ГЛАВА ВТОРАЯ
- Изначально ей предшествовали два эпиграфа. Из Баратынского:
"Ты сладострастней, ты телесней
Живых - блистательная тень…"
И второй - из ахматовского стихотворения 1913 года "Голос памяти":
Иль того ты видишь у своих колен,
Кто для белой смерти твой покинул плен?
- В этих двух эпиграфах Ахматова как бы сводила две тени - тень из стихотворения 1940 года, посвященного Андрониковой, и тень Судейкиной, так как "Голос памяти" был посвящен ей. Но потом первый эпиграф Ахматова сняла (во всяком случае, его нет в тексте, которым я пользуюсь), чтобы осталась только Судейкина.
Глава начинается с ремарки:
Спальня Героини. Горит восковая свеча. Над кроватью три портрета хозяйки дома в ролях. Справа она - Козлоногая, посредине - Путаница, слева - портрет в тени. Одним кажется, что это Коломбина, другим - Донна Анна (из "Шагов Командора")…
- О ролях Судейкиной в пьесе "Путаница, или 1840 год" и о роли Козлоногой я уже писала. Донна Анна из "Шагов Командора" связывает ее с самим Блоком. "Шаги Командора" были написаны в 10-12-м годах:
"Тяжкий, плотный занавес у входа,
За ночным окном - туман.
Что теперь твоя постылая свобода,
Страх познавший Дон Жуан?
Холодно и пусто в пышной спальне,
Слуги спят и ночь глуха.
Из страны блаженной, незнакомой, дальней
Что изменнику блаженства звуки?
Миги жизни сочтены.
Донна Анна, спит, скрестив на сердце руки,
Донна Анна видит сны…
Чьи черты жестокие застыли,
В зеркалах отражены?
Анна, Анна, сладко ль спать в могиле?
Сладко ль видеть неземные сны?
Жизнь пуста, безумна и бездонна!
Выходи на битву, старый рок!
И в ответ - победно и влюбленно -
В снежной мгле поет рожок.
Пролетает, брызнув в ночь огнями,
Черный, тихий, как сова, мотор.
Тихими, тяжелыми шагами
В дом вступает Командор…
Настежь дверь. Из непомерной стужи,
Словно хриплый бой ночных часов -
Бой часов: "Ты звал меня на ужин.
"
На вопрос жестокий нет ответа,
Нет ответа - тишина.
В пышной спальне страшно в час рассвета,
Слуги спят, и ночь бледна.
В час рассвета холодно и странно.
В час рассвета - ночь мутна.
Дева света! Где ты. Донна Анна?
Анна! Анна! - Тишина.
Только в грозном утреннем тумане
Бьют часы в последний раз:
Донна Анна в смертный час твой встанет
Анна встанет в смертный час".
"Спальня Героини" - этими словами начинается ремарка Ахматовой. У Блока: "Слышно пенье петуха", а у Ахматовой: "Крик петуший нам только снится". Кстати, в либретто по "Поэме" у Ахматовой Блок встречался с Командором.
В этой ремарке Ахматова не случайно вспомнила именно "Шаги Командора", ведь там - гибель Дон Жуана.
Продолжение ремарки:
За мансардным окном арапчата играют в снежки. Метель. Новогодняя полночь. Путаница оживает, сходит с портрета, и ей чудится голос, который читает…
- Арапчата явно мейерхольдовские, из его спектакля "Дон Жуан" в Александрийском театре в 1910 году. Они, как слуги просцениума - цанни, - закрывали и открывали занавес, приносили и убирали реквизит и иногда передвигали мебель. Подобный прием с цанни использовал в 21-м году Евгений Вахтангов в "Принцессе Турандот". А когда спектакль был восстановлен Рубеном Симоновым в начале 60-х, мы - студенты Щукинского училища -тоже изображали цанни и рабынь. Мне, к примеру, досталась одна из рабынь, но то, что делали цанни, я тоже хорошо помню.
Цанни использовались Мейерхольдом и в "Шарфе Коломбины", и в "Маскараде".
Распахнулась атласная шубка!
"Снежная фея" - говорили про нее.
Не сердись на меня, Голубка,
Что коснулась я этого кубка:
Не тебя, а себя казню.
- "Себя казню" - я думаю, это не собственная вина Ахматовой, а ее двойника, ее лирического героя, скорее даже ее поколения, жившего так беспечно в предгрозовые годы. Автор здесь и судья, и подсудимый. В "Голосе памяти", посвященном Ольге Глебовой-Судейкиной, Ахматова спрашивает Ольгу, смотрящую на стену, не видит ли она тень того, кто предпочел "белую смерть" любовному плену? Ольга отвечает:
"Нет, я вижу стену только - и на ней
Отсветы небесных гаснущих огней".
Ахматова берет на себя вину, которую Судейкина, ее "двойник", нести не хочет.
"Во всем виновата я" - двойничество выявило очень важную для Ахматовой нравственную тему. Она и ее современники не удержали новый век на должной нравственной и духовной высоте - и поплатились за это вместе со всей страной теми испытаниями, которые начались с Первой мировой войной и революцией 1917 года.
Все равно подходит расплата -
Видишь, там, за вьюгой крупчатой,
Мейерхольдовы арапчата
Затевают опять возню.
А вокруг старый город Питер,
Что народу бока повытер
(Как народ тогда говорил), -
В гривах, в сбруях, в мучных обозах,
В размалеванных чайных розах
И под тучей вороньих крыл.
