В цикле "Шиповник цветет" (1946 год) я наткнулась на почти такие же строчки, как и в "Поэме":
…И сигары синий дымок,
И то зеркало, где, как в чистой воде,
Ты сейчас отразиться мог…
И поняла, что это мог быть и Исайя Берлин, потому что цикл этот посвящен ему.
Кстати, уже после опубликования "Поэмы" он сам описал этот маршрут к Ахматовой в конце ноября 1945-го - января 1946-го. Но и Ахматова весь цикл "Шиповник цветет" писала уже после 1940 года, то есть после написания "Поэмы". Правда, она могла эти строчки ввести и позже.
"Гость из будущего" - если уж совсем фантазировать, то им мог быть для Ахматовой и Иосиф Бродский. Когда ее спросили, как она относится к стихам Бродского, она ответила: "За ним будущее". А в записях современников я встречала еще одно высказывание Ахматовой о Бродском: "Я однажды призналась Бродскому в белой зависти. Читала его и думала: вот это ты должна была бы написать и вот это. Завидовала каждому слову, каждой рифме".
Бродский в стихотворении, посвященном Ахматовой, явно вспоминал "Поэму без героя", когда писал:
"…на явном рубеже
Минувшего с грядущим, на меже
Меж Голосом и Эхом - все же внятно
Я отзовусь…"
Может быть, он как раз и отозвался в "Поэме" - "на рубеже минувшего с грядущим"?
И все-таки в окончательном варианте, вернее после разрыва с Гаршиным, Ахматова имела в виду Берлина, потому что в варианте "Поэмы" 1946 года здесь были строчки:
Гость из будущего! - неужели
Не пройдет и четыре недели
Мне подарит его темнота?
И все равно - конкретного человека нам эти строчки не открывают. Как не открывает выписанный рукой Ахматовой на экземпляре "Поэмы", подаренном художнице А. Любимовой в 1945 году, эпиграф из "Макбета":
"Доктор. Дальше, дальше. В жизни ты познала что-то недозволенное.
Придворная дама. Она выдала, чего не должна была говорить. Одно небо знает, какие у нее тайны".
С детства ряженых я боялась,
Мне всегда почему-то казалось,
Что какая-то лишняя тень
Среди них без лица и названья
Затесалась…
- В "Прозе о Поэме" у Ахматовой в такую же новогоднюю ночь за огромным пиршественным столом "лишняя тень", гадая, предсказала "всем их будущее <…>. Дон Жуану - Командора, Фаусту, еще старому, - Мефистофеля, Клеопатре - змеек…". Когда Ахматова болела в Ташкенте и была в тифозном бреду, она почувствовала, как "человек без лица и названия" сел рядом на стул и подробно рассказал обо всех событиях 1946 года. Среди ряженых эту "лишнюю тень" распознать трудно.
Откроем собранье
В новогодний торжественный день!
Ту полночную Гофманиану
Разглашать я по свету не стану
И других бы просила…1 - В ранней, ташкентской редакции вместо "полночной Гофманианы" было: "Эту дьявольскую Гофманиану". Кстати, и сама 1-я глава начиналась только с "Вы ошиблись: Венеция дожей…", а за этой строкой следовало сразу: "Только… ряженых ведь я боялась". Анализировать и сравнивать ранние и поздние строчки в "Поэме" очень интересно, но это - другая работа.
Постой,
Ты как будто не значишься в списках,
В калиострах, магах, лизисках, -
Полосатой наряжен верстой…
- В черновиках есть варианты: "в колдунах, звездочетах, лизисках" или: "в капуцинах, паяцах, лизисках". Капуцин - католический монах и на маскарадах всегда был в плаще с капюшоном, закрывающим лицо. Под именем Лизиска императрица Мессалина появлялась в притонах и публичных домах. "Звездное" небо было нарисовано на потолке в "Бродячей собаке" и "Привале комедиантов". Но все это не значится "в списках" про того, о ком Ахматова здесь упоминает.
Лидии Корнеевне Чуковской Ахматова говорила о полосатой блузе Маяковского раннего периода (она, кстати, и любила только раннего, "добриковского" Маяковского). Из всех персонажей 13-го года, может быть, только Маяковский был свободен и "не продолжал" никого и не подражал никому, то есть он не мог быть тогда зачислен ни в калиостры, ни в маги.
"читал тогда Анну Андреевну постоянно, каждый день". Она, например, вспоминает, что если прийти к Маяковскому, то он обязательно скажет: "Я пришла к поэту в гости", - или если что-нибудь попросить, то: "Сколько просьб у любимой всегда! / У разлюбленной просьб не бывает". Или, если был влюблен, цитировал: "Расскажи, как тебя целуют. / Расскажи, как целуешь ты".
Да, Маяковский любил цитировать стихи Ахматовой, но с какой интонацией и в каком контексте?!
Маяковский часто называл Анну Андреевну "Ахматкиной" (впрочем, вспомним ахматовского "Пушняка"). А в 1922 году на собрании по "чистке поэтов" Маяковский в своем выступлении сказал: "Поэт - человек, который работает над словом. Вы согласны?" Гром аплодисментов одобрение. И продолжал: "Слава тебе, безысходная боль, умер вчера сероглазый король", - а ведь это "Ухарь купец". И пропел эти строчки на мотив "Ехал на ярмарку ухарь-купец" под громкий хохот аудитории. "Вот, значит, до чего она не чувствовала ритма, не понимала сути построения стихов", заключил он.
Конечно, этот случай, описанный во многих воспоминаниях, был в стиле "словесных битв" тех лет, когда за ненужностью сбрасывался с "парохода современности" и Пушкин, и Чехов.
"Многие остаются за бортом, продолжал Маяковский, - в том числе Ахматова с ее комнатной интимностью".
Но и Ахматова, если брать за основу, что "полосатая верста" - Маяковский, через несколько строчек продолжит:
Размалеван пестро и грубо -
Ты…
ровесник Мамврийского дуба,
Вековой собеседник луны.
Не обманут притворные стоны,
Ты железные пишешь законы,
Хаммураби, ликурги, солоны
У тебя поучиться должны.
- В 1920-1921 годах Корней Чуковский читал в Петрограде и Москве лекцию под интригующим названием "Две России. Ахматова или Маяковский", где противопоставлял уходящую дворянскую культуру поэзии Ахматовой и революционную культуру нового времени Маяковского.
