Землетрясения и перевороты
1
Новый, 1921 год начался для Николая Гумилева с публикации стихотворения "Заблудившийся трамвай" и альманахе "Дом искусств".
"Заблудившийся трамвай" относится к наиболее сложным и, одновременно, художественно совершенным, если не сказать - выдающимся произведениям Гумилева. Если и раньше в атмосфере чего-то странного, выломившегося из обыденного порядка вещей рождались лирические стихотворения Гумилева, если и раньше мир загадочной, пряной красоты волновал воображение поэта, а в дисгармонии жила своеобразная законченность, то здесь явно проступали черты уже принципиально иного мировосприятия, черты некоего сверхреализма, когда алогизм и неожиданность в сближении реалий усиливали настроения смертной опасности, тоски, безысходности, заброшенности в мире, где столь многолика и бескрайна "нива смерти".
Причем личность поэта, ворвавшегося на подножку трамвая из реального времени-пространства, начинает, в свою очередь, претерпевать столь же неожиданные метаморфозы:
Где я? Так томно и так тревожно
Сердце мое стучит в ответ:
Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет.
Сюрреалистический образ Зеленной лавки, где вместо капусты и вместо брюквы Мертвые головы продают", мгновенно сменяется некой провинциальной петербургской или царскосельской идиллией.
"А в переулке забор дощатый, Дом в три окна и серый газон..." Там домашний уют и любовь, там определенные и даже как будто подчеркнутые реминисценции с "Капитанской дочкой" Пушкина:
Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковер ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла!
Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шел представляться Императрице
И не увиделся вновь с тобой.
Итак, торжество инфернальной силы, чудовищной в своей неотвратимости, в своем самодержавном своеволии, сказывается на судьбах людей, что жили и живут своей жизнью, живут, не ведая о вторжении в их дом, в их судьбу этой самой зловещей, судьбоносной силы.
Кстати, вариантом такого же безграничного самовластья является и Медный всадник, образ которого запечатлен в следующих строчках:
И два копыта его коня.
Однако одними пушкинскими символами этого классического самовластья и самодержавия (вспомним: "Самовластительный злодей! Тебя, твой трон я ненавижу..." - писал, молодой Пушкин в оде "Вольность") отнюдь не ограничивается Николай Гумилев. Его "Заблудившийся трамвай" оставляет в воздухе огненные дорожки - "при свете дня", здесь нельзя не почувствовать более чем прозрачный намек на некие демонические, неподвластные человеку силы. Так вот: этот трамвай, рассыпая "звоны лютни и дальние громы", мчится "бурей, темной, крылатой":
Он заблудился в бездне времен...
Остановите, вагоновожатый.
Остановите сейчас вагон.
И вновь перед неостановимой силой движения трамвая, которым управляет неведомый, невидимый пассажиру вагоновожатый, он, пассажир, бессилен что-либо предпринять, противопоставить, то есть проявить свою волю и свой характер. Кстати, образ бури, ставший общим местом в литературе первых революционных лет, у Гумилева осложнен той самой чудовищной "Зеленной", где "вместо капусты и вместо брюквы Мертвые головы продают". Эта метафора получает развитие и в следующей строфе; причем содержанием строфы не снимается и другое истолкование, которое хотел донести и донес до читателей автор "Заблудившегося трамвая":
В красной рубашке, с лицом как вымя,
Голову срезал палач и мне.
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне.
Лишь гильотина времен Великой французской революции могла породить этот ужасающий образ насильственной смерти... Подобные ассоциации, конечно, не исключал и Гумилев.
Однако не все исследователи творчества Николая Гумилева согласны с таким комментарием. Одним из зарубежных литературоведов было высказано мнение, что переклички с Пушкиным выходят за грани того эпизода, который начинается со строки "А в переулке забор дощатый..." (кстати, использованной А. Ахматовой в качестве эпиграфа), что еще ряд сцен из пушкинской "Капитанской дочки" и даже из его "Истории Пугачева" нашли отзвук в "Заблудившемся трамвае". В первую очередь, здесь имеется в виду сцена казни Пугачева 10 января 1775 года, когда Пугачев, по свидетельству очевидца, "сплеснул руками, повалился навзничь, и в миг окровавленная голова уже висела в воздухе..."38.
Однако думается, что ассоциации с гильотиной времен Великой французской революции более убедительны, чем приведенный выше исторический факт, кстати сказать, так и не использованный Пушкиным в своей "Капитанской дочке".
Безусловный интерес должна представлять общая эволюция космологических воззрений Гумилева от стихотворения "Память", включенного в сборник "Огненный столп", к соответствующей строфе в "Заблудившемся трамвае". Вот что можно прочитать в гумилевской "Памяти":
И тогда повеет ветер странный -
И прольется с неба страшный свет,
Это Млечный Путь расцвел нежданно
Садом ослепительных планет.
В таком конкретном случае Гумилевым утверждается некое космологическое единство, то есть представление о мироздании как о пышном "саде планет", в котором - согласно закону Ньютона - Вселенная есть система тяготеющих друг к другу масс.
Совсем иной виделась картина мироздания Н. Гумилеву в строфе из "Заблудившегося трамвая":
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.
