Цивьян Т. В. Семиотические путешествия. -
СПб., 2001. - С. 196-205.
Мандельштам и Ахматова: к теме диалога
Интертекстуальность, "текст из текстов", наконец, диалог текстов - для акмеистической поэтики эти проблемы всегда актуальны. Обычно речь идет о текстуальных перекличках, цитатах и автоцитатах, реминисценциях, аллюзиях и т. д. Но существует и диалог другого рода. Выраженный словесно, он перекрывает словесный уровень (та возможность звать голосом неизмеримо дальше, чем это делают слова, о которой говорила Ахматова) и касается иных глубин: это тайны ремесла, а на языке поэтов термин священное ремесло имеет особое, отличное от профанического значение.
Таков случай диалога Мандельштама и Ахматовой, имен как бы притягивающих друг друга. Настоятельность обращения к их диалогу оправдана прежде всего "первоисточниками", то есть тем, что Ахматова и Мандельштам писали и говорили друг о друге. Внутренняя связь ощущалась ими самими в такой степени, что это требовало почти формульного закрепления. Их высказывания друг о друге можно уподобить совершению ритуала в исконном, сакральном, а не секуляризованном, этикетном смысле слова: Я - современник Ахматовой. - Сейчас Осип Мандельштам - великий поэт, признанный всем миром... Быть его другом - честь, врагом - позор. Это содружество (и, может быть, в каком-то смысле сотворчество) сохранялось и после гибели Мандельштама: как Мандельштам обладал "способностью вести воображаемую беседу только с двумя людьми - с Николаем Степановичем и с вами (то есть с Ахматовой. - Т. Ц.)"1, так и Ахматова до конца жизни продолжала диалог и даже "выяснение отношений" с Мандельштамом.
То, что исследователи подхватывают эту тему, неудивительно. Более примечательно, что пока не появилось работы, которая хотя бы очертила границы темы, и можно повторить сказанное в конце ахматовского года Г. А. Левинтоном, что поэтический диалог Ахматовой и Мандельштама давно констатирован, но еще недостаточно изучен2.
В последнее, "юбилейное"3 время усилился поток публикаций и мемуарных свидетельств, из которых можно составить своего рода антидиалог Мандельштама и Ахматовой. Здесь не только взаимноотрицательные отзывы, в которых первенство принадлежит Мандельштаму, и среди них так задевшее Ахматову столпничество на паркетине4.
Взаимные оценки Мандельштама и Ахматовой, закрепленные, как уже было сказано, почти в ритуальных формулах, вне сомнения, отражают их истинное и нелицеприятное отношение друг к другу, но предназначено оно при этом ad usum extemum. Существует и другой уровень, ad usum internum: он отражает некую внутреннюю иерархию их отношений, возможно, с субъективной, личной окраской. Этот уровень, или подспудный слой, ни в какой степени не колеблет "внешнюю" оценку того особого места, которое Мандельштам и Ахматова отдавали друг другу в поэтическом пространстве XX века (ср. ахматовское "Нас четверо").
На основе диалога поэтов можно составить тексты "Ахматова о Мандельштаме" и "Мандельштам об Ахматовой". Они и будут камертоном нашего анализа.
"пчелиное", написанное в 1934 году:
Привыкают к пчеловоду пчелы,
Такова пчелиная порода...
Только я Ахматовой уколы
Двадцать три уже считаю года.
Это стихотворение многократно анализировалось и привлекалось как в связи с мандельштамовскими пчелами и осами, так и в связи с концептом акме-острия. В этом контексте оно толковалось "в сторону Ахматовой", ее острот и жалящих уколов. Иными словами, интерпретация останавливалась на Ахматовой уколах, а не на смысле, заложенном в стихотворении. Между тем простое "линейное" прочтение достаточно недвусмысленно свидетельствует о роли, которую отводит себе Мандельштам, о внутренней иерархии их отношений, как будто признаваемой и Ахматовой (ср.: "Но вот Мандельштаму, например, А. А. никогда бы не могла сделать замечания"5 - но, возможно, речь идет о другом).