И хоть Ахматова, как говорят, королевски не замечала грубых выпадов Маяковского, считая их явлением внелитературного ряда, после лекции Чуковского она была встревожена и огорчена. И действительно, уже в 23-м году в книге Б. Эйхенбаума возникает такое определение Ахматовой: "… не то блудница с бурными страстями, не то нищая монахиня". Эти слова аукнулись потом в ждановском докладе 1946 года: "Полумонахиня-полублудница…" Но в "Поэме" Ахматова относится к Маяковскому скорее как к собрату по одиночеству и "несчастной" любви. Вернее, относится к любви как к Року. "Роковой" для Маяковского она считала его поэму "Человек". "Фантастическая реальность" - вторая глава в поэме "Про это" напоминает приход ряженых в ахматовской "Поэме". Причем и там, и тут ряженые устраивают вакханалию вне зависимости от воли автора.
С Чуковским, несмотря на его лекцию, у Ахматовой остались дружеские отношения. В 20-е годы он к ней часто приходил. Оставил в своих дневниках свидетельства об этих визитах. Например, он вспоминает беседы с Ахматовой: "По поводу "дылды" и "полосатой наряжен верстой" она говорила с сомнением, словно спрашивала: "Может быть, это Маяковский?" Потом поясняла: "Они, футуристы, любили рядиться…"
Некоторые ахматоведы очень убедительно доказывают, что под "полосатой верстой" скрыт Велимир Хлебников, а некоторые считают, что это мог быть и Блок, ибо "он, стоящий на грани двух столетий - потому и наряжен как верстовой столб".
А Цветаева в статье "Эпос и лирика современной России", которую вполне могла читать в свое время Ахматова, пишет: "Маяковский отрезвляет, то есть, разорвав нам глаза возможно шире - верстовым столбом перста в вещь, а то и в глаз: гляди! - заставляет нас видеть вещь, которая всегда была и которую мы не видели только потому, что спали - или не хотели".
Можно также считать, что "верстовой столб" - Гумилев, потому что много путешествовал, то есть проходил версты, а верста всегда полосатая.
"…там их трое -
Главный был наряжен верстою,
А другой как демон одет <…>
Третий прожил лишь двадцать лет…"
- "верста" это Борис Анреп, он был могучего телосложения и высок ростом. У него было стихотворение, написанное в 1916 году и посвященное Ахматовой, которое так и называлось "Версты".
Чтоб они столетьям достались
Их стихи за них постарались,
- пишет Ахматова, поэтому под "верстой", я думаю, выведен просто Поэт. И опять же строчка: "Ты железные пишешь законы…" Это кто? Может быть, имеются в виду законы Николая Гумилева о стихосложении? Ведь по его инициативе в 10-х годах был создан "Цех поэтов". Или теоретические статьи Недоброво о поэзии Серебряного века? А может быть, это Вячеслав Иванов? Как известно, весной 1910-го года в "Башне" у Вячеслава Иванова по средам собиралась так называемая "Про-академия".
"Раскрывались тайны анапестов, пеонов и эпитритов, парсодов и экзодов, - язвительно вспоминал Пяст это время, - слушатели стремились к знаниям, полезным для творчества. А ученейший лектор уходил в глубь веков, и пища, которой он кормил учеников, была академична и подчас суха".
Существо это странного нрава,
Он не ждет, чтоб подагра и слава
Впопыхах усадили его
В юбилейные пышные кресла,
А несет по цветущему вереску,
По пустыням свое торжество.
- Не знаю, почему, но мне в этих строчках всегда мерещится Блок. По-моему, у Корнея Чуковского есть воспоминание, как в "Башне" Блок впервые прочел "Незнакомку" и как все были в таком восторге, что вышли на площадку крыши и попросили Блока прочитать это стихотворение еще раз. И после его сдержанного, глухого, монотонного, безвольного, но трагического голоса, после его последней строчки, в ночи раздалось из Таврического сада многоголосое соловьиное пение. Может быть, это вымысел, но он так подходит Блоку!
И ни в чем не повинен: ни в этом,
Ни в другом и ни в третьем…
Поэтам
Проплясать пред Ковчегом Завета…
- В "Примечаниях редактора" у Ахматовой после "Проплясать пред Ковчегом Завета" написано: см. Библию. Поскольку, как писала Цветаева, дело поэта "вскрыв - скрыть", а мое - раскрыть, то поясню для незнающих, что Ковчег Бог приказал построить из дерева ситим: внутри и снаружи он был обшит золотом, а на крышке - херувимы. В Ковчеге хранились скрижали откровения Бога, его "заветы". Царь Давид, взяв крепость Сион, перевез Ковчег в Иерусалим. А когда вез, то от радости в пути "скакал и плясал". Ахматова здесь, я думаю, подразумевает "знание" Поэта, данное ему Богом.
Или сгинуть!..
Да что там! Про это
Лучше их рассказали стихи.
- Итак, ясно, что здесь Ахматовой выведен Поэт с большой буквы, а уж в зеркалах Белого зала он может дробиться на многочисленные образы.
Поэт в понимании Ахматовой - явление исключительное, высшее проявление человеческой сущности, неподвластное ничему на свете:
Поэт не человек, он только дух -
Будь слеп он, как Гомер,
Иль, как Бетховен, глух,
Все видит, слышит, всем владеет…
Древние называли поэтов "vates" - "Пророки". Именно это и имела в виду Ахматова, когда определяла место поэта в жизни.
Ахматова называет поэта - Поэтом Мироздания и обращается к нему, минуя пространство и время:
Не кружился в Европах бальных,
Рисовал оленей наскальных,
Гильгамеш ты, Геракл, Госсер -
Не поэт, а миф о поэте,
Взрослым был уже на рассвете
Отдаленнейших стран и вер.