- Вспоминая свой Петербург, Ахматова писала в 60-е годы: "… и Марсово - плац-парад, где ночью обучали новобранцев в 1915-м году (барабан), и Марсово - огород, уже разрытый, полузаброшенный (1921 год) "под тучей вороньих крыл", и ворота, откуда вывозили на казни народовольцев…"
"В гривах, в сбруях, в мучных обозах" - это, конечно, Петербург окраин, рынков, постоялых дворов, где в чайных были самовары, чайники и чашки, разрисованные розами; где грелись ломовые извозчики. Ахматова сталкивает два Петербурга: элитарный (Петербург Стравинского, Мейерхольда, Кузмина etc.) и Петербург простых людей.
В темном воздухе злоба и воля,
Тут уже до Горячего поля,
Вероятно, рукой подать…
Как известно, Горячее поле - место городской свалки, где шел пар от тления и где обитали бездомные и бродяги.
Но летит, улыбаясь мнимо,
Над Мариинской сценой prima -
Ты, наш лебедь непостижимый, -
И острит опоздавший сноб.
- Тут вроде бы абсолютный недвойник - Анна Павлова. Но в зеркалах можно увидеть и Карсавину, и Вечеслову. В автобиографии Ахматова записала: "… Весну 1911-го года я провела в Париже, где была свидетельницей первых триумфов русского балета". Вначале присутствие Вечесловой в "Поэме" чувствовалось больше, но Судейкина постепенно ее вытеснила.
Звук оркестра, как с того света
(Тень чего-то мелькнула где-то),
Не предчувствием ли рассвета
По рядам пробежал озноб?
И опять тот голос знакомый,
Будто эхо горного грома, -
Наша слава и торжество!
- Это, конечно, Шаляпин. В 1910 году у него были знаменитые гастроли в Мариинском театре.
Он сердца наполняет дрожью
И несется по бездорожью
- Здесь Ахматова, предвосхищая "будущий гул", повторяет бесконечное О - звук, вызывающий своеобразное эхо. Фонетически о переходит в а. Когда читаешь поэму вслух, а строчки - перед глазами, это эхо особенно ясно слышится. Голос Шаляпина раскатывается по строчкам звуком "о":
И опять тот голос знакомый,
Точно эхо горного грома, -
Не последнее ль торжество!
Он сердца наполняет дрожью
И несется по бездорожью
Над страной, вскормившей его.
Я не помню, у кого прочитала про похороны Шаляпина в Париже, где он прожил последние свои годы - не в славе и не в богатстве. Но когда он умер, дом, где он жил - огромный семиэтажный дом, был задрапирован черным бархатом, и на этом черном фоне окно шаляпинской квартиры было выложено красными гвоздиками. И звучала на всю улицу запись его голоса в церковном пении. То есть он как бы сам себя отпевал.
А в одном из вариантов "Поэмы" в этом месте были строчки:
И опять тот голос знакомый,
Будто эхо горного грома, -
Ужас, смерть, прощенье, любовь.
Он, почти недоступный взорам,
По родившим его просторам
Льется, словно живая кровь.
Ни на что на земле не похожий,
Он несется как вестник божий,
Настигая нас вновь и вновь.
Один из современников Ахматовой как-то спросил ее, знала ли она гениальных людей, и Анна Андреевна, не задумываясь, ответила: "Шаляпин. Во всех петербургских салонах без умолку говорили о Шаляпине. Из какого-то глупого снобизма я на его спектакли и концерты не ходила. В 1922-м году Шаляпин уезжал за границу на гастроли. И меня убедили пойти на прощальный спектакль: "Больше eго не увидишь". Давали "Бориса Годунова". Шаляпин появился на сцене, еще не начал петь. Только повел плечом, глянул царственно - и сразу стало видно: гений".
она смотрела на публику.
Сучья в иссиня-белом снеге…
Коридор Петровских Коллегий
Бесконечен, гулок и прям…
- "Коридор Петровских Коллегий" - в старинном здании Петровских коллегий фасад, выходивший во двор, представлял собой открытую галерею. В 19-м веке второй этаж этой галереи был застеклен венецианскими окнами. Коридор не очень широк, но длина его - почти 400 метров. В 1911 году там учился Осип Мандельштам, а в 1912-м на романо-германское отделение историко-филологического факультета Петербургского университета поступил Николай Гумилев. Гумилев и Мандельштам стали впоследствии однокурсниками, изучали старофранцузский язык. Кстати, они учились вместе и в Парижской Сорбонне в 1907-1908 гг. Мандельштам написал: "Но в Петербурге акмеист мне ближе, / Чем романтический Пьеро в Париже".
Помните прекрасные финальные кадры из кинофильма "Шинель" с гениальным Роланом Быковым в роли Башмачкина: как он метался в этих бесконечных, гулких, "снежных" коридорах после того, как у него украли шинель. Маленький бесприютный человек в огромном, пустом, каменном, снежном мире. Этот петербургский коридор кинематографисты любят и часто используют в своих съемках. Я, например, читая текст от автора в фильме "Пиковая дама", перед приходом графини к Германну шла по этим гулким плитам и произносила: "В это время кто-то с улицы заглянул к нему в окошко, - и тотчас отошел".
(Что угодно может случиться,
Но он будет упрямо сниться
Тем, кто ныне проходит там.)
- Реминисценции из настоящего Ахматова дает в скобках, как бы отделяя 1913 год.