Итак, это отношения пчеловода, то есть того, кто ведет (ведущий / разводящий), с пчелой, его подопечной, которую он не может приручить, потому что у нее - иная порода. Стихотворению подошло бы название "Нашла коса на камень", оба участника как бы сравнялись, исходная ситуация неравенства исчезла - почтиведущий - ведомый, когда выбор позиции ведомого определяется не тем, что он слабее ведущего, а некими стратегическими задачами. Можно предположить, что Ахматова признавала предложенное Мандельштамом распределение ролей в их поэтическом диалоге и в каких-то отношениях смиренно отступала. При этом Ахматова вполне сознавала значимость своей роли ("знала себе цену"), то, что она умела делать, возможно, и лучше Мандельштама (речь идет главным образом о поэтической технике), ср. пассаж о "Черном ангеле" из ее прозы о Мандельштаме: "Тогда же он написал таинственное (и не очень удачное) стихотворение про черного ангела на снегу. Надя утверждает, что оно относится ко мне. С этим черным ангелом дело обстоит, мне думается, довольно сложно6. <...> ... Осип тогда еще не умел (его выражение) писать стихи "женщине и о женщине". "Черный ангел", вероятно, первая проба, и этим объясняется его близость к моим строчкам: Черных ангелов крылья остры..."7. Ср. также: "Я спросил, как А. А. относится к стихотворению О. Мандельштама о мороженом. Ответила: "Терпеть не могу! У Осипа есть несколько таких невозможных стихотворений""8.
Оценки Мандельштама имели для Ахматовой особый вес, в них признавалось нечто окончательное: "Мою "Последнюю сказку" - статью о "Золотом Петушке" - он сам взял у меня на столе, прочел и сказал: "Прямо - шахматная партия"" (162). Ср. еще высказывания Мандельштама, приводимые самой Ахматовой: "У меня от ваших стихов иногда впечатление полета. Сегодня этого не было, а должно быть. Следите, чтоб всегда было..." (206) - узнаваемы интонации пчеловода. "Эти ваши строки можно удалить из моего мозга только хирургическим путем" (206). Соответственно поэтому она относилась почти болезненно к его отрицательным отзывам (обида за "столпничество на паркетине" - потому что это Осип и т. п.).
Реакция Ахматовой на мнение Мандельштама представляется иной, чем ее обычное отношение к отзывам читателей и даже "собратьев из четверки" (ср. претензии к Пастернаку за невнимание к ее стихам, как и к стихам других поэтов вообще, - при этом она берет в свидетели Мандельштама, - или упрек Цветаевой за то, что она не поняла "Поэму без героя"). Случай Мандельштама и Ахматовой - это отношения профессионального сотрудничества конгениальных художников, признание обоюдного авторитета, при том что в некоторых случаях Ахматова сознательно отступает. Это опять-таки случай иной, чем помощь читателя, борьба с ним, обучение читателя в "Поэме без героя" (ср. ту же тему у Мандельштама в заметке "Поэт о себе": "... современная наука не обладает никакими средствами, чтобы вызвать появление тех или иных желательных писателей. <...> Скорее возможна заготовка читателей; для этого есть прямое средство: школа"9).
В определенном смысле можно говорить, что "профессиональный диалог" с Мандельштамом был единственным в своем роде в "диалогической практике" Ахматовой (ср.: "Познакомившись с какой-то гарвардской диссертацией о Мандельштаме, Анна Андреевна сказала: "Если бы Осип написал обо мне, а я об Осипе...""10 Этот диалог имел практическое продолжение и тогда, когда в реальности он стал монологом. Речь идет о прозе, к которой у Ахматовой, как известно, было весьма напряженное отношение: "Проза всегда казалась мне и тайной, и соблазном. Я с самого начала все знала про стихи - я никогда ничего не знала о прозе. Я или боялась ее, или ненавидела. В приближении к ней чувствовалось кощунство, или это обозначало редкое для меня душевное равновесие"11. В профессиональном плане особым было отношение к "прозе поэта"12.
Напряжение по отношению к прозе становилось у Ахматовой тем сильнее, чем настоятельнее ощущалась ею внутренняя необходимость писания прозы: "Когда я вернулась (1 июня 1944) в Ленинград, мне хотелось писать только прозу"13. Может быть, для Ахматовой это связывалось и с тем, что ей "Николай Степанович назначил писать прозу"14. Возможно, Ахматова чувствовала себя увереннее в пушкиноведческих штудиях, где можно было "спрятаться за академичность". Кажется, однако, что отзыв Мандельштама о "Последней сказке" (шахматная партия) был для нее особенно ценным потому, что она относила его не только к непосредственному содержанию работы, то есть к найденному ею источнику пушкинской сказки, но и к ее (статьи) "конструкции",к прозе. И апробация Мандельштама была необходима Ахматовой еще и потому, что в своих прозаических опытах и планах она ориентировалась на "мемуарную" прозу Мандельштама (но и Пастернака): "Однако книжка - двоюродная сестра "Охранной грамоты" и "Шума времени" должна возникнуть. <...> Боюсь15"16 (автореминисценция Институтка, кузина, Джульетта).