"Поэму" строчки из поэтов разных времен и стран. Исследователи Ахматовой, например, утверждают, что строчки: "Он не ждет, чтоб подагра и слава / Впопыхах усадили его В юбилейные пышные кресла…" - это почти точная цитата из стихотворения "Боги судили иначе, или Байрон наших дней" Роберта Браунинга. Не говоря уже о заимствованиях из Пушкина, Блока, Кузмина, Цветаевой, Мандельштама, Хлебникова, Маяковского и Пастернака: "Там были все - отказа никто не прислал…"
"Чужое слово" проступает в каждом из персонажей "Петербургской повести". Поэтому "я на твоем пишу черновике" - не на черновике конкретного человека, а беря у всех. Но, как утверждают, для "Тринадцатого года" Ахматова взяла в "Поэму" в основном фрагменты "культурного набора" того времени. Да и вся фабульная ситуация 1-й части "Поэмы" типична для поэзии 1910-х годов. Например, у поэта того времени, малоизвестного сейчас Скалдина есть стихотворение "Ночь перед Рождеством":
"Тихо в комнате моей.
Оплывают свечи.
Свет неверный на стене.
Но за дверью слышны мне
Легкий шорох, чьи-то речи.
Кто же там? Входи скорей.
Полночь близко - час урочный!
Что толочься у дверей?
Дверь, неясно проскрипев,
Растворилась. Гость полночный
Входит молча. Вслед за ним
Шасть другой. А за другим
Сразу два, и на пороге
Пятый. Лица странны: лев,
Три свиньи и змей трехрогий
Позади, раскрывши зев.
Ну и гости! Ждал иных.
Говорю им: скиньте хари,
И скорей свои хвосты
Уберите! Не в ударе
Вы сегодня. Видно, злых
Нет речей и глупы шутки -
Только я-то зол и лих.
Зашипели. Сразу злей
Стали рожи. Ветер жуткий
Дунул вдруг - и свет потух.
Но вдали запел петух, -
Свиньи в дверь, а лев кудлатый
За окно и в печку змей.
Что же, бес иль сон проклятый
Были в комнате моей?"
Или, например, отрывок "Я зажгла заветные свечи…" перекликается со стихотворением Бориса Садовского, который в 1913 году посвятил Ахматовой такие строчки:
"… И при луне новорожденной
Вновь зажигаю шесть свечей.
И стих дрожит, тобой рожденный.
Он был моим, теперь ничей…"
Ахматова написала ему в том же году "Ответ", где:
…Знаю, что Вы поэт,
Значит, товарищ мой.
Как хорошо, что есть
В мире луна и шесть
Вдали зажженных свеч.
Убеждение о союзе и "соавторстве" всех поэтов Ахматова усвоила рано. У своего литературного учителя Иннокентия Анненского она прочитала, что стих - "ничей, потому что он есть никому не принадлежащая и всеми созидаемая мысль".
А что касается присутствия Маяковского и Блока в "Поэме", то можно вспомнить статью Э. Герштейн "Секреты Ахматовой", где она пишет, что первый раз услышала из уст Ахматовой определение "трагический тенор эпохи" в разговоре о Маяковском - задолго до стихотворения 1961 года, где слова "трагический тенор эпохи" относились уже не к Маяковскому, а к Блоку.
Ахматова и раньше в стихах часто меняла посвящения, даты и характеристики героев. В ранних редакциях "Поэмы" Блоку было уделено мало места, он был лишь обозначен как часть фона эпохи. Позже Ахматова вводила блоковские цитаты в свой текст, делая Блока конкретным действующим лицом.
Поэтому можно с уверенностью говорить, что в приведенных выше строках "Поэмы" подразумевался и Блок, и Маяковский - единство противоположностей - Поэт с большой буквы.
Крик петуший нам только снится,
За окошком Нева дымится,
Ночь бездонна и длится, длится -
Петербургская чертовня…
В черном небе звезды не видно,
Гибель где-то здесь, очевидно,
Но беспечна, пряна, бесстыдна
Маскарадная болтовня…
- "Петербургская чертовня" и "маскарадная болтовня" в этом контексте воспринимаются как синонимы. Об этом времени - предвоенном 1913 годе - многие очевидцы отзывались как о маскараде и балагане. Здесь и пестрые кофты футуристов ("размалеван пестро и грубо"), резко меняющийся стиль в одежде. Волошин со своими хламидами и венком на голове, платки на плечах Ремизова и его "чертовня" - "Обезьянья Вольная и Великая палата" - шутовской орден, куда, кстати, была принята и Ахматова; есенинский и клюевский крестьянский балаган ("из мужичков". - говорил о себе Клюев, но бывал и набелен, и надушен "Роз Жакмино", как и изысканный Кузмин); аршинные галстуки Бальмонта; Сомов, вырезавший бархатные мушки для Кузмина…
Георгий Иванов про это время вспоминал: "Маскарады, вернисажи, пятичасовые чаи, ночные сборища, мир уайльдовских острот, зеркальных проборов, мир, в котором меняется только узор галстуков".
Время этого "маскарада" длилось долго - между двумя революциями. Началось это с 1905 года, когда на смену символизму стали приходить другие ритмы, другая музыка, и закончилось с приходом Первой мировой войны и революции 1917 года. Но и помимо этого отрезка времени в русской истории были такие периоды "безумств" накануне трагических свершений. Можно вспомнить, например, строчки из Фета:
"Но вот иные лица. Что за взгляд!
В нем жизни блеск и неподвижность смерти.
Арапы, трубочисты - и наряд
Какой-то пестрый, дикий. Что за черти?
"У нас сегодня праздник, маскарад, -
Сказал один, преловкий, - но поверьте,
Мы вежливы, хотя и беспокоим.
Не спится вам, так мы здесь бал устроим".
"Крик петуший" - может быть, евангельский, может быть, из пушкинской "Сказки о золотом петушке" ("Странная сказка!" - напишет Ахматова) или из "Шагов командора" Блока.
Крик:
"Героя на авансцену!"
Не волнуйтесь: дылде на смену
Непременно выйдет сейчас
И споет о священной мести…
Что ж вы все убегаете вместе,
Словно каждый нашел по невесте,
Меня в сумраке с черной рамой,
Из которой глядит тот самый,
Ставший наигорчайшей драмой
И еще не оплаканный час?
