Звезда. - 1991. - № 2. - С. 177-181.
Ахматова и эмиграция
Партийное постановление "О журналах "Звезда" и "Ленинград" 1946 года не только поставило жизнь А. А. Ахматовой под угрозу непосредственных репрессий, но продолжало отбрасывать свою тень спустя десятилетие, с наступлением послесталинской эпохи. Это выразилось прежде всего в скудости, даже единичности издательских публикаций, среди которых ее предсмертный сборник "Бег времени", сокращенный и цензурированный, оказался па время самым полным собранием стихов Ахматовой.
Однако вскоре после ее смерти, как будто издательства только того и ждали, одна за другой стали обнародоваться более или менее повторяющиеся версии того же сборника, пока в 1976 году не вышло научно составленное, почти академическое (но опять же подвергнутое цензуре) издание "Библиотеки поэта" с предисловием А. Суркова. Автор текста некогда популярного фронтового шлягера и в то же время крупный литературный чиновник, Сурков попытался создать образ поэтессы, значительно отличающийся от того, каким он представал в докладе Жданова. Апеллируя не столько к читателю, сколько, по-видимому, к идеологическому начальству, как бы оправдывая выпуск книги, он подчеркнул прежде всего очевидный патриотизм Ахматовой, приведя в доказательство ее стихотворение "Мужество".
Действительно, некоторые строки "Мужества" в контексте времени их написания (1942 год) и в контексте сурковской статьи выглядели вполне как военно-патриотический плакат. Однако содержавшийся там призыв сохранить русскую речь переводил смысл стихотворения в совершенно иной план. Вместе с клятвою пронести слово "свободным и чистым" этот призыв не мог не являться ответом на строки погибшего к тому времени в сталинском лагере О. Мандельштама "Сохрани мою речь навсегда..." - стихи, прямо адресованные Ахматовой.
Лишь недавно А. Найман кратко и убедительно переосмыслил это отнюдь не однозначное стихотворение. В статье "Уроки поэта"1 он, я думаю, навсегда отнял "Мужество" у официозных толкователей, много лет пытавшихся превратить Ахматову в образцовую советскую писательницу.
Те же истолкователи и ради той же цели до сих пор пытаются эксплуатировать другую существенную тему ахматовской поэзии, прочно связанную с темой России, - ее отношения с русской эмиграцией. Для этого (сначала - большевистские критики 20-х годов, а затем и более поздние советские авторы) специалисты по Ахматовой приводят все те же самые два стихотворения: "Мне голос был. Он звал утешно..." и "Не с теми я, кто бросил землю...", истолковывая их резко антиэмигрантски.
Например, у Е. Добина: "Н. Осинский, видный государственный деятель, старый большевик... привел... прогремевшее стихотворение Ахматовой "Не с теми я, кто бросил землю...". Он воздал должное гражданскому сознанию поэта, не пожелавшего покинуть отчизну и патетически осудившего постыдное бегство из родной страны"2.
Или у А. Павловского: "... Стихотворение "Мне голос был. Он звал утешно...", написанное в 1917 году и представляющее собой яркую инвективу, направленную против тех, кто в годину суровых испытаний собрался бросить Родину..."3
Или, еще резче, у Н. Банникова: "... Поэтесса все же нашла в себе силы для гордой и решительной отповеди злобствующим врагам народного дела, зазывающим ее в свой лагерь"4.
Интересно заметить, что трактовка этих же стихов, предложенная А. Сурковым, отличается от вышеприведенных большей мягкостью и терпимостью, но еще более существенно то, что он упоминает о предварительной, доцензурной редакции первого из этих стихотворений:
"Неприятие происходящего отчетливо выразилось в начальных строках, впоследствии отброшенных самой Ахматовой, стихотворения "Мне голос был. Он звал утешно...", написанного в 1917 году... Симптоматично, однако, что в... 1921 году Ахматова возвращается к стихотворению... и создает новую его редакцию. Она переделывает начало и завершает стихотворение строками, решительно отвергающими недостойные речи тех, кто предлагает ей покинуть родную землю..."