До смешного близка развязка:
Из-за ширм Петрушкина маска,
Вкруг костров кучерская пляска,
Над дворцом черно-желтый стяг…
Все уже на местах, кто надо,
Пятым актом из Летнего сада
Веет… Призрак цусимского ада
Тут же. - Пьяный поет моряк…
- История подходит к трагической развязке. В трагедии пятый акт - это конец. Ахматова подводит свой рассказ к пику исторических свершений, когда судьба одного человека ничего не значит, когда простые людские судьбы сметает историческая необходимость, когда, как у Достоевского, "времени больше не будет". Кстати, гибель русского флота в 1905 году стала для юной Ахматовой одним из первых сильных исторических потрясений, ведь в семьях отца и матери было много людей, связанных с морем, да и сам Андрей Антонович Горенко был морским офицером. Цусима тогда воспринималась трагедией.
"Карнавал" закончился. Еще возникают его обрывки. Мелькает "Петрушкина маска" из балета "Петрушка", написанного Стравинским в 1913 году. В этом балете, кстати, была и пляска кучеров. Очень интересно замечание Артура Лурье в статье 20-х годов о Стравинском: "Петрушка" был гимном России, но России не реальной, а преломленной сквозь призму литературных и живописных видений эпохи. Эстетике одного порядка противопоставляется эстетика другая… "
…театр Мариинский
Он предчувствует, что Стравинский,
Расковавший недра души,
Ныне юноша, обрученный
С девой Музыкой. Обреченный
Небывалое совершить.
Позже Ахматова писала: "… судьба Стравинского… не осталась прикованной к 10-м годам. <…> творчество его стало высшим музыкальным выражением духа XX века".
"Над дворцом черно-желтый стяг" - еще длится царская власть. Черно-желтый стяг над дворцом поднимали, когда там был царь.
В стихотворении Пастернака "Январь и этот год Цусимы…" тоже обыгрывается пятый акт как последний, предтеча революции. Моряк, матрос появляется и у Блока в "Двенадцати", и у Татлина - как обобщающая фигура революции. У того же Пастернака в стихотворении "Матрос в Москве":
"Был ветер пьян и обдал дрожью
С вина буян, взкаянул матрос,
Матрос был тоже, как ветер, пьян…"
Слом исторических вех в литературе, как правило, приурочивался к смене Старого и Нового года, вернее к стыку, когда смешиваются фигуры старого и нового времени. Маскарад, карнавал символизируют это состояние. Маскарад и карнавал возникли из древнегреческих Сатурналий, в которых сам Сатурн был пожирателем и восстановителем времени.
Мне странно и немного непонятно, почему перед следующими строчками после "Пьяный поет моряк" нет ни ремарки автора, ни какой-либо разбивки, ведь тема идет совершенно другая:
Как парадно звенят полозья,
И волочится полость козья…
Мимо, тени! - Он там один.
- Кстати, у Блока в стихотворении "На островах" есть строчки: "Две тени, слитых в поцелуе, / Летят у полости саней". Эти строчки и ахматовское "И волочится полость козья… / Мимо, тени! - Он там один" - словно отражения в особом зеркале, выявляющие лицо героя.
На стене его твердый профиль.
Твой, красавица, паладин?
Демон сам с улыбкой Тамары…
- В ранних редакциях "Поэмы" строчки "Как парадно звенят полозья…" следовали за строфой "Распахнулась атласная шубка…", что было к месту. Недаром многим больше нравилась ранняя редакция.
Иннокентий Анненский писал о Блоке: "Маска андрогина, но под ней в самой поэзии ярко выраженный мужской тип любви". И у него же в стихотворении "К портрету А. А. Блока": "Под беломраморным обличьем андрогина…"
В "Прозе о Поэме" Ахматова писала, что "Демон всегда был Блоком". Но Блок - двойник образа Пола в первой главе "Поэмы", а Поэт - это и Автор тоже. Примечательно, что "демоном" саму Ахматову называли и Блок, и Цветаева. Например, в черновике блоковского стихотворения, посвященного Ахматовой, она названа демоном:
"Кругом твердят: "Вы - демон, Вы - красива".
И Вы, покорная молве,
Шаль желтую накинете лениво,
Цветок на голове".
А у Цветаевой в стихах об Ахматовой тоже - юный демон:
"Вся Ваша жизнь - озноб,
И завершится - чем она?
Облачный темен лоб
Юного демона".
Я этими приведенными по ассоциации строчками не пытаюсь ничего открывать или утаивать. Здесь появляется Автор во всех ипостасях: Поэт - Демон - Автор.
Но такие таятся чары
В этом страшном дымном лице -
Плоть, почти что ставшая духом,
И античный локон над ухом -
Это он в переполненном зале
Слал ту черную розу в бокале
Или все это было сном?
С мертвым сердцем и мертвым взором
Он ли встретился с Командором,
В тот пробравшись проклятый дом?
- Это, конечно, Блок. Строчка "Слал ту черную розу в бокале" - прямая цитата из стихотворения Блока "В ресторане": "Я послал тебе черную розу в бокале / Золотого, как небо, аи". Странно, но раньше считалось, что это стихотворение Блока посвящено Нелидовой. Реальные отношения Блока и Судейкиной описывает Элиан Мок-Бикер в своей книге "Коломбина десятых годов", где убедительно доказывает, что стихотворение "В ресторане" посвящено Ольге Судейкиной.
