Дон. - 1989. - № 10. - С. 152-160.
Их грубой лести я не внемлю…
Перед тем, как начать разговор о творчестве Анны Андреевны Ахматовой, одного из крупнейших русских советских поэтов, я хочу сделать ряд, как мне представляется, существенных замечаний, касающихся современной общественно-литературной ситуации и одной из особенностей нашего современного общественного сознания. Впрочем, эта особенность характерна, пожалуй, для всего исторического периода существования советского государства, и проявлялась она во многих областях его жизнеустроительства, отражаясь на судьбах и репутациях представителей как тех или иных классов, самой власти, партийного аппарата, так и деятелей искусства, культуры, науки. Я имею в виду чередующиеся шарахания из крайности в крайность при оценке того или иного явления, события, личности, когда аллилуйя сменяется поношением и, наоборот, - яростная анафема восторженной осанной.
Необходимо сразу отметить (иначе мои дальнейшие рассуждения могут показаться неуместными), что эта "особенность" ярко запечатлелась и в творческой судьбе Ахматовой, основные вехи которой я - для наглядности - кратко изложу.
отзывы видных деятелей нового государства; так, например, один из них, Н. Осинский, бывший в ту пору (1922 г.) кандидатом в члены ЦК партии, не только называл Ахматову "первоклассным лирическим поэтом", но и считал, что ей "после смерти А. Блока, бесспорно, принадлежит первое место среди русских поэтов".
Однако к середине 20-х годов литературная слава Ахматовой сменяется поношением и отлучением, влияние ее творчества на молодежь сводится к нулю, книги перестают выходить, а известный литератор Ю. Тынянов попросту констатирует прижизненную смерть поэта.
И лишь в 1940 г., после выхода сборника "Из шести книг", к Ахматовой вновь возвращаются слава и признание - столь бурные и широкие, что, по свидетельству Б. Пастернака, очереди за ее книгой растягиваются "на две улицы", а цена сборника на "черном рынке" подскакивает "до полутораста рублей". В годы войны стихи Ахматовой неоднократно публикует "Правда", выходит ее "Избранное".
Очередным рубежом, отбрасывающим Ахматову в "реакционное литературное болото" (А. Жданов), становится 1946 г.
Только к концу жизни поэта справедливость восстанавливается: начинают выходить книги, появляются новые читатели и почитатели. И хотя это время (конец 50-х - начало 60-х годов) было отмечено так называемым бумом эстрадной поэзии (к которой, кстати сказать, Ахматова относилась более чем скептически), в известной мере заглушавшей голос поэта, возвращение Ахматовой произошло все же естественным, а значит, и необратимым путем.
ставил имя Ахматовой вслед за именем Блока, то теперь "неистовые обожатели" не могут обойтись уже без имени Пушкина.
Пятый год мы перестраиваемся, а отказаться от отмеченной выше "особенности", перейти к нормальному, взвешенному обсуждению, всестороннему рассмотрению и своей истории, и своей идеологии, и своей культуры, и т. д. никак не удается. Я не беру сейчас отдельные статьи, выступления высокообразованных, мыслящих людей, стремящихся к пониманию происшедшего со страной, с народом, поскольку, к сожалению, не они пока задают тон в периодике, имеющей наибольшие тиражи. И получается, что формирование общественного сознания продолжается по старой схеме: "Да здравствует!" - "Долой!". Причем, что особенно прискорбно, такой подход даже впрямую декларируется.
Так, например, критик Б. Сарнов, отлично понимая (!). что "у нас, если уж кто (а кто все-таки? - М. Б.) приходит к убеждению, что памятник ставить не стоило, без динамита дело не обходится", тем не менее не только не озабочен возможностью создания новых "мифов и антимифов", но и уверяет, будто этот "процесс... никакими особыми бедами нам не грозит". Более того, восклицает: "Понадобится, так и памятники (вновь поставленные. - М. Б.) взорвем. Нам не привыкать". По-моему, в этих речах, принадлежащих не юнцу, но убеленному сединами многоопытному литератору, нет ничего, кроме безответственности. Воистину, по слову одного из персонажей А. Платонова, руки поперед ума идут. И если бы Сарнов был одинок в своих настроениях, "никакими особыми бедами" они впрямь не грозили бы. Но, увы, общественная, культурная жизнь страны опять, в который раз многими деятелями от литературы рассматривается как некое "опытное поле".
В своей статье о М. Цветаевой, опубликованной в январской книжке "Дона", я уже писала о предпринимаемых попытках ревизии отечественной литературы. Попытках, не могущих не волновать именно в силу отмеченной особенности общественного сознания, манипулировать которым тем проще, чем меньше люди привыкли самостоятельно мыслить.