Какова была первоначальная редакция, в статье не говорится. Не приводится она и в примечаниях к сборнику, составленных академиком В. Жирмунским. Дается лишь сноска на первую публикацию в "Воле народа" за 12 апреля 1918 года и указано, что последней строфы тогда не было, но зато имелось посвящение Б. А[нрепу]. Эта первоначальная редакция стихотворения (содержащая и последнюю строфу также!) перепечатана полностью из "Воли народа" в ахматовском многотомнике, изданном под редакцией Г. Струве и Б. Филиппова5.
Эффект, вызванный присутствием двух начальных строф, разительно сказывается на смысле стихотворения, так как, привязывая происходящее к точному биографическому моменту, они показывают и историческую бездну, разверзшуюся перед Россией:
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал...
Эту гибельную атмосферу, сопутствующую большевистскому перевороту 1917 года, это ожидание еще больших бедствий передают многие источники того времени. Среди них выделяются острой проницательностью и схожим с Ахматовой катастрофическим видением дневники Зинаиды Гиппиус:
"Вот Ленин... Да, приехал-таки этот "Тришка" наконец! Встреча была помпезная, с прожекторами. Но... Он приехал через Германию. Немцы набрали целую кучу таких вредных "тришек", дали целый поезд, запломбировали его (чтоб дух на немецкую землю не прошел) и отправили нам: получайте" (5 апреля. Среда. 1917)6.
"Нечего бездельно гадать, чем все кончится. Шведы (или немцы?) взяли острова, близок десант в Гельсингфорсе. Все это по слухам, ибо из Ставки вестей не шлют, вооруженные большевики у проводов, но... может быть, просто - "вот приедет немец, немец нас рассудит..." (28 октября. Суббота. 1917).
И дух высокий византийства
- пишет далее Ахматова. Православие, традиционно и неразрывно связанное с самодержавием, было поколеблено - причем не только новой, безбожной властью, но и зарождающимся тогда (впоследствии - мертворожденным) движением живоцерковников. Зинаида Гиппиус об этом времени сообщает:
"Одни искренно думают, что "свергли царя" - значит, "свергли и церковь..." (10 "марта. Пятница. 1917).
"Вот рядом поникшая церковь. Жалкое послание Синода... Покоряйтесь, мол, чада, ибо "всякая власть от Бога..." (5 марта. Воскресенье. 1917).
Разрушительные страсти достигли исступления к концу рокового года, как это записывает Анна Ахматова:
Когда приневская столица,
Забыв величие свое,
Как опьяневшая блудница,
Не знала, кто берет ее...
Подобное - у Гиппиус:
"Когда же хлынули "революционные" (тьфу, тьфу!) войска... - они прямо принялись за грабеж и разрушение, ломали, били кладовые, вытаскивали серебро; чего не могли унести - то уничтожали: давили дорогой фарфор, резали ковры, изрезали и проткнули портрет Серова, наконец, добрались до винного погреба... Нет, слишком стыдно писать...
Но надо все знать: женский батальон, израненный, затащили в Павловские казармы и там поголовно изнасиловали..." (27 октября. Пятница. 1917).
Библия, в лучшие времена жизни заложенная кленовым листом на "Песне песней", открывается теперь для Ахматовой на другом пророчестве: "Как сделалась блудницею верная столица, исполненная правосудия!" (Книга Исайи, 1,21).
Вот тогда-то и прозвучал голос, предлагающий Анне Ахматовой оставить Россию навсегда.
В нем было зловещее утешение:
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд...
- и эти строки, несомненно, ждут быть истолкованными, поскольку они слишком прямо отсылают читателя к шекспировской леди Макбет. Разумеется, в действительности такая параллель ни на чем не была основана, кроме чувства сопричастности (если не уедешь, не отделишь себя от России) с тем кровавым, что там происходило. Не под влиянием ли этих строк В. Ходасевич написал в 1922 году, еще будучи в России:
Лэди долго руки мыла,
Эта лэди не забыла
Лэди, лэди! Вы, как птица,
Бьетесь на бессонном ложе.
Мне лет шесть не спится тоже?
Несложно подсчитать, что и Ходасевич считает себя соучастным кровавым событиям тех же лет. Но он эмигрировал, а строки Ахматовой, как это часто бывало, стали отбрасывать свет предчувствия намного вперед, в еще более чудовищное будущее, в котором осуществилось все наихудшее. Вот она, верная инвектива, но не эмиграции, а власти предержащей:
Осквернили пречистое слово,
Растоптали священный глагол,
Мыла я окровавленный пол.
