Русская речь. - 1991. - № 1. - С. 23-28.
О литературных истоках "детских" мотивов в поэзии Анны Ахматовой
Как можно судить по неоднократным высказываниям Анны Андреевны Ахматовой, относящимся к разным периодам ее жизни, состоявшееся в 1910 году первое знакомство со сборником "Кипарисовый ларец" Иннокентия Анненского неизменно представлялось ей ошеломляющим событием, которое произвело перелом в ее творческой судьбе, стало для нее подлинным литературным началом. Анненский был единственным поэтом, которого Ахматова назвала своим Учителем: "А тот, кого учителем считаю <...>" ("Учитель", 1945; стихи А. А. Ахматовой здесь и далее цитируются по изданию: Ахматова Анна. Стихотворения и поэмы. Л., 1976).
Связи, протягивающиеся от наследия Анненского к поэзии и прозе его ученицы, очень значительны и затрагивают, па существу, все пласты творчества обоих поэтов: от глубинных, определяющих ключевые аспекты мировоззрения до сугубо внешних, относящихся к непосредственному претворению мысли и чувства в поэтическое слово. Эти связи - еще далеко не во всем объеме изученные - идут не только от "Кипарисового ларца" (вышедшего в свет уже после смерти его создателя, последовавшей 30 ноября 1909 года), но и от других произведений Анненского, ярко творившего не только в лирике, но также в драматургии и критической прозе (и как ученый: в филологии, педагогике).
памяти-совести, в обращении к которым и "принятии на себя вины, индивидуальной и общей", она видела спасение в "атмосфере всеобщей греховности" (Тименчик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т. В. Ахматова и Кузмин // Russian literature, IV. 1978. С. 245).
Одним из важных нравственных ориентиров для Ахматовой, несомненно, было творчество Анненского, где центральную роль играли категории памяти-воспоминания и совести, выступающей как жалость, покаяние, чувство вины за чужие обиды и страдания. Своего рода квинтэссенцией мотива совести у Анненского было его обращение к образам, так или иначе связанным с детством-материнством. Эти образы подавались им, как правило, в трагедийном по-еврипидовски ключе (через картины страданий и мук).
Свойственное Анненскому восприятие темы детства отчетливо выражено в стихотворении "Дети": "Нам - острог, но им - цветок... / Солнца, люди, нашим детям! <...> Но безвинных детских слез / Не омыть и покаяньем, / Потому что в них Христос, / Весь, со всем своим сияньем" (стихи И. Ф. Анненского приводятся по изданию: Анненский Иннокентий. Стихотворения и трагедии. Л., 1959; курсив здесь и далее наш - Л. А.). В этих стихах и, шире, в творчестве Анненского в целом, отразилась связанная с именем Ф. М. Достоевского творческая традиция, которую сам Анненский называл в своих критических статьях "поэзией совести". Ограничимся одним примером из "Братьев Карамазовых": "<...> то ли надо душе малого еще дитяти? Ему надо солнце, детские игры и всюду светлый пример п хоть каплю любви к нему"; "Деток любите особенно, ибо они тоже безгрешны, яко ангелы, и живут для умиления нашего, для очищения сердец наших <...>" (Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 12 т. М., 1982. Т. 11. С. 371, 376).
Тесные рамки журнальной статьи позволяют затронуть лишь некоторые моменты решения Ахматовой "детской" темы, глубоко усвоившей основные принципы ее трактовки у Анненского (дети и их матери в мире, где царит несправедливость, зло, безумие, смерть, страдания и т. п. Более подробное освещение затрагиваемого здесь вопроса содержится в следующей работе: Аникин А. Е. Ахматова и Анненский. Заметки к теме. I-VI. Новосибирск, 1988-1990).
В стихах ранней Ахматовой (1910-1920) определяющим является мотив нежной материнской любви и заботы, который был обусловлен автобиографически: в 1912 году у нее родился сын Лев (Лев Николаевич Гумилев, ныне известный советский ученый-ориенталист). Но в этих стихах слышатся и ноты раскаяния, материнской вины.
"Где, высокая, твой цыганенок..." (1914) мотив вины звучит "остраненно", от лица своего рода литературной "маски" Ахматовой - цыганки: "Доля матери - светлая пытка, / Я достойна ее не была". Укоры совести (мучающие женщину, по-видимому, никак не повинную в смерти своего ребенка) очень напоминают рассуждение из статьи Анненского "Бранд-Ибсен": "Если у вас умрет ребенок, еще не умевший говорить, то вы будете не только несчастны, а пришиблены его смертью, и будь вы решительно ни при чем в самом случае смерти, вы все же не так-то скоро справитесь с угрызениями своей потревоженной совести" (Анненский Иннокентий. Книги отражений. М., 1979. С. 174).
Ахматовская "Колыбельная" (1915) содержит смысловой ход, удивительный по степени нравственного и художественного бесстрашия. В проникнутых материнским раскаянием стихах, обращенных к сыну:
Спи, мой тихий, спи, мой мальчик,
Я дурная мать
обнаруживается отсылка к "вакхической драме" Анненского "Фамира-кифарэд", где говорится о безрадостном детстве музыканта Фамиры (в нем узнаются черты еврипидовских героев, в частности, Ипполита и Иона), брошенного обезумевшей по воле богов матерью - нимфой Аргиопэ. Приведем один из адресованных ей монологов Фамиры: "Оставь меня. Мне страшно. / Иль матери так любят? Я слыхал, / Что песни их, как полог, тихи; эти ж / Твои слова и ласки, как вино, / И кожу жгут, и память помрачают". Такая автохарактеристика, как дурная мать, несомненно, плод безжалостной совести, склонной бесконечно преувеличивать вину - скорее всего, мнимую - лирической героини "Колыбельной".
