ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
- Предисловия к "Поэме" Ахматова то сокращала, то дополняла, пытаясь разъяснить что-то читателю. В опубликованной "Прозе о Поэме", во "Втором письме", Ахматова, например, недоумевала: "Л. Я. Гинзбург считает, что ее ("Поэмы". - А. Д.) магия - запрещенный прием - why?". Но в стихах о "Поэме" сама Ахматова писала:
Не боюсь ни смерти, ни срама.
Это тайнопись - криптограмма,
Запрещенный это прием.
По воспоминаниям, 1-й вариант "Поэмы" возник быстро, "словно под чью-то диктовку". Ахматова давала ее читать знакомым, проверяя ее доходчивость. Но прояснять ее смысл в самом тексте она не хотела. "Ни изменять, ни объяснять ее я не буду. "Еже писахъ писахъ", - отмечает она в одном из очередных предисловий в 1944 году, повторяя слова Понтия Пилата из "Евангелия от Иоанна".
В 1955 году появилось еще одно объяснение в Предисловии "Из письма к NN", где Ахматова пишет, что, разбирая осенью 40-го года погибший впоследствии в блокаду архив, она наткнулась на письма и стихи о событиях 1913 года - о самоубийстве Всеволода Князева, одного из героев "Поэмы", и ссылается на свои строчки: "Бес попугал в укладке рыться…".
В 40-м году Ахматова написала стихотворение "Подвал памяти" пример работы памяти вне зависимости от желания автора:
Но сущий вздор, что я живу грустя
И что меня воспоминанье точит.
Не часто я у памяти в гостях,
Да и она меня всегда морочит.
Когда спускаюсь с фонарем в подвал,
Мне кажется - опять глухой обвал
Уже по узкой лестнице грохочет.
Чадит фонарь, вернуться не могу,
А знаю, что иду туда, к врагу.
И я прошу, как милости… Но там
Темно и тихо. Мой окончен праздник!
От старости скончался тот проказник…
Я опоздала. Экая беда!
Нельзя мне показаться никуда.
Но я касаюсь живописи стен
И у камина греюсь. Что за чудо!
Сквозь эту плесень, этот чад и тлен
Сверкнули два зеленых изумруда.
И кот мяукнул. Ну, идем домой!
Но где мой дом и где рассудок мой?
Это стихотворение тоже предтеча "Поэмы" и тоже может служить одним из ее предисловий.
"Иных уж нет, а те далече…"
- Эпиграф взят из 8-й главы "Евгения Онегина". Не думаю, что надо его расшифровывать. Слова эти, кстати, аукнутся в 3-й части "Поэмы", в "Эпилоге":
… Все в чужое глядят окно.
Кто в Ташкенте, а кто в Нью-Йорке.
И изгнания воздух горький -
Как отравленное вино.
В ранней редакции "Поэмы" был еще другой эпиграф, из Ларошфуко: "Все правы". Примечательно, что Ахматова сняла эту "максиму".
Ахматова то убирала эпиграфы, то снова вводила в "Поэму". Она как никто умела подобрать эпиграф так, чтобы через него раскрыть содержание дальнейшего. Эпиграфы были символами. Как известно, "символ" - греческое слово и переводится как "пластинка". Разломленная надвое, она потом служит паролем при встрече, когда сходятся, соединившись, две половины. Недаром одно из течений в искусстве было названо символизмом - в нем картины физической жизни соединялись с ее иррациональным (метафизическим) смыслом. Если нет зазубрин и все совпало - гармония. Может быть, поэтому многие ахматоведы, и в том числе Жирмунский, называли "Поэму без героя" "ответом символизму", ведь в ней соединились реальные и метафизические смыслы.
А что касается эпиграфов, которые у Ахматовой тоже "без зазубрин" соединялись с последующим текстом и служили "символами", то о некоторых прочитанных строчках она говорила, что они "просятся в эпиграф".
Первый раз она пришла ко мне в Фонтанный Дом в ночь на 27 декабря 1940 г., прислав как вестника еще осенью один небольшой отрывок ("Ты в Россию пришла ниоткуда…"). Я не звала ее. Я даже не ждала ее в тот холодный и темный день моей последней ленинградской зимы. Ее появлению предшествовало несколько мелких и незначительных фактов, которые я не решаюсь назвать событиями.
"1913") и "Посвящение". В начале января я почти неожиданно для себя написала "Решку", а в Ташкенте (в два приема) - "Эпилог", ставший третьей частью поэмы, и сделала несколько существенных вставок в обе первые части.
8 апреля 1943 года. Ташкент
- Это одно из предисловий Ахматовой к "Поэме". В первую очередь здесь обращает на себя внимание дата - 27 декабря 1940 г. (о ней чуть ниже) и то, что это происходило в шереметевском Фонтанном Доме. О нем поговорим подробней.
"Тридцать пять лет я прожила в одном из самых замечательных петербургских дворцов (Фонтанный Дом Шереметевых) и радовалась совершенству пропорций этого здания 18-го века", - писала Ахматова в 60-е годы.
В северном садовом флигеле она жила с 1918 по 1920 годы, в южном - с середины 20-х до 1952 года. В промежутках и позже было несколько петербургских адресов, не говоря уже о московских, где она жила подолгу. Но Ахматова связана с Фонтанным Домом не только местом жительства. Он вошел в ее поэзию, стал символом истории Петербурга и России, стал частью "Поэмы".
В доме Шереметевых, выходящем на Литейный проспект, и в его флигелях в 10-х годах сдавались внаем квартиры.
Владимир Казимирович Шилейко. второй муж Анны Андреевны, поселился в доме осенью 1916 года в качестве домашнего учителя внуков графа Сергея Дмитриевича Шереметева - Бориса и Николая (это было уже 5-е поколение Шереметевых, живущих в доме).
Научный авторитет Шилейко к этому времени был уже очень высок. Чтобы материально поддержать бедного ученого и обеспечить внукам достойное образование, Шереметев и предложил ему место учителя.
В 1916 году, по инициативе Шилейко, Павел Сергеевич Шереметев, старший сын Сергея Дмитриевича, однажды посетил литературно-артистическое кабаре "Привал комедиантов". Об этом посещении он записал в своем дневнике: "Поехали в "Привал комедиантов", где своды и стенная роспись мерзопакостного содержания и где целый ряд поэтов говорили стихи. В этом есть что-то больное и искривленное, но есть и здоровое искание красоты. <...> Наш Владимир Казимирович Шилейко оказался здесь своим человеком и также говорил свои стихи, и лучше других".
После войны и октябрьской революции Шилейко вернулся в Фонтанный Дом и продолжал жить в северном садовом флигеле.
С Ахматовой они были знакомы с 10-х годов. Тогда он был тесно связан с "Цехом поэтов". Ахматова писала: "В 10-х годах составился некий триумвират: Лозинский, Гумилев и Шилейко. С Лозинским Гумилев играл в карты. Шилейко толковал ему Библию и Талмуд".
Одна из современниц Ахматовой вспоминала, как Шилейко, высокий, тощий, похожий на Фауста, с томом персидской поэзии под мышкой, ухаживал в "Бродячей собаке" за Ахматовой и посвящал ей стихи. В 1913 году Ахматова тоже написала ему стихи, начинавшиеся словами: "Косноязычно славивший меня...".