Так впрямую не названный, но узнаваемый Блок становится явным героем "Поэмы" - поклонником "коломбины 10-х годов" и соперником ее молодого обожателя, поэта-самоубийцы.
С Блоком Ахматова познакомилась в 1911 году. Знакомство не было близким. Но в 1913 году Блок написал мадригал "Анне Ахматовой". Сама же Ахматова посвятила Блоку ряд стихотворений, среди которых - написанные на его смерть "А Смоленская нынче именинница…" и "Не странно ли, что знали мы его?". Ахматова оценила стихи Блока еще в юности. Она рассказывала: "Я очень хорошо помню, как я принесла в гимназию "Стихи о Прекрасной Даме" и первая ученица сказала мне: "И ты, Горенко, можешь всю эту ерунду прочесть?.."
Строчка "С мертвым сердцем и мертвым взором" напоминает ахматовское стихотворение, посвященное Блоку и датированное "между 1912 и 1914 годами":
Ты первый, ставший у источника
С улыбкой мертвой и сухой,
Как нас измучил взор пустой,
Твой взор тяжелый - полунощника.
Но годы страшные пройдут.
Ты скоро будешь снова молод,
И сохраним мы тайный холод
Тебе отсчитанных минут.
И его поведано словом,
Как вне времени были вы, -
И в каких хрусталях полярных,
И в каких сияньях янтарных
Там, у устья Леты - Невы.
- Опять реминисценции. Строка взята из стихотворения 1913 года, написанного малоизвестным поэтом "Цеха поэтов" Всеволодом Курдюмовым, которого Ахматова хорошо знала:
"Там, где в Неву впадает Лета,
Гранитный опрокинув брег, -
Застыли наши жизни где-то
В пеноразделе этих рек…"
Ты сбежала сюда с портрета,
И пустая рама до света
На стене тебя будет ждать.
Так плясать тебе - без партнера!
Я же роль рокового хора
На себя согласна принять.
- В ранней редакции "Поэмы" вместо "рокового хора" было: "античного хора", что для трагедии все равно, а в данном контексте "роковой хор" намного лучше и точнее.
В античной трагедии хор выступает как самостоятельное действующее лицо - наблюдатель, объективно комментирующий ход событий, иногда оплакивающий ситуацию.
Кстати, хор в "Поэме" появляется и в самом начале, во "Вместо предисловия", когда Ахматова пишет о первых слушателях "Поэмы", погибших в осажденном Ленинграде: "Их голоса я слышу и вспоминаю их, когда читаю поэму вслух, и этот тайный хор стал для меня навсегда оправданием этой вещи".
На щеках твоих алые пятна;
Ведь сегодня такая ночь,
Когда нужно платить по счету.
А дурманящую дремоту
Мне трудней, чем смерть, превозмочь.
- Иногда хор может предупредить героя или героиню трагедии о надвигающейся беде. "Ведь сегодня такая ночь" - здесь можно вспомнить бал у Воланда. В Ташкенте Елена Сергеевна Булгакова читала своим друзьям "Мастера и Маргариту". Позже, когда Булгакова уехала из Ташкента, в ее комнату переехала Ахматова. В память об этом были написаны стихи: "В этой комнате колдунья / До меня жила одна…"
Считается, что Гоцци, писавший о неведомых силах, демонах и феях, утверждал, что с ними "нельзя играть безнаказанно".
Ты в Россию пришла ниоткуда,
О мое белокурое чудо,
Коломбина десятых годов!
Что глядишь ты так смутно и зорко,
Петербургская кукла, актерка,
Ты - один из моих двойников.
- С первых же строк "Поэмы", пришедших к Ахматовой в 1940 году, герои стали двоиться. И здесь все вроде бы ясно: героиня - Коломбина, Донна Анна, Путаница-Психея, Голубка, сестра и т. д. - образы в основном радостные, как "Весна" Боттичелли. Героиня молода и беспечна и так же, как у Кузмина в цикле "Форель разбивает лед" - "Красавица, как полотно Брюллова", легкомысленно следящая за "смертельной любовью" мальчика "с простреленным виском". А в "Поэме" она не замечает страданий "драгунского Пьеро". Коломбина не думает о времени, она только завораживает своим легкомыслием или искусством, от которого у всех трепещут сердца. Она другой быть не может. У нее не может быть чувства вины от содеянного. И Автор, как ее двойник, вину ее берет на себя:
Не сердись на меня, Голубка,
Что коснулась я этого кубка:
Не тебя, а себя казню.
"Ты - один из моих двойников" - по этой строчке можно понять, что двойников было несколько. По воспоминаниям Надежды Яковлевны Мандельштам можно судить, что двойничество было не только литературным приемом, но психологическим свойством Ахматовой. В людях, а не только в зеркалах, Ахматова искала свое отражение. Про Цветаеву, например, сказала: "Невидимка, двойник, пересмешник". Или ее надпись на книге: "Мое второе я…" Познакомившись с Марией Петровых, Ахматова спрашивала у Мандельштамов, узнают ли они ее в новой знакомой. Конечно, игра в двойничество - это одна из ипостасей эгоцентризма, но с другой стороны, кто из поэтов не эгоцентрик?
Кстати, Парашу Жемчугову Ахматова тоже считала своим "двойником", у них многое совпадало: талант, туберкулез, запрещение петь (писать стихи) и роль незаконной жены - "беззаконницы".
Но рядом с двойником у Ахматовой обязательно присутствует кто-то третий.
Стряслось небывалое, злое.
Никак не избудешь его,
И нас в этой комнате трое.