Мне вспоминается недавний разговор с двумя вполне по нынешним понятиям интеллигентными молодыми людьми. Когда речь зашла о литературе, выяснилось, что великими поэтами нынешнего столетия они почитают Мандельштама, Ахматову, Цветаеву, очень высоко оценивают "Доктора Живаго" Пастернака (заметьте, не поэзию, а именно роман). На мой законный вопрос, почему не названы Блок и Есенин, последовал обескураживающий своей бездумностью ответ: "Но это же школьная программа. Их и так все знают".
"запрещенку" и "официоз", что здесь иные критерии оценки. Спору нет, мы сейчас отдаем долги тем, кто был несправедливо отлучен от читателя, причем отлучен вовсе не всегда деяниями властей предержащих, и в отношении Ахматовой я это еще покажу. (Кстати сказать, и на имени Есенина долгие годы лежало своего рода проклятие, "санкционированное" "Злыми заметками" "любимца партии" Н. Бухарина; и Блок не был в чести, и я думаю, что от действительного отлучения его спасли только "Двенадцать" - поэма, которую он никогда не читал на поэтических вечерах, послужила, вероятно, индульгенцией.)
Спору нет, любые произведения настоящих мастеров слова- национальное достояние независимо от степени художественной ценности. Вопрос в другом - всегда ли мы в состоянии трезво соотнести "вновь открытое" произведение с вершинными достижениями художника, со всем его творчеством, объективно взглянуть на него, отбросив субъективный восторг "первооткрывательства". Ведь что, в самом деле, получается. Великий русский советский поэт Пастернак в глазах многих и многих, порою даже просвещенных, читателей становится лишь автором опального романа. Ахматова, создатель десятков великолепных произведений, блистательных лирических образцов, лишь автором "Реквиема". И этому в огромной степени способствует определенная категория критиков, занятых сегодня по преимуществу оприходованием вновь поступающих ценностей под грифом "совершенно гениально", но вовсе не своим прямым делом. Впечатление такое, что спешно выполняется очередной социальный заказ по типу множества социальных заказов прошлых десятилетий, но с обратным знаком. И если кто из литературоведов и пытается встать поперек бурного потока акафистов, он рискует прослыть консерватором, ретроградом и антиперестройщиком, как произошло, например, с видным ученым Д. Урновым, признавшимся, в частности, в нелюбви к Ахматовой и позволившим таким образом Т. Ивановой проявить тонкое политическое чутье и разоблачить в неугодном скрытого... "ниноандреевца". А ведь известно, например, что и Н. Заболоцкий "не принимал" Ахматову...
Но пора уже вернуться к основному предмету статьи. Собираясь писать об Ахматовой, я, честно говоря, не думала останавливаться на цикле стихов "Реквием", а хотела - поскольку год юбилейный - сосредоточиться на лучших образцах лирики поэта. Однако, внимательно следя за критической прессой и широкой читательской реакцией на нее, поняла, что пройти мимо "Реквиема" и не высказать своего отношения к художественной ценности этого произведения (а что есть поэзия, если не художество, искусство слова в первую очередь!) нельзя. И разговор об Ахматовой я начну именно с него. Отмечу, что мне глубоко безразличны ярлыки "ниноандреевцев" и т. п. (я верю, что сталинизм никогда не повторится в России, что "особенность", о которой шла речь, в скором будущем отомрет), что мне не о чем говорить с критиками, утверждающими, что "Реквием" является крупнейшим произведением Ахматовой (мнение Н. Ивановой), великим трагическим творением (мнение Ст. Лесневского)1 и т. д. И если я хочу с кем-то спорить и кого-то убеждать, так это читатель и ценитель поэзии. С читательской реакции и начнем.
Не так давно академик Н. П. Бехтерева в интервью "Литературной газете" сказала: "Ахматова - простите мне эту еретическую мысль, да еще высказанную в юбилейный год, - оставила меня холодной, оказалась далека мне. Кроме "Реквиема". Академик отметила, что поэзия не является существенной областью ее чтения и что в холодности к Ахматовой она не видит никакой беды, поскольку люди разные. Так почему же холодность ко всему, кроме "Реквиема"?
Семья Н. П. Бехтеревой жестоко пострадала в 30-е годы: отец расстрелян, мать в лагере, сама она - в детском доме. Не в этом ли причина взволнованного восприятия читательницей "Реквиема"? Люди, знакомящиеся сейчас с так называемой "антикультовой" литературой, неизбежно соотносят ее со своей жизнью. А поскольку жизнь миллионов людей была перемолота сталинской мясорубкой, жизнь других миллионов так или иначе соприкасалась с судьбами репрессированных, то и общественный резонанс "антикультовой" литературы громаден вне зависимости от ее художественных достоинств.