"Поэмы" - в маскараде автор относится к гостям как к бездушной толпе. Гости - "краснобаи и лжепророки", "ряженые". Но ведь там почти все персонажи - люди с трагическими судьбами! Когда Ахматова писала "Поэму", она не могла не знать о судьбе Мейерхольда. Мандельштама, Клюева, того же Кузмина - одинокого, бедного, не печатавшегося, о самоубийстве Маяковского, Цветаевой, Есенина. Там были и те, кто "покинул Родину", - уехали Анреп, Лурье, Судейкина, Павлова, Карсавина, Шаляпин, Стравинский… - всех их Ахматова тоже любила. И если толпа ряженых была "без героя", то кто, наконец, "Непременно выйдет сейчас / И споет о священной мести"? Неужели "гусарский мальчик" Всеволод Князев? Конечно же, нет. Тогда - кто?..
В 1965 году Ахматова писала следующее: "Вы не можете себе представить, сколько диких, нелепых и смешных толков породила эта "Петербургская повесть". Строже всего, как это ни странно, ее судили мои современники, их обвинения сформулировал в Ташкенте X., когда сказал, что я свожу какие-то счеты с эпохой (10-е годы) и людьми, которых или уже нет, или которые не могут мне ответить. Тем же, кто не знает некоторые "петербургские обстоятельства", поэма будет непонятна и неинтересна…"
В этой цитате нет попытки оправдаться. Автор и себя тоже судит: "С той, какою была когда-то… снова встретиться не хочу…" и больше всех винит себя в разыгравшейся петербургской трагедии. Я намеренно здесь пишу "автор", а не "Ахматова", потому что она здесь, как и персонажи 13-го года в "Поэме", стала символом, "двойником", а в искусстве другие законы и другие оценки, нежели в жизни, тем более в трагедии, чем и является "Поэма без героя".
В трагедии нет правых и неправых. В трагедии царствует Рок. В "Поэме" этим Роком стал "Настоящий двадцатый Век".
Когда Ахматову спрашивали: кто же все-таки "герой" в "Поэме", она иногда отвечала: "Время, Город, Автор".
"Эпилог". И - Автор, беседующий со своей "неукротимой совестью". Анна Андреевна говорила, что "Поэма" превращается порой в биографию автора, "как бы увиденную кем-то во сне или в ряде зеркал". Автор - синоним Поэта с большой буквы.
Это все наплывает не сразу.
Как одну музыкальную фразу
Слышу шепот: "Прощай! Пора!
Я оставлю тебя живою,
Ты - Голубка, солнце, сестра!
На площадке две слитые тени.
После - лестницы плоской ступени,
Вопль: "Не надо!" - и в отдаленье
"Я к смерти готов".
- Здесь вроде бы начинается сюжет, и этот голос - голос Князева, потому что "Прощай! Пора" - строчки из его стихотворения, посвященного Судейкиной. Но сама Ахматова вспоминала, как в 1934 году они с Мандельштамом гуляли по Москве и, поворачивая на Гоголевский бульвар, он спокойно сказал: "Я к смерти готов". А может быть, Ахматова вспомнила здесь и Гумилева, у которого в трагедии "Гондла", в предсмертном монологе героя, есть такие слова: "Я вином благодати опьянился и к смерти готов".
В стихах Ахматовой, как мы уже говорили, очень много скрытых цитат из друзей-поэтов, они служат опознавательными знаками времени. И не только цитаты из поэтов. Происходит введение значимых для нее людей в мир ее "Поэмы".
Факелы гаснут, потолок опускается. Белый (зеркальный) зал снова делается комнатой автора. Слова из мрака:
Повторять это стало пресно,
А что есть - пусть расскажут мне.
- Если бы не ремарка, то в строчках сталкиваются два ощущения: "я к смерти готов" и сразу же: "смерти нет". Абсолютно чеховский прием. Например, в "Трех сестрах" начало - поэтический монолог-воспоминание Ольги, который кончается словами: "Боже мой! Сегодня утром проснулась, увидела массу света, увидела весну, и радость заволновалась в моей душе, захотелось на родину страстно…" И сразу же реплики входящих Соленого и Чебутыкина: "Черта с два!" и Тузенбаха: "Конечно, вздор". И такое столкновение у Чехова в пьесах можно встретить часто, но пауза между этими репликами (входят, садятся, молчат и т. д.) убивает юмор. Я только про себя посмеивалась, когда играла и в "Трех сестрах", и в "Вишневом саде", а зрители, как это ни странно, этих стыков не замечали.
"Смерти нет" - эта мысль из Библии. В "Евангелии от Луки" есть строчка: "Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у него все живы". И потом, как известно, в ахматовском стихотворении:
Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.
Над вашей памятью не стыть плакучей ивой,
А крикнуть на весь мир все ваши имена!
Да что там имена!
И на колени все!
Багровый хлынул свет!
Рядами стройными выходят ленинградцы
Живые с мертвыми - для Бога мертвых нет.
"Для славы мертвых нет". Но это уже дела советской цензуры.
"Смерти нет - это всем известно" - это и цитата из "Бесов" Достоевского. Сразу вспоминаются строчки Ахматовой:
Не повторяй - душа твоя богата -
Того, что было сказано когда-то,
Но, может быть, поэзия сама -
Конечно. Анна Андреевна имела в виду не прямую цитату, хотя иногда не гнушалась и прямой. Иронические, иногда двусмысленные цитаты можно встретить не только у Ахматовой. Это - шутки гениев. Например, в "Катерине Измайловой" у Шостаковича слова "Какая вонь, какая вонь", когда находят в кадке разложившийся труп, положены на музыку увертюры Чайковского к "Евгению Онегину".
А что касается "смерти нет", то у самой Ахматовой по этому поводу есть строчки:
Наше священное ремесло
Существует тысячи лет…
Что мудрости нет, и старости нет,
А может, и смерти нет.
Из этого отрицания ясно, что мудрость есть, и старость есть, но в "может" - сомнение: есть ли смерть?
У поздней Ахматовой слово "смерть" в поэзии не встречается, хотя есть цикл стихов под общим названием "Смерть".
Я была на краю чего-то,
Чему верного нет названья…
Зазывающая дремота,
От себя самой ускользанье…
Или:
Что достается всем, но разною ценой…
А в "Северных элегиях" есть строчки:
Мне ведомы начала и концы,
И жизнь после конца, и что-то,
Обращаю внимание читателя, что это было написано задолго до книги Боуэлса "Жизнь после смерти" и всех статей на эту тему.
Кто стучится?
Ведь всех впустили.