Что, кажется, хуже всего.
С одной еще сладить могу я,
Но кто мне подсунул другую,
И как с ней теперь совладать.
В одной и сознанье, и память,
И выдержка лучших времен.
В другой - негасимое пламя.
Другая - два светлых глаза
И облачное перо.
Как писал в парижской "Русской мысли" М. Кантор: "Понятны ли целиком стихи или нет, немыслимо не поддаться их темному очарованию. Это своего рода danse macabre, вторжение теней прошлого, выходцев из потустороннего мира". В каждом классическом сюжете должен быть треугольник, так и у Ахматовой в Маскараде, как в Commedia dell'arte, можно встретить классические маски Коломбины, Пьеро и Арлекина. Можно предположить что Коломбина - Ольга Судейкина, Татьяна Вечеслова, Саломея Андроникова. Пьеро - Князев. Мандельштам, Гумилев. Арлекин - Блок, Кузмин.
А может быть, троица эта должна расшифровываться так: Поэт начала века - Красавица 13-го года - Гость из будущего. Подобных треугольников можно составить бесконечное множество.
Несколько лет назад в Париже подобный прием использовал прекрасный французский режиссер Альфредо Ариес в спектакле Opera Bastille "Кармен". Он сделал героиню карлицей в классическом оперном костюме Кармен - с гребенкой, розой и шалью. Хозе - карлик в черных брюках и белой рубашке, Эскамильо - тоже карлик, весь в золоте. Эти карлики все время присутствуют на сцене, играя пантомиму. Другая троица, уже обычного роста, - балетная, в стилизованных костюмах. Последняя троица как бы "настоящая" - очень простая, в простых полукрестьянских костюмах того времени. И на первый план выведено то содержание, которое в наших постановках этой оперы всегда теряется: суровые горы, простые люди, контрабандисты. То есть за мишурой, штампами, маскарадом, театром, зазеркальем проявлялась настоящая жизнь, истинный сюжет.
А что касается двойников, то у Бердяева, которого Ахматова очень любила и почитала, есть статья о людях "двоящихся мыслей" и о "двойничестве" как черте художественной жизни Петербурга 10-х годов.
К прочим титулам надо и этот
Приписать. О подруга поэтов,
Я наследница славы твоей,
Ленинградского дикого ветра
И в тени заповедного кедра
Вижу танец придворных костей…
- В цикле "Полночные стихи", который был написан очень быстро с марта по сентябрь 1963 года, у Ахматовой есть стихотворение "В Зазеркалье":
Красотка очень молода,
Но не из нашего столетья,
Вдвоем нам не бывать - та, третья,
Нас не оставит никогда.
Ты подвигаешь кресло ей,
Я щедро с ней делюсь цветами…
Что делаем - не знаем сами,
Но с каждым мигом нам страшней.
Как вышедшие из тюрьмы,
Мы что-то знаем друг о друге
Ужасное. Мы в адском круге,
А может, это и не мы.
Этих строчек, по свидетельству современников, "немножко боялась" и сама Ахматова. В это время она работала над пушкинским "Моцартом и Сальери", и там, когда Моцарт рассказывает о своем "Реквиеме", есть похожие слова:
"… С красоткой или с другом, хоть с тобой,
Я весел… Вдруг: виденье гробовое.
…"
Оплывают венчальные свечи,
Под фатой "поцелуйные плечи",
Храм гремит: "Голубица, гряди!"
Горы пармских фиалок в апреле -
И свиданье в Мальтийской капелле
Как проклятье в твоей груди.
Золотого ль века виденье
Или черное преступленье
В грозном хаосе давних дней?
- Мальтийская капелла построена по проекту Кваренги в 1790-1800 гг. для Павла I, который хотел носить титул "великого магистра". В начале XIX века там был пажеский корпус.
Конечно, очень хотелось бы узнать, что за свиданье и с кем было в Мальтийской капелле, тем более что за этими строчками - сразу "о черном преступленье". Какое преступленье? Но как я ни искала ответа на этот вопрос - не могла найти. У Лидии Корнеевны в "Записках" есть первоначальный вариант этой строфы:
Горы пармских фиалок в апреле,
И свиданье в Мальтийской капелле
И записочка в полночь. Ужели
Ты когда-то жила в самом деле
И топтала торцы площадей
Ослепительной ножкой своей?
Эти строчки, к сожалению, ничего не проясняют, и я оставляю право читателю самому докапываться до первоначального смысла.
Правда, некоторые исследователи "Поэмы" относят эти строчки просто к "грехам молодости", которые автору вспоминаются при виде ряженых на маскараде. В магических зеркалах отражается греховное прошлое, пугающее в настоящем, и как следствие его - покаяние:
Отшатнуться, отпрянуть, сдаться
И замаливать давний грех?
В черновиках вместо "проклятье в твоей груди" было "как отрава в моей груди".
А по сюжету "Поэмы" свидание, возможно, было и с героем, т. е. с Всеволодом Князевым, которого "заманили и бросили".
У Всеволода Князева есть строчки, явно посвященные Ольге Судейкиной:
"Я прошел с тобой к первому раю
Поцелуйною нежной игрой…
И я знаю, я знаю, я знаю,
Мы, как боги, войдем в рай второй".
Или в последнем стихотворении, датированном 1 января 1913 года:
"За таинственный знак и улыбчивый рот,
Поцелуйные руки и плечи -
Выпьем первый, любовный бокал в Новый год,
За пионы, за розы… За встречи".
