К вопросу о творческих взаимоотношениях Ахматовой и Цветаевой
(портрет поэта)
В эссе 1936 г. "Нездешний вечер" М. Цветаева, вспоминая впечатление, произведенное ею на представителей петербургской богемы, пишет:
<...> я Лёне <Каннегисеру. - М. Б.> явно должна не нравиться - он все время равняет меня, мою простоту и прямоту, по ахматовскому (тогда!) излому - и все не сходится <...> так что с Лёней, гладкоголовым, точным, точеным - я, вьющаяся в скобку, со своим "пуще" и "гуще" - немножко вроде московского ямщика1.
Вводя в текст автопортрет, Цветаева еще на одном - портретном - уровне подчеркивает противопоставление поэтов Москвы и Петербурга, во многом организующее весь текст. Впрочем, иллюзорность этого противопоставления указывает уже авторская ирония в приведенной цитате. Далее об этом говорится напрямую:
После Лёни осталась книжечка стихов - таких простых, что у меня сердце сжалось: как я ничего не поняла в этом эстете, как этой внешности - поверила [IV, 285].
Однако сам интерес к проблеме внешности и в связи с портретом главного героя очерка (М. Кузмина), и в связи с автохарактеристикой, кажется нам особо значимым в контексте последующих наших рассуждений2. Противопоставление "эстетской" внешности петербуржцев и "простецкой" - москвички Цветаевой снимается в эссе как поверхностное и не отражающее "человеческой сути". Однако снятие антитезы одновременно происходит и на другом уровне - за счет слияния двух противоположностей, сохраняющих свою разность, но дополняющих друг друга. Осуществляется это при помощи введения в текст двойников: пришедшего на вечер Есенина хозяин дома принимает со спины за Цветаеву ("У вас совершенно одинаковые затылки" [IV, 284]). И далее, описывая дружбу Каннегисера с Есениным, Цветаева продолжает обыгрывать свою мнимую похожесть с ним:
Лёнина черная головная гладь, Есенинская сплошная кудря, курча <ср. выше - "я, вьющаяся в скобку". - М. Б.>, Есенинские васильки, Лёнины карие миндалины. Приятно, когда обратно - и так близко. Удовлетворение, как от редкой и полной рифмы [IV, 285].
"Рифмы" между Лёней и Цветаевой не происходит, однако, и у Лёни в тексте есть двойник, намеченный в пару самой Цветаевой - Ахматова, характеристика которой - "излом" - при всей своей лаконичности, явно продолжает "точность" и "точеность" Каннегисера. Нам кажется неслучайным то, что именно такой контекст был выбран Цветаевой в эссе для первого упоминания Ахматовой - такие портретные характеристики были актуальными для ранних стихов Цветаевой, отразивших интерес к современнице.
Приведенная выше характеристика Ахматовой из "Нездешнего вечера" ("<...> равняет меня, мою простоту и прямоту, по ахматовскому (тогда!) излому") несколько удивляет той осведомленностью, на которую претендует здесь автор: ремарка "тогда!" предполагает некоторую эволюцию, которую проделала Ахматова от начала 1916 г. к моменту написания эссе. Причем описанный выше контекст, в котором упоминается "ахматовский излом", свидетельствует о том, что эта оценка распространяется не только (и не столько) на стихи Ахматовой. В то же время это наблюдение не может быть результатом личного впечатления - Ахматова и Цветаева встретились впервые только в 1941 г., после возвращения Цветаевой из эмиграции и, соответственно, после написания ею эссе "Нездешний вечер". Наиболее вероятно, что этот пассаж отсылает не к личному опыту Цветаевой, а к тому образу Ахматовой, который сложился из ее портретов и из стихов, посвященных ей, вобравших в себя не только образы ахматовской поэзии и рефлексию над ее поэтическим методом, но и легенду о "личной жизни" поэтессы. Нам сейчас трудно однозначно ответить на вопрос, о каких именно переменах в Ахматовой, или в ее лирической героине, или в рецепции ее образа современниками говорит Цветаева в "Нездешнем вечере", но нам важно другое - эта фраза, как кажется, в большей степени описывает эволюцию отношения к Ахматовой самой Цветаевой. Говоря об "ахматовском (тогда!) изломе", она цитирует свое стихотворение 1915 г. "Анне Ахматовой": "Вас передашь одной / Ломаной черной линией". Данный текст, написанный всего за год до цикла "Ахматовой", Цветаева ни разу не включает в состав цикла (хотя хронологический разрыв не противоречит ее принципам составления циклов), мало того - не публикует его (стихотворение опубликовано впервые только в 1969 г.).