Разлучили с единственным сыном,
В казематах пытали друзей,
Окружили невидимым тыном
А тогда, ранее, голос, "утешно" звавший Ахматову, принадлежал Б. Анрепу, что подтверждается не только посвящением, но и биографическими материалами. А. Найман пишет о нем: "В один из дней февральской революции он, сняв офицерские погоны, с риском для жизни прошел к ней через Неву. Он ей сказал, что уезжает в Англию, что любит "покойную английскую цивилизацию, а не религиозный и политический бред". Они простились, он уехал в Лондон"7.
Все это по-человечески понятно. Непонятен лишь демонический обертон, который, придала ему поэтесса, назвавшая голос недостойным, оскорбительным для ее "скорбного духа". Ведь именно это позволило идеологическим ахматоведам демонизировать эмиграцию, и, с другой стороны, то же самое вызвало жест неприятия у Г. Адамовича, который говорил в одном из своих поздних интервью:
"В самой интонации этой строфы чувствуется гордость, чувствуется вызов... Я считаю, что остаться "с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был", это большая заслуга, позиция, которая достойна всяческого уважения. Но с чем я не могу согласиться, это с вызовом, который в ее интонации чувствуется..."8.
И далее в интервью Адамович развивает свою мысль, превращая ее, по существу, в объяснение культурной роли эмиграции, то есть, иными словами, в оправдание отъезда из России. И этим он проясняет, будоража, может быть, главный смысл, живой нерв ахматовского стихотворения: это было ее оправдание неотъезда! То есть: не "кто виноват?", не "что делать?", а "ехать-не-ехать?" - вот вопрос века, продолжающий восставать с 10-х годов, от серебряных оттенков времени и до самых последних, нынешних, отнюдь не драгоценного отлива, эпох...
и трагическое место, сходное с тем, о котором прорицал Андрей Белый:
Россия, Россия, Россия,
Мессия грядущего дня...
"и ребенка, и друга, и таинственный песенный дар" - все ради спасения родины, оказавшейся в беде:
Чтобы туча над темной Россией
В стоянии перед голгофскими страданиями видела себя Ахматова, предчувствуя, возможно, будущие строки "Реквиема", поэтому ее ответ на "утешный" голос звучал подобно словам Иисуса Христа, ответившего на разумное предложение Петра о мерах по самосохранению: "Изыди от Мене, Сатана!" (Евангелие от Матфея, 16, 23).
Разумеется, не только религиозное чувство или философское несогласие были предметом целой серии ее стихов, посвященных Б. Анрепу. Выла тут и просто женская ревность, укоряющая его якобы за отступничество от родины:
Ты отступник: за остров зеленый
Отдал, отдал родную страну...
... Заглядывался на рыжих красавиц...
Были и поздние укоры, когда события в стране приняли еще более устрашающий характер:
Никто нам не хотел помочь
За то, что мы остались дома...
Без родины не можешь жить.
Прощай, я знаю - я отступник... 9
- пишет он в поэме "Поминание" (1969). Его стихи, удивительно беспомощные в художественном отношении, дают, тем не менее, уйму ценных свидетельств, рассказывая подробно о споре между ним и Ахматовой - споре, который не прекратился с его отъездом и даже со смертью поэтессы. При этом некоторые строки Анрепа бросают дополнительный свет на ахматовские тексты, поясняя иные, не совсем понятные места. Например, он пишет:
Года идут, опять война,
Тому ж врагу не покорились...
Здесь наиболее интересным мне представляется его определение врага ("того ж", что и в первой мировой войне), поскольку оно отсылает нас к еще одному якобы антиэмигрантскому стихотворению Ахматовой, которое так любят использовать авторы предисловий:
Не с теми я, кто бросил землю
"те ж", что у Анрепа, то есть немцы. Следовательно, другие, кто бросил им землю, - это новые властители, заключившие с Германией позорный Брестский мир, отдав значительные территории бывшей Российской империи.