Если опять-таки обратиться к космологии, то нельзя не учесть противоположный смысл этой строфы в сравнении с предыдущим примером. Все дело в том, что так называемая "горячая" модель расширяющейся Вселенной А. А. Фридмана подтверждает "разбеганье" планет и звездных скоплений, причем оно растет одновременно с увеличением расстояния между ними. Эта справка может быть проиллюстрирована строфой Леонида Мартынова:
И когда
Разбеганье галактик
Наблюдаешь в космической мгле,
То не столь теоретик, сколь практик
Обращаешь ты взоры к земле39.
Естественно, что у Гумилева образ "зоологический сад планет" мог обозначать некое насильственное отторжение его обитателей друг от друга, их безусловное отчуждение.
Короче говоря, для Гумилева как поэта, как художника "Заблудившийся трамвай" явился этим актом предвидения, даже - пророчества: он чувствовал, он не мог не чувствовать не только разъединение и даже насильственное отторжение современников друг от друга (а как же иначе понимать метафору "зоологический сад планет"?), но и повсеместное отчуждение, которое перерастало в классовую ненависть в том самом 1921 году, когда и вышел его сборник "Огненный столп".
Вот почему ассоциации с Великой французской революцией все-таки более истинны и справедливы, чем какие-либо иные.
Среди первых читателей этого стихотворения, безусловно, была и Анна Ахматова. Она не могла не отметить свою, правда, слегка измененную строчку у Гумилева: "Где же теперь твой голос и тело, Может ли быть, что ты умерла?" В стихотворении Ахматовой "Умирая, томлюсь о бессмертье..." (1912) эта строчка выглядела так: "А люди придут, зароют Мое тело и голос мой". Что Ахматовой был совершенно ясен личностный и в то же время социально обостренный контекст этих строк, свидетельствует и ее "Царскосельская ода", написанная в 1961 году. "А в переулке забор дощатый... Н. Г." - таков эпиграф к этому произведению, необычайно важному в творческой эволюции Ахматовой. Необходимо подчеркнуть и следующее обстоятельство: в беседе с М. А. Азадовским (состоявшейся в том же шестьдесят первом году, 2 января) Анна Андреевна выделила и записала такое его суждение о "Триптихе": "Сделано очень крепко. Слово акмеистическое с твердо очерченными границами. По фантастике близко к "Заблудившемуся трамваю".
2
3 августа 1921 года Николай Гумилев был арестован в Доме искусств или в Диске, как называли в Петрограде дом купца Елисеева, бежавшего за границу. Этот Дом искусств стоял на углу Мойки, Невского и Морской и в его комнатах - бывших людских, - равно как и в огромной барской кухне, новость эту узнали незамедлительно. Тем более что жили в Доме искусств молодые литераторы, недавно демобилизовавшиеся из армии, как К. Федин, Вс. Иванов или Вс. Рождественский, а также писатели более старшего поколения: А. Грин, М. Шагинян, О. Форш, Е. Полонская, критик А. Волынский. Николай Гумилев поселился в Доме искусств недавно, и жил он с женой Аней Энгельгард, приехавшей из Бежецка, в так называемом "предбаннике".
Из Дома искусств с сотрудниками ЧК автомобилем Н. С. Гумилев был отвезен в тюрьму на Шпалерной... Судьба прихотлива: в тот же день среди других был арестован и Н. Н. Пунин и тоже отвезен на Шпалерную. "Встретясь здесь с Николаем Степановичем, мы стояли друг перед другом как шалые. В руках у него была "Илиада", которую у бедняги тут же отобрали..." Последняя открытка от Николая Степановича, датированная 9 августа, была также отправлена из тюрьмы на Шпалерной.
Что же касается "Илиады", с которой Николай Гумилев не расставался и в блиндажах, и в окопах первой мировой войны, то сам этот факт - гомеровский эпос в тюрьме на Шпалерной - развеивал в дым образ Гумилева как страшного контрреволюционера, заговорщика, смертельного врага Советской власти.
... Следствие по делу сенатора Таганцева, по которому среди двухсот других обвиняемых проходил и Николай Гумилев, было закончено необычайно быстро. Его расстреляли, по словам Ахматовой, записанным Л. К. Чуковской, 25 августа 1921 года вблизи Бернгардовки под Петроградом. Точное место захоронения его, как и других жертв "красного террора", конечно же осталось неизвестным.
Прозаический фрагмент из лирической прозы Анны Ахматовой, воссоздающей то жаркое, холерное лето 1921 года, называется по первой строке "... И два окна в Михайловском замке". Состоит он из отдельных абзацев, которые, словно при магниевой вспышке, высвечивают мрачную и трагическую историю Санкт-Петербурга - Петрограда - Ленинграда... Историю еще более мрачную из-за тайных убийств, как убийство императора Павла I, из-за позорных судилищ и не менее позорных приговоров, как приговор, вынесенный Достоевскому на Семеновском плацу, из-за жестоких казней народовольцев; их вывозили все с того же Марсова моля, которое в двадцать первом году представляло собой разрытый и полузаброшенный огород "под тучей вороньих крыл". Все эти известные исторические факты, равно как и факты гибели безымянных узников и в Петропавловке, и вблизи Бернгардовки, и в Крестах, являли собою "целую симфонию ужасов" - так писала Ахматова, ужасов беззакония и самовластия, ужасов насильственной смерти или медленного умирания в камерах-одиночках.