У нас нет возможности подробно говорить здесь об эволюции образа Ахматовой в поэзии Цветаевой, отметим лишь, что стремление отграничить цикл 1916 г. от всего, что было ею сказано по поводу Ахматовой до того, отразилось и в эссе "История одного посвящения" (1931), где Цветаева оставила свидетельство, несколько озадачивающее исследователей: "1916 год. Лето. Пишу стихи к Блоку и впервые читаю Ахматову" [IV, 140]. Это замечание, при очевидном несовпадении его с документально зафиксированным более ранним знакомством с творчеством поэтессы3, должно подчеркнуть, что именно в 1916 г. Цветаева читает Ахматову по-новому, а с ее точки зрения на собственную эволюцию - "по-настоящему", что и выливается вскоре в известный цикл. Эту вспышку нового интереса исследователи связывали с ее поездкой в самом конце 1915 - начале 1916 г. в Петроград, где, впервые оказавшись перед лицом чуждой поэтической культуры, Цветаева чувствует потребность определить свою позицию по отношению и к этой культуре в целом, и к отдельным ее представителям.
Однако в действительности читает она Ахматову впервые в 1912 г., почти сразу после выхода сборника "Вечер" и воспринимает его полемически. Вот что она пишет в письме к сестре мужа:
Вчера мы купили книгу стихов Анны Ахматовой "Вечер", которую так хвалит критика <...> Ахматову называют утонченной и хрупкой за неожиданное появление в ее стихах розового какаду, виолы и клавесина [Цветаева 1999: 144-145].
В этом свидетельстве нам важно то, что первое упоминание об Ахматовой возникает у Цветаевой в контексте критического дискурса о ней. Она цитирует здесь предисловие М. Кузмина к сборнику "Вечер", но смещает акценты: Кузмин говорит о "тонкой" и "хрупкой" поэзии, к которой стремится Ахматова (и ряд других молодых поэтов, в том числе и Марина Цветаева). Цветаева переиначивает цитату, относя скорее к портрету поэтессы метафоры, в которых Кузмин описывает ее поэзию, вероятно, иронически реагируя тем самым на начинающий зарождаться уже с выхода первого сборника "миф" об Ахматовой.
Выход в 1914 г. сборника "Четки", с одной стороны, стимулирует для Цветаевой интерес к творчеству Ахматовой, а с другой, актуализирует наличие этого "мифа", зафиксированного в текстах современников. Его возникновение, как кажется, связано с попыткой Н. С. Гумилева мифологизировать и включить в литературную традицию свой "семейный" быт4. Так, один из основных текстов, составляющих этот "миф", написан в 1910 г., за два года до выхода первого сборника Ахматовой и, соответственно, ее широкой известности. Мы имеем в виду стихотворение "Из логова змиева" (1910):
Из логова змиева,
Из города Киева,
Я взял не жену, а колдунью.
А думал - забавницу,
Гадал - своенравницу,
Веселую птицу-певунью [Гумилев: 168].