Пармские фиалки, которые упоминает Ахматова, стали теперь в литературе символом роскоши, а в начале 20-го века они были символом лесбийской любви, но этой темы здесь лучше не касаться. Если же к "пармским фиалкам в апреле" относиться как к цветам, то можно вспомнить венчание Ахматовой и Гумилева 25 апреля 1910 года и похороны Князева 8 апреля 1913 года, куда Ахматова с Судейкиной пришли с букетиками пармских фиалок.
Мне ответь хоть теперь:
неужели
Ты когда-то жила в самом деле
И топтала торцы площадей
- Кабаре "Бродячая собака", где, по словам Кузмина, "цепи многие развязаны", просуществовало более трех лет (1911-1915 годы) на Михайловской площади.
"И топтала торцы площадей / Ослепительной ножкой своей". В 1916 году открылся "Привал комедиантов", который тоже просуществовал три года (до 1919-го) и находился на углу Марсова Поля, где еще в 18-м веке выступали итальянские актеры и разыгрывали комедии дель арте, а с конца 19-го века там устраивались масляничные балаганы. В том же доме, что и "Привал комедиантов", доме с официальным адресом Набережная Мойки, 1, с 1910 года жила Ольга Глебова-Судейкина. В доме, построенном братьями Адамини, куда "будет прямое попадание авиабомбы в 1942-м году", - напишет Ахматова в "Поэме".
А в 1962 году Ахматова записала: "И пустые окна Мраморного дворца ("Там пью я с тобой ледяное вино…"), и угол Марсова Поля, откуда не хочет и не может уйти моя поэма, и ворота, в которые мы когда-то входили, чтобы по крутой подвальной лестнице сойти в пеструю, прокуренную, всегда немного таинственную "Бродячую собаку"…"
Вот, например, ахматовское стихотворение, которое я уже цитировала выше, посвященное "Собаке" и написанное 1 января 1913 года. Дата опять новогодняя, но проставлена ли она Ахматовой позже или действительно здесь описывается такой же вечер, что аукнется потом в "Поэме", не знаю:
Все мы бражники здесь, блудницы,
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Томятся по облакам.
Ты куришь черную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней.
Навсегда забиты окошки:
Что там, изморозь или гроза?
На глаза осторожной кошки
Похожи твои глаза.
О как сердце мое тоскует!
Не смертного ль часа жду?
А та, что сейчас танцует,
Эту "узкую юбку" "трепали" в свое время все, кто мог, кто не принимал раннюю Ахматову и упрекал ее в искусственности и манерности. Но мне хочется здесь напомнить слова Михаила Кузмина из его предисловия к первой книжке Ахматовой "Вечер", вышедшей в 1912 году: "Нам кажется, что она чужда манерности, которая если у нее и есть, однородна несколько с манерностью Лафорга, то есть капризного ребенка, привыкшего, чтоб его слушали и им восхищались. Среди совсем молодых поэтов, разумеется, есть и другие, стремящиеся к тонкой и, мы сказали бы, хрупкой поэзии, но в то время, как одни ищут ее в описании предметов, которые принято считать тонкими: севрских чашек, гобеленов, каминов, арлекинов, рыцарей и мадонн (Эренбург), другие в необыкновенно изощренном анализе нарочито-причудливых переживаний (Мандельштам), третьи в иронизирующем описании интимной, несколько демонстративно-обыденной жизни (Марина Цветаева), - нам кажется, что поэзия Анны Ахматовой производит впечатление острой и хрупкой потому, что сами ее восприятия таковы, от себя же поэт прибавляет разве только Лафорговскую, на наш вкус приятную, манерность.
Вячеслав Иванов однажды высказал мысль, что у оригинальных поэтов прежде всего появляется своя манера, от которой впоследствии они отказываются для своего "лица", в свою очередь приносимого в жертву своему стилю".
Читатель, надеюсь, меня простит за столь длинную цитату. Я просто хотела обратить внимание на то, что в 12-13-м годах, когда все они еще были очень молоды, уже остро проявлялась в каждом из них своя индивидуальность. Поэтому иногда, когда, разбирая "Поэму", я соединяю, предположим, вместе Всеволода Князева, поэта ныне забытого, и Осипа Мандельштама, который сейчас встает перед нами во всем величии гения, может показаться странным, что они для меня равноценны. И все же… в 1913 году в "зеркале времени" они отражались одинаково молодыми лицами - молодыми поэтами с еще не развившимися голосами.
Дом пестрей комедьянтской фуры,
Облупившиеся амуры
Охраняют Венерин алтарь.
Певчих птиц не сажала в клетку…
- Вероятно, кто-нибудь, побывавший в Париже, рассказал Ахматовой про птиц, которые свободно летали по комнате Судейкиной. Иногда они вылетали в окно, но всегда возвращались к своей хозяйке. У Юрия Анненкова есть запись в дневнике от 22 мая 1936 года: "Вечером пришли Оленька Глебова-Судейкина и Замятин. Оленька рассказала о новых своих заботах: у нее расплодились канарейки. Итого - 54 птицы без клеток, в одной комнате для прислуги. Потому что Оленька живет в комнате для прислуги..." А немного раньше, в 1931 году, Игорь Северянин описал эту комнату. Его провидческое стихотворение называлось "Голосистая могилка":
В маленькой комнатке она живет.
Это продолжается который год.
Так что привыкла почти уже
К своей могилке на восьмом этаже.