Заканчивался же этот отрывок на первый взгляд достаточно неожиданно: "... И близко от них (то есть ворот, откуда вывозили на казнь народовольцев. - В. Д.) грузный дом Мурузи (угол Литейного), где в последний раз в жизни я увидела Гумилева..."
Факт этот немаловажный, поскольку и спустя сорок лет Анна Андреевна не только мысленно вернулась к последней встрече с Николаем Степановичем, но и заключила свое эссе его именем, как бы вкладывая в сказанное особый и глубоко личностный смысл.
В конце все того же 1921 года у них побывал Корней Иванович Чуковский, но застал только одну Анну Андреевну.
"Комната маленькая, - записывал Корней Иванович, - большая кровать не застлана. На шкафу - на левой дверке - прибита икона Божьей Матери в серебряной ризе. Возле кровати столик, на столике масло, черный хлеб. Дверь открывает служанка-старуха: "Дверь у нас характерная". У Ах[матовой] на ногах плед: "Я простудилась, кашляю".
<...> Потом старуха затопила у нее в комнате "буржуйку" и сказала, что дров к завтрему нету. "Ничего, - сказала Ахматова, - я завтра принесу пилу, и мы вместе с вами напилим. <...> Она лежала на кровати в пальто - сунула руку под плед и вытащила оттуда свернутые в трубочку большие листы бумаги..."
Далее речь в дневниковой записи К. И. Чуковского идет о балете "Снежная маска" по Блоку, вернее - о либретто этого балета, которое, как замечает Чуковский, было ему дорого и по сей день как "дивный тонкий комментарий к "Снежной маске"40. Но в данном случае, пожалуй, не менее важно и то ощущение безбытности и бездомности, которое возникает, конечно, непроизвольно, когда читаешь эту дневниковую запись Чуковского.
Знакомо было это ощущение и самой Анне Андреевне, однако именно в тот период гораздо более сильным, даже - нестерпимо сильным оказался "запах тленья обморочно сладкий", которым веяло даже "от прохладной простыни" в этой квартире, где ее на время приютила подруга. Тленья и, добавим, смерти... Смерти и горя, которое обретало воистину библейскую всеобщность в своих проявлениях. Всеобщность и поразительную безусловность, даже - фатальность того, что случится должно:
... Войдет он и скажет: "Довольно,
Ты видишь, я тоже простил".
Не будет ни страшно, ни больно...
Ни роз, ни архангельских сил.
Затем и в беспамятстве смуты
Я сердце мое берегу,
Представить себе не могу.
Так, повинуясь законам творческой свободы, - этой глубоко внутренней потребности, не сравнимой ни с какой другой, - Ахматова шла к трагическому осмыслению и права и безусловного долга поэта. Ибо он один знает, не может не знать, что в "симфонии ужасов" можно различить и голос того, кто "На пороге белом рая, Оглянувшись, крикнул: "Жди!" Пройдет еще немало горьких, трагически безысходных лет, но боль от их последней, роковой невстречи не утихнет, не станет менее острой... И не менее острым, но столь же трагическим окажется мотив ожидания - ожидания вопреки всему. Да, именно так, вопреки и наперекор всему, ибо только сила любви и преданности Памяти того, кто не может Не услышать, - пишет Ахматова, - "мои слова молитвы, И слова моей любви", - только сила такой беззаветной любви и позволяла ей создать вот это стихотворное заклинание:
Из тюремных ворот,
Из заохтинских болот,
Лугом некошеным,
Сквозь ночной кордон.
Под пасхальный звон,
Л. К. Чуковская подчеркивает, что первая строка этого стихотворения читается так: "Из тюремных ворот", а не "Из высоких ворот", как во всех изданиях... И далее, вероятно, что "написаны эти стихи не в 1935 году, как указано в сборнике, а в 1936 - к 50-летию со дня рождения Николая Степановича"41.
К такому авторитетному свидетельству есть смысл прислушаться хотя бы потому, что гумилевская тема отнюдь не исчерпывается даже этим рядом стихотворений, среди которых есть подлинные жемчужины русской лирической поэзии XX века и которые возникли в том самом роковом двадцать первом... Нет, эта тема в какой-то степени стала сквозной трагической темой во всем художественном творчестве Ахматовой. Вспомним хотя бы вот это: "Муж в могиле, Сын в тюрьме, Помолитесь обо мне..." Да, тема решалась в разных инстанционных, в разных образно-стилистических ключах, но одно оказалось безусловным: Ахматова и в этой трагической теме реализовала себя как духовно и нравственно свободная личность, реализовала вопреки беззакониям и массовым казням в двадцатых, тридцатых, даже сороковых годах. Это - с одной стороны. А с другой - она проявила себя как прямая наследница гуманистических - пушкинских - традиций XIX века.
Вот почему, преодолевая острый разрыв духа и природы, веры и жизненной необходимости, Ахматова все в том же двадцать первом году создает стихотворение, в основе которого лежит прекрасный образ. И здесь Ахматова не только подчеркнула преемственную связь, но и достигла пушкинской величавости и глубины в изображении безбрежного человеческого горя.
