Некалендарный XX век. - М.: Издательский
центр "Азбуковник", 2011. - C. 267-278.
Специфика событийности в ранней лирике А. Ахматовой:
о художественной идеологии нарратора и героя
"Преодолевшие символизм" В. М. Жирмунский, характеризуя определенный массив ранних произведений поэта как "маленькие" повести или новеллы, отмечал, что "обыкновенно, каждое" ее "стихотворение - это новелла в извлечении, изображенная в самый острый момент своего развития, откуда открывается возможность обозреть все предшествовавшее течение фактов"1. Данная особенность стихотворений Ахматовой вызывает вопрос об их жанрово-родовой природе, а точнее - об актуализации в структуре лирического высказывания принципов сюжетостроения, присущих другим родам литературы. На этот счет в ахматоведении имеются различные точки зрения. Достаточно привести полярные суждения Б. М. Эйхенбаума, утверждающего, что творчество поэта представляет собой "мозаичные частицы, которые сцепляются и складываются в нечто похожее на большой роман"2, и В. В. Мусатова, находившего, что "по своей жанровой природе лирика Ахматовой тяготела не к роману, а к драме, так как ее "целостность <…> основана на единстве драматической коллизии"3. Представляется, что существование таких диаметрально противоположных позиций во многом обусловлено особым характером событийного ряда в стихотворениях поэта. На сегодняшний день исследованию системы повествования в ахматовской лирике посвящено достаточно много работ4, однако вопрос о структурно-семантических свойствах события в произведениях Ахматовой, прежде всего раннего периода творчества, до сих пор остается малоизученным.
Очевидно, что событийные параметры в ее поэтическом универсуме всецело сопрягаются с принципами формирования и репрезентации идеологических констант, определяющих ценностно-смысловое наполнение лирического повествователя и героя. Поэтому в данной статье мы рассмотрим специфику событийности в нарративных стихотворениях поэта, входящих в состав двух первых сборников - "Вечер" (1912) и "Четки" (1914), акцентируя ее соотношение с художественной идеологией, которая в ранней лирике Ахматовой оказывается неразрывно связанной с особенностями эмоционально-психологического облика лирического субъекта.
Согласно известному определению Ю. М. Лотмана, событием в художественном тексте является "перемещение персонажа через границу семантического поля"5, представляющее собой необратимое изменение ситуации в повествуемом мире и в качестве инварианта определяющее событийный ряд в любой художественной структуре. Однако в произведениях различных родов литературы оно приобретает специфические черты. Естественно, что в лирическом тексте категория события отличается от эпической или драматической событийности. Исследователи по-разному формулируют особенности лирического события. Так, по мысли Ю. Н. Чумакова, событием в лирике является "перемещение лирического сознания"6, представленное через динамическое развитие внутреннего состояния лирического субъекта. Ю. И. Левин, разграничивая повествовательный и лирический текст, отмечает, что первый ""изображает" <…> или "моделирует" <…> некоторый сегмент жизни только диахронически", тогда как второй строится по модели ""мысли" или переживания"7, поддающихся мгновенному "присвоению" читателем-адресатом. Такая формулировка конститутивного признака лирики приводит к определению события как внутреннего, субъективированного состояния или переживания, лишенного фабульной объективации. В целом соглашаясь с подобным пониманием событийности в лирике, необходимо отметить, что в том случае, когда лирический текст смещается в сторону нарративности, то есть в нем отчетливо проявляются элементы эпического развертывания сюжета (временная последовательность, причинно-следственные связи, более или менее отчетливые дейктические координаты), событием оказывается изменение идеологических параметров "точки зрения" субъекта (или героя), вызванное трансформацией внешнего по отношению к его сознанию мира и обладающее сюжетно-фабульной мотивировкой.