"судить да рядить", абстрагировавшись от "тематики" стихов, вернее, не ставя ее в центр угла. Мне проще охватить взглядом всю трагедию страны, не разделяя ее на 20-е, 30-е, 40-е. И мне гораздо понятнее реплика писателя В. Астафьева: "В наше время написано несколько великих произведений, в том числе "Тихий Дон", "Василий Теркин", "Реквием" Ахматовой", нежели безудержные славословия критики в адрес последнего. Вглядитесь в перечень, данный Астафьевым. "Тихий Дон" - грандиозная эпопея гражданской (а значит, и самой дикой) войны, которая так или иначе коснулась всех и каждого, "Василий Теркин" - Отечественная война, испытавшая судьбу всех и каждого, "Реквием" - трагедия миллионов людей, объявленных врагами народа. Везде - миллионы. И я склонна предполагать, что именно масштабы народных бедствий, легших в основу этих произведений, позволили Астафьеву поставить их в один ряд, но вовсе не художественная их равноценность. Однако, если мое предположение ошибочно и уважаемый писатель имел в виду "великую" художественную ценность "Реквиема", я должна возразить и ему.
"Реквиема". Он открывается четверостишием:
Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, -
Я была тогда с моим народом,
Четверостишие помечено 1961 годом оно не только открывает, но как бы подводит итог написанному в 1935-1940 гг. Всем известно, что своего рода второе рождение Ахматовой падает на вторую половину 30-х годов, когда она начинает осознавать себя частью нового общества. Предыдущие годы, отмеченные самыми разрушительными преобразованиями строя народной жизни, не находили отклика в творчестве Ахматовой.
Так, трагедия русской деревни (а не забудем, что Россия была страной аграрной) прошла мимо нее, в то время как до революции Ахматова порою и отмечала "осуждающие взоры спокойных загорелых баб" и чувствовала "тверскую скудную землю" "памятной до боли". Процитированное стихотворение любят приводить как свидетельство близости Ахматовой к народной жизни. Но, на мой взгляд, оно скорее отражает мимолетное, хотя и яркое впечатление, согласовавшееся с настроением поэта в данный час ("Ты знаешь, я томлюсь в неволе, о смерти господа моля") по принципу контраста, столь излюбленному Ахматовой.
Заранее оговорю, что я далека от мысли "винить" поэта в том, что оказалось ему в тот момент чуждо или неведомо. Но настоящее единение Ахматовой с народом произошло - и это факт - только тогда, когда "пролетарская секира", обретшая полномочия всероссийской гильотины, обрушилась на близких ей людей, когда были арестованы муж и сын (последний трижды - в 1935, 1938 и 1949-м гг.).
Сейчас то и дело раздаются голоса, утверждающие, как это делает, например, мемуарист А. Найман, что "герой этой поэзии - народ... весь народ: все до единого участвуют на той или другой стороне в происходящем". На мой взгляд, текст "Реквиема" не дает оснований для подобного утверждения. "Реквием" в общем и целом являет трагедию матери и сына. И лишь первое четверостишие и еще несколько строк содержат лобовое обобщение ("безвинная корчилась Русь", "И если зажмут мой измученный рот, которым кричит стомильонный народ").
"Реквиема" крестьянская Россия уже отдала "дань" адскому молоху (пролетарская - еще почти не ощущала сталинского террора), и наступила очередь иного, говоря словами А. Наймана, "множества людей". Так что строки о "стомильонном народе" впору отнести не ко времени написания (когда "Не спи, вставай, кудрявая, в цехах звеня...", как бы то ни было, выражало сознание большинства общества, в первую очередь молодежи, хотя автор песни Б. Корнилов и пал позднее жертвой беззакония), а к нашему сегодняшнему дню, когда одна из трагедий страны отозвалась "стомильонно", когда весь народ получил возможность вглядеться в историю страны и ужаснуться.
Я рада бы присоединиться к тому же А. Найману или к Ю. Карякину, восклицавшему: "Это поистине народный "Реквием": плач по народу, средоточие всей боли его", но передо мною текст, передо мною цикл стихов, воплотивших - повторяю - трагедию матери (а не народа в целом), а именно Анны Андреевны Ахматовой: многое написано от первого лица, от лица бывшей "царскосельской веселой грешницы", в жизнь которой пришло неожиданное горе. Вот одно из стихотворений цикла:
Нет, это не я, это кто-то другой страдает.
Я бы так не могла, а то, что случилось,
Пусть черные сукна покроют
Ночь.
И если первые строки выглядят как непосредственная дневниковая запись, то последующие звучат, простите, претенциозно, и совершенно невозможно соотнести вскрик души, ощутившей безмерное страдание, с театральной атрибутикой "сукон" и "фонарей".
Другое стихотворение из "Реквиема":
Тихо льется тихий Дон,
Входит в шапке набекрень,
Эта женщина больна,
Эта женщина одна,
Помолитесь обо мне.