В апреле 1918-го, когда Гумилев вернулся из-за границы, Ахматова попросила у него развод и сказала, что выходит замуж за Шилейко. К этому времени она жила в семье Валерии Сергеевны Срезневской. Срезневская вспоминает: "Как-то Аня пришла и сказала: "Я переезжаю в Шереметьевский Дом". - ?? - "Там живет один замечательный человек: знаешь, птица, я считаю его гениальным. Сейчас он тяжко болен. Я буду ухаживать за ним". ... Я пошла к ней <...>. Продолговатая комната. Постель. Диван. Круглый большой стол. Все очень странное, тяжелое и мрачное. Настольная лампа горит неярко, оставляя углы большой комнаты в тени. У стола сидит человек в солдатской шинели. Лицо очень тонкое и правильное, большие недобрые глаза за очками глядят неприветливо. Очень яркий рот криво усмехается. Аня наливает в чашку почти черный крепкий чай <...> замечаю большой эгоизм, капризы <...>. Я иду и думаю: надолго ли хватит у такой свободолюбивой, у такой независимой Ани этого подвига, жертвы?"
В начале августа 1918-го Шилейко и Анна Андреевна отправились в Москву, "чтобы поменять обстановку" (мандат на право осматривать памятники старины). Жили они в Москве в Зачатьевском переулке ("Переулочек, переул... / Горло петелькой затянул"). В сентябре вернулись в Петербург, и Анна Андреевна поселилась в комнате Шилейко в северном служебном флигеле Фонтанного Дома.
"Ани" действительно надолго не хватило. Шилейко оказался "грубым и мелочным ревнивцем, капризным, требующим к себе безраздельного внимания". Он переводил с листа сложные ассирийские тексты и хотел, чтобы Анна Андреевна записывала за ним эти переводы. Запрещал ей писать стихи. Но природа брала свое.
Тебе покорной? Ты сошел с ума.
Покорна я одной Господней воле.
Я не хочу ни трепета, ни боли.
Мне муж - палач, а дом его - тюрьма, -
- напишет она в 1921 году в цикле "Черный сон".
Друг Ахматовой и Судейкиной Артур Лурье, с которым Ахматова познакомилась еще в 1914 году, решил вырвать Анну Андреевну от Шилейко. Предложил переехать к ним (Лурье одно время был гражданским мужем Судейкиной, впоследствии она бросила его из-за какого-то случайного мальчика, который через две недели исчез). И Ахматова переехала к своей подруге Ольге Глебовой-Судейкиной. Они жили все вместе, втроем. "Квартирный вопрос", о котором впоследствии напишет Булгаков, в то время стоял очень остро…
Там целый год с ней прожил и Шилейко - фактически они уже расстались, но он был болен и беспомощен. Позднее он переехал в служивый корпус Мраморного дворца, где окна его комнаты выходили на Марсово Поле. Одно время у него жила опять бездомная Ахматова, пока окончательно не перебралась назад, в Шереметевский дворец, к Пунину.
Все эти незначительные на первый взгляд детали аукнутся потом в "Поэме".
В квартире Пуниных, помимо самого Пунина и Ахматовой, жила его первая жена Анна Аренс с их дочерью Ириной. Жили одной семьей, квартира была большая. У Ирины Пуниной впоследствии родилась дочь Аня. Ахматова время от времени, в зависимости от обстоятельств, переезжала из одной комнаты в другую. Но во время написания первоначального варианта "Поэмы" у нее была узкая комната, бывшая детская. Лидия Корнеевна Чуковская вспоминает о старом сундуке, развалившейся, стоящей на кирпичах, тахте (у Ахматовой сохранилась запись: "Кажется, я всю жизнь сплю на матрасе, поставленном на кирпичи"). Хотя какие-то детали прошлого сохранились. Вдруг Анна Андреевна, пишет Чуковская, начинала искать серебряные ложки, чтобы накрыть на стол…
У меня на даче висит известная фотография: Ольга Берггольц в гостях у Ахматовой. Они сидят друг напротив друга, а на столе перед ними - старинные красивые чашки. После того, как я сыграла Берггольц в "Дневных звездах" и познакомилась с ней, Ольга Федоровна рассказывала мне об этих мелких деталях, которые бросались в глаза в бедной комнате Анны Андреевны. Такие подробности часто заметны на ее поздних фотографиях: то на маленьком столе в "Будке" стоит бронзовый подсвечник, то красивая вазочка, то маленький том старинной книги. Видимо, несмотря на свою безбытность и скитальчество, Анна Андреевна любила и берегла эти детали прошлого.
Окно из ахматовской комнаты в Фонтанном Доме выходило в сад. Судя по кольцам дуба, сад этот старше самого Петербурга.
Петр подарил этот участок земли вместе с графским титулом своему фельдмаршалу Борису Петровичу Шереметеву за победы над шведами. При шведах это была мыза. Отвоевав ее, Шереметев построил здесь дом, в котором устраивал знаменитые "машкерады". В его прославившемся на весь город крепостном театре ставились забавные спектакли, в которых использовалось, например, "двойное ряжение": крепостные актеры переодевались в заезжую итальянскую труппу и уже как итальянские актеры разыгрывали какое-либо действо. Как видим, эта игра возникла задолго до вахтанговской "Принцессы Турандот", где тоже было двойное переодевание (и задолго до "Поэмы", где за каждой маской прячется по нескольку лиц).
О Борисе Петровиче Шереметеве Пушкин написал: "И Шереметев благородный…" - Шереметев не поставил своей подписи на смертном приговоре Алексею, сыну Петра. При нем и был построен Фонтанный дворец - памятник Елизаветинской эпохи. Сын Бориса Петровича граф Петр Борисович и внук Николай Петрович основали крепостной театр и в Москве, в Останкино.
Николай Петрович Шереметев с юности был дружен с великим князем Павлом Петровичем. Когда Павел взошел на престол, Шереметев переехал в Петербург и стал устраивать в Фонтанном Доме концерты с участием гениальной крепостной актрисы Жемчуговой. Восхищенный ее пением, Павел снял с руки кольцо и подарил ей. (По другому преданию, он подарил ей жемчужное ожерелье, отсюда - ее "фамилия".)
Граф Николай Петрович Шереметев полюбил эту крепостную актрису. Он сделал ее хозяйкой своего дома, но их отношения не были освящены церковным благословением. Это ее мучило. У нее начался туберкулез, врачи запретили ей петь. "И тогда… я поборол бренные предрассудки света сего о неравенстве состояний, - писал Николай Петрович Шереметев в завещании сыну Дмитрию, - и соединился с нею священными узами брака, который совершен в Москве в 1801 год, ноября в 6 день, в церкви Симеона Столпника, что на Поварской…"
Шереметев хотел приурочить объявление о свадьбе к рождению наследника. Архитектор Кваренги принялся за создание в Фонтанном Доме парадной галереи для свадебных торжеств. Однако после рождения сына Дмитрия Параша Шереметева умерла. Это было 23 февраля 1803 года. Свадьба не состоялась, о состоявшемся венчании было объявлено уже после ее смерти.