Заплаканная осень, как вдова
Перебирая мужнины слова,
Она рыдать не перестанет.
И будет так, пока тишайший снег
Не сжалится над скорбной и усталой...
За это жизнь отдать не мало.
1921
Состояние величественного - даже в своей безутешности - горя остро почувствовали и первые слушатели Ахматовой. Речь идет о ее публичном выступлении в Доме искусств, на котором присутствовала, в частности, и Ирина Одоевцева.
"Она очень бледна. И даже губы почти бескровны. Она смотрит вдаль, поверх слушателей. Да, Гумилев был прав, "назвать нельзя ее красивой - к ней не подходит "красивая". Скорее уж "прекрасная", но совсем по особенному, безнадежно и трагически прекрасная. <...> И, не делая паузы, будто не желая дать замершим, потрясенным слушателям прийти в себя, уже начинает новое, никому еще не известное стихотворение:
И ветер меня не добьет,
Мечта о спасении скором
Меня, как проклятие, жжет.
Она смотрит все так же вдаль, поверх слушателей, и кажется, что она читает не для них, а для него, для него одного, для него, который "прежний, веселый, дневной" "уверенно в дверь постучится", в ее дверь..."42
что изобилие поэтически претворенных мук открывает ее лирическую душу, "скорее жесткую, чем слишком мягкую, скорее жестокую, чем слезливую, и уж явно господствующую, чем угнетенную".
Самое замечательное в этом "зрительском" и "читательском" восприятии и стихотворений А. Ахматовой, посвященных трагической гибели Гумилева, в этих рассуждениях, сопутствующих циклу, заключается, вероятно, в том, что здесь связь человека с миром восстанавливается через что-то катастрофически неизбежное, выпадающее из обыденного хода жизни и, как оказалось, угрожает самому существованию человека... Но ведь это "выпадение" при явной, классической или даже классистической форме стиха было свидетельством принципиально нового взгляда на мир, свойственного Ахматовой, поскольку она, не предлагая никаких новых альтернатив взамен отвергнутых ценностей и разрушенных нравственных постулатов, все-таки отвергала известную формулу Бердяева, что, мол, в таком разломе и развале всего сущего "не выстоит и сам человек". Нет, - оказалось, - выстоит!.. И выстоит потому, что именно она, Ахматова, показала не просто тропочку, но и большую дорогу... И об этой большой дороге сказано в "Записках об Ахматовой" Л. К. Чуковской, когда ахматовская традиционность, "сохраняя обличие классического стиха, внутри него свершает землетрясения и перевороты"43.
Да, известно, что любое землетрясение и любой переворот, если даже он и воплощает в себе собственно художественное или эстетическое явление, не может не породить тревоги, страха, душевной напряженности... Эти негативные и нестандартные переживания и становились в поэзии первых провозвестников символизма и акмеизма той эмоциональной стихией, которая была воплощением и выражением движения Поэзии от умозрительных, обветшавших форм народнического стиха к чему-то новому... Ибо, как заметил Б. Пастернак в "Охранной грамоте", "движение, приводящее к зачатию, есть самое чистое из всего, что знает вселенная"44.
Лирический цикл Анны Ахматовой, посвященный образу Николая Гумилева и его безвестной гибели, оказался для нее зачатием новых идей, новых поэтических открытий.
Такова диалектика художественного творчества, вся история искусства. Ибо безвестное в искусстве, в художественном творчестве обладает столь же могучим эмоциональным зарядом, каким обладает и сама действительность, нередко скрытая за привычным обликом вещей, за драматическим однообразием будней.
Эти материалы не просто восстанавливают честное имя автора таких вновь возвращаемых читателям книг, как "Жемчуга", "Колчан", "Костер", "Фарфоровый павильон", "Шатер", "Огненный столп", эти материалы позволяют понять, почему именно он один из первых стал жертвой беззакония. Образно говоря, почему он попал под гигантский маховик "красного террора", который начал раскручиваться именно в том самом двадцать первом году и который, в конце концов, втянул в свою смертельную орбиту и самих создателей этого маховика.
Итак, 1 сентября 1921 года в петроградских газетах было опубликовано развернутое сообщение о заседании Петроградского губернского Совета, состоявшегося 31 августа, в котором, в частности, сообщалось о раскрытии органами ЧК Петроградской боевой организации, во главе которой стоял профессор геологии В. Н. Таганцев. Этот заговор возник, как сообщала "Красная газета", для установления "диктатуры генеральской сабли". Такая странная формулировка принадлежала председателю Петроградской ЧК Семенову. Всего по делу о заговоре В. Н. Таганцева проходило около двухсот человек... При всем этом даже в заявлении председателя Петроградской ЧК признавалось, что состав организации "крайне разношерстный и разнообразный". В качестве примера был приведен и поэт Гумилев, который будто бы "вербовал в организацию кадровых офицеров", а также профессор Петроградского университета Лазаревский, крупный химик-технолог Тихвинский, бывший сенатор Манухин и многие другие. И вот сейчас, спустя почти что семьдесят лет, чем больше размышляешь об опубликованных материалах, тем очевиднее становится "почерк" многих других процессов, а также раскрытых органами ЧК и НКВД "заговоров" и "центров". Поражают прежде всего цели этой организации, как их обозначили петроградские газеты, в частности, чрезвычайно популярная в то время "Красная газета". Заговорщики хотели сорвать продналог путем уничтожения заводов, нефтяных и артиллерийских складов, взрыва городского водопровода, увода миноносцев в Финляндию, организации покушения на поезд, в котором ехал тов. Красин, чтобы, в свою очередь, сорвать переговоры Советского правительства с Западной Европой... Кроме того, организация собиралась устроить своего человека в гостиницу "Астория", чтобы убить т. Зиновьева. И наконец, у раскрытого заговора была ставка на крестьянство, недовольное прошлогодней продразверсткой... 45. Совершенно очевидно, что с такими задачами невозможно было бы справиться не то чтобы группе заговорщиков, среди которых преобладала старая петербургская интеллигенция и лишь отчасти офицеры времен первой мировой войны, каким и был Николай Гумилев, но даже и хорошо подготовленным саперным войскам.