Имеется в виду первый муж Ахматовой - поэт Н. Гумилев (ставший в 1921 году жертвой не сталинского беззакония, а "пролетарского" закона: расстрелян за недоносительство). Здесь же "тихий Дон", но не как символ грандиозного по своим масштабам уничтожения народа на Дону, а как некая "предметная" деталь, не несущая, также как и "желтый месяц", смысловой нагрузки; а главное - в лаконичной констатации состояния героини стихотворения, потерявшей родных, но - при этом - просящей помолиться не об убитом и осужденном, но о ней самой. Если бы речь шла о дневниковой записи, то такое выражение глубокой душевной драмы (ведь "больна" и "одна") можно понять и принять, но признание, предназначенное дневнику, обрело стихотворную форму и прозвучало эгоцентрично (где уж тут "плач по народу, средоточие всей боли его"?). По сути дела, стихотворения, как такового, и нет, а есть фиксации личного горя, глубина которого такова, что оказалось невозможным художественное обобщение переживания, доведение его до подлинно поэтической значимости.
Существенной чертой поэтики Ахматовой всегда являлась контрастность, т. е. слияние в одном стихотворении света и мрака, счастья и горя. Вспомним знаменитое:
Все расхищено, предано, продано
Все голодной тоскою изглодано,
Отчего же нам стало светло?
Казалось бы, какое драматическое осознание свершавшегося продиктовало Ахматовой эти строки в 1921 г. Но тем не менее смятенность духа, восприятие катастрофичности переживаемого времени как бы уравновешиваются грезящимся светом неведомого "чудесного":
И так близко подходит чудесное
Никому, никому не известное,
Но от века желанное нам.
Другая особенность поэтики Ахматовой - в определенной недоговоренности, недосказанности, в значительной роли, отводимой художественному подтексту, на который намекают те или иные точно расставленные слова и детали (а Ахматова - великолепный мастер детали).
В "Реквиеме", за незначительными исключениями, мы не находим отмеченных примет поэтического стиля: никаких контрастов, краска - черная; все сказано впрямую, как в письме, как в разговоре с самой собой:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Ахматова, столь высоко ценившая тайну в поэзии ("В этих стихах есть тайна" - было первой настоящей ее похвалой", о чем свидетельствует А. Найман), пишет стихи без "тайны". Ахматова, умевшая самым тщательным образом отобрать единственно верное и точное слово и поставить его на свое место ("как будто оно там уже тысячу лет стоит"), обладавшая безукоризненным чувством языка, впадает в косноязычие ("Узнала я... как клинописи жесткие страницы страдание выводит на щеках"), использует несоответственные описываемому слова ("как локоны из пепельных и черных серебряными делаются вдруг" - эпитет, производный от драгоценности, своего рода роскоши, не только чисто внешен, но и неорганичен). Будучи художником, хорошо разбирающимся в технике своего ремесла, Ахматова всегда уделяла большое внимание звуку; можно сказать, что звуковое строение ее стихов бывало виртуозным. Но в "Реквиеме" мы слышим: "Ни сына страшные глаза... Ни милую прохладу рук,ни лип взволнованные тени"; на слух здесь "несын", "немилая", "нилип". Да не подумает читатель, что я занята поисками "блох". Но поэзия - в первую очередь все-таки искусство, и именно с этой точки зрения "Реквием" весьма уязвим.
"Реквием" крупнейшим достижением Ахматовой, это значит только одно: "... у всякого поэта есть стихи плохие, средние и хорошие" (слова Ахматовой о Блоке). Причины неудач - разные. И для того, чтобы лучше объяснить, в чем дело в данном случае, я хочу обратиться к одной из последних статей Блока "О назначении поэта". В ней Блок говорит о поэте как сыне гармонии: "Три дела возложены на него: во-первых, освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых, - привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих, - внести эту гармонию во внешний мир".
Далее эти положения развертываются и конкретизируются; в целях экономии места процитирую отрывочно: "Первое дело... - бросить "заботы суетного света" для того, чтобы поднять внешние покровы, чтобы открыть глубину (речь идет о "бездонных глубинах духа", заслоненных "явлениями внешнего мира". - М. Б.) ... Второе требование... в том, чтобы поднятый из глубины и чужеродный внешнему миру звук был заключен в прочную и осязаемую форму слова; звуки и слова должны образовать единую гармонию... никаких точных границ между первым и вторым делом поэта провести нельзя; одно совершенно связано с другим". Блок пишет, что при исполнении третьего дела поэта (внесение гармонии в мир) "происходит знаменитое столкновение поэта с чернью". На протяжении своей жизни Ахматова неоднократно сталкивалась с теми, кого Блок вслед за Пушкиным называл "чернью", начиная от зубастых "напостовцев", чьи имена никто уже, кроме специалистов, не знает, и кончая всем известным Ждановым.
Но сейчас речь не об этом (пока что), а о пророческом взгляде Блока в будущее искусства. Поэт пишет о том, что пока еще люди "поставили преграду лишь на пути внесения гармонии в мир, казалось бы, они могли догадаться поставить преграды и на первом, и на втором пути: они могли бы изыскать средства для замутнения самих источников гармонии(здесь и далее разрядка моя. - М. Б.); что их удерживает - недогадливость, робость или совесть, - неизвестно. А может быть,такие средства уже изыскиваются?".