В записных книжках Ахматова упоминала "… знаменитый Белый зал работы Кваренги, где когда-то за зеркалами прятался Павел I и подслушивал, что о нем говорят бальные гости Шереметевых". Ахматова ошибалась. На самом деле Белый зал был построен архитектором Корсини на месте созданной Кваренги галереи. Строительство Белого зала относится к середине 19-го века, когда ни Павла I, ни Н. П. Шереметева, ни Жемчуговой уже не было в живых.
Еще при жизни Прасковьи Ивановны (Параши) по ее желанию в Москве был заложен Странноприимный дом, который должен был "дать бесприютным ночлег, голодным обед и ста бедным невестам приданое". В этом Странноприимном доме, как я уже говорила, лежала полтора века спустя умершая Ахматова.
В саду шереметевского Фонтанного Дома стоял саркофаг в память об умершей Параше, на нем - надпись, выбитая по-французски:
"Я хочу видеть ее ускользающую тень,
Блуждающую вокруг этого дома.
Я приближаюсь, но вдруг эта тень пропадает
И возвращает меня к моей боли, исчезая безвозвратно".
Памятник этот простоял в саду до середины 30-х годов, так что Ахматова его, конечно, застала. В конце 20-х годов она писала в стихотворении "Шереметевский сад":
И неоплаканною тенью
Я буду здесь блуждать в ночи,
Играют звездные лучи.
Образ Параши Жемчуговой то явно возникал, то шифровался и аукался с другой героиней "Поэмы" - Ольгой Судейкиной.
Что бормочешь ты, полночь наша?
Все равно умерла Параша,
Молодая хозяйка дворца.
Тянет ладаном из всех окон.
Срезан самый любимый локон,
И темнеет овал лица.
Не достроена галерея -
Эта свадебная затея,
Где опять под подсказку Борея
Это все я для вас пишу…
Эти строчки, к сожалению, не вошли в основной текст "Поэмы", но для объемности восприятия они важны, потому что потом мы встретим и локон, и галерею, и Борей, и Псишу - то есть саму Парашу, которую сыграет в 1913 году Олечка Судейкина.
По странной случайности у меня дома оказалось зеркало, перед которым гримировалась, будучи актрисой, Параша Жемчугова. Оно досталось мне в наследство от Раисы Моисеевны Беньяш вместе с маленьким уникальным барельефом с изображением Ахматовой, подаренным Беньяш самой Анной Андреевной после Ташкента, где они одно время были дружны. У меня также осталось несколько фотографий, подписанных Ахматовой, и маленькая книжечка "Anno Domini", первого выпуска, с автографом автора: "Ты всегда таинственный и новый. / Я тебе послушней с каждым днем. / Но любовь твоя, мой друг суровый, / Испытание железом и огнем. 20 февраля 1922 года". Кому это посвящено - можно только догадываться.
Вспоминая, что послужило первым толчком для рождения "Поэмы без героя", в 60-е годы Ахматова записала: "В дело вмешался и сам Фонтанный Дом: древние, еще шведские дубы. Белый (зеркальный) зал, где пела сама Параша для Павла I, уничтоженный грот, какие-то призрачные ворота, и золотая клинопись фонарей в Фонтанке, и Шумерская кофейня…"
"Шумерской кофейней" называлась комната Шилейко, где стоял запах кофе и хранились дощечки с клинописью шумеров.
Белого зала, как мы выяснили, тогда еще не было, а пела Параша для Павла в так называемой Старой зале дворца. О гроте и о "призрачных" Литейных воротах, созданных в середине 18-го века, Ахматова знала из устных рассказов, потому что к началу 20-го века их уже давно не было. Уже в 60-е годы двадцатого века вышла книжка Г. К. Лукомского "Старый Петербург. Прогулки по старым кварталам", где Ахматова прочитала обо всем, о чем слышала и догадывалась ранее.
Художник Орест Кипренский тоже жил в Фонтанном Доме и держал там свою мастерскую до своего последнего отъезда в Италию. А предание добавляет, что в этом доме позировал ему для портрета Пушкин. Портрет был заказан Дельвигом в 1827 году.
К Шереметевым приезжал в гости Тютчев.
Внучка Петра Андреевича Вяземского вышла замуж за Сергея Дмитриевича Шереметева. Ахматова пишет: "П. А. Вяземский умер в Фонтанном Доме. В одной небольшой комнате окнами в сад, где еще в наше время стояла великолепная старинная печь и была медная доска: "В этой комнате умер князь Петр Андреевич Вяземский". Там же был его письменный стол".
Для Ахматовой характерно мифотворчество. Но не вымысел, а именно - творчество. Тому же, что Вяземский неоднократно бывал в Фонтанном Доме, есть множество свидетельств.
В Фонтанном Доме жил и умер сын Вяземского Павел Петрович, который был связан с Сергеем Дмитриевичем Шереметевым родственными и, главное, дружескими отношениями. Он скончался в Фонтанном Доме в 1888 году. Доска действительно была, но о нем. В этой комнате Павел Петрович писал в свое время биографию Пушкина, так что, думаю, и дух Пушкина, дух Вяземских, Тютчева и многих, многих других оставался в этом доме.
Говорят, что в старых домах живут тени их обитателей, энергия их мыслей и творчества. Однажды мы с приятелем стояли и смотрели, как огромной каменной грушей разбивают старый дом на Трубной площади в Москве. И когда, наконец, дом рухнул, сквозь нас прошел очень плотный сгусток энергии духа этого дома. Ничего конкретного я в нем не успела разобрать, но то, что он, несомненно, был, почувствовала абсолютно физически. Кажется, у Заболоцкого есть по этому поводу прекрасное стихотворение.
Когда в 21-м году Ахматова считала себя свободной от брака с Шилейко, возобновился ее роман с Артуром Лурье. В августе 1922-го Лурье эмигрировал. Звал с собой Ахматову, но она уехать из России отказалась. Оставшись с Ольгой Судейкиной, они кочевали: с ноября 1923 жили несколько месяцев на Казанской улице, затем на Фонтанке, 2, в квартире, полученной Ольгой Афанасьевной от Фарфорового завода, куда ее устроил работать Пунин (он служил там консультантом).
В конце октября 1924 года эмигрировала и Судейкина. Ахматова осталась в этой квартире одна. Видела с первого этажа своей комнаты наводнение 24-го года. В 60-е годы она рассказывала об этом: "Ураганный ветер на набережной, мокрые туфли… Перебегала от фонаря к фонарю, хватаясь за них. В Летнем саду рушились старые липы".
В начале ноября 1924 года Ахматова, как я уже писала, переехала в служебный флигель Мраморного дворца на Марсовом Поле, в квартиру из двух комнат, которую в 21-м году получил Шилейко, но сам он жил тогда в основном в Москве, где служил в Музее изящных искусств. Он присылал деньги, Ахматова платила за квартиру, кормила оставленного ей сенбернара Тапу и себя.
По воспоминаниям тех, кто хорошо знал быт Анны Андреевны, топить печь она не умела, подруги разъехались, а прислуг она не выносила и боялась. Надежда Яковлевна писала: "Трудно представить, как прожили Ахматова и Шилейко в голодные годы - оба абсолютно беспомощные <…>. У Шилейко было две смежных комнаты. Нас встретил Тапка, сенбернар. Шилейко сказал, что у него всегда найдется приют для бродячих собак - "так было и с Аничкой", - прибавил он".