обеспечивают целостность художественного универсума. Общеизвестно, что в основе поэтического мира Ахматовой находятся сжатость сообщаемой информации, фрагментарность изображаемых ситуаций и отсутствие окончательного прояснения сюжетных движений персонажей. Как справедливо констатирует Т. В. Цивьян, мир ахматовских текстов "как бы "перевернут" - привычные точки опоры, однозначные указания времени и пространства, расположение в них героев и событий и т. п. смещены, завуалированы, а неопределенность, амбивалентность и кажущаяся случайность указаний оказывается классификационной основой"8. Присущие ранней лирике поэта трансформации дейктических координат, в первую очередь, в области времени и пространства, сопрягаемые с эмоционально-психологическим обликом лирической героини, позволяют выделить магистральные направления нарративного развертывания поэтического высказывания.
Итак, в стихотворениях, входящих в сборники "Вечер" и "Четки", повествовательный акт чаще всего организован дискурсом лирической героини, эксплицирующей собственное "я" в диегесисе в качестве участника повествуемой истории. Наиболее явно "новеллистический" характер организации текста проявляется в тех структурах, где четко маркирована темпоральная дистанция между изображаемой ситуацией и сообщением о ней, то есть основным грамматическим показателем является прошедшее время предиката. В таких стихотворениях, как, например, "Сжала руки под темной вуалью…" (1911) "Высоко в небе облачко серело…" (1911), "Песня последней встречи" (1911), "Прогулка" (1913), "Отрывок" ("…И кто-то, во мраке дерев незримый…") (1911), "В последний раз мы встретились тогда…" (1914), события повествования по оси времени четко сдвинуты в прошлое.
Так, в стихотворении "Песня последней встречи" в начале текста диегетический повествователь, сообщая о произошедшей в прошлом ситуации, предельно детализирует информацию:
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Перчатку с левой руки (78)9.
Повествовательный акт выстраивается на основе актуализации окружения, в соответствии с которым формируется кругозор лирической героини. Это взаимодействие реализуется через обнаружение ценностных ориентиров, обусловливающих ее поведение: эмоциональные жесты становятся непосредственной реакцией на проявления внеположного сознанию субъекта бытия. Знак, означающее которого - эмпирический факт ("Я на правую руку надела / Перчатку с левой руки…"), в качестве своего означаемого имеет одновременно и психологический жест, и источник движения лирической героини в семантическом поле текста. В стихотворении ничего не сообщается о причине эмоционального смятения субъекта, предлагается лишь следствие. По наблюдениям В. М. Жирмунского, "повествовательный сюжет у Ахматовой намечен только пунктиром, предпосылки сюжетной ситуации и ее развязка могут остаться неизвестными читателю"10. Действительно, исходные параметры ситуации и ее разрешение остаются за пределами текста, однако вряд ли можно согласиться с утверждением ученого о "пунктирности" повествования. Очевидно, что в плане референции находится определенная история, некогда произошедшая с лирической героиней и которую она рассказывает, дистанцируя свое "я" как нарратора от "я" как героя. Такая история состоит из поступков и жестов, трансформирующих идеологический план "точки зрения" повествователя, и сопровождающей их психологической реакции: "Показалось, что много ступеней, / А я знала - их только три!" (78)
По сути, эмоциональный жест или концентрация внимания на подробных деталях внешнего мира, реализующих акмеистическую составляющую ахматовского миромоделирования, получают событийный статус, указывая на изменения, свершившиеся в восприятии субъектом себя и окружающей действительности. С одной стороны, они обозначают результат некой ситуации, о подробностях которой нарратор умалчивает, с другой - инициируют дальнейшее развитие сюжета. Репрезентация ментальных изменений посредством акцентирования непроизвольных жестов, движений, поз, мельчайших подробностей пространства в большинстве ранних стихотворений Ахматовой оказывается сюжетообразующим элементом (Ср., например: "Сжала руки " (44), "И прощаясь, держась за перила…" (32), "Как мой , / Натерты мелом башмачки" (82), "Перо задело о верх экипажа. / Я поглядела в глаза его" (122) "Звенела музыка в саду / Таким невыразимым горем. / Свежо и остро пахли морем / На блюде устрицы во льду…" (120) (курсив наш - А. Ч.)).