Ахматова считала прозу Мандельштама - прозу XX века - как бы опережающей: "Эта проза, такая неуслышанная, забытая, только сейчас начинает доходить до читателя, но зато я постоянно слышу, главным образом от молодежи, которая от нее с ума сходит, что во всем 20-м веке не было такой прозы. Это - так называемая "Четвертая проза""17. Ср. в уже цитированных воспоминаниях Вяч. Вс. Иванова: "... она <...> дала мне "Четвертую прозу" Мандельштама в машинописи. Когда я что-то стал говорить о достоинствах текста и мандельштамовской прозы вообще, она заметила: "С Осипом все в порядке. Его и читает молодежь". Для нее это было важнейшим критерием: что читает литературная молодежь"18.
Свое обращение к прозе Ахматова внутренне соотносила с Мандельштамом: ""Я всегда с большой осторожностью относилась к прозе, мне казалось, что писать беллетристику куда труднее, чем стихи". Но когда А. А. написала этюд о Мандельштаме, она поняла, что может писать и прозу. Ей обидно, что эта способность открылась так поздно"19. И болезненная тема "прозы поэта" прорабатывалась в связи с Мандельштамом: "Иногда эта проза звучит как комментарии к стихам, но нигде Мандельштам не подает себя как поэта, и если не знать его стихов, не догадаешься, что это проза поэта" (165). Вольно или невольно прозаические опыты Ахматовой, в том числе и не публиковавшиеся при жизни фрагменты - заметки, планы будущих книг, автокомментарий к "Поэме без героя" ("Проза о Поэме") и т. п. содержат указание на прозу Мандельштама.
Проза Ахматовой - это проза-воспоминание. Роль категории памяти в поэтическом мире Ахматовой (память-совесть, единственное средство борьбы с хаосом и залог преемственности жизни) известна слишком хорошо, чтобы говорить об этом специально. Способ же воспоминания, то есть восстановления непрерывности, у Ахматовой парадоксально прерывен: "Что же касается мемуаров вообще, я предупреждаю читателя, 20% мемуаров так или иначе фальшивки. <...> Непрерывность тоже обман... Всякая попытка связных мемуаров это - фальшивка. Ни одна человеческая память не устроена так, чтобы помнить все подряд..." (133, 137). Существенно, что в связи с этим появляется и тема Мандельштама: "Он вспоминать не умел, вернее, это был у него какой-то иной процесс, названия которому сейчас не подберу, но несомненно близкий к творчеству. (Пример - Петербург в "Шуме времени", увиденный сияющими глазами пятилетнего ребенка.)" (151).
Это бросает отсвет и на отсылку к "Охранной грамоте" и "Шуму времени" в связи с ее собственной прозой. Очень схематично можно сказать, что общее между этими произведениями Ахматова видела в теме (память, восстановление биографии, равнозначное акту творчества). Однако способ конструирования текста был у нее, как представляется, ориентирован в большей степени на прозу Мандельштама. Имеются в виду принципиально новые способы монтажа, когда текст имеет что-то вроде сюитного построения; тема дается не дискурсивно, а прерывно; перерыв, четко выраженная граница проводится , чтобы у читателя создалось впечатление - еще один шаг, и все разъяснится. Вместо этого он получает обманутые ожидания и переход к следующему - независимому и самодостаточному - фрагменту, к следующей единице текста. Если говорить о крупных блоках-главах, то так построен "Шум времени", где 14 глав, строго говоря, совершенно самостоятельны и образуют единство на другом уровне. Музыка в Павловске. Ребяческий империализм. Бунты и француженки. Книжный шкап. Финляндия. Хаос иудейский. Концерты Гофмана и Кубелика. Тенишевское училище. Сергей Иваныч. Юлий Матвеич. Эрфуртская программа. Семья Синани. Комиссаржевская. "В не по чину барственной шубе" - впечатление, что этот список может быть в любом месте оборван и с любого места продолжен.