В октябре 1922 года Ахматова впервые побывала в гостях у Пунина, жившего в южном садовом флигеле Шереметевского дворца. К концу 1926 года она окончательно переселилась к Николаю Николаевичу Пунину.
Надежда Яковлевна Мандельштам очень подробно пишет об этом, нищенском для всех, времени. И если бы Ахматова, пишет она, остро не ощущала собственную нищету, одиночество, бездомность и беспомощность перед этой новой, надвигающейся жизнью, то вряд ли согласилась бы на переезд к Пуниным, где была абсолютно зависима от сложившихся в этой семье отношений. Что же касается самого Шереметевского дворца, который называют Фонтанным Домом, то в записных книжках Ахматова написала:
Особенных претензий не имею
Я к этому сиятельному дому,
Но так случилось, что почти всю жизнь
Я прожила под знаменитой кровлей
Фонтанного дворца… Я нищей
В него вошла и нищей выхожу.
В судьбе, если ее начинаешь разгадывать, все не случайно. Фонтанный Дом - дом Анны. Эти аллитерации нам еще будут встречаться.
В "Поэме" ничего не сказано в лоб. Сложнейшие отношения, глубочайшие катаклизмы изложены не на десятках страниц, как мы привыкли, а в двух-трех строчках, иногда на первый взгляд и непонятных.
ПОСВЯЩЕНИЕ
27 декабря 1940 года
- Все даты для Ахматовой имеют большое значение - в них своя криптограмма, которую можно расшифровать.
Вначале под Посвящением стояло имя Осипа Мандельштама, но потом Ахматова сняла его - к неудовольствию Надежды Яковлевны. Потом возникло имя Всеволода Князева. Впоследствии сняты оба и оставлено только число, вынесенное, в отличие от остальных дат, в начало. В некоторых изданиях под Посвящением стоит просто В. К. "В. К." встречается и в ранних, перепечатанных на машинке, текстах "Поэмы". За этими двумя буквами можно разглядеть много имен. Это мог быть и Владимир Голенищев-Кутузов, догумилевская любовь юной Ахматовой. Если верить дневникам П. Н. Лукницкого. то в 1925 году Ахматова призналась ему, что в течение своей жизни любила только один раз. "Но как это было!" - говорила она. В Херсонесе и в Киеве, где жила Ахматова в то время, она три года ждала от него писем, ходила каждый день по жаре за несколько верст на почту, но письма так и не получила. Письма от Владимира Голенищева-Кутузова. И хоть это имя, наверное, не впрямую относится к "Поэме", но мне хочется напомнить читателям об этой любви Ахматовой. Он учился на факультете восточных языков в Петербургском университете, а Аня Горенко к этому времени (1905 год) - в последних классах гимназии в Царском Селе. Он был красивый взрослый человек и влюбленности ее не замечал. После развода родителей Горенко переехали на Украину, жили в разных городах. Аня, учась в киевской гимназии, жила у родственников. И уже тогда сетовала, что жить приходится по чужим городам и чужим семьям.
Тосковала по Царскому Селу. Там, у своей старшей сестры Инны (впоследствии умершей от туберкулеза), которая была замужем за Сергеем Владимировичем фон Штейном, Ахматова сблизилась с поэтом Валентином Кривичем - сыном Иннокентия Анненского. Кривич был женат на сестре фон Штейна, и обе эти поэтические семьи дали юной Ахматовой толчок к написанию собственных стихов.
С Сергеем фон Штейном Анна Андреевна была в те годы откровенна как ни с кем. Сергей Владимирович был поэтом и переводчиком. Именно в доме у фон Штейнов Аня Горенко познакомилась с Голенищевым-Кутузовым. В 1906 году Ахматова пишет фон Штейну: "Я до сих пор люблю В. Г. -К. И в жизни нет ничего, ничего, кроме этого чувства". Весь год просит его прислать ей фото Голенищева-Кутузова: "Хотите сделать меня счастливой? Если да, то пришлите мне его карточку". В январе 1907 года опять просит фотокарточку: "Я так устала ждать", а 2 февраля этого же года, то есть через несколько дней, в другом письме: "Я выхожу замуж за друга моей юности Николая Степановича Гумилева. Он любит меня уже три года, и я верю, что моя судьба быть его женой. Люблю ли его, я не знаю, но кажется мне, что люблю. <…> Хотите знать, почему я не сразу ответила Вам: я ждала карточку Г. -К. И только после получения ее я хотела объявить Вам о своем замужестве". И в этом же письме: "Нет ли у Вас теперь чего-нибудь нового Н. С. Гумилева? Я совсем не знаю, что и как он теперь пишет, а спрашивать не хочу". 11 февраля 1907 года, получив, наконец, долгожданную карточку, пишет фон Штейну: "Я не могу оторвать от него душу мою! Я отравлена на всю жизнь, горек яд неразделенной любви! Смогу ли я снова начать жить? Конечно, нет! Но Гумилев - моя Судьба, и я покорно отдаюсь ей".
В это же время Ахматова пыталась покончить жизнь самоубийством, но из штукатурки выскочил гвоздь. "Так стыдно перед мамой", - пишет она тому же адресату.
Женой Гумилева она стала в апреле 1910 года. В "Записных книжках" Ахматова позже записала: "Бесконечное жениховство Николая Степановича и мои столь же бесконечные отказы, наконец, утомили даже мою кроткую маму, и она сказала мне с упреком: "Невеста неневестная", что показалось мне кощунством". Живя в Париже и ожидая от Анны Андреевны окончательного решения, Гумилев тоже хотел покончить жизнь самоубийством. Его еле-еле спасли. Может быть, это известие и подтолкнуло ее дать согласие на брак с Гумилевым. Несколько раз она брала свое согласие обратно. О чем это говорит: о своеволии характера? о самостоятельности? о нелюбви?.. Во всяком случае, предание гласит, что когда Гумилев спросил ее, любит ли она его, она ответила: "Не люблю, но считаю Вас выдающимся человеком". Гумилев улыбнулся и спросил: "Как Будда или как Магомет?"
На венчание в Киеве никто из родственников невесты не пришел, потому что все считали этот брак заведомо обреченным на неудачу.
За два месяца до свадьбы Ахматова пишет в Царское Село своей подруге Вале Тюльпановой (будущей Срезневской): "Птица моя - сейчас еду в Киев. Молитесь обо мне. Хуже не бывает. Смерти хочу… если бы я умела плакать".
Незадолго до замужества, прощаясь со старой жизнью, Ахматова сожгла свои детские стихи и письма. Это было первое сожжение собственного творчества. Потом в разное время и по разным причинам сожженных стихов, дневников и переписки будет много.
У Гумилева есть такие строки:
"Ее душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха,
Пред жизнью дольней и отрадной
Высокомерна и глуха".
(А что касается признания Лукницкому о "единственной любви", я думаю, что здесь можно вспомнить и Бориса Анрепа. О нем поговорим позже, когда он встретится нам в "Поэме".)