Это гость зазеркальный? Или
…
Шутки ль месяца молодого,
Или вправду там кто-то снова
Между печкой и шкафом стоит?
- "То, что вдруг мелькнуло в окне" - парафраз из пушкинской "Пиковой дамы", когда к Германну приходит умершая Графиня. И опять - "гость зазеркальный", хотя в ремарке Ахматова пишет, что Белый (зеркальный) зал становится комнатой автора. Поэтому "гость зазеркалъный" может быть и "гостем из будущего" или тем, кто помимо нас живет в зеркалах - живет своей жизнью, не отраженной, а своей - зазеркальной, потусторонней. Я очень люблю китайскую легенду о "жителях зеркал", которые в некую пору имели свой, отличный от людей земли, облик и жили по-своему. Но однажды они взбунтовались и вышли из зеркал. Тогда император силой загнал их обратно и приговорил к схожести с людьми. Отныне они обязаны были только повторять земную жизнь. Но, гласит легенда, так не будет продолжаться вечно. Ограженные тени зазеркалья однажды проснутся и вновь обретут независимость, заживут своей, неотраженной жизнью…
"Между печкой и шкафом стоит" - пример двойственного, расслаивающегося образа. Во-первых, в "Бесах" Достоевского Кириллов перед смертью, когда Верховенский требует от него обещанного самоубийства, стоит между печкой и шкафом. А во-вторых, как я уже писала, Ахматова верила легенде, по которой Павел I в зеркальном зале на балах графа Шереметева подслушивал гостей, стоя за шкафом.
Бледен лоб и глаза открыты…
Значит, хрупки могильные плиты,
Значит, мягче воска гранит…
- Отточия Ахматовой уводят в бесконечность. Слишком многих она похоронила к этому времени. (Хотя, по воспоминаниям Анны Каминской, сама Анна Андреевна редко ходила на похороны.) В зазеркалье Белого зала, как я уже говорила, отразилось множество персонажей разных эпох.
От тебя я сердце скрыла,
Словно бросила в Неву.
Прирученной и бескрылой
Я в дому твоем живу.
… ночью слышу скрипы.
Что там - в сумраках чужих?
Шереметевские липы…
Переклички домовых…
Осторожно подступает,
К уху жарко приникает
Черный шепоток беды -
И бормочет, словно дело
Ей всю ночь возиться тут:
"Ты уюта захотела,
Знаешь, где он - твой уют?"
Вздор, вздор, вздор! - От такого вздора
Я седою сделаюсь скоро
Или стану совсем другой.
За одну минуту покоя
Я посмертный отдам покой.
- "Вздор, вздор, вздор" - одно и то же слово множится, как в зеркалах, как эхо. Или дальше в "Поэме": "Не дари, не дари, не дари мне…" И в одном из стихотворений тот же прием:
Или забыты, забыты, за…
Так научился стучать?
Вот и идти мне обратно к воротам
Новое горе встречать.
У Ахматовой "зеркало" и "эхо" как бы синонимы. "Зеркало и эхо - все отражая, но ни на что не отвечая - оставляют человека с его вопросами в мире одного", записывает Анна Андреевна в своих записных книжках.
"двойники-тройники", можно понять по ее же строчкам:
Себе самой я с самого начала
То чьим-то сном казалась или бредом,
Иль отраженьем в зеркале чужом,
Без имени, без плоти, без причины.
"А глаза глядят сурово / В потемневшее трюмо". Или: "Завтра мне скажут, смеясь, зеркала…"
Лидия Корнеевна Чуковская записала слова Ахматовой: "Чтобы добраться до сути, надо изучать гнезда постоянно повторяющихся образов в стихах поэта - в них и таится личность автора и дух его поэзии". Я думаю, что образ зеркала как раз и есть одно из этих "гнезд". Он у Ахматовой повсюду. А в "Поэме без героя" - еще и зазеркалье.
Только зеркало зеркалу снится.
Тишина тишину сторожит…
ЧЕРЕЗ ПЛОЩАДКУ
Где-то вокруг этого места ("…но беспечна, пряна, бесстыдна маскарадная болтовня…") бродили еще такие строки, но я не пустила их в основной текст…
- Хотя на самом деле ведь пустила! Интермедия - это хор. Вроде бы безымянный, как гул времени, но за каждой репликой угадывается определенный герой. Ахматова говорила, что, может быть, это либретто балета или киносценарий, где нужны диалоги и реплики отдельным персонажам.
"Уверяю, это не ново…
Вы дитя, Signor Casanova…"
"На Исакьевской ровно в шесть…"
- Я не думаю, что надо расшифровывать эти отдельные фразы, но чтобы почувствовать аромат времени 1913 года, можно вспомнить стихотворение Георгия Иванова о музыкальных вечерах в Институте истории искусств, основанном графом Зубовым в 1912 году. Институт находился на Исаакиевской площади, в доме 5. Концерты начинались в шесть часов вечера.
"В пышном доме графа Зубова
О блаженстве, о Италии
Тенор пел. С румяных губ его
…
За окном, шумя полозьями,
Пешеходами, трамваями,
Гаснул, как в туманном озере.
Петербург незабываемый.
В голубой овальной комнате.
Нежно гладя пса лохматого.
Предсказала мне Ахматова:
"Этот вечер Вы запомните".
"Анна Ахматова мне при первой и единственной встрече не понравилась. Быть может, оттого, что она как-то уж слишком эффектно сидела перед камином на белой медвежьей шкуре, окруженная какими-то на петербургский лад изящными, перепудренными и продушенными визитками".
Ахматова неохотно вспоминала имя Зубова (в разговорах с Павлом Лукницким) в числе тех мужчин, с которыми была близка.
Тем не менее в 1910-е годы она посвятила графу В. П. Зубову стихотворение:
Как долог праздник новогодний,
Как бел в окошках снежный цвет.
И нежный шлю я Вам привет.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И дом припоминая темный
На левом берегу Невы,
Те розы, что прислали Вы.