Между тем обстановка в Петрограде да и во всей республике была чрезвычайно напряженной. В городе участились заболевания холерой. Хлеба не хватало, были введены хлебные карточки даже для подростков. В весенние месяцы в городе и пригородах прокатилась мощная волна забастовок, причем в Колпино дело дошло до расстрела рабочих. Были также отмечены попытки горожан добывать хлеб силой в близлежащих деревнях и селах, что, в свою очередь, увеличивало волну недовольства среди крестьянства.
Бедствовала и творческая интеллигенция. Например, Николай Гумилев в анкете, которую в то время распространял Союз поэтов, существовавший в качестве Литературного отдела Наркомироса, отвечал: "Чем занимаетесь в настоящее время?" - "Розничной продажей домашних вещей". - "Какая обстановка для занятии литературным трудом?" - "Низкая оплата труда, закрытие рынков, в связи с отсутствием пайка голодает большая семья. Мать 67 лет. Жена (больная). Сын Лев 7 лет, дочь Елена".
В первые летние месяцы двадцать первого года положение стало приобретать характер подлинной катастрофы, поскольку из Поволжья непрерывно поступали сведения о небывалой засухе, которая обрекала на голодную смерть и полное разорение миллионы крестьян.
А гнев и возмущение рядовых петроградцев направить по определенному руслу: против заговорщиков, которые именно в этот критический момент пытаются-де реставрировать буржуазно-помещичью власть с генерал-директором во главе. Этот зловещий контекст, которым и руководствовались тогдашние партийные и чекистские главари Петрограда, не могли не почувствовать другие - честные, исполненные личного достоинства петроградцы. И они предприняли решительные и весьма опасные по тем временам шаги: пошли на прием к самому предателю Петроградского Губчека Семенову. Среди них находился, в частности, член правления петроградского Дома литераторов Н. М. Вылковыский.
Характеристика, которую дал Николай Вылковыский Семенову в воспоминаниях, опубликованных в 1923 году, не только точна, но и уничтожающе правдива. Их встретил человек, который всем своим обличьем и своими повадками производил впечатление мелкого приказчика из мануфактурного магазина. И его рыжеватые усики, и его бегающие, хитрые глазки, и его характерные для приказчика округлые движения - все изобличало в нем до поры до времени угодливо-льстивую натуру. Он решительно не мог вспомнить фамилию Гумилева, называя его почему-то все время Гумилевичем. Да и вообще, казалось, он не понимал, о чем идет речь, а выговаривал какие-то малозначительные, воистину лакейские фразы: "Так вот-с... Всегда так было-с... У нас теперь приняты самые строгие меры к охране гарантий прав личности... да-с... к охране гарантий прав личности. Строго-с"46.
Но от себя Н. Вылковыский замечает, что за внешним отсутствием смысла всей этой приказчичьей болтовни чувствовалось дыхание надвигающейся смерти.
Так оно и случилось на самом деле. Неделю спустя тем же округлым движением руки приказчика мануфактурной лавки Семенов подписал роковой и позорный приговор над поэтом. Должно было пройти еще три четверти века, прежде чем в нашем общественном сознании и, стало быть, в нашей печати появились публикации, раскрывающие истинную суть и истинных творцов "таганцевского" дела. Да только ли одного этого "дела"?!
Весьма серьезным документом в этом смысле является сборник "Возвращение к правде", который выходит в издательстве "Юридическая литература" и авторами которого являются люди, осведомленные в самых сложных вопросах юриспруденции и права. На странице сорок пятой этого сборника речь идет о массовых репрессиях, которые допускали весьма влиятельные политические деятели 20-х годов. "Примером может послужить Г. Зиновьев, - читаем в этом сборнике. - Именно по его приказу были произведены массовые расстрелы заложников в Петрограде в сентябре 1918 года, когда наряду с деятелями старого режима погибли и многие представители старой интеллигенции. Он отдавал приказы о расстреле в Петрограде бывших офицеров и интеллигенции весной 1921 года во время кронштадтского мятежа и после него (именно тогда по необоснованному обвинению был расстрелян поэт Н. Гумилев)"47.