Я привожу здесь эти факты ранней ахматовской биографии, чтобы напомнить читателю и о "яде неразделенной любви", и о попытке самоубийства - все это будет в "Поэме".
В экземпляре "Поэмы", которым я сейчас пользуюсь, под Посвящением стоит: "Вс. К.". То есть - Всеволоду Князеву.
Всеволод Князев родился 25 января 1891 года - в том же январе, в том же "девяносто одном ненадежном году" родился и Осип Мандельштам. Совпадения объединяют этих двух людей в первом Посвящении. Но не думаю, что этим все исчерпывается. Ведь сама Ахматова в 1961 году в "Прозе о Поэме" записала о Князеве: "… линия его настоящей биографии для меня слишком мало известна и вся восходила бы к сборнику его стихов".
Излюбленные приемы Ахматовой: эхо, отражение, двойники. Зеркальное отражение, в котором возникает не персонаж, а его двойник. Зеркала в ее поэзии повсюду, они создают дополнительную перспективу.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
... а так как мне бумаги не хватило,
И вот чужое слово проступает,
И, как тогда снежинка на руке,
Доверчиво и без упрека тает.
И темные ресницы Антиноя
Вдруг поднялись - и там зеленый дым,
И ветерком повеяло родным…
Не море ли?
Нет, это только хвоя
Могильная, и в накипанье пен
Все ближе, ближе…
Marche funébre…
Шопен…
"Я на твоем пишу черновике", "чужое слово" - дело в том, что в "Поэме" много строчек, образов, цитат, событий, взятых у очень разных людей, и не только поэтов. Иногда эти "чужие слова" или образы возникают явно, иногда зашифровано, а иногда при вроде бы определенном адресате неожиданно, как в перспективе зеркал, появляются бесконечные вереницы образов и персонажей.
Есть, например, прекрасные исследовательские работы о влиянии "Петербурга" Андрея Белого на "Поэму" или - о влиянии отдельных стихов Велимира Хлебникова, работы об отношениях Маяковского и Ахматовой, Цветаевой и Ахматовой и т. д. - но, повторяю, мои записи субъективны, я отбираю только то, что годится для моей "актерской" работы и удовлетворяет мое любопытство.
В ранних стихах Ахматовой "чужой голос" встречается довольно-таки часто, и это не очень скрывается. В поздних стихах, особенно в "Поэме", можно скорее встретить самоцитирование, или цитату из мировой культуры, или голос лирического героя, но все это скрыто и зашифровано.
Часто Ахматова начинает стих без подготовки, как, например, в этом Посвящении: "… а так как мне бумаги не хватило". Или: "А тот, кого учителем считаю…", или: "Но я предупреждаю вас…" и т. д. Этa манера, видимо, взята у Иннокентия Анненского, которого Ахматова считала своим учителем. Она говорила о нем Лидии Корнеевне Чуковской: "Вот сейчас Вы увидите, какой это поэт… Какой огромный. Удивительно, ведь все поэты из него вышли: и Осип, и Пастернак, и я, и даже Маяковский".
"И, как тогда снежинка на руке, / Доверчиво и без упрека тает" - Мне всегда казалось, что эта "снежинка на руке" встречалась где-то в ранних стихотворениях Ахматовой, но сколько потом я их ни перечитывала - не могла найти.
В воспоминаниях Надежды Яковлевны Мандельштам упоминается о "Поэме" и о первом Посвящении. О том, что иногда на этом посвящении стоит другая дата - 26 декабря. О длинных ресницах Мандельштама Надежда Яковлевна пишет: "сам О. М. иногда ощущал их как какой-то добавочный орган: "Колют ресницы…", "Как будто я повис на собственных ресницах…". <…> Наконец, снежинка. Я думала, что снежинка есть где-нибудь в стихах, и спрашивала об этом А. А.: "Что там было с этой снежинкой?.." Она успокоила меня, что Ося сам знает".
В "Листках из дневника" у Ахматовой есть, в частности, такая запись: "Я познакомилась с Осипом Мандельштамом на башне Вячеслава Иванова весной 1911 года. Тогда он был худощавым мальчиком с ландышем в петлице, с высоко закинутой головой, с ресницами в полщеки…"
"И темные ресницы Антиноя / Вдруг поднялись - и там зеленый дым…" - Антиной, как написано в "Примечаниях редактора" к "Поэме" (их писала, как известно, сама Ахматова), это античный красавец. Длинные темные ресницы были, как мы уже говорили, у Осипа Мандельштама. Но по воспоминаниям современников, у Гумилева тоже были длинные густые ресницы. А Михаил Кузмин называл в своих стихах Антиноем Всеволода Князева. С другой стороны, и самого Кузмина за его длинные ресницы в "Бродячей собаке" называли Антиноем. Кто же зашифрован в этих строчках?..
"Marche funébre… Шопен" Я люблю наталкиваться на стихи Ахматовой, ранние или поздние, которые каким-то образом аукаются с "Поэмой" и проясняют ее. Ну, например:
Опять проходит полонез Шопена.
О Боже мой! - как много вееров.
И глаз потупленных, и нежных ртов.
Но как близка, как шелестит измена.
Тень музыки мелькнула на стене,
Но прозелени лунной не задела.
О, сколько раз вот здесь я холодела
И кто-то страшный мне кивал в окне.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И как ужасен взор безносых статуй,
Но уходи и за меня не ратуй
И не молись так горько обо мне.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И голос из тринадцатого года
Опять кричит: я здесь, я снова твой…
Мне ни к чему ни слава, ни свобода,
Я слишком знаю… но молчит природа.
И сыростью пахнуло гробовой.
1958 год. Комарово.
"И голос из тринадцатого года…" - кто это? Будем дальше разматывать этот клубок и, может быть, наткнемся на начало истории.
"Поэме". В этих прозаических набросках можно уловить кое-какие ассоциации: "Панихида, как в "Маскараде" Мейерхольда (свечи, пение, вуали, ладанный дым). 25 февраля 1917 - на Невском Революция (похороны - хвоя - Шопен)".
Как стало известно, в день похорон жертв революции в 1917 году матросский оркестр играл "Marche funébre" Шопена.
Конечно, в разгадке "Поэмы" не надо следовать по прямому ассоциативному ряду, но не учитывать отдельные детали нельзя, так как они потом, как кусочки мозаики, складываются в большую самостоятельную картину.
После смерти Блока и Гумилева Артур Лурье написал музыку на слова Ахматовой. Сочинение это называлось "Chant funébre sur la mort de poete" ("Траурная песня на смерть поэта"). Название это перефразирует фортепианную сонату Бетховена "Marcia funébre sulla morta d'un Eroe" ("Траурный марш на смерть героя"). Учитывая многоточие в тексте после слов "Marcia funébre", можно предположить, что это скрытый намек на "Chant funébre" Лурье в память о Блоке и Гумилеве.
Я привожу все эти размышления, чтобы настроить себя и читателя не искать конкретного человека в лирическом повествовании. Но копаться в этом и отыскивать все новых персонажей, по-моему, интересно. В то же время не могу забыть шутливое стихотворение Ахматовой "Двойник", датированное 1943 годом:
А в зеркале двойник бурбонский профиль прячет
И думает, что он незаменим,
Что все на свете он переиначит,
Что Пастернака перепастерначит,
А я не знаю, что мне делать с ним.