Включение в дискурс нарратора "чужого" голоса, сигнализирующего о появлении в диегесисе нового персонажа, эксплицирует диалог между "я" лирической героини и миром, в который оно погружено: "Между кленов шепот осенний / Попросил: "Со мною умри! / Я обманут моей унылой, / Переменчивой, злой судьбой". / Я ответила: "Милый, милый! / И я тоже. Умру с тобой…" (78). "Чужая" речь здесь, во-первых, нивелирует формальный монологизм лирического высказывания, а во-вторых, свидетельствует о преодолении замкнутости повествователя на собственных переживаниях. Как отмечает М. М. Бахтин, "лирика - это видение и слышание себя изнутри эмоциональными глазами и в эмоциональном голосе другого: я слышу себя в другом, с другим и для других"11. Психологические движения лирической героини в начале стихотворения, очевидно, вызваны ситуацией расставания с персонажем, не представленным в структуре текста: он реконструируется только посредством эмоциональной реакции. Однако появление в диегесисе "чужой" "точки зрения" и экспликация диалога образуют идеологему единения с другим сознанием в желании смерти, которая мыслится как преодоление личной драмы: "Я ответила: "Милый, милый! / И я тоже. Умру с тобой…"". Таким образом, событие расставания замещается событием встречи ценностно объединяемых сознаний. Трансформация идеологических параметров "точки зрения" повествователя происходит под воздействием смысловых ориентиров, явленных "точкой зрения" Другого. Важно, что призыв к единению в смерти принадлежит именно персонажу, а не лирической героине. Ее речь так же, как и в начале повествования, оказывается психологической и ценностно-смысловой реакцией.
Далее в стихотворении происходит актуализация оппозиции "герой - нарратор" внутри самого лирического субъекта, что способствует выявлению "ценностного избытка видения" рассказчика. Темпоральная перспектива акцентирует несовпадение героя и повествователя при единстве субъектной инстанции, устанавливая диалогические отношения между различными ипостасями эксплицированного в тексте "я". Трансформация идеологемы лирической героини в последних строках подается с увеличением временной дистанции, где в отношении к произошедшему преобладает некоторая отстраненность. Здесь на первый план выходит ее нарраториальная "точка зрения" и снижается непосредственность реакций, характеризующих ее как героя рассказываемой истории:
Это песня последней встречи.
Я взглянула на темный дом.
Равнодушно-желтым огнем (78).
Эпитет "равнодушно-желтый", являясь атрибутом внеположной субъекту реальности, сигнализирует об изменении, свершившемся в ценностном кругозоре лирической героини. Это изменение предстает как своего рода эмоциональная "уравновешенность", обретение которой получает статус результирующего события.
Таким образом, целенаправленная диалогизация лирического высказывания, характерная для поэтики Ахматовой, становится одним из ключевых параметров событийности в ее системе повествования. Высказывание Другого маркирует поворотную точку в переживаниях лирической героини и ее самополагания в мире. Например, в стихотворении "Отрывок" (1911), структурно идентичном, но семантически противоположном "Песне последней встречи", высказывание другого персонажа оказывается событием, нарушающим психологическое равновесие лирической героини:
…И кто-то, во мраке дерев незримый,
И крикнул: "Что сделал с тобой любимый,
Что сделал любимый твой…" (86)
Ценностное отношение героя к реальности, отмеченное скепсисом и знанием трагической стороны любовного чувства ("Словно тронуты черной, густою тушью / Тяжелые веки твои. / Он предал тебя тоске и удушью / Отравительницы-любви" (86)), сталкивается с аксиологией лирической героини, отвергающей чужую "точку зрения" и утверждающей идеологему романтической влюбленности в качестве абсолютной ценностной константы: "Я сказала обидчику: "Хитрый, черный, / Верно, нет у тебя стыда. / Он тихий, он нежный, он мне покорный, / Влюбленный в меня навсегда!" (86). Однако сам факт реакции на чужую мировоззренческую позицию свидетельствует об эмоциональном потрясении, которое она испытывает и событийный статус в данном случае приобретает соприкосновение двух идеологически не совпадающих сознаний.