"семейный" диалог. Ср., например, два текста Гумилева и Ахматовой:
| Сжала руки под темной вуалью... "Отчего ты сегодня бледна?" - Оттого, что я терпкой печалью Напоила его допьяна. <…> Задыхаясь, я крикнула: "Шутка Все, что было. Уйдешь, я умру". Улыбнулся спокойно и жутко И сказал мне: "Не стой на ветру". 1911 [Ахматова: 44] |
Ты совсем, ты совсем снеговая, Как ты странно и страшно бледна! Почему ты дрожишь, подавая Мне стакан золотого вина?" Отвернулась печальной и гибкой... Что я знаю, то знаю давно, Но я выпью и выпью с улыбкой, Все налитое ею вино <...>. 1911 [Гумилев: 177] |
После выхода в свет первых сборников Ахматовой, элементы этого "мифа" начинают активно тиражироваться в стихах современников, отчасти повторяя и развивая линию, намеченную Гумилевым (образ "колдуньи" и "отравительницы", к которому восходят мотивы особого, тайного знания, ранней старости, смерти и смертоносности), и в то же время намечая новую линию, связанную с рефлексией над поэтикой и тематикой ранних сборников Ахматовой (см. об этом ниже). Особое место в этом "мифе" занимает "портретная" линия, заданная, как кажется, самой Ахматовой (стихотворение "На шее мелких четок ряд...", 1913) и активно продолженная современниками в мадригалах и живописных портретах.
Цветаева остро ощущает уникальность этой ситуации для русской культуры начала ХХ в., и стихотворение февраля 1915 г. "Анне Ахматовой" фиксирует ее стремление определить свое отношение к этому "мифу".
(1914 г. или 1915 г.). Однако его цитатный слой составляют не только отсылки к живописным полотнам. Это стихотворение - коллаж из цитат, зачастую отсылающих одновременно к нескольким источникам: в первую очередь, к стихам Блока, Мандельштама, Кузмина, Гумилева, самой Ахматовой. Причем цитирование происходит не столько на лексическом (за исключением знаменитой "шали", восходящей и к Блоку, и к Мандельштаму), сколько на семантическом и фонетическом уровнях:
| Узкий, нерусский стан - Над фолиантами. Шаль из турецких стран Пала, как мантия. |
Залетною голубкой к нам слетела, [Кузмин: 261] Спадая с плеч, окаменелаЛожно-классическая шаль. [Мандельштам: 93]> |
| Вся Ваша жизнь - озноб, И завершится - чем она? |
Молчит - только ежится, И все ей неможется... [Гумилев: 169] |
| Каждого из земных Вам заиграть - безделица! И безоружный стих В сердце нам целится. |
Все муки Данта суждены. [Мандельштам: 288] Ворожея, жестоко точишь жало Отравленного, тонкого кинжала! [Кузмин: 261] |
| В утренний сонный час, Кажется, четверть пятого, - Я полюбила Вас, Анна Ахматова. [I, 234-235] |
Я сошла с ума, о мальчик странный, В среду, в три часа! [Ахматова: 61]5 |
С одной стороны, это стихотворение предстает опытом вполне традиционного для описываемого дискурса мадригала, а с другой, принципиальная полигенетичность цитатной основы этого текста (еще раз заметим, не характерная для поэтики Цветаевой этого времени) является способом остранения и рефлексии Цветаевой над "дискурсом об Ахматовой".
Опыт работы с этим материалом позволит отобрать несколько черт, которые, будучи явно опознаваемы как "ахматовские" (например, "горбоносость", "чернокнижие"), в то же время станут принадлежностью лирической героини Цветаевой6.
Не отстать тебе! Я - острожник,
Ты конвойный. Судьба одна. [I, 306]
Не только судьба, но и лицо "одно" - так, в другом стихотворении, возвращающем нас к теме ахматовских отражений, эта идея выражена со всей возможной прямотой:
Ты, зеленоводный лесной ручей,
Расскажи, как сегодня ночью
Я взглянула в тебя - и чей
Лик узрела в тебе воочью. [Цветаева 1990: 121]
"Стихи к Блоку" противопоставление Москвы Петербургу является принципиальным:
И проходишь ты над своей Невой
О ту пору, как над рекой-Москвой
Я стою с опущенной головой,
И слипаются фонари.
<...>
Но моя река - да с твоей рекой,
Но моя рука - да с твоей рукой
Не сойдутся, Радость моя, доколь
Не догонит заря - зари.
7 мая 1916 [I, 291]
то в первом же стихотворении цикла "Ахматовой" утверждается обратное:
Мы коронованы тем, что одну с тобой
Мы землю топчем, что небо над нами - то же!