Так вот: в том, что для Ахматовой в конце 30-х годов оказались замутненными сами источники гармонии, я и вижу неудачу "Реквиема" как поэтического произведения. Дело не в том, что Ахматова "не справилась", а в том, что никто в таких обстоятельствах не мог "справиться". И поэту оставалось либо молчать, либо выкричать свое горе, что она и сделала: "Семнадцать месяцев кричу, зову тебя домой...". Конечно, стихи, составившие "Реквием", весьма разнятся по своей поэтической воплощенности. Так, выше цитировались наиболее, на мой взгляд, слабые вещи. А наиболее значительным мне представляется "Эпилог" (вторая часть), датированный мартом 1940 г. Боль и скорбь, выплеснувшиеся непосредственно в других стихах цикла (как горестные вопли, плач, драматическая исповедь), преодолеваются, вернее, переплавляются в мужественное осознание и приятие жизни и судьбы. А для Ахматовой как художника, родственного народному мироощущению (что видно даже и в ранних стихах), это означает готовность выстоять и победить.
И пусть в этом стихотворении можно услышать отголосок суровой музы Некрасова (собственно, отголоски, реминисценции, почти цитатные переклички - давно отмеченная особенность творчества Ахматовой, как бы аккумулирующего многие достижения русской классической поэзии), это не столь важно; существенно то, что оно воплощает торжество человеческого духа и пробуждающуюся силу художественного преодоления жестокого бытия, возможного лишь тогда, когда дан выход обеим стихиям: мрака и света. Стихотворение заслуживает того, чтобы привести его полностью; оно является не только "катарсисом" всего цикла, но и содержит в последних строках это необходимое для искусства качество.
Я вижу, я слышу, я чувствую вас:
И ту, что едва до окна довели,
И ту, что родимой не топчет земли,
И ту, что красивой тряхнув головой,
"Сюда прихожу, как домой".
Хотелось бы всех поименно назвать.
Да отняли список, и негде узнать.
Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.
О них не забуду и в новой беде,
И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомильонный народ,
А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,
Согласье на это даю торжество,
Но только с условьем - не ставить его
Последняя с морем разорвана связь,
Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня,
А здесь, где стояла я триста часов
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание черных марусь.
Забыть, как постылая хлопала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.
Как слезы, струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.
Стоит обратить внимание читателя и на пятое двустишие - о "бедных" словах. Ахматова, обладавшая трезвым и зорким взглядом на собственное творчество (тому немало свидетельств как ранее, так и недавно опубликованных), не могла не чувствовать поэтической слабости "Реквиема" и сочла нужным это отметить.
"Горизонт" (№ 4) Л. Чуковской были опубликованы пропущенные при всех изданиях строфы "Поэмы без героя", посвященные все тем же трагическим страницам нашей истории; там есть такие строки отчаяния: "... И проходят десятилетья - пытки, ссылки и смерти... Петь я в этом ужасе не могу" (выделено мной. - М. В.). Это лишнее подтверждение тому, о чем шла речь выше.
Так что же все-таки помогало поэту сохранять свою "душу живу" и создавать, несмотря ни на что, истинные образцы поэзии? Я уже говорила о том, что мироощущение Ахматовой роднится с национальным, народным мироощущением, для которого характерно осознание и приятие судьбы, мужественное терпение, духовный стоицизм. Далее - способность видеть мир таким, каков он есть, реалистичный, трезвый взгляд на вещи. Убеждена, что огромную роль сыграла и вера Ахматовой в спасительную силу искусства, ее неколебимая и стоическая приверженность русской классической литературе, истинная любовь к русскому слову.
Ахматова довольно рано поняла что социальные бури, исторические потрясения проходят, "эпохи... рождаются, дряхлеют и умирают, как и люди, как созданные ими исторические события" (А. Павловский), а слово - остается и, если оно будет спасено, народ, страна всегда возродятся. Вспомните ее прекрасное стихотворение "Мужество" - "…И мы сохраним тебя, русская речь, Великое русское слово". И мне кажется, что, когда Ахматова навсегда отринула от себя мысль об эмиграции, ею руководила не только любовь к России (сколько их - искренне любивших - вымело за кордон!), но и чувство ответственности за русскую культуру, за ценности русского классического стиха, наследницей и продолжательницей которых она себя ощущала. После революции - в годы всеобщей ломки форм жизни и культуры - ей предстояло (и она не могла этого не предчувствовать) противостоять своим стихом как модернистскому авангарду, грозившему разрушить основы гармонического искусства, так и нашествию новых "преобразователей" "пролетарского" толка. Сегодня, когда справедливо возмущаются "главным идеологом" Ждановым, обвинившим Ахматову в упадничестве, пустоте, безыдейности, салонности и безразличии к жизни народа (таковы основные обвинения), не грех возвратиться в 20-е годы, ставшие для поэта той школой мужества, которая столь пригодилась впоследствии. Следует напомнить, что вступление Ахматовой в литературу, по слову В. Жирмунского, "напоминало триумфальное шествие", и в первые послереволюционные годы литературная слава не покидала ее. Однако 1923 год стал последним годом выхода книг ("Anno Domini" - 2-е изд. и "Белая стая" - 4-е изд.), и лишь через 17 лет был напечатан новый сборник. А за десять лет (1925-1935 гг.) Ахматова написала всего несколько стихотворений.