Часто в лирическом повествовании Ахматовой "точка зрения" другого персонажа, данная посредством его высказывания, становится источником формирования идеологической позиции лирической героини-нарратора: "Он мне сказал: "Я верный друг!" / И моего коснулся платья…" ("Вечером",120), "Мальчик сказал мне: "Как это больно!" / И мальчика очень жаль…" (130), "Я спросила: "Чего ты хочешь?" / Он сказал: "Быть с тобой в аду"…" ("Гость", 166). Значение окружения в этом случае максимально усиливается, и все эмоциональные движения повествователя соотносятся с поведением или ментальной деятельностью Другого.
"Высоко в небе облачко серело…" (1911) кругозор лирической героини формируется посредством целенаправленного взаимодействия с "точкой зрения" героя, идеология которого противоположна ее мироощущению. В начале первой строфы взгляд нарратора фокусируется на пространственных координатах изображаемого мира, причем специальный знак здесь не столько локализует универсум, сколько обозначает психологическое состояние лирической героини: "Высоко в небе облачко серело, / Как беличья расстеленная шкурка…" (68). Повествователь эксплицирует свое "я" одновременно с включением в структуру текста позиции другого персонажа ("Он мне сказал: "Не жаль, что ваше тело / Растает в марте, хрупкая Снегурка!"" (68)), подчеркивая этим, что все его эмоциональные жесты и ценностные ориентиры сопряжены с аксиологией "другого". Семантика "чужого" высказывания (констатация разрыва любовных отношений с лирической героиней) инициирует самоощущение нарратора, являющееся непосредственной реакцией на утверждаемую идеологему персонажа: "В пушистой муфте руки холодели. / Мне стало страшно, стало как-то смутно" (68). Внутреннее состояние лирической героини ("руки холодели") коррелирует с тем, как ее воспринимает герой ("хрупкая Снегурка"). С одной стороны, оно выражает ее согласие с "точкой зрения" отвергающего ее возлюбленного, а с другой - маркирует несовпадение их эмоционального отношения друг к другу, что раскрывается в смене нарративного режима высказывания на перформативный в конце строфы: "О, как вернуть вас, быстрые недели / Его любви, воздушной и минутной!" (68)
порождает следующее изменение в диегесисе, представляющее собой эмоциональную реакцию нарратора ("стало страшно, стало как-то смутно"). Третьим, результирующим, событием становится внутреннее согласие лирической героини погибнуть так, как этого хочет ее возлюбленный: "Я не хочу ни горести, ни мщенья, / Пускай умру с последней вьюгой" (68).
Психологическое смятение трансформируется в идеологему принятия смерти, которая утверждается в соответствии с семантическим кодом, заданным "точкой зрения" персонажа: "хрупкая Снегурка" соглашается умереть на исходе зимы.
Здесь реализуется свойственное поэтике Ахматовой сопряжение различных темпоральных планов, способствующее эмоциональной репрезентации "я" субъекта12: прошедшее время изображаемой ситуации замещается настоящим, показывая, что трагедия расставания в сознании лирической героини не преодолена. Ее ценностное самоопределение раскрывается в принципиальном нежелании отказываться от любви к человеку, с которым она была счастлива: "О нем гадала я в канун Крещенья. / Я в январе была его подругой" (68). Соотношение кругозора и окружения показывает здесь, что изменение идеологических параметров "точки зрения" нарратора происходит всецело под воздействием смысловых ориентиров, явленных в бытии героя-антагониста.