ВТОРОЕ ПОСВЯЩЕНИЕ
О. С.
- О. С. - Ольга Глебова-Судейкина. Одна из ярчайших представительниц петербургской художественной богемы десятых годов. С ее именем связаны основные драматические события "Поэмы без героя", Ахматова ее называет своим "двойником", "подругой поэтов". Ей посвящали стихи Кузмин, Сологуб, Князев, Северянин, Георгий Иванов, Всеволод Иванов, Блок, Хлебников. Корней Чуковский писал о ней: "Нарядная, обаятельно-женственная, всегда окруженная роем поклонников, она была живым воплощением своей отчаянной и пряной эпохи".
Родилась Ольга Афанасьевна Глебова в 1885 году в Петербурге. Прадед ее был крепостным крестьянином в Псковской губернии (здесь можно вспомнить Парашу Жемчугову), отец - петербургским чиновником, сильно пил. Брат утонул. В 1905 году Ольга закончила Императорское театральное училище. Ученица Варламова. Ее манкость, притягательность отмечали Суворин, Варламов и другие наставники ее юности.
1905/06 год - сезон в Александрийском театре. Играла роль Ани в "Вишневом саде". С осени 1906-го в театре Комиссаржевской. Ее интересовало левое направление в искусстве - она поступила в этот театр, когда там работал Мейерхольд. Спектакли театра оформляли Судейкин, Сапунов, Григорьев. Ольга играла маленькие роли.
Все пишут о ее прекрасной внешности - цвет лица, шея, плечи. Огромные серо-зеленые глаза, золотистые волосы. Тонкая. Странно говорила. Была немного жеманной и манерной. (Манерность юной Ахматовой, кстати, отметил в своем дневнике Кузмин, когда впервые увидел ее в доме у Гумилева.) Окончательно "сделал" Ольгу Сергей Судейкин, женой которого она была недолгое время. Когда они шли на какую-нибудь петербургскую премьеру, он накалывал на нее английскими булавками бесконечные шелка. Они появлялись в театре, и потом все обсуждали, во что была одета Олечка Судейкина, и никто не вспоминал о спектакле. Ольга первая начала показывать как модель туалеты петербургских модных домов. По словам Ахматовой, Судейкин сделал из Ольги "предмет культа", "настоящее произведение искусства". Он одевал ее иногда a la 1830, воздушно оголяя ее "фарфоровые" (по словам Артура Лурье) плечи, или "поцелуйные плечи" (по стихам Всеволода Князева).
Однажды на Новый год Ольга пришла в "Бродячую собаку" в платье из белого и розового тюля, усеянном огромными гранатовыми бабочками и расшитом мелким жемчугом.
В 1915 г. Судейкин окончательно бросил Ольгу, но они продолжали видеться. Иногда ходили по салонам опять втроем - Оленька, Сергей и его очередная "веронька".
Кстати, с очередной "веронькой" - Верой Шиллинг - Судейкин в 1916 году уехал в Крым, а в 1917-м - в Париж, вклеив в паспорт вместо фотографии своей официальной жены Ольги фото Веры. Впоследствии Вера Артуровна Шиллинг стала женой Стравинского.
У Цветаевой была Сонечка Голлидэй, у Ахматовой - Ольга Судейкина. Их отношения не надо называть прямыми словами и ставить точки над "i". Хотя, если верить Сергею Маковскому, Ахматову и Судейкину связывало нечто большее, чем дружба. (Правда, Ахматова про воспоминания Маковского отзывалась так: "маразматический бред".)
В "Ташкентских дневниках" Чуковской довольно прозрачно говорится о "странных" отношениях Ахматовой и Раневской. Там, в Ташкенте, опять была троица: Беньяш, Раневская и Ахматова.
"Почему Вы расстались с Ахматовой после Ташкента?" Она ответила: "Однажды ко мне пришла Ахматова и, не входя за порог, сказала: "Раиса Моисеевна, до меня дошли слухи, что Вы слишком определенно рассказываете о наших отношениях. Считайте, что с этого момента мы с Вами не знакомы".
Утонченно-вычурный вкус эпохи надо было передать через какого-то героя (хотя - поэма без героя), и недаром Ахматова выбрала для этого свою подругу Ольгу Судейкину.
Судейкина, Вечеслова, Саломея Андроникова, Вера Стравинская - о них Мандельштам говорил "европеянки нежные". Тем не менее, в 21-м году Ахматова написала о Судейкиной:
Неправда, у тебя соперниц нет.
Ты для меня не женщина земная,
И песня дикая родного края.
Когда умрешь, не стану я грустить,
Не крикну, обезумевши: "Воскресни!",
Но вдруг пойму, что невозможно жить
И так как Ольга Судейкина, несмотря на ее многочисленных двойников в "Поэме", является основной героиней первой части, о ней хочется поговорить еще.
В 1909 году Ольга Судейкина заменяет заболевшую актрису в Петербургском Малом театре Суворина в пьесе Юрия Беляева "Путаница, или 1840 год". (В Москве эту роль играла тоже красавица того времени -Гзовская.) Успех! Михаил Кузмин написал прекрасную рецензию. В "Путанице" - сверкающие костюмы, маски, вальсы, любовные интриги, снежные пейзажи, говорящие звери, танцующие при свете луны, и т. д.
В 1912-1913-м годах играла в драме Юрия Беляева "Псиша" - о Параше Жемчуговой (своем двойнике в "Поэме").
Судейкина очень хорошо танцевала. Однажды танцевала на сцене полонез с самим Нижинским. По примеру Айседоры Дункан, она иногда выступала почти обнаженной. "Так парадно обнажена", - напишет об этом в "Поэме" Ахматова.
"Кукольном вертепе" Михаила Кузмина и Сергея Судейкина.
Вновь обращаю внимание читателя, что несмотря на разрыв с Судейкиным (Ольга прочитала дневник мужа, где он пишет о любовной связи с Кузминым, и после этого выгнала Кузмина из дома) они продолжали вместе работать, встречаться и веселиться. В музыкальной комедии "Венецианские безумцы" они опять встретились втроем.
В кабаре "Привал комедиантов" Ольга играла Смерть в арлекинаде Евреинова "Веселая смерть". В "Поэме" Ахматова упомянет это как "адскую арлекинаду".
Судейкина очень хорошо читала стихи. Например, блоковскую "Снежную маску" или "Бисерные кошельки" того же Михаила Кузмина.
У самого Михаила Кузмина в стихотворении, посвященном Ольге Афанасьевне, есть такие строчки:
"Пускай нас связывал издавна
Но для меня цветете равно
Вы каждый час и каждый срок.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вы, коломбинная Психея,
Считаете воздушно дни.
И страстный странник я, старея,
Влекусь на прежние огни…"
"волшебной феей Петербурга" и вспоминал о ней в 1967 году: "Дивные золотые косы, как у Мелизаиды, или как у la fille aux cheveux de lin1 Дебюсси, громадные серо-зеленые глаза, искрящиеся как опалы; фарфоровые плечи и "Дианы грудь", подчас не скрытая сильно декольтированным корсажем; чарующая улыбка, летучий, легкий смех, летучие, легкие движения, - кто она? Бабочка? Коломбина? Или фея кукол, фея кукольного царства, озаренного вспышками бенгальских огней, где все - веселье и радость, где всегда праздник".