Завидное усердие в методичном уничтожении Ахматовой было проявлено тогдашней критикой, в частности авторами журнала "На посту", методы которых вполне соответствовали названию ("Стой! Кто идет? Стрелять буду!"). В шуточной поэме Э. Багрицкого "Не Васька Шибанов" запечатлены некоторые "блистательные" имена: "Блистают средь грозных походов Лелевич, и Вардин, и Родов", в ней же сообщается об успехах и направлении "походов": "В баталии остервенелой разгромлен Волошин, затравлен Пильняк, Булгаков, Ахматова, Белый". Шутки шутками, но какое странное удовлетворение слышится в этой констатации…
По части ярости и ненависти - уж не знаю, какая это была ненависть, классовая или еще какая, - всех превзошел, пожалуй, Г. Лелевич. Он не говорил об упадничестве, безыдейности, салонности и т. д., покруче завертывал, в революционном, так сказать, духе: Ахматова представала ярым врагом новой жизни, контрреволюционеркой, мечтающей о реставрации, шовинисткой и т. д.
"Кроме всех трудностей и бед по официальной линии (два постановления ЦК) и по творческой линии со мной всегда было сплошное неблагополучие, и даже, м. б. официальное неблагополучие отчасти скрывало или скрашивало то главное. (разрядка моя. - М. Б.). Я оказалась довольно скоро на крайней правой (не политич.). Левее, следственно, новее, моднее были все: Маяковский, Пастернак, Цветаева. Я уже не говорю о Хлебникове... Салон Бриков планомерно боролся со мной, выдвинув слегка припахивающее доносом обвинение во внутренней эмиграции. Книга обо мне Эйхенбаума полна пуга и тревоги, как бы из-за меня не очутиться в лит. обозе".
В этой записи поэт не называет "напостовцев", в основном являвшихся творцами "трудностей по официальной линии", поскольку для Ахматовой главным было неблагополучие "по творческой линии". И именно здесь преуспел "салон Бриков" - "провозвестников" нового, "великого" искусства, искусства будущего, а по сути дела антиэстетического хаоса, разлагающего сознание. Но, как следует из записи, планомерное изничтожение ахматовской эстетики этими "товарищами по перу" сопровождалось еще и политическими обвинениями.
Что касается крупного советского литературоведа Б. Эйхенбаума, то его работа "Анна Ахматова (опыт анализа)", датированная 1923 годом, т. е. тем временем, когда он принадлежал к формальной школе, не лишена исследовательских достоинств, характерных для методов этой школы, однако именно в этой работе содержится характеристика, взятая впоследствии на вооружение Ждановым: "... образ героини - не то "блудницы" с бурными страстями, не то нищей монахини, которая может вымолить у бога прощенье". Так что, как видим, "главный идеолог" не был особо изобретателен в своих "оценках". Да не подумает читатель, что я собираюсь таким образом "обелить" Жданова. Его вина очевидна, но это и вина любого надсмотрщика над искусством, наделенного властью и обделенного культурой. Дело даже не столько в личности Жданова, а в строе жизни, позволявшем ждановым завершать пирамиду власти. Но отчего - между прочим - не предположить, что Жданов... искренне заблуждался, что его невежество не позволяло ему вникнуть в сферы более тонкие, нежели аппаратная деятельность.
Ведь заблуждалась же известная писательница Н. Ильина, горячо поддержавшая в 1947 году в эмигрантской газете это постановление, в чем, конечно, впоследствии раскаялась. Я так полагаю, что, в отличие от Ильиной, знавшей до какой-то степени творчество Ахматовой (эмиграция порою знала больше нашего) и, по роду своих занятий, склонной к общению с прекрасным, Жданов вообще не был способен понимать поэзию. Впрочем, для официальных постановлений того времени это и не требовалось, достаточно было где-то в чем-то оказаться неугодным. Кстати сказать, в воспоминаниях Н. Роскиной ("Огонек", № 10, 1989) рассказано о поэтическом вечере, прошедшем в 1946 г. в Колонном зале, когда Ахматова была встречена шквалом несмолкаемых оваций: "Овации продолжали греметь: проницательная, отнюдь не наивная политически Ахматова сразу же почувствовала, что они не сулят ей добра. Этот вечер вскоре оказался для нее роковым".