Тепморальные координаты результирующего события в художественном мире Ахматовой имеют принципиальное значение, так как через них проявляется степень эмоциональной погруженности лирической героини в повествуемую историю. Прошедшее время указывает на преодоление драматичной коллизии, которую переживала героиня, тогда как синхронизация событийного ряда и его осмысления свидетельствуют, что изменения мировосприятия происходят в пределах изначально заданного психологического состояния. Например, в стихотворении "Я сошла с ума, о мальчик странный…" (1911) в основе повествования находится рефлексия субъекта, с одной стороны, направленная на собственные ментальные переживания ("Я сошла с ума, о мальчик странный, / В среду, в три часа! / Уколола палец безымянный / Мне звенящая оса…" (61)), а с другой - на адресата ("мальчик странный"), с мировоззрением которого лирическая героиня соотносит свое эмпирическое бытие. В финальной строфе обнаруживается смена поэтического кода, и значение произошедшего события снижается за счет данного в настоящем времени усиления изначально явленного эмоционального переживания, которое находится в другой семантической плоскости: "О тебе ли я заплачу, странном, / Улыбнется ль мне твое лицо? / Посмотри! На пальце безымянном / Так красиво гладкое кольцо" (61). Изменяется идеологическая позиция, а психологический план "точки зрения" остается прежним. Подобным образом выстраивается событийный ряд в таких стихотворениях, как "Муж хлестал меня узорчатым…" (1911), "Под навесом старой риги…" (1911), "Ты поверь, не змеиное жало..." (1911), "…И на ступеньки встретить…" (1913), "Высокие своды костела…" (1913).
"отнесение того или иного изменения к категории события зависит, с одной стороны, от общей картины мира в данном типе культуры, а с другой, от внутритекстовой аксиологии, от аксиологии переживающего данное изменение субъекта"13. В рассмотренных выше стихотворениях повествуемые события оказываются релевантными прежде всего для лирической героини. Однако в целом ряде ранних стихотворений Ахматовой изображаемые ситуации получают событийный статус не только для диегетического нарратора, но и для героя, с идеологией которого он соотносит свое мировосприятие.
Так, в стихотворении "Гость" (1914) в первой строфе лирическая героиня сообщает о своем психологическом состоянии как о результате произошедшего события: "Все как раньше: в окна столовой / Бьется мелкий метельный снег, / И сама я не стала новой, / А ко мне приходил человек" (166). Здесь концентрация внимания на подробностях окружающего пространства соотносится с идеологемой отрицания эмоциональных изменений ("не стала новой"). Далее рассказ о встрече с посетившим лирическую героиню гостем дробится на характерные для ахматовской поэтики событийные составляющие. Диалог героев раскрывает ценностные параметры изображаемой встречи, оказываясь событием соприкосновения двух аксиологически разнородных сознаний: "Я спросила: "Чего ты хочешь?" / Он сказал: "Быть с тобой в аду". / Я смеялась: "Ах, напророчишь / Нам обоим, пожалуй, беду"" (166). Эмоциональное напряжение здесь в большей степени характеризует его поведение, нежели ее, что эксплицировано в жестах героя: "Но, поднявши руку сухую, / Он слегка потрогал цветы" (166). Ее реакция на появление гостя продуцирует изменение в его ценностном кругозоре: "Быть с тобой в аду" сменяется желанием познать бытие героини как отчужденное от собственного существования: "Расскажи, как тебя целуют, / Расскажи, как целуешь ты…" (166). Как видно, изображаемая ситуация оказывается релевантной прежде всего для героя повествования, что отчетливо проявляется в акцентированной невозмутимости его облика:
И глаза, глядевшие тускло,
Не сводил с моего кольца.
Ни одни не двинулся мускул
В свою очередь, эмоциональный надрыв и внешнее спокойствие гостя, порождаемые осознанием краха любовного чувства, изменяя его идеологическую позицию, трансформируют и аксиологию лирической героини. В финале стихотворения отменяется характеризующая ее идеологема, заявленная в начале повествования ("И сама я не стала новой"), и актуализируется ценностно-смысловое понимание произошедшей встречи и последовавшего за ним расставания как события сопричастности чужому бытию: "О, я знаю: его отрада - / Напряженно и страстно знать, / Что ему ничего не надо, / Что мне не в чем ему отказать" (166).