3
"по делу Таганцева" - в печати не сообщалось. Однако в "Петроградской правде" от 1 сентября 1921 года в публикации "О раскрытом в Петрограде заговоре против Советской власти" в списке многих расстрелянных под номером 30 значился и Гумилев: "Гумилев, Николай Степанович, ЗЗ лет, бывший дворянин, филолог, поэт, член коллегии "Издательства Всемирной литературы", беспартийный, бывший офицер". Список этот составлялся настолько поспешно, что даже год рождения Н. Гумилева был указан неточно; между тем он родился 3 (15) апреля 1886 года в Кронштадте. Весьма приблизительно и как-то "вообще" звучит и главное обвинение, выдвинутое против Гумилева: "Обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов". Это весьма похоже на те приблизительные и общие выражения, в которых характеризовалась вина большинства расстрелянных: "присутствовал", "переписывал", "знал", "обещал, но отказался исключительно из-за малой оплаты". Или даже так: "Доставлял организации для передачи за границу сведения о музейном деле и доклад о том же для напечатания в белой прессе" (князь С. А. Ухтомский, скульптор, сотрудник Русского музея). На это немаловажное обстоятельство обратил внимание читателей Ф. Ф. Перченок48.
Но в "Красной газете" от 8 сентября 1921 года в фельетоне Н. Кузмина "Опоздали" петроградцы смогли отметить про себя такую игриво-ироническую, а по существу чудовищную фразу: "Поздно! Динамитчики во главе с Таганцевым приказали долго жить!"
... В восемьдесят шестом году в "Советской культуре" Л. Лазаревым была опубликована небольшая заметка Константина Симонова, в которой - в духе времен сталинщины и застоя - был заявлен протест против реабилитации Николая Гумилева. "... Некоторые литераторы, - писал с возмущением К. Симонов, - предлагали чуть ли не реабилитировать Гумилева через органы советской юстиции, признать его, задним числом, невиновным в том, за что его расстреляли в двадцать первом году. Я лично этой позиции не понимаю и не разделяю. Гумилев участвовал в одном из контрреволюционных заговоров в Петрограде - это факт установленный. Примем этот факт как данность. История есть история"49.
Что же, именно в этом можно согласиться с К. Симоновым: "История есть история"! Ведь сама новейшая История явила документ, опровергающий все его благонамеренные домыслы и обвинения...
Только прежде чем воссоздать этот документ, хотелось бы вспомнить еще раз имя ленинградского поэта, а во времена достославные - ученика Царскосельской мужской гимназии Всеволода Александровича Рождественского. Да, того самого Всеволода Рождественского, который в двадцатом году в качестве "подмастерья" Вместе с К. Вагиновым, И. Одоевцевой и Н. Оцупом был принят в гумилевский Цех поэтов.
первого года Всеволод Рождественский увидел списки приговоренных к расстрелу, и среди других фамилий - фамилию Николая Гумилева... Помнится, их было более шестидесяти. Помнится и другое: слово, которое запало мл долгие годы, а слово это было - "за недонесение". Всеволод Александрович с великой горечью говорил о массовых расстрелах того злосчастного двадцать первого года... И еще об обстоятельствах гибели Гумилева.
таких собраниях. Помните, в балладе о синих гусарах Асеева, только здесь были черные гусары... И они собирались по номерам! Или нечто похожее... Так вот, за недонесение, - Всеволод Александрович еще раз подчеркнул это слово, - о таких встречах Гумилев и был расстрелян Петроградской ЧК.
4
Прошли годы... В 1987 году в журнале "Новый мир" в двенадцатом номере появилась небольшая публикация Г. Н. Терехова "Возвращаясь к делу Н. С. Гумилева". Надо заметить, что Г. Н. Терехов, будучи прокурором в должности старшего помощника Генерального прокурора СССР, изучал материалы уголовного дела Н. С. Гумилева, находящиеся в архиве. Вот что значилось в этом архивном деле.
Н. С. Гумилев "не донес органам Советской власти, что ему предлагали вступить в заговорщицкую офицерскую организацию, от чего он категорически отказался"... "Никаких других обвинительных материалов, - пишет далее Г. Н. Терехов, - которые изобличали бы Гумилева в участии в антисоветском заговоре в том уголовном деле, по материалам которого осужден Гумилев, нет. Там, повторяю, содержится лишь доказательство, подтверждающее недонесение им о существовавшей контрреволюционной организации, в которую он не вступил".
И далее: "Мотивы поведения Гумилева зафиксированы в протоколе его допроса: пытался его вовлечь в антисоветскую организацию его друг, с которым он учился и был на фронте. Предрассудки дворянской офицерской чести, как он заявил, не позволили ему пойти "с доносом".
"Никаких других обвинительных материалов, которые изобличали бы Гумилева в участии в антисоветском заговоре в том уголовном деле, по материалам которого осужден Гумилев, нет"50.
Значит, нет ни черновика прокламации, о которой упоминает Ирина Одоевцева, нет и крупных сумм денег или хотя бы упоминания о них... Есть пока что одна горькая и невыносимо тяжкая правда: расстрелян за недонесение!..
Однако оказалось, что публикацией материалов по "Таганцевскому делу", представленных Г. Н. Тереховым и глубоко взволновавших читательскую общественность, редакции журнала "Новый мир" нельзя было ограничиться.