Анна Андреевна называла дом Зубова "темным", потому что этот дом-дворец был облицован черным мрамором. И в этом роскошном дворце Валентин Платонович Зубов - богач, меценат и искусствовед - основал Институт истории искусств, где в легендарном Зеленом зале с малахитовым камином устраивались концерты. Георгий Иванов об этих вечерах впоследствии напишет: "Шелест шелка, запах духов, смешанная русско-французская болтовня. <…> Рослые лакеи в камзолах и белых чулках разносят чай, шерри-бренди, сладости…"
В 1916 году Институт истории искусств приобрел государственный статус и до 1920 года все еще носил имя Зубова. Закрыт он был в 1930-м.
С графом Зубовым Ахматова встретилась спустя много лет в Париже, в 1965 году, когда ей было 76 лет, а Зубову 81 год. Встреча, по воспоминаниям Никиты Струве, была нежной: "Анна Андреевна пристально и ласково смотрела на своего совсем уже старенького на вид посетителя и сказала: "Ну вот, привел Господь еще раз нам свидеться".
"Как-нибудь побредем по мраку,
Мы отсюда еще в "Собаку"…
- Про "Бродячую собаку" написано много. В 1913 году это было самое модное кабаре - подвал без окон, со стенами, расписанными Сапуновым, Белкиным, Кульбиным и Судейкиным экзотическими цветами и птицами, где собирались "все". Мне здесь хочется привести стихи Всеволода Князева, которые так и называются "В подвале":
"Певучесть скрипок… Шум стаканов…
Невнятный говор… Блеск огней…
Среди лучей, среди теней…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тобой я остаюсь плененным
Под эти скрипки, этот шум!.."
"Бродячей собаки": Михайловская площадь, дом 5. Нужно было спуститься на 14 ступенек вниз, и возникал бронзовый барельеф собаки с колокольчиком на шее, положившей лапу на театральную маску. У входа на конторке лежала толстая книга в переплете из свиной кожи, она так и называлась - "Свиная книга", где поэты оставляли свои автографы-экспромты.
Георгий Иванов так описывает "Бродячую собаку": "Комнат <…> всего три. Буфетная и две "залы" - одна побольше, другая совсем крохотная. Это обыкновенный подвал <…> Теперь стены пестро расписаны <…> В глубинной зале вместо люстры выкрашенный сусальным золотом обруч. Ярко горит огромный кирпичный камин. На одной из стен большое овальное зеркало. Под ним длинный диван - особо почетное место. Низкие столы, соломенные табуретки". Все это потом, когда "Собака" перестала существовать, с насмешливой нежностью вспоминала Ахматова:
Да, я любила их - те сборища ночные,
На низком столике стаканы ледяные.
Над черным кофеем голубоватый пар.
…
В марте 1914 года в "Бродячей собаке" был знаменитый вечер Тамары Карсавиной (один из двойников Судейкиной в "Поэме"), Она, как пишет Ахматова в либретто к "Поэме", танцевала на зеркале. Позже, уже в наши дни, зеркало для балета будут использовать многие балетмейстеры. Там же, в "Собаке", Судейкина танцевала балет Ильи Саца "Пляс козлоногих".
Познакомившись в 1914 году в "Собаке" с Артуром Лурье, Ахматова посвятила ему строчки:
…веселость едкую литературной шутки
И друга первый взгляд, беспомощный и жуткий.
"Бродячей собаке" Ахматова познакомилась и с Маяковским. Его представил Мандельштам. Маяковскому тогда было 20 лет, он носил черно-желто-белую полосатую кофту ("размалеван пестро и грубо") и всем своим поведением любил эпатировать публику.
В начале 13-го года, в годовщину открытия "Собаки", Ахматова написала:
Все мы бражники здесь, блудницы,
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Мне хочется привести отрывок из мемуаров балетного критика Шайкевича, названных "Петербургская богема", где передается атмосфера этого подвала: "На эстраду маленькими, быстрыми шажками взбирается удивительное, ирреальное, словно капризным карандашом художника-визионера зарисованное, существо (Михаил Кузмин. - А. Д.). Это мужчина небольшого роста, тоненький, хрупкий, в современном пиджаке, но с лицом не то фавна, не то молодого сатира, какими их изображают помпеянские фрески. Черные, словно лаком покрытые, жидкие волосы зачесаны на боках вперед, к вискам, а узкая, будто тушью нарисованная, бородка вызывающе подчеркивает неестественно румяные щеки. Крупные, выпуклые, желающие быть наивными, но многое, многое перевидевшие глаза осиянны длинными, пушистыми, словно женскими, ресницами. Он улыбается, раскланивается и, словно восковой, Коппелиусом оживленный автомат, садится за рояль. Какие у него длинные, бледные, острые пальцы. Приторно-сладкая, порочная, дыхание спирающая истома находит на слушателей".
И если Кузмин дал Всеволоду Мейерхольду кличку "Доктор Дапертутто". то Мейерхольд, в свою очередь, отзывался о Кузмине как об "остром, своеобразном поэте-музыканте, в совершенстве владевшем искусством uberbrettel (варьете, кабаре. - А. Д.) театра".
В "Бродячей собаке" устраивались "необычные среды и субботы" - " вечера веселого мракобесия" - маскарады, участники которых должны были являться в карнавальных костюмах. Но и без этого завсегдатаи кабаре выглядели необычно. Например, про Маяковского того времени Бенедикт Лившиц пишет: "Одетый не по сезону легко, со львиной застежкой на груди, в широкополой черной шляпе, надвинутой на самые брови, он казался членом сицилианской мафии, игрою случая заброшенным на петроградскую сторону… Его размашистые, аффектированные, резкие движения, традиционные для всех оперных злодеев, басовый регистр, прогнатическая нижняя челюсть, волевое выражение которой не ослабляло даже отсутствие передних зубов". А сам Лившиц ходил в "Собаку" в огромном ярком галстуке из набивной ткани или в "черном жабо прокаженного Пьеро".
В "Поэме" Ахматовой тени из тринадцатого года приходят как ряженые из подвала "Бродячей собаки".
"Вы отсюда куда?"
- "Бог весть!"
Санчо Пансы и Дон Кихоты
И, увы, содомские Лоты
Смертоносный пробуют сок,
Шевельнулись в стекле Елены,
И безумья близится срок.
- Вспомним строчки Мандельштама: "Останься пеной. Афродита…", а шевельнувшиеся в стекле Елены предрекают начало новой "троянской" войны. И здесь уже не конкретные персонажи 13-го года, а литературные герои, то есть явные символы.