Итак, подводя некоторые итоги, можно констатировать, что специфика событийности в ранней поэзии Ахматовой заключается, прежде всего, в наделении событийным статусом различных ментальных процессов, происходящих в сознании нарратора или героя, и объективированных в эмоционально-психологическом жесте, движении, позе или акцентированных восприятием мельчайших подробностей окружающего пространства. Также поворотной точкой в сюжете стихотворения оказывается "чужое" высказывание или представление идеологической позиции героя в дискурсе повествователя, которое свидетельствует о соприкосновении двух принципиально разнородных систем ценностей и образует в тексте мировоззренческий диалог. В большинстве нарративных стихотворений поэта, входящих в сборники "Вечер" и "Четки", событийная цепь представлена следующим образом: 1) репрезентация психологического жеста, обозначающего результат некой ситуации, о подробностях которой, нарратор, как правило, умалчивает, и инициирует дальнейшее сюжетное развитие; 2) представление "чужой" "точки зрения", в сопряжении с которой меняется состояние внутреннего мира лирической героини; 3) утверждение эмоционального самополагания "я" нарратора и / или персонажа, обусловленного перипетиями отношений с "я" Другого и акцентирующего изменение центральной идеологемы лирического повествователя.
Как видно, внешняя (эпическая) событийность в лирике Ахматовой 1910-х годов чаще всего представлена стандартным набором обстоятельств, определяющих развитие любовных отношений: встреча, свидание, притупление эмоциональной погруженности героев друг в друга, расставание и т. д. Однако все подобные ситуации оказываются релевантными "я" лирической героини только в соответствии с максимальным напряжением душевных сил участников повествуемой истории. Поэтому действительным Событием здесь становятся не внешние изменения в изображаемом мире, а метаморфозы психологического свойства, соотносимые с идеологической позицией нарратора и героев, и шире - с трансформацией ценностно-смыслового принятия бытия. Соположение своего внутреннего мира с миром Другого в поэтическом универсуме Ахматовой, как правило, характеризуются принципиальным несовпадением женской и мужской аксиологий, что обусловливает драматичное, а подчас и трагичное развитие любовных историй, повествуемых в ранних стихотворениях поэта.
Примечания
2. Эйхенбаум Б. М. Анна Ахматова. Опыт анализа // Эйхенбаум Б. М. О поэзии. Л., 1969. С. 140.
3. Мусатов В. В. К проблеме анализа лирической системы Анны Ахматовой // "Царственное слово". Ахматовские чтения. Вып. 1. М., 1992. С. 107.
4. См., например: Клинг О. Своеобразие эпического в лирике А. А. Ахматовой // "Царственное слово". Ахматовские чтения. Вып. 1. М., 1992. С. 59-70; Гурвич И. Любовная лирика Ахматовой (целостность и эволюция) // Вопросы литературы. М., 1997. № 5. С. 22-38; Шевчук Ю. В. Специфика "сюжета" в ранних стихотворениях А. Ахматовой // Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество. Крымский Ахматовский научный сборник. Вып. 2. Симферополь, 2004. С. 38-44; Темненко Г. М. Лирический герой и миф о поэте (на материале ранней лирики Ахматовой) // Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество. Крымский Ахматовский научный сборник. Вып. 3. Симферополь, 2005. С. 127-152.
5. Лотман Ю. М. Структура художественного текста. М., 1970. С. 282.
"Вопросы сюжетосложения" // Сюжетосложение в русской литературе. Даугавпилс, 1980. С. 159.
7. Левин Ю. И. Заметки о лирике // Новое литературное обозрение. М., 1994. № 8. С. 66.
8. Цивьян Т. В. Наблюдения над категорией определённости - неопределённости в поэтическом тексте (поэтика Анны Ахматовой) // Цивьян Т. В. Семиотические путешествия. СПб., 2001. С. 170-171.
12. О специфике художественного времени в поэзии А. Ахматовой см., например: Кормилов С. И. Поэтическое творчество Анны Ахматовой. М., 1998; Давиденко О. С. "Все мы немного у жизни в гостях…" (художественное пространство и время в лирике Анны Ахматовой) // Вестник Евразии. М., 2005. № 1. С. 5-17.