19 июня 1916 [I, 303]
Снятие противопоставления между Москвой и Петербургом (ср. в другом стихотворении: "Златоустой Анне всея Руси") присутствует и на другом уровне: на фоне подчеркнутого разделения двух столиц - уже упоминавшееся выше слияние автора и адресата:
| А что, если кудри в плат Упрячу - что вьются валом, И в синий вечерний хлад Побреду себе.... - Куда это держишь путь, Красавица - аль в обитель? На царицу, на царевича, на Питер... 28 июня 1916 [I, 310] |
В темном - с цветиками - платке, - Милости удостоиться Ты, потупленная, в толпе Богомолок у Сергий-Троицы, Помолись за меня, краса Грустная и бесовская, Как поставят тебя леса Богородицей хлыстовскою. 27 июня 1916 [I, 307] |
Описание того, какая авторская позиция стоит за выявленным сближением, остается пока за рамками нашей работы7. Нам важно отметить, что, приступая в 1916 г. к написанию цикла "Ахматовой" (после того, как она якобы впервые читает ее стихи), Цветаева на самом деле уже имеет за спиной не только опыт чтения стихов Ахматовой и рефлексии над "дискурсом об Ахматовой", но и опыт собственных экспериментов в рамках этого дискурса, экспериментов отвергнутых, но подготовивших создание ее позднейшего цикла. Причем цветаевская позиция по отношению к этому "дискурсу" проходит несколько сменяющих друг друга стадий: от собственного эксперимента в рамках уже созданного "мифа" - к выделению отдельных, наиболее релевантных черт, которые одновременно присваиваются и лирической героине Цветаевой.
Примечания
Литература
Ахматова: Ахматова А. Собрание сочинений: В 6 т. М., 1998. Т 1: Стихотворения 1904-1941.
Гумилев: Гумилев Н. Стихотворения и поэмы. Л., 1988.
Дюсембаева: Дюсембаева Г. "Я - отраженье вашего лица" // Graduate Essays on Slavic Languages and Literatures. Pittsburg, 1996. Vol. 9.
Кузмин: Кузмин М. Стихотворения. М., 1996.
Мандельштам: Мандельштам О. Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т. 1: Стихотворения; Переводы.
Цветаева 1990: Цветаева М. Стихотворения и поэмы. Л., 1990.
Цветаева 1999: Цветаева М. Неизданное: Семья: История в письмах. М., 1999.
2. Проблема "внешности поэта", осмысляемой в том числе в категориях "красивого/некрасивого" в творчестве Цветаевой - на наш взгляд, тема, которая заслуживает отдельного и серьезного рассмотрения (см. в связи с этим, в первую очередь, эссе "Живое о живом"). В данной статье мы попытаемся наметить ее истоки, но дальнейшее ее развитие в творчестве поэтессы остается пока за рамками нашего исследования.
3. Реакция на сборник "Вечер" отражена в письме Цветаевой к сестре мужа от 9. 08. 1912 г.
"Вечер" [Цветаева 1999: 145].
5. Отметим, что тип цитирования в последнем случае в корне отличен от предыдущих, но важен нам в данном контексте как пример ориентации Цветаевой не только на мифологизирующие образ Ахматовой тексты, но и на те элементы поэтики ахматовских стихов, которые в первую очередь стали достоянием эпигонов. Впрочем, мы затрудняемся пока ответить на вопрос, есть ли здесь сознательная установка на эпигонов поэзии Ахматовой, или Цветаева просто цитирует один из наиболее узнаваемых ахматовских приемов.
6. "<...> слияние лирического адресата и лирического "я" "Верст" 1916 г. в образах хлыстовки и чернокнижницы" отмечено в работе Г. Дюсембаевой [Дюсембаева: 48]. Там же автор предполагает, что "и свою "горбоносость" Цветаева отметила после повторения этого штриха в портретах Ахматовой" [Там же: 49].
7. Отметим только, что для дальнейшего исследования немаловажными, на наш взгляд, будут царскосельские коннотации данного цикла.