И опять из Фонтанного грота,
Через призрачные ворота
И мохнатый и рыжий кто-то
Козлоногую приволок.
"Призрачные ворота" - ворота, построенные Растрелли во дворе дома графа Шереметева, там же в саду был Фонтанный грот. И грот, и ворота разрушены в 10-е годы. В "Прозе о Поэме" Ахматова вспоминает этот грот, который "не первый раз возникает в бреду, и оттуда фавн приносит (L'apres midi и т. д.) Козлоногую".
"Козлоногая" - роль Глебовой-Судейкиной в балете Клода Дебюсси "Послеполуденный отдых фавна". Казалось бы, здесь нет двойника, это, конечно, Олечка Судейкина. Но… недаром дальше строчки:
Всех наряднее и всех выше,
Хоть не видит она и не слышит -
Не клянет, не молит, не дышит,
Голова Madame de Lamballe.
"… И казалось, в Версале, на бале я,
Плавный танец кружит и несет…"
Madame de Lamballe была, как известно, фавориткой Марии Антуанетты, которая тайно наблюдала через окно жуткую картину расправы разъяренной толпы над своей любимой подругой.
Тема обезглавливания - навязчивый мотив в лирике Ахматовой. Он прослеживается в стихах 21-22-го годов. Например, в стихотворении "Страх, во тьме перебирая вещи…", связанном со слухами о гибели Николая Гумилева: "Лучше б мне на площади зеленой / На помост некрашеный прилечь". Или в стихотворении "Слух чудовищный бродит по городу", где появляется седьмая жена Синей Бороды, тоже Анна: "И над шеей безвинной и нежною / Не подымется скользкий топор".
Из дневников Пунина: "12 мая 1924 года. Ахматова была недавно на "Орфее" Глюка. Сегодня сказала, глядя на один старый дом: "Когда я думаю или вижу 18-й век, я всегда чувствую, что вся эта беспечность, легкомыслие и жизнерадостность - только кажущиеся; им хотелось быть жизнерадостными и веселыми, но такими они не были; для меня эти барашки и пастушки неотделимы от революции, а парики всегда и тотчас напоминают мне головы в париках на пиках, такими мы их и знаем".
А у Гумилева в стихотворении "Заблудившийся трамвай", которое тоже можно отнести к провидческим, тоже появляются срезанные головы:
"Вывеска: кровью налиты буквы,
Гласят - зеленная, - знаю: тут
Мертвые головы продают.
В красной рубашке, с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
".
В этом же стихотворении Гумилев вспоминает 18-й век:
"Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шел представляться императрице
. . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И сразу ветер знакомый и сладкий,
И за мостом летит на меня
Всадника длань в железной перчатке
Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине,
Там отслужу молебен о здравьи
Машеньки и панихиду по мне".
"Cinque" и "Шиповник цветет", связанных с сэром Берлиным. Там, кстати, цитируется "Мученица" Бодлера. В переводе Гумилева это звучало так:
"Там труп без головы в подушках пропадает,
А из него, как бы река,
Кровь красная бежит и ткань ее впитает
С голодной алчностью песка".
Вообще, тема отделения головы (разума) от тела интересна и отразилась так или иначе во многих произведениях. Я помню, например, как в конце 50-х годов, еще в Студенческом театре МГУ, мы после успешного спектакля "Такая любовь", поставленного Роланом Быковым, искали какую-нибудь новую пьесу для следующей постановки. Назым Хикмет принес и прочитал нам свою пьесу, где "верх" и "низ" героя жили отдельной, антагонистической жизнью. Но мы тогда были слишком молоды, чтобы задумываться о разделении духа и плоти, и, конечно, пьесу отвергли. А может быть, она была просто плохо написана…
А смиренница и красотка,
Ты, что козью пляшешь чечетку,
Снова гулишь томно и кротко:
"Que me veut mon Prince Carnaval?"
- В первоначальной редакции здесь были такие строки:
А смиренница-голубица
Гулит, синие вскинув ресницы:
"Que me veut mon Prince Carnaval?"
"Ольга Афанасьевна была всеобщей любимицей, и не было человека, который бы ею не восхищался. Постепенно она стала так популярна, что ее стали приглашать для выступлений, которые тогда только входили в обиход русской жизни".
Еe приглашали в маскарады, в авангардные спектакли и новые балеты. Многие вспоминают знаменитый тогда спектакль "Венецианские безумцы" Кузмина (о котором я уже писала вначале), где роскошь постановки была доведена до предела. Костюмы к спектаклю делал, конечно, Судейкин, а о самом спектакле рассказывали как о феерическом зрелище.
И в то же время в глубине залы, сцены, ада или на вершине гетевского Брокена появляется Она же (а может быть - ее тень).
- В либретто по "Поэме" Ахматова писала: "… в глубине залы, сцены, ада (не знаю, чего) временами гремит не то горное эхо, не то голос Шаляпина. Там же иногда пролетает не то царскосельский лебедь, не то Анна Павлова, а уж добриковский Маяковский, наверное, курит у камина… но в глубине "мертвых зеркал", которые оживают и начинают светиться каким-то подозрительно мутным блеском, и в их глубине одноногий старик-шарманщик (так наряжена Судьба) показывает всем собравшимся их будущее - их конец. Последний танец Нижинского, уход Мейерхольда".
По поводу Героини - "Она же (а может быть - ее тень)" можно вспомнить стихотворение Ахматовой, посвященное Саломее Андрониковой, оно так и называется "Тень" и написано было в 1940 году, когда стала писаться "Поэма":
Зачем всплываешь ты со дна погибших лет?
И память хищная передо мной колышет
Прозрачный профиль твой за стеклами карет.
Как спорили тогда: ты ангел или птица?
Равно на всех сквозь черные ресницы
Дарьяльских глаз струился нежный свет.
О тень! Прости меня, но ясная погода,
Флобер, бессонница и поздняя сирень
И твой безоблачный и равнодушный день
Напомнили… А мне такого рода
Воспоминанье не к лицу. О Тень!
Саломея Николаевна Андроникова-Гальперн - одна из красавиц 1913 года, подруга Ахматовой. Стихи Саломее Николаевне посвящали и Цветаева, и Мандельштам (это он называл ее Соломинкой).
