе, собственно нимфе Воздуха, свойственно сквозить, и звучать, и творить ауру, воздух Поэмы. Это ей отдана "роль рокового хора", принимаемая Автором, ибо хор и есть тот воздух Поэмы, сотканной из "тайного хора голосов"… И эта принятая роль сродни данной именно Музе клятве в другой, "маленькой поэме" "Путем всея земли" - "Я плакальщиц стаю/ Веду за собой."

"Поэма без героя" - это по сути энциклопедия Серебряного века, воздух его "великих утрат", где пустоты именно им заполнены, живым дыханием и речью, ощущением только что сказанного слова. "А в воздухе жила мучительная фраза..." (Ин. Анненский). "Как одну музыкальную фразу/ Слышу шепот: "Прощай! Пора". И этот эпиграф - того же порядка: "Где Данте шел и воздух пуст" (курсив наш. - Г. А.) И опять пушкинский источник: "Слышу божественный звук умолкнувшей эллинской речи..." Зияние, " воздушная яма" , "бездна эфира" и несказанный Дух, "некий Дух" прозвучавшего только что слова. Сама идея Черновика - и воздуха-"свидетеля", "воздуха-слуги" (О. Мандельштам), шекспировского Ариэля ("Господина Никто")...

Теперь во главу угла Поэмы встанет другая книга-призма - "Эмали и камеи" Теофиля Готье, и "русские "Эмали и камеи" в переводе Николая Гумилева, вышедшие в свет в Петербурге в 1914 году, тогда же, когда и посмертные "Стихи" Всеволода Князева - книга, знаковая для поэзии Серебряного века и глубоко лично преломленная в понимании ее читательницы Анны Ахматовой. В ней есть стихотворение "Le Poeme de la Femme " - "Поэма женщины" (как перевел название Н. Гумилев) или "Женщина-Поэма" (как перевел В. Бенедиктов). Перекличка лирической ситуации второй главы Поэмы Ахматовой и "Поэмы женщины" Готье - любовного свидания поэта с любимой женщиной - очевидна. Сама установка на создание её портрета - в замысле встречи: возлюбленная женщина приходит к поэту и говорит ему, что она и есть его Поэма, которую велит воссоздать во всей своей красоте её любви и страсти. Она - его тема для импровизации её Образа, бессмертной и незабвенной в Любви.

В переводе В. Бенедиктова:
"Поэт! пиши с меня поэму! -
Она сказала. - Где твой стих?
Пиши на заданную тему:
Пиши о прелестях моих!"
. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Прекрасный образ без любви.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Она мертва от упоенья.
На смерть похож восторг земной.

Ей гробом будет - ложе сна,
Могилой - сень роскошной спальни,
И пусть покоится она!
И в ночь, когда ложатся тени


Падет в безмолвии поэт.

В переводе Н. Гумилева:
К поэту, ищущему тему,

Она пришла прочесть поэму,
Поэму тела своего.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Алмаз во всем своем сиянье,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
... рай открыл ей двери,
Она от страсти умерла!
Пусть только пармские фиалки,

Чьи слезы сумрачны и жалки,
Грустят букетами над ней,
И тихо пусть ее положат
На ложе, как в гробницу, там,

Ходить молиться по ночам.

Она однажды захотела
Тому, кто так мечтал о ней,

Поэму прелести своей.
. .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот бриллианта свет искристый,
Вот суть очарованья - страсть!

Она изнемогла в экстазе,
Порывом страсти сражена
И пусть с могильными венками
Никто к ней не подходит, пусть

У изголовья плачет грусть,
И пусть постель, её гробница,
Сияет нежной белизной -
Пред ней склониться и молиться

В устах Анны Ахматовой, Автора Поэмы, исполняется и другое творческое значение женщины - Поэма создана женщиной-поэтом. В поздней эпиграмме Ахматова заявила: "Я научила женщин говорить", а в ранней лирике эта полемичность звучит в реплике героя-возлюбленного "о том, / Что быть поэтом женщине - нелепость". В этот спор вступал и "незабвенный " друг Ахматовой Н. В. Недоброво, заступаясь за поэтическое существо и суть впервые заговорившей за всех женщин, за впервые заговорившую в "Вечере" и "Четках" Анну Ахматову, которую он любил так цельно, пророчески, о котором она вспомянет в лирическом отступлении "Поэмы без героя" и оставит редкое признание: "Ты! кому поэма принадлежит на три четверти, как я на три четверти сделана тобой."

"Не дочь ли Иаира?" - вот курсивом обозначенный Н. В. Недоброво вопрос и разгадка Слова Ахматовой в законченной в марте 1914 года статье "Анна Ахматова", хотя сама статья из-за трудностей и бедствий войны смогла быть напечатана в "Русской мысли" лишь год спустя... Отсюда и его строка о ней - "Умерла бы, если бы не писала стихов". Но эта ахматовская готовность воскреснуть по Слову, трепетание бессмертия и божественная суть слова Поэта - разве не антитеза к дважды звучащему в Поэме - "Я к смерти готов" устами Героя перед самоубийством и устами Автора - устами Памяти? Восходящая к Псалму Давида "Во гробе кто будет славить Тебя, Господи?" ахматовская строфа:

Мои стихи напишет вам,

Еще не сказанным словам?

Поэма, созданная женщиной, той, которой создавали и создают поэмы - образ двоякий, образ идеальный. Неспроста "подруга поэтов", любимая подруга Автора, названа "двойником": " Не тебя, а себя казню". Попытка самосознания, автопортрета, безусловно, существует. Но если Он, герой, - Пьеро, то Она - его сестра-двойник по судьбе и образу любви - Пьеретта. Сложившая судьбу из осколков, уцелевшая, выбравшая не эту гибель, но не менее жертвенная. Она как "призрак бедной Инезы" в "Каменном Госте", третья его Героиня, третий роковой образ в сердце Дон Гуана.

Но мне страшно - войду сама я,
Кружевную шаль не снимая,