"Буду тихо на погосте..." (1915), являющем пример трактовки темы детства-материнства с позиций памяти-совести. Последние четыре строки этого стихотворения:
Знаю, милый, можешь мало
Обо мне припоминать:
Не бранила, не ласкала,
Не водила причащать -
"вакхической драме", к сцене четвертой - "Голубой эмали", где описывается первая после двадцатилетней разлуки встреча Аргиопэ с сыном. Речь идет об отрывке из монолога Нимфы, убедившейся в том, что Фамира не помнит ее и равнодушен к ней:
<...> простить
Не можешь ты безумной нимфе детства
Холодного, без ласки и без тех
Нам памятных навек причуд ребячьих,
Потом, лаская, плачет, а в окно
Глядят деревья <...>
Проникнутый болью монолог Нимфы и некоторые другие стихи "вакхической драмы" создавались Анненским с оглядкой на переведенную им трагедию Еврипида "Ион", - в частности, на то ее место, где главный герой сетует на судьбу, разлучившую его с матерью:
Без имени, от бога взыскан только,
Пока другой бы нежился в объятьях
У матери, я молока лишен
Был женского, отрадной этой пищи.
А мать была ль счастливее? Она
(цитируется по изданию: Еврипид. Трагедии: В 2 т. М., 1969. Т. 2. С. 327).
Чрезвычайно интересно осуществленное в духе Еврипида развитие темы "холодного" детства в статье Анненского "Пушкин и Царское Село": "Пушкин любил Царское Село, потому что там прошло его отрочество и юность, и нам возразят, пожалуй, что ранние годы жизни всегда кажутся розовыми в воспоминаниях <...> Да, но отчего же Захарово и Москва гораздо реже вспоминались Пушкину, и отчего в стихах его нет совсем трогательного образа материнской ласки, как у Гоголя, у графа Льва Толстого, у Гончарова (вспомните слезу Обломова)?" (Анненский Иннокентий. Книги отражений. С. 311). Это наблюдение вызывает в памяти известные моменты биографии Пушкина, который для матери был "<...> ничем не любезный ребенок <...>" (Тынянов Ю. Соч.: В 3 т. М. -Л., 1959. Т. 3. С. 65). Статья "Пушкин и Царское Село" была хорошо известна Ахматовой и оказала на нее большое воздействие.
Влияние творчества Анненского на позднюю (начиняя с 30-х гг.) поэзию Ахматовой весьма показательно в стихотворениях, отражающих ужасы войны, и как следствие - искалеченные детские судьбы. Это и "Щели в саду вырыты..." (1942), где говорится о "питерских сиротах" и где грохот бомбежки диссонирует с "детским голоском", и стихотворение "Говорят дети" (1950), в котором "голос" Учителя слышится, прежде всего, в отнимающем душевный покой напоминании о страдающих детях. В идиллическую картину наступающего лета здесь врываются "горькие" звуки "хора сирот".
Этому "хору сирот" свойственны исключительная чистота и возвышенность. Ахматова утверждает необходимость охранять детей, для нее это - абсолютный, общечеловеческий императив: "Вот он <...> Всеобщий сын, всеобщий внук. / Клянемся, / Его мы сохраним для счастья мира!" Идея всеобщей людской ответственности, "муки" за судьбы детей, как мы помним, с большой силой была выражена Анненским в стихотворении "Дети": "Люди! Братья! Не за то ль / И покой наш только в муке..."
"поэзии совести" Анненского-Достоевского можно проследить и на примере стихотворения "В пионерлагере" (1950). Оно посвящено воспитаннице Ахматовой, внучке ее мужа Н. Н. Пунина, Ане (Анне Генриховне) Каминской и пронизано радостной, праздничной интонацией (солнце, танец, яркое небо, знамена, счастливый пейзаж Павловского парка).
Ко времени написания "В пионерлагере" Н. Н. Пунин, незаконно репрессированный, находился в заключении, как и сын Ахматовой - Л. Н. Гумилев (в 1950 году эти обстоятельства, конечно, не могли быть явно отражены в произведении, предназначавшемся для печати). Наряду с солнечным началом, в стихотворении правомерно предполагать "острожное" (скрытое, неявное); ср. афористичные строки Анненского: "Нам - острог, но им - цветок... / Солнца, люди, нашим детям!" Волнующая встреча поэта с "племенем младым" (ср. взятый Ахматовой пушкинский эпиграф к этому стихотворению) просветляет его горькие раздумья. На них косвенно указывает тот факт, что начало ахматовского стихотворения ("Как будто заблудившись в нежном лете, / Бродила я <…>") отсылает читателя к знакомому стихотворению 1914 года о лишившейся ребенка цыганке: "Каждый день мой - веселый, хороший, / Заблудилась я в длинной весне <…> Все брожу я по комнатам темным, / Всё ищу колыбельку его".
к детям, а также высокая духовность, правдивость и гуманизм их творчества в целом, перебрасывают от произведений Анны Ахматовой и Иннокентия Анненского мост в мир детства-материнства.
Новосибирск