В миллионном городе совсем одна:
Душа хоть чья-нибудь так нужна!
Ну вот, завела много певчих птиц, -
Белых, ослепительных небылиц, -
Серых, желтых и синих - всех
Из далеких стран, из чудесных тех,
Где людей не бросает судьба в дома,
Но ведь все это было потом, о такой судьбе Ольга Судейкина и не подозревала. А пока:
Спальню ты убрала, как беседку,
Деревенскую девку-соседку
Не узнает веселый скобарь.
В стенах лесенки скрыты витые,
А на стенах лазурных святые -
Полукрадено это добро…
- Артур Лурье вспоминал: "Своих близких и самых интимных друзей Ольга Афанасьевна любила принимать в знаменитом "театральном домике" Ю. Э. Озаровского - в музее русского интерьера, открытом в 1910 году, где каждая комната была обставлена по типу жилой. В "театральном домике" была собрана мебель карельской березы Елизаветинской эпохи, клавесины, венецианские зеркала, русское стекло, фарфор, вышивки, портреты Боровиковского и Венецианова. Среди этих сокровищ Ольга Афанасьевна царила как фея; визиты к ней были сплошным праздником, и всякая встреча должна была быть чем-нибудь ознаменована, - то ли подарком, то ли каким-нибудь тонким угощением, приготовленным ею самой; она была на все руки мастер… Ольга Афанасьевна великолепно знала стиль любой эпохи и вкус ее был безупречен…"
Игорь Северянин говорил про Судейкину: "Мне кажется, ее любят все, кто ее знает: это совершенно исключительная по духовной и наружной интересности женщина".
"…фарфоровое лицо, казалось русской Психеей, одевалась в плат с высокой талией… турецкую шаль".
Можно много приводить стихов, посвященных Ольге Глебовой-Судейкиной, но легкий аромат ее времени точнее всех, пожалуй, передан в Мадригале, написанном ей Федором Сологубом:
"…Загудят здесь струны,
Зазвучат здесь стансы,
Вы затейте танцы.
С видом беззаботным
Нежные романсы.
И про власть Амура
Песенки Артура".
"Артур" здесь, конечно, Артур Лурье. И поскольку Артур Лурье отраженной тенью тоже просматривается в "Поэме", о нем поговорим поподробнее. Судя по воспоминаниям, мне кажется, что и Недоброво, и Анреп, и Лурье это один и тот же тип мужчины, по крайней мере, внешне. Все трое - красавцы и весьма яркие фигуры в художественной жизни Петербурга 1910-х годов. Артура Лурье рисовали многие художники. Остались известные портреты Анненкова, Сорина, Митурича, Бруни. Ему посвящали стихи. Одно, написанное известным тогда поэтом и музыкантом Сандро Корона, я хочу привести здесь, потому что в этом стихотворном портрете Лурье отразятся многие персонажи, которых мы уже упоминали:
"На золотой цепочке золотой лорнет,
Брезгливый взгляд, надменно сжаты губы.
Его душа сатира иль инкуба
Таит забытых оргий мрачный свет.
Такие образы рождает Петербург.
Их встретишь в societe* и думаешь:
"Как странно,
Как будто рождены они из урагана,
".
Затем средь буйств шумящей молодежи,
Поющей на заумном языке
Свои стихи, все в мире уничтожив,
Он сквозь лорнет бросает взгляд ничтожи,
Кричит: "До нас поэзия - дом на песке!
Мы первые кладем фундамент,
Открыв футуристический парламент!"
Одевался Лурье очень экстравагантно: его часто видели в ярко-зеленом костюме с громадными, как блюдце, пуговицами - как у Пьеро, в больших открытых туфлях на французских дамских каблуках. Что там кофта в желтую полоску у Маяковского! Вспомним строчки из "Поэмы": "Размалеван пестро и грубо". Известен, например, экспромт Маяковского: "Тот дурье, кто не знает Лурье".
"Полукрадено это добро" - то есть не свое. Это в первую очередь музей Озаровского, где Ольга Афанасьевна любила принимать гостей и устраивать мистификации. И потом, Ольга долго жила в квартире Судейкина, где им в свое время были собраны мебель, картины, иконы. Но строчка эта относится и к быту Ахматовой во время написания "Поэмы". Ирина Пунина рассказывает, что к 1940 году в пунинской квартире была сборная мебель и не всегда было ясно, кому она до этого принадлежала. Была мебель, привезенная в свое время Аренс из Царскосельского Адмиралтейства, где она жила до замужества; мебель из Павловска - пунинская; Артур Лурье, уезжая, оставил свои вещи Судейкиной, а та в свою очередь - Ахматовой. Была мебель и из Мраморного дворца от Шилейко. В квартире все это было перемешано, но в комнате Ахматовой сосредоточились вещи Судейкиной, пребывавшие в плачевном состоянии. Когда в жизни Ахматовой появился Гаршин, он наладил ремонт и реставрацию этой мебели и, может быть, подвигнул Ахматову "в укладке рыться" - и… зазвучала "Поэма".
Вся в цветах, как "Весна" Боттичелли,
Ты друзей принимала в постели,
И томился драгунский Пьеро…
"друзей принимала в постели". Это свидетельствуют дневники Чуковского, Лукницкого и др. Например, запись Чуковского от 25 января 1922 г.: "Я <…> по дороге зашел к Ахматовой. Она лежит". Или другая его запись, когда Ахматова вытащила из-под пледа, которым укрывалась, листочки своего либретто к "Снежной маске" Блока и передала ему.