Сохранение и подчеркивание стыков, принципиальный отказ от связок и от последовательности приводит к тому, что цельность возникает как бы за пределами текста и даже в дополнительной с ним дистрибуции. Поэтому когда Ахматова говорит, что, перечитывая "Шум времени", она сделала неожиданное открытие - Мандельштам ухитрился быть последним бытописателем Петербурга, то неожиданность, как кажется, состоит в том, что из разрозненности впечатлений (от великолепия военной столицы до недоумения перед человеком в шапке за столом) возникает цельный образ, соответствующий тому, что сейчас называют . Этот принцип сформулирован Мандельштамом в его рассуждениях о безымянности прозы: "Это - организованное движение словесной массы, цементированной чем угодно. Стихия прозы - накопление. Она вся - ткань, морфология. <...> Всякий настоящий прозаик - именно эклектик, собиратель..."20
Принцип "цельности в эклектике" приводит к созданию особой конструкции текста21. Единицы его выделены графически - заголовками, разделами, отбивками, абзацами. Сегментация текста осуществляется извне и связывается не с логикой сюжета, который в конце концов становится ненужным ( случайно, подчиняясь внешним обстоятельствам. "Железная дорога изменила все течение, все построение, весь такт нашей прозы", - говорит Мандельштам22, и ему откликается Ахматова (правда, говоря о стихах): "В одних автор обречен слышать голос скрипки, некогда помогавший ему их сочинять, в других - стук вагона, мешавшего ему их написать..."23
Сама "случайность расположения" фрагментов создает цельность картины мира, и этот путь конструирования прозы был избран Мандельштамом. Представляется, что Ахматова шла потому же пути самостоятельно, следуя логике своей (акмеистической) поэтики. Мандельштам - ведущий, пчеловод - был избран ею как образец, осуществивший эту задачу как бы с опережением (ср. Ахматова о его "неуслышанной прозе"); непосредственным ориентиром стал "Шум времени".
проза-проза оставалась на периферии, хотя на "Шум времени" Ахматова указывала неоднократно24. Можно предположить, что помимо текстуальных перекличек "Шум времени" определил самое структуру ахматовской прозы: ее "тему-жанр" - воспоминаниявспышки сознания в беспамятстве дней). Если обратиться к понятийной структуре архетипической модели мира, можно сказать, что в "Шуме времени" воспоминания, формирующие картину мира, даны в антропоморфном коде, через воспринимающие органы человека, его пять чувств - зрение, слух, вкус, осязание, обоняние. Цвет, блеск, шум, запах - таким предстает мир Мандельштама (шум, собственно говоря, начинается с названия) - "Свистки паровозов и железнодорожные звонки. <...> Сыроватый воздух заплесневших парков, запах гниющих парников и оранжерейных роз и навстречу ему тяжелые испарения буфета, едкая сигара, вокзальная гарь и косметика многотысячной толпы"25. Соответствующие описания у Ахматовой являются почти репликами мандельштамовских: "... слушала, как стучат мои каблуки по Царскосельскому гостиному двору..."; "Звуки в петербургских дворах <...> Шарманщики <...> точильщики <...> старьевщики. Лудильщики <...> Гулко во дворах-колодцах" (249); и особенно: "Запахи Павловского вокзала. Обречена помнить их всю жизнь, как слепоглухонемая. Первый - дым от допотопного паровозика <...> второй - натертый паркет, потом что-то пахнуло из парикмахерской, третий -земляника в вокзальном магазине <...> четвертый - резеда и розы (прохлада в духоте) свежих мокрых бутоньерок <...> потом сигары и жирная пища из ресторана..." (242). Эти параллели можно продолжать, хотя они, разумеется, не исчерпывают ахматовской прозы в целом, вне ее направленности на прозу Мандельштама и в частности на "Шум времени". Как бы то ни было, при всех сходствах и различиях "в осадок выпадает" сама структура прозы, одновременно и распадающейся на отдельные фрагменты, и цельной, многослойной, концентрированной и концентрически организованной. В другой работе к описанию прозы Мандельштама и Ахматовой был, в соответствии с сформулированными ими самими принципами, приложен термин "фасетчатость"26, связанный с особым типом зрения-видения и с концептом (столь важным для обоих поэтов). Фасетчатость означает дробление/умножение образа, многократное повторение, при том что в каждой единице, в каждом фрагменте он остается равным самому себе и таким образом одновременно репрезентирует целое.