И "грубая лесть", которой не вняла Ахматова, исходила вовсе не от эмигрантов, а от этой новой власти. "А. М. Коллонтай - женщина-революционерка, коммунистка... в статье, называвшейся "О "Драконе" и "Белой птице" ... выступила страстной защитницей ахматовского творчества..." - сообщает А. И. Павловский. Он же, впрочем, говорит и о контркритике из того же стана: "Возражавший ей Г. Лелевич легко подобрал немалое число противоположных цитат... По мнению Г. Лелевича, Ахматова - ярый враг новой жизни, неразоружившийся внутренний эмигрант..."
Итак, в результате всего Ахматова сама стала "внутренним эмигрантом"... Восходя к Данте, чувство сострадания по отношению к тем, кто вынужденно оказался на чужбине ("Но вечно жалок мне изгнанник"), у нее, конечно, не могло носить никакого уничтожительного характера. Более того, в стихах Ахматовой с обозначением темы отъезда, то есть с 1917 года, появляется и образ ее эмигрантского двойника.
Бросив город мой любимый
И родную сторону,
По столице иноземной...
В дальнейшем, когда уезжают близкие друзья Ахматовой: Ольга Глебова-Судейкина, Артур Лурье, даже ее родной брат Виктор Горенко, когда половина литературной России перекочевала на Запад, она не могла не воображать себя среди них - ведь это предполагалось быть так реально, отзовись она на "утешный" голос... Очень ощутимый призрак западного двойника не оставляет ее до конца жизни:
Меня бы не узнали вы
На пригородном полустанке
И деловитой парижанке...
И поэтому столь понятно, что она делает бывшую псковитянку и петербуржанку, а впоследствии жительницу Парижа О. Судейкину истинной героиней своего самого крупного произведения - "Поэмы без героя".
Что глядишь ты так смутно и зорко:
Петербургская кукла, актерка,
- пишет Ахматова 40-х годов. Выражение "один из" говорит о том, что были и другие двойники.
В самом деле, с кошмарным опытом 30-х годов у Ахматовой, как и у всей другой доброй половины литературной России, оставшейся дома, появляется реальная альтернатива Западу - быть отправленной в противоположном направлении, на восток, в сталинские лагеря уничтожения, в Сибирь. Она уже видела себя в зековском ватнике:
Я глохну от зычных проклятий,
Я ватник сносила дотла,
На этой планете была?
К счастью, это предвидение не сбылось.
Но вот в Лондоне в 1965 году состоялась встреча Ахматовой и Анрепа. Обладатель драгоценного ахматовского дара, черного татарского кольца, Анреп смущался, не находил слов. К тому же кольцо было давно утрачено. Он показался Ахматовой каким-то "деревянным"... Но голос, некогда демонический и "утешный", был снова ею услышан:
Ты напрасно мне под ноги мечешь
Знаешь сам, что не этим излечишь
Песнопения светлую страсть...
... Что ж, прощай! Я живу не в пустыне,
Ночь со мной и всегдашняя Русь.
В остальном я сама разберусь...
Итак, тема исчерпалась.
Но я открываю ахматовский выпуск "Литературной России" за 1989 год, читаю общее название юбилейных материалов, и все начинается сначала:
Мне голос был. Он звал утешно...
Урбана, Иллиной
Примечания
Дмитрий Васильевич Бобышев (р. в 1936 г.) - поэт. Публиковался в альманахе "Молодой Ленинград, 1970" и самиздате. С 1979 года живет в США.
1. Анатолий Найман. "Уроки поэта", "Литературная газета" от 14 июня 1989 (№ 24), с. 8.
"Поэзия Анны Ахматовой". ЛO изд-ва "Советский писатель", 1968, с. 99.
"Анна Ахматова". Лениздат, 1966, с. 62.
4. Анна Ахматова. "Избранное", послесловие Н. Банникова "Высокий дар". М., изд-во "Художественная литература", 1974, с. 542.
5. Анна Ахматова. "Сочинения", под редакцией Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. "Международное Литературное Содружество", т. 1, с. 378.
6. Зинаида Гиппиус. "Петербургские дневники", предисловие Н. Берберовой. "Orpheus" (Орфей), 1982.
"Рассказы о Анне Ахматовой". М., изд-во "Художественная литература", 1989, с. 85-86.
8. Георгий Адамович. "О Анне Ахматовой", интервью. "Русская мысль", № 3305 от 24 апреля 1980, с. 9.
9. Борис Анреп. "Поминание". Ахматовский сборник, т. 1. Париж, Институт славяноведения, 1989, с. 183.