И не только потому, что далеко не все приняли предложенную Г. Н. Тереховым оценку событий августа 1921 года, как сказано в редакционном врезе, предваряющем следующие материалы. Но главным образом, потому, что эти новые материалы подтверждают уже ранее высказанную здесь точку зрения на трагические события двадцать первого года. А именно: если бы заговора Таганцева не было, его надо было бы выдумать. Высказано это предположение было отнюдь не юридическим языком, но, как показали дальнейшие публикации журнала, в сказанном было предугадано нечто особенно важное и для восстановления попранной справедливости, и для восстановления честного имени тех, кто был приговорен к высшей мере наказания - к расстрелу. Приговорен без каких-либо реальных, а не сотворенных или, даже прямо сказать, - выдуманных обоснований.
Итак, в конце апрельского номера журнала "Новый мир" за 1989 год под рубрикой "Из редакционной почты" были помещены два материала: "Список расстрелянных" Ф. Ф. Перченка и "Дело Гумилева" Д. Фельдмана.
"К "Таганцевскому делу", - пишет Ф. Ф. Перченок, - как и ко всем громким политическим делам 20-х, а не только 30-х годов, полезно возвратиться, чтобы вернуть честное имя всем, кому оно может быть возвращено".
И вот после этого Ф. Ф. Перченок предъявил вниманию читателей журнала "Новый мир" ранее неопубликованную и неотредактированную запись академика В. И. Вернадского, сделанную им для себя в сентябре 1942 года. Запись эта также касается "Таганцевского дела". И в ней упоминается о описке лиц, подлежащих расстрелу, списке, расклеенном по Петрограду, то есть о том самом, о котором в свое время и говорил Всеволод Рождественский. Да, этот список, как отмечал В. И. Вернадский, произвел "потрясающее впечатление не только страха, а ненависти и презрения, когда мы его прочли". Для таких чувств у В. И. Вернадского были вполне достаточные обоснования. Ибо он ни в коей мере не оправдывал В. Н. Таганцева, который был, кстати сказать, сыном известного правоведа, академика Н. С. Таганцева. Именно академик Н. С. Таганцев и обратился с письмом от 16 июля 1921 года на имя В. И. Ленина, в котором содержалась просьба о смягчении участи его сына, профессора В. Н. Таганцева, арестованного Петроградской ЧК, а также сообщалось о том, что при обыске были конфискованы вещи, принадлежащие лично ему, Н. С. Таганцеву.
Уже на следующий день - 17 июля 1921 года - у В. И. Ленина можно было прочитать запись о том, что он, Ленин, очень просил бы "рассмотреть возможно скорее настоящее заявление в обеих его частях (смягчение участи и увоз из квартиры Таганцева вещей, принадлежавших ему лично)". А такж51е не отказать в сообщении ему, В. И. Ленину, хотя бы самого краткого отзыва.
Такой отзыв, подписанный Д. С. Курским, был направлен 5 июля 1921 года. В нем указывалось, что В. Н. Таганцев должен быть подвергнут суровым репрессиям в связи с его активной ролью в контрреволюционной организации "Союз возрождения России".
Столь подробно эту переписку необходимо было изложить здесь хотя бы потому, что в последнее время на страницах периодической печати стали публиковаться сенсационные сообщения о том, что существует, дескать, достаточно устойчивое мнение, что В. И. Ленин направил Г. Зиновьеву телеграмму о помиловании Н. Гумилева, однако тот не принял ее во внимание, и смертный приговор Гумилеву все-таки был подписан.
не следует ни улучшать, ни ухудшать, ибо истина, может быть вновь утрачена и в том и в другом случае на долгие годы.
Что же касается черновых записей академика В. И. Вернадского, то, по его глубокому убеждению, "Таганцевское дело" - "это одно из ничем не оправданных преступлений, морально разлагающих партию".
Почему так писал В. И. Вернадский, и писал он это спустя двадцать с лишним лет после того, как приговор был приведен в исполнение?..
Да потому, что в своих записках Владимир Иванович угадал все тот же "общий почерк", характерный как для "дела Таганцева", так и для столь же громких впоследствии политических процессов, хотя бы для процесса "промпартии" и ее руководителя Л. К. Рамзина.
Есть смысл напомнить хотя бы в нескольких словах о том самом политическом процессе "промпартии", в результате которого 7 декабря 1930 года Верховный суд СССР приговорил участников этого процесса, принадлежавших, по большей части, к старой научно-технической интеллигенции, к различным срокам заключения. Что же касается Л. К. Рамзина как руководителя "промпартии" и некоторых других, так сказать, наиболее активных ее членов, то все они были приговорены к высшей мере наказания - к расстрелу... Но неожиданно, 9 декабря, то есть через два дня после приговора, расстрел был заменен десятью годами тюремного заключения.
"Трагедия Рамзина", не только был лично знаком с профессором Л. К. Рамзиным, но являлся в годы войны его заместителем в лаборатории ЭНИНа. Ему-то и принадлежит очерк "Трагедия Рамзина". Он-то с полной ответственностью и свидетельствует, что в сложной обстановке конца двадцатых - начала тридцатых годов процесс "промпартии", задуманный Сталиным и преданными ему сотрудниками аппарата ЦК ВКП (б), и должен был, как говорится, списать все трудности и сложности, возникшие в народном хозяйстве и в жизни страны, на деятельность "вредителей" из "промпартии" Л. К. Рамзина. Ситуация, повторяющая, как говорится, один к одному, и ситуацию, и общую напряженную обстановку, и неуклонное нарастание кризисных явлений в жизни республик Советов в 1921 году, когда было сфабриковано "Таганское дело".