В нее многие влюблялись. Был влюблен и Велимир Хлебников. А Федор Сологуб посвятил ей стихи:
"Какая прелесть Ольга Афанасьевна!
Припомнив повести Тургенева,
Тиха, улыбчива, сиренева".
Ей посвятил стихотворение Блок. А Игорь Северянин - "Поэму предвесенних трепетов" в 1913 году, а в 1930-м - "Голосистую могилку".
Единственной женщиной, которой посвящал стихи Михаил Кузмин, была опять Судейкина, несмотря на то, что она дважды становилась лишним углом "треугольника" в его романах: с Судейкиным в 1907-м и с Князевым в 1910-1913 годах. Именно Кузмин, задолго до "Поэмы без героя", связывает образ Судейкиной с образами Коломбины и Психеи.
Ты ли, Путаница-Психея,
Наклоняешься надо мной,
Что уже миновала Лету
И иною дышишь весной.
Теплый ливень уперся в крышу,
Шепоточек слышу в плюще.
Кто-то маленький жить собрался,
Зеленел, пушился, старался
Сплю -
она одна надо мною.
Ту, что люди зовут весною,
Одиночеством я зову.
мне снится молодость наша,
Та, его миновавшая чаша;
Я ее тебе наяву,
Если хочешь, отдам на память,
Иль подснежник в могильном рву.
25 мая 1945
- Хочу обратить внимание читателя на дату, поставленную под Посвящением. Ольга умерла в Париже в январе 1945 года. О ее смерти Ахматова узнала только в 46-м от Константина Федина, который, побывав в Париже, вернулся в Москву.
и воду.
В Париже ее постепенно бросили все поклонники. Лурье переехал в Америку (много лет спустя он написал музыку к "Поэме без героя" и посвятил ее Ольге). Она зарабатывала тем, что шила кукол и шляпки. Фарфоровых кукол и фарфоровую чайную посуду она делала и раньше, в России. У Ахматовой долго оставалась какая-то ее стеклянная фигурка, а в Русском музее до сих пор хранятся ее прекрасные работы из фарфора: "Коломбина", "Псиша", "Танцовщица".
От одиночества она увлеклась птицами. В ее парижской комнате появилось бесконечное множество птиц в клетках. Жила бедно. Было много романов, но всегда говорила, что любила только Судейкина. А Судейкин, когда ему сказали, что Ольга в нищете и больна, ответил: "Умоляю, не говори мне об Ольге, я этого не вынесу". И тем не менее, ни разу ей не помог. "Люди больше во мне не нуждаются, я займусь птицами", - говорила Ольга. Птицы спасали ее от депрессии. Она не ездила отдыхать, чтобы не оставлять их, тратила на них почти все деньги. Многие считали ее ясновидящей. Например, в 20-м году, жалуясь Ахматовой на одиночество, она сказала, что когда умрет, за гробом пойдут самое большее 14 человек. По словам очевидцев, когда ее хоронили, на кладбище пришло только 14 человек…
Однажды в войну, во время воздушной тревоги. Ольга спустилась в бомбоубежище, а когда вернулась - дом был разбомблен, все птицы погибли. После этого она почти сошла с ума. Умерла в больнице. Похоронена, как и многие русские, на кладбище Sainte-Genevieve-de-Bois в Париже.
Я там, блуждая между дорогих имен на плитах, нашла ее могилу. Белый каменный православный крест. Деньги на него прислали из Америки Судейкин и Лурье. На могиле ни одного цветочка. Я вытащила несколько роз из букета, который несла на могилу своей французской приятельницы Ирэн Леви и оставила их около белого креста Ольги Афанасьевны Глебовой-Судейкиной.
пророчестве Ахматовой, о ее "шаманстве".
"Его миновавшая чаша" - исходя из дальнейшего содержания "Поэмы", имеется в виду Князев. Но, может быть, не только он. Это мы поймем позже.
Число под Посвящением Ахматова поставила - 25 мая. Май 45-го года многие еще помнят. Это - радость после победы, всплеск отчаяния по погибшим и ликование с возвратившимися. Парад Победы на Красной площади еще не состоялся, но вибрация, возбужденные ритмы этих чувств витали в воздухе. Ахматова в этом Посвящении вспоминает свою молодость. Поток жизни не прерывается…
Ахматова пишет, что "Поэма" зазвучала в ней в 40-м году, когда она перебирала Ольгины вещи ("Бес попутал в укладке рыться"), и уже тогда она воспринимала свою подругу стоящей по другую сторону Леты: "Хочешь мне сказать по секрету, / Что уже миновала Лету". Ольга сообщила ей "по секрету", воздушными путями о своем небытии, но в то же время Ахматова по-прежнему воспринимает ее живой и пишет про нее:
Кто-то маленький жить собрался.
Завтра в новом блеснуть плаще.
В этом Посвящении весну 45-го года Ахматова назвала для себя одиночеством. Это след ее разрыва с Гаршиным, другом предвоенных лет, о котором мы подробнее вспомним в 3-й части "Поэмы".
ТРЕТЬЕ И ПОСЛЕДНЕЕ
(Le jour des rois)
…
Жуковский
"Le jour des rois", как и эпиграф из Жуковского, указывает на канун Крещенья. А в "Примечаниях" даже обозначена дата - 5 января.
"Ощущение Канунов, Сочельников - ось, на которой вращается вся вещь, как волшебная карусель… Это то дыхание, которое приводит в движение все детали и самый окружающий воздух. (Ветер завтрашнего дня)" - пишет Ахматова в своей записной книжке.
"Раз в крещенский вечерок / Девушки гадали…" - ритуал гадания на целый год. В этом Посвящении - предсказание (гадание) па целый год. Оно о будущем, о Госте из будущего и, как всегда бывает у Ахматовой, связано не с одним конкретным человеком, а с эпохальными событиями.
из 40 дней поста перед Рождеством есть последний день - сочельник - в этот день едят только кутью с медом, как на поминках. В этот же день гадают и жгут костры для "согревания покойников".
От Рождества до Крещенья - 12 дней, как 12 месяцев в году Эго святки: игры, гадания, магические события.
Полно мне леденеть от страха.
Лучше кликну Чакону Баха,
А за ней войдет человек…
Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится двадцатый Век.
И его приняла случайно
За того, кто дарован тайной,
Он ко мне во дворец Фонтанный
Опоздает ночью туманной
Новогоднее пить вино.
И запомнит Крещенский вечер,
И поэмы смертный полет…
Но не первую ветвь сирени,
Не кольцо, не сладость молений -
Он погибель мне принесет.
- Под Посвящением стоит 1956 год. В апреле I956 года умер Владимир Георгиевич Гаршин, с которым Ахматова, начиная писать "Поэму" в 1940 году, думала связать свою жизнь. Ему в "Поэме" были ранее посвящены вторая и третья части - "Решка" и "Эпилог".