Познакомился с Саломеей Николаевной в Баку и привез ее после 18-го года в Париж. И у него, и нее долгая необычная жизнь, о которой здесь не место рассказывать. Но когда Ахматова в 1965 году побывала в Англии, она повидалась со своей бывшей подругой.
Аманда Хейт, биограф Ахматовой, которая присутствовала на этой встрече, вспоминает, что Ахматова удивилась изысканности угощения и добавила, что раньше Саломея не умела готовить. На что Андроникова ответила: "Когда я поняла, что уже не представляю интереса для мужчин как женщина, я стала привлекать их внимание с помощью кулинарного искусства".
Думаю, Саломея Николаевна лукавила, потому что, как говорят, всегда была интересной собеседницей. Кстати, как и другая ее современница - Лиля Юрьевна Брик, которая лично меня поучала: "Поймать мужчину очень просто! Сначала надо доказать, что у Вас красивая душа, потом - что он гений, и кроме Вас этого никто не понимает. А уж остальное доделает красивое "dessous" и элегантная обувь".
В мемуарах Тэффи есть запись: "… Украшением "синих вечеров" была Саломея Андреева (Андроникова) - не писательница, не поэтесса, не актриса, не балерина и не певица - сплошное НЕ. Но она была признана самой интересной женщиной нашего круга… У Саломеи была высокая и очень тонкая фигура. Такая же тоненькая была и Анна Ахматова. Они обе могли, скрестив руки на спине, охватить ими талию так, чтобы концы пальцев обеих рук сходились под грудью. Высокая и тонкая была также Нимфа, жена Сергея Городецкого. Мне нравилось усаживать их всех вместе на диван и давать каждой по розе на длинном стебле".
Приведу выдержку из воспоминаний актрисы Валентины Веригиной, тоже необыкновенной красавицы (я застала ее, будучи студенткой Щукинского училища, в Театре имени Вахтангова). За ней тянулся шлейф легенд, она прожила очень трудную жизнь, но и в старости оставалась красивой. Веригина вспоминала Судейкину в "Привале комедиантов":
"В глубине зала сияла приглушенной позолотой сцена с полуоткрытым посередине занавесом пурпурного цвета. Со ставни закрытого окна грозила своим таинственным обликом черно-белая баута, похищающая чье-то отражение в зеркале. Из зрительного зала был проход в следующую комнату, которую посетители "Привала комедиантов" называли впоследствии "дьявольской комнатой". Там на стене все увидели изображение Олечки Глебовой, это была несомненно она,. но мне показалось, что она находится во власти каких-то неведомых чар… Может быть, тут сказалось актерское воображение, но эта женщина-кукла на моих глазах все время странно менялась, как бы оживая… К ее плечу, пытаясь поймать ее взгляд, склонился некто с мефистофельским профилем и с рожками. "Напрасно", - подумала я. Мне казалось, что она смотрит куда-то мимо, и, конечно, потому, что она в большей степени чародейка, чем этот обыденный дух Вселенной… И не сам ли злорадно дерзкий доктор Дапертутто изображен там в образе некого музыканта с мефистофельским профилем?"
Колдовские рожки есть и у героини - "в бледных локонах злые рожки". Почему злые? И почему в глубине "ада или гетевского Брокена"?
Недаром Ахматова взяла эпиграфом "Le jour des rois" - канун Крещенья. В это время происходят гадания и ряжение. Я сама помню, как в детстве, в деревне у бабушки под Владимиром, мы в эти дни "рядились": выворачивали тулуп мехом наружу, на лице белая матерчатая маска, в которой прорезаны дырочки для глаз и рта и нарисованы или страшные усы, или брови, на голову какой-нибудь малахай и все - "образ" готов. Ходили по домам с плясками, в основном, конечно, импровизированными. Высокими измененными голосами что-то пели или "наговаривали" судьбу тому, к кому пришли. Но ощущение от этого у меня и по сей день "меховое". Кто-то был медведем, кто-то козой, кто-то - даже и человеком, но все равно "меховым", "козьим". Все это гуляние продолжалось 12 святочных дней.
У Ахматовой, когда из Фонтанного грота Венеры впервые появляется героиня, то тоже:
И мохнатый и рыжий кто-то
А когда позже в "Поэме" появится герой, то за его санями "волочится полость козья". Героиня пляшет "козью чечетку", и "как копытца, топочут сапожки". Конечно, в таком обличьи ей место среди брокеновских ведьм. Но не будем забывать, что это пока еще маскарад, гофманиана. Все еще в маскарадных костюмах и все играют "другую" роль.
Как копытца, топочут сапожки,
Как бубенчик, звенят сережки,
В бледных локонах злые рожки,
…
- Ахматова, описывая пляску Козлоногой в исполнении Судейкиной, сделала замечание: "См. Инн. Анненский. "Кэк-уок на цимбалах": Молоточки топотали, не в те точки попадали". Судейкина, как известно, в 1918-м году танцевала девочку в "Кэк-уок" на музыку Дебюсси, поставленном Юрием Анненковым. Эти две танцевальные картины, видимо, были похожи друг на друга.
А в газете "День" за 1913 г. приводится рецензия: "Великолепен костюм полуобнаженной О. Глебовой-Судейкиной, ее исступленная пляска, ее бессознательно взятые, экспрессивные для "нежити" движения, повороты, прыжки".
Словно с вазы чернофигурной,
Прибежала к волне лазурной
- Я уже говорила, что Судейкина, подражая Дункан, танцевала иногда босиком, в очень легкой прозрачной тунике. Кто-то даже вспоминает, как Блок, увидев обнаженную грудь Судейкиной, резко наклонился к ней - так, что она отпрянула.
А за ней в шинели и в каске
Ты, вошедший сюда без маски,
Ты, Иванушка древней сказки,
Сколько горечи в каждом слове,
Сколько мрака в твоей любови,
И зачем эта струйка крови
Бередит лепесток ланит?
"Иванушки", конечно, Всеволод Князев. Здесь не оплакивание его будущей гибели, а бесконечная печальная нежность.
Эпиграфом на книжке стихов Всеволода Князева, которая вышла после его смерти, стояли слова из Китса:
"Heard melodies are sweet,
But those unheard are sweeter"2.
Примечания
1
2 Слышимые мелодии сладки, но те, неслышимые, слаще (англ.)