Но вернемся к "корням" ("цветистая ветвь" ждановщины и так у всех на виду). Вернемся к тому, что Ахматова в конце своей жизни назвала главным - постоянное неблагополучие по творческой линии. Это неблагополучие, как было сказано, создавалось широким кругом деятелей от литературы, и именно их старания определили дальнейшие разоблачения, породив своего рода традицию. Но, может быть, и в самом деле те же Брики были в чем-то правы, видя в Ахматовой внутреннюю эмигрантку? Что "греха таить", основания можно найти, основания - в стихах, порожденных самыми естественными устремлениями поэта: высказать себя, свое ощущение мира и - через себя - многих и многих. Скучно в духе давних лет поминать, что Ахматова, являясь представителем вымирающего буржуазно-дворянского общества, не осознала, не поднялась до понимания и т. п. и, таким образом, не за тех говорила, не слышала "музыку революции". Другая музыка, музыка национального чувства диктовала ей строки одного из лучших стихотворений:
Народ гостей немецких ждал
И дух суровый византийства
От русской церкви отлетал,
Когда приневская столица,
Как опьяневшая блудница,
Не знала, кто берет ее,
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: "Иди сюда,
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
".
Отчаяние и гнев, вызванные критической ситуацией на немецко-русском фронте, когда немцы стояли под Петроградом, а большевики все еще не принимали решения, сохраняющего Россию как суверенное государство, были впоследствии как бы "утешены" Брестским миром, и в 1921 г. Ахматова отсекает первую строфу и пишет заключительную, где уже дает ответ "утешному голосу":
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слyx,
Чтоб этой речью недостойной
Между первой и второй редакциями - около четырех лет, в течение которых резко расширяется поэтический кругозор Ахматовой, происходит заметная эволюция стиля, но идейно-художественная позиция поэта не претерпевает изменений. Патриотизм Ахматовой не становится революционным, а остается национальным2, что и вызывает жгучую неприязнь тех, кто не находил в истории и культуре России, в самой русской жизни ничего ценного и собирался строить новый мир, лишь разрушив до основания старый.
В июле 1922 г. Ахматова вновь возвращается к эмигрантской теме:
Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Им песен я своих не дам.
Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
А здесь, в глухом чаду пожара,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.
Оправдан будет каждый час...
Но в мире нет людей бесслезней,
Надменнее и проще нас.
Стихотворение двойственное; и если ясно, кто "бросил землю", то с "врагами" - сложнее. С одной стороны, можно предположить, что имеется в виду интервенция, с другой, что это революционные силы, допустившие по отношению к стране, к народу враждебные действия. В пользу первого предположения только две первые прямолинейные строки (но отчего два года спустя могла вспомниться интервенция?), в пользу второго - заключительные строфы, утверждающие глубокий исторический смысл в непосредственном противостоянии злу, в необходимости принять его удары и выстоять (кроме того, в стихотворении говорится об "изгнанниках", но кто изгонял людей со своей земли? разве интервенты?).
и давали себя знать, что, конечно, не могло не нанести ущерба гармоничности стиля, но объяснимо выпавшей поэту долей. Ведь на протяжении десятилетий Ахматова в полной мере испытала то, что называется посягательством на творческую волю художника. И вновь приходят на память слова Блока: "Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю, тайную свободу".
Тем не менее сила сопротивления таланта Ахматовой была достаточно велика, о чем свидетельствуют не столько стихи так называемой гражданственной тематики, написанные в 20-х-30-х годах и выливающиеся нередко лишь в горестно-гневную констатацию жестокой действительности, - будь это "Петроград 1919", или недавно опубликованные строки: "Здесь девушки прекраснейшие спорят за честь достаться в жены палачам. Здесь праведных пытают по ночам и голодом неукротимых морят" (написано в 20-е годы), или стихи из того же "Реквиема" (это скорее акты гражданского мужества), - не столько, повторяю, такие стихи, сколько произведения, в которых нашла воплощение, по замечательному слову самой Ахматовой, "души высокая свобода", преодолевающая низости и несовершенства современного мира и утверждающая непреходящую ценность жизни даже не прямым смыслом поэтических высказываний, а самим образно-стилевым движением мысли и переживания, приведенным в строгую гармонию.
Назову несколько стихотворений Ахматовой 20-х-30-х годов, в которых, несмотря на драматичность коллизий реальной жизни, послуживших поводами к их написанию, сотворен подлинно прекрасный и полифоничный образ мира. Это: "Тот город, мной любимый с детства...", "Широко распахнуты ворота...", "Клевета", "Хорошо здесь: и шелест и хруст...", "Одни глядятся в ласковые взоры...", "Воронеж", "Годовщину последнюю празднуй...", "Небывалая осень построила купол высокий...". Уверена, что тот из читателей, кто не поленится и перечтет эти несколько стихотворений, неизбежно восхитится созданной в них, по определению Платонова, "музыкой поэзии", естественностью слияния всех элементов поэтической стихии, их гармонической завершенностью и полнотой.