В Посвящении ясно прослеживаются двойники - Владимир Гаршин и сэр Исайя Берлин. Ахматова считала, что ждановское постановление 1946 года вызвано ее знакомством с Берлиным, профессором Оксфорда, занимавшимся русской филологией, а в то время (1945-1946 г.) работавшим в английском посольстве.
Первый визиг Исайи Берлина к Ахматовой относится к концу ноября 1945 года. Тогда Берлин приехал в Ленинград одновременно с сыном Уинстона Черчилля. Зайдя в книжный магазин на Невском, Берлин спросил, жива ли Ахматова. Орлов привел его к ней.
Тогда же произошел курьезный случай. Журналист Рэндольф Черчилль каким-то образом узнал, где находится его приятель, пришел во двор Фонтанного Дома и начал кричать пьяным голосом: "Исайя, где ты?!" Берлин похолодел or ужаса и выскочил во двор…
"жилец". Этот визит сына Черчилля, конечно, не остался незамеченным и, как говорят, дошел до Сталина, который считал, что сын Черчилля должен нанести визит ему, но тот этого не сделал. "Значит, наша монахиня теперь принимает визиты иностранных шпионов", - как говорят, заметил вождь и после этого нецензурно выругался.
Проводив Черчилля в гостиницу, Берлин вечером снова вернулся к Ахматовой. Они проговорили всю ночь. Ахматова расспрашивала про Бориса Анрепа и Марину Цветаеву, Артура Лурье и Саломею Андроникову. Тогда же она прочитала Берлину "Реквием" и "Поэму без героя". "Поэма", по словам Берлина, звучала как реквием по всей Европе. Пораженный, он хотел записать услышанное, но Ахматова уверила его, что "Поэма" скоро выйдет в ее однотомнике (чего, конечно, не произошло из-за последовавшего ждановского постановления). Ахматова рассказывала ему об арестах сына, о гибели Мандельштама, спрашивала о жизни самого Берлина. "Я отвечал ей с исчерпывающей полнотой и свободой, - пишет Берлин, - как будто она располагала правом знать обо мне все. <…> Никто никогда не рассказывал мне вслух ничего, что могло бы хоть отчасти сравниться с тем, что она поведала мне о безысходной трагедии ее жизни". Когда наутро Берлин уходил от Ахматовой, всегда запертые чугунные ворота Фонтанного Дома были распахнуты настежь.
Через несколько месяцев, оказавшись проездом в Ленинграде, Берлин снова пришел к Ахматовой. Это было 5 января 1946 года. Десятилетие этой встречи и отмечено датой под Посвящением.
В эту встречу Ахматова подарила ему свой сборник "Из шести книг" и стихотворение "Истлевают звуки в эфире" (20 декабря 1945). Впоследствии это стихотворение вошло в цикл "Cinque" (1945-1946 г.), стихи которого обращены к Берлину, как и стихи цикла "Шиповник цветет" (1946-1964 г.). Берлин пишет в своих воспоминаниях: "Тот факт, что мое посещение настолько повлияло на Ахматову, во многом объясняется, как мне кажется, тем обстоятельством, что я явился всего лишь вторым человеком из-за границы, с которым она встретилась после первой мировой войны. Мне кажется, что я был первым человеком, приехавшим из внешнего мира, который разговаривал на ее языке и смог привезти ей известия о том мире, от которого она была столько лет отрезана".
Через день после визита Берлина в комнате стала сыпаться штукатурка - Ахматова поняла, что в потолке установлены микрофоны для прослушивания. А 14 августа того же года вышло знаменитое ждановское постановление.
по Ахматова от этой встречи отказалась. Она говорила: "Это Хрущеву можно разоблачать Сталина, а я боюсь". Тем более что 56-й год - десятилетие ждановского постановления, а Ахматова относилась к числам почти мистически.
У Анатолия Наймана, который хорошо знал все перипетии биографии Ахматовой, по этому поводу написано: "Повторение события, отражение его в новом зеркале проявляло его по-новому. Если не случалась встреча, случалась невстреча, обе были для нее одинаково реальны и заколдованы, вещественны и бесплотны".
Многие ахматоведы отмечают в поэтических строчках Ахматовой связь двух персонажей, двух эмигрантов с разными судьбами, слившихся в ее поздних стихах в один образ. Это Исайя Берлин и Борис Анреп.
Но живого и наяву
Слышишь ты, как тебя зову.
Мне захлопнуть не хватит сил.
О сходстве судеб Берлина и Анрепа написано много. Я здесь только хочу обратить внимание читателя на перспективу зеркал, отражающих образ в разных ипостасях.
С Исайей Берлиным Ахматова встретилась вновь в Париже в 1965 году. Когда она получала в Оксфорде премию, они не виделись, но потом ее повезли в Париж, и Берлин приехал к ней в гостиницу. "Встретились бабуленька и дедуленька", - рассказывала она об этой встрече Чуковской.
Как я уже писала, Берлину Ахматова посвятила множество стихов.
"Cinque", написанное в год постановления:
Нашей встречи горчайший день.
Что тебе на намять оставить, -
Тень мою? На что тебе тень?
От которой и пепла нет,
Или вышедший вдруг из рамы
Новогодний страшный портрет?
Или слышимый еле-еле
Или то, что мне не успели
Досказать про чужую любовь?
Или другое:
Мы встретились с тобой в невероятный год,
Все было в трауре, все никло от невзгод
И были свежи лишь могилы.
Без фонарей, как смоль, был черен невский вал,
Глухая ночь вокруг стеной стояла.
Что делала - сама еще не понимала.
По осени трагической ступая,
В тот навсегда опустошенный дом,
Как известно, узнав о постановлении, Ахматова стала жечь свой архив, в котором погибло много уже написанных стихов.
А что касается "Чаконы Баха", то можно здесь вспомнить, что когда-то в Царском Селе ее играл для Ахматовой Артур Лурье (тоже, конечно, один из персонажей "Поэмы"), В 1956 году она слушала "Чакону" в исполнении Дружинина, судя по надписи на книге, подаренной ему Ахматовой.
В том же 1956 году, 14 августа, в годовщину постановления, Ахматова написала еще одно стихотворение - "Сон", посвященное "гостю из будущего". А эпиграфом взяла строчку из блоковского стихотворения "Шаги командора": "Сладко ль видеть неземные сны?"
Был вещим этот сон или не вещим.
Он алым стал, искрящимся, зловещим, -
А мне в ту ночь приснился твой приезд.
Он был во всем. И в баховской Чаконе,
И в розах, что напрасно расцвели,
Над чернотой распаханной земли.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Чем отплачу за царственный подарок?
Куда идти и с кем торжествовать?
Мои стихи в сожженную тетрадь.
Как я уже упоминала, в 56-м году Исайя Берлин позвонил Ахматовой и попросил о встрече, встретиться она отказалась, но они долго говорили по телефону. Тогда же он ей сказал, что женился. После этого сообщения она долго молчала - пишет Берлин в своих воспоминаниях. И опять эта "невстреча" аукается с другой - "невстречей" с Борисом Анрепом, о которой Ахматова написала: "Одной надеждой меньше стало - одною песней больше будет". С Анрепом она тоже встретится в 1965 году в Париже.
1 Девушка с волосами цвета льна (фр.)