Многое, к чему побуждает диалог Мандельштама и Ахматовой, остается за пределами этой заметки Извлеченная из диалога тема -о прозе- только затронута. Представляется между тем, что дальнейший перекрестный ("диалогический") анализ прозы обоих поэтов может быть плодотворным не только для раскрытия новых сторон их прозы в зеркале друг друга, но и в связи с настойчиво ждущей своего исследователя темой "Русская проза XX века".
Примечания
1. Мандельштам в архиве П. Н. Лукницкого / Публ. В. К. Лукницкой // Слово и судьба. М., 1991. С. 135.
"Ахматовой уколы" // Анна Ахматова и русская культура начала XX века: Тезисы конференции. М., 1989. С. 44.
3. В основу статьи лег доклад, прочитанный в Лондоне в 1991 г.
4. Ср: И. Я. Мандельштам говорила в 1958 г. о его "кривых опенках" в период "удушья" (Крайнева Н. И. Письма Н. Я. Мандельштам к А. А. Ахматовой // Литературное обозрение. 1991. № 1. С. 99); Вяч. Вс. Иванов свидетельствует об отношении Ахматовой к одной из немногих нелюбимых ею статей Мандельштама - "той, где он хвалил Хлебникова, как казалось Анне Андреевне, в ущерб ей" (Иванов Вяч. Вс. Встречи с Ахматовой // Знамя. 19S9. № 6. С. 202); запись в дневнике Лукницкого от 6 ноября 1927 г.: "После ухода Мандельштамов А. А. говорила со мной и сделала характеристику их отношений. Мандельштам не любит А. А. Не любит и ее стихов (об этом он говорит всегда и псюду), и об этом он написал в статье - в журнале "Искусство"... Но Мандельштам превосходно знает, что А. А. считает его прекрасным, одним из лучших, если не лучшим современным поэтом, и знает, что она всегда и везде всем говорит об этом. А мнение А. А. имеет слишком высокую ценность..." (Мандельштам в архиве П. Н. Лукницкого. С. 129).
5. Осип Мандельштам в дневниковых записях и материалах архива П. Н. Лукницкого // Звезда. 1991. № 2. С. 119.
6. К текстуальным перекличкам ср. у Мандельштама в статье "О собеседнике" (1913): "Да простит мне читатель наивный пример, но и с птичкой Пушкина дело обстоит не так уж просто"; "Дело обстоит очень просто..." (Мандельштам О. Собр. соч.: В 4 т. М., 1993. Т. 1. С. 183, 188).
8. Мандельштам в архиве П. Н. Лукницкого. С. 115.
9. Мандельштам О Соч.: В 4 т. М., 1993. Т. 2. С. 217. Далее ссылки на это издание даются в тексте в круглых скобках.
10. Мейлах М. Б. Заметки об Анне Ахматовой. С. 273.
11. Цит. по: Анна Ахматова. Соч.: В 3 т. Paris, 1983. Т. 3. С. 135.
13. См. с. 211-212 наст. кн.
14. Осип Мандельштам в дневниковых записях и материалах архива П. Н. Лукницкого. С. 112.
15. Действительно, неуверенность или обычная игра с читателем?
16. Цит. по: Ахматова А. Соч.: В 2 т. М., 1987. Т. 2. С. 253.
18. Иванов Вяч. Вс. Встречи с Ахматовой. С. 205.
19. Будыко М. И. Рассказы Ахматовой // Об Анне Ахматовой. Л., 1990. С. 205.
20. Мандельштам О. Литературная Москва // Мандельштам О. Указ. соч. Т. 2. С. 334.
21. См. об этом: Левин Ю. И., Сегал Д. М., Тименчик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т, В. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма // Russian Literature. 1974. № 7-8. P. 47-82.
24. Ср.: Тименчик Р. Д. Неопубликованные прозаические заметки Анны Ахматовой // Известия АН СССР. Отделение языка и литературы. 1984. № 43 (1). С. 66-67.
25. Мандельштам О. Шум времени // Мандельштам О. Указ. соч. Т. 2. С. 45-46.
26. Цивьян Т. В. К анализу "акмеистической прозы": Мандельштам // Осип Мандельштам. Поэтика и текстология: Материалы научной конференции 27-29 декабря 1991. М., 1991.