Приведу лишь одно из перечисленных стихотворений, датированное 1939 годом, сопроводив его кратким разбором.
Годовщину последнюю празднуй -
Нашей первой зимы - той, алмазной -
Повторяется снежная ночь.
Пар валит из-под царских конюшен,
Погружается Мойка во тьму,
И куда мы идем - не пойму.
Меж гробницами внука и деда
Из тюремного вынырнув бреда,
В грозных айсбергах Марсово поле.
И Лебяжья лежит в хрусталях...
Чья с моею сравняется доля,
Если в сердце веселье и страх.
Голос твой у меня над плечом.
И внезапным согретый лучом
Снежный прах так тепло серебрится.
В этом стихотворении как бы схвачено мгновение на грани безысходной гибели и всепобедного взлета в открытый и беспредельный простор вечности. Быть может, именно такие мгновения и есть исток и основа высших проявлений поэзии. Дерзко сопрягая давний ослепительный свет счастья и радости:
Нашей первой зимы - той, алмазной -
Повторяется снежная ночь...
и безнадежный мрак настоящего:
... Из тюремного вынырнув бреда,
(т. е. даже свет здесь "погребальный", некий "антисвет"), сливая все это воедино, поэт говорит:
Чья с моею сравняется доля,
Если в сердце веселье и страх.
все же единым переживанием мира.
"И трепещет, как дивная птица, голос твой у меня над плечом".
Всего двадцать строк в стихотворении, но как необходимо и естественно вошла в него жгущая история Петербурга с его "гробницами" убитых Павла и Александра II, и конюшенным двором на Мойке около последнего пушкинского дома, откуда тело поэта вынесли в Конюшенную церковь. Все это, понятно, совершенно "ненавязчиво", - тот, кто воспринимает стихотворение, должен только ощутить это дыхание истории великого города, только уловить внутренним взглядом ее трагический отблеск.
Слова в этом стихотворении до предела выверены; так, скажем, в последней строке "Снежный прах так тепло серебрится" содержится не только верное "изображение" снежной пыли, но и напоминание о том, что жизнь - на пороге гибели, а "тепло" выражает силу преодоления (т. е. "тепло" и "прах" снова, хотя и совсем по-иному, воссоздают вроде бы невозможное единство "веселья" и "страха").
За пределами этой статьи остался самый широкий пласт ахматовской поэзии - любовная лирика, а также лиро-эпические произведения, медитативная лирика последних лет. Но и о раннем, и о позднем творчестве поэта написано множество как критических, так и сугубо литературоведческих работ, несколько монографий, принадлежащих перу видных исследователей литературы. Свою задачу я видела прежде всего в том, чтобы кратко (объем статьи невелик) показать читателю сложность и неоднозначность творческого пути Ахматовой и указать на "простоту" и однозначность, с которыми подходят и подходили к нему "толкователи" разных времен (как предававшие анафеме, так и поющие акафисты). Ахматова, как и любой крупный поэт, не нуждается в аффектированном восхвалении, которое, кстати сказать, находится в непримиримом противоречии с основным тоном ее лучших стихов - тоном, полным благородного достоинства.
В высших своих проявлениях ахматовская поэзия уникальна. Говорят, например, о глубоком гражданственном пафосе ряда наиболее значительных произведений Ахматовой (скажем, цикл стихов "Ветер войны"). Но мне представляется, что в этом определении достижения поэта недооценены. Гражданская поэзия в собственном, прямом смысле все же не лишена односторонности. В ней - даже в "Клеветниках России" Пушкина, в "Смерти поэта" Лермонтова, "Скифах" Блока - личность поэта во всем ее цельном своеобразии как бы отходит на второй план. А такие стихи Ахматовой, как "Мужество", "Первый дальнобойный в Ленинграде", "Родная земля" (жаль, что за недостатком места я не могу привести этот превосходный образец гражданской лирики), удивительны тем, что при несомненной гражданственности в них присутствует вся полнота личности поэта. Она, эта полнота, не оттесняется, не растворяется, а, напротив, явлена в этих стихах как бы в своей последней глубине. И я склонна думать, что это свойство способно проявиться только в стихах поэта-женщины, как бы неспособной отодвинуть в сторону все свое человеческое существо ради одного только гражданственного пафоса (что типично для мужчин). И благодаря этому свойству Ахматова поистине "незаменима" в отечественной поэзии.
1. Ст. Лесневский, необычайно возвеличив "Реквием", узрев в нем поэму "с огромным эпическим размахом" (!), тем не менее под конец как бы спохватывается: "Сегодня нам трудно читать эти строки спокойно, рассудительно... И иго лишь непосредственный отклик..." Но дело не в том, чтобы быть "рассудительным", а в том, чтобы быть серьезным и ответственным за свои слова.
2. Это подчеркивал много позднее и Б. Пастернак: "…нота национальной гордости была всегда главным отличием Ахматовой".