Только многим позднее, а именно в 1943 году, профессор Рамзин, которому была дарована жизнь, на вопрос Георгия Худякова, а не помешает ли выборам Л. К. Рамзина в члены-корреспонденты Академии наук СССР его участие в деятельности "промпартии", как отмечает автор очерка, нервно передернулся, повернулся в сторону вопрошавшего и сказал: "Это был сценарий Лубянки, и хозяин это знает"52.
"хозяином" Рамзин имел в виду Сталина.
И вот здесь-то и возникает аналогия с процессом Таганцева. Ведь в своих черновых записях и В. И. Вернадский задает такой вопрос: почему В. Н. Таганцев оговорил, как позднее оговорил Л. К. Рамзин, столько неповинных людей?.. Да потому, что он считал - необходимо прекратить "междоусобную войну"... И если эта война будет прекращена, то он, В. Н. Таганцев, готов объявить все, что ему известно, а чекисты дают обещание, что они "никаких репрессий не будут делать". Следует добавить, что такое обещание, такое честное слово было дано В. Н. Таганцеву самим Менжинским. Но увы! "Договор был подписан, - добавляет В. И. Вернадский. - В результате все, которые читали этот договор с В. Н. Таганцевым, были казнены..."53
Как справедливо утверждает Ф. Ф. Перченок, академик Вернадский считал чрезвычайно важным сохранить свое, хотя бы косвенное, свидетельство по "Таганцевскому делу", по которому проходил и его ближайший друг - известный химик-технолог М. М. Тихвинский. Он так же, как и Гумилев, был расстрелян, а письмо в защиту Тихвинского, которое, в свою очередь, послал В. И. Вернадский Максиму Горькому и которое он просил показать В. И. Ленину, так и осталось без ответа.
"Всемирная литература". Суть этого письма заключается в том, что Н. С. Гумилев, арестованный органами ЧК в ночь на 3 августа 1921 года, "является ответственным работником издательства и имеет на руках неоконченные заказы. Редакционная коллегия просит о скорейшем расследовании дела и при отсутствии инкриминирующих данных освобождении Н. С. Гумилева от ареста"54.
И это письмо, судя по архивным собраниям документов, также осталось без ответа.
Что же касается новомирской публикации Д. Фельдмана, то многие ее положения сводятся к выводу, к какому пришел своим путем и автор этих строк. "Приведенные Г. А. Тереховым описанные выше аргументы, - пишет Д. Фельдман, - дают основание предполагать, что заговора вообще не было и что подтвердить это могут архивные документы, которые по сей день столь старательно прячут от исследователей"55.
... Да, Гумилев надеялся, - и об этом он говорил Ирине Одоевцевой, - что его известность, если не сказать - его громкая слава в какой-то степени сохранит его во времена "красного террора" от серьезных неприятностей. Оказалось совсем наоборот. Для того, чтобы придать "делу Таганцева" большую достоверность, и нужны были именно такие громкие, а точнее сказать - хорошо известные в Петрограде да и во всей России, имена, как имя профессора М. М. Тихвинского, кстати сказать, входившего в одну из первых марксистских групп в России, как имя проректора Петроградского университета Н. И. Лазаревского, как имя самого Н. С. Гумилева. Вот почему наличие безусловных и неоспоримых заслуг этих и других петроградцев перед отечественной наукой, перед отечественной литературой и заставляет нас, деятелей науки и литературы совсем иной эпохи, свято верить, как верил В. И. Вернадский, что сотворение таганцевского заговора и казнь многих невинных людей - это одно из ничем не оправданных преступлений, морально оскорбляющих нашу литературу, нашу науку и наш народ.
Примечания
39. Мартынов Л. Стихотворения и поэмы. Л., 1986. С. 225.
40. Александр Блок. Новые материалы и исследования. М., 1981. Т. 92. Кн. 2. С. 257-258.
41. Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941. М., 1989. С. 132.
42. Одоевцева. И. На берегах Невы. С. 307.
44. Пастернак Б. Воздушные пути: Проза разных лет. М., 1982. С. 222.
45. Красная газета. 1921. 1 сент.
46. Вылковыский Н. Дело Н. С. Гумилева. См.: А. Ахматова. Десятые годы. М., 1989. С. 259.
47. Возвращение к правде. Реабилитирован посмертно. Вып. 1. 1988. С. 45.
49. Симонов К. Открыто и честно // Советская культура. 1986. 10 июня.
50. Терехов Г. Н. Возвращаясь к делу Н. С. Гумилева // Новый мир. 1987. № 12. С. 29.
52. Худяков Г. Трагедия Рамзина: Из истории современности // Огонек. 1989. № 12. С. 29.
54. Письмо в защиту Н. Гумилева / Публик. М. Д. Эльзона // Русская литература. 1988. № 3. С. 183.
55. Фельдман Д. "Дело Гумилева" // Новый мир. 1989. № 4. С. 269.