А в либретто к балету по "Поэме" Ахматова пишет: "О., лежа в кружевном чепчике и ночной рубашке, принимает гостей. Горят свечи в высоких стеклянных подсвечниках. "И в круглом зеркале постель отражена".
<И уже почти что забыт
Мальчик>…
Ты ему, как стали - магнит.
Как тебе протянули розы,
И как враг его знаменит.
Гости, Клюев и Есенин, пляшут дикую, почти хлыстовскую, русскую. Демон. Она вся - ему навстречу. Черные розы. Первая сцена ревности драгуна. Его отчаяние. Стужа заглядывает в окно. Куранты бьют "Коль славен…" Хромой и учтивый пытается утешить драгуна, соблазняя чем-то очень темным. "Башня" Вяч. Иванова - Хромой и учтивый дома. Античность. <…> Они на улице. Таврический сад в снегу, вьюга. Призраки в вьюге. (М. б. даже - двенадцать Блока, но вдалеке и нереально)…"
Всех влюбленных в тебя суеверней,
Ты ему как стали - магнит,
Побледнев, он глядит сквозь слезы,
Как тебе протянули розы
И как враг его знаменит.
Всех влюбленных в тебя суеверней
Здесь, с улыбкой жертвы вечерней
И бледней, чем святой Себастьян,
Весь смутившись, глядит сквозь слезы,
Как соперник его румян.
По последней строчке можно догадаться, что Ахматова хотела соединить в треугольнике Судейкину - Князева - Кузмина, как это и было в реальности, но потом, изменив одно слово - "румян" на "знаменит", она переносит внимание читателя на Блока. Тогда здесь вроде бы сталкиваются два реальных лица - Блок и Князев, Арлекин и Пьеро. Кстати, у Князева был сонет о счастливом Пьеро и о его сопернике Арлекине:
"Пьеро, Пьеро, - счастливый, но Пьеро я!
И навсегда я быть им осужден.
И я один влюблен - и отделен!
Ах, рая дверь мне преграждают двое,
Но в "первый рай" я все равно введен, -
Пусть Арлекин закутан в плащ героя,
Я видел смех, улыбки Коломбины,
Я был обвит кольцом прекрасных рук…
Пусть я - Пьеро, пусть мне победа - звук,
Мне не страшны у рая Арлекины.
Руки не отнимай от губ моих в разлуке".
И поскольку сама Ахматова говорила, что для образа Князева пользовалась его стихами, продолжим их цитировать:
"Вы - милая, нежная Коломбина,
Вся розовая в голубом.
Белой девушки с желтым цветком!
Нежно поцеловали, закрыв дверцу
(А на шляпе желтое перо)…
И разве не больно, не больно сердцу
"
Или:
"… Но теперь я ничего не помню, ничего не знаю, -
Все слова и желания бесконечно далёко…
Что ж можно желать, когда я пришел к светлому раю,
Когда две пунцовые розы в стихах Блока!.."
"Бисерные кошельки" специально для Судейкиной. Цикл этот - стихотворный роман, стилизованный под эпоху 20-х годов восемнадцатого столетия. Можно только догадываться, как кокетливо читала Судейкина строчки этого цикла:
"…Иль в пору жарких и цветущих лет
Печаль все о тебе, о мой корнет,
Чью прядь волос храню в своем комоде.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Твои цвета. Увидишь ли привет?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я слышала, что вы шептали,
Когда, конечно, вы не ждали,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О. кошелек, тебя целую:
Ведь подарил тебя мне он!"
Ну и так далее. Кузмин, будто злой бес, сочинял любовный роман между Князевым и Судейкиной. А дальше в стихах героиня "ждала дружка издалека и не дошила кошелька", ибо тот "погиб в дороге дальней". Кузмин в этих стихах пророчествует или накликает будущую смерть Князева.
"Не поссорься Всеволод со мною - не застрелился бы". Правда, он записывает это через десять лет после ссоры и самоубийства Князева.
Твоего я не видела мужа,
Я, к стеклу приникавшая стужа…
Вот он, бой крепостных часов…
Ты не бойся, дома не мечу, -
Гороскоп твой давно готов…
- По этим строчкам можно лишний раз убедиться в том, что в "Поэме" нет конкретных имен, а есть образы, отраженные в зеркалах. Речь шла о Судейкиной, но почему тогда "твоего я не видела мужа"? Известно четверостишие Ахматовой, написанное в 1914 году Сергею Судейкину, которого она хорошо знала:
Спокоен ход простых суровых дней,
Покорно все приемлю превращенья.
Твои слова, улыбки и движенья.
Некоторые современники пишут, что между Ахматовой и Судейкиным был недолгий роман. Существует и другое стихотворение, тоже помеченное 1914 годом, которое Ахматова снова посвятила Сергею Судейкину:
…это тот, кто сам мне подал цитру
В тихий час земных чудес,
Бросил радугу с небес.
Но мужа Параши Жемчуговой Ахматова, конечно, не могла видеть. Тем более дальше идет строчка: "Вот он, бой крепостных часов". Впрочем, крепостные часы могут быть и просто часами на Петропавловской крепости. Я привожу эти примеры, чтобы у читателя возникло чувство объема. Он читает вроде бы простые и ясные стихотворные строчки, а на самом деле за ними - бездна.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Перед тем, как ее начать, Ахматова выносит несколько эпиграфов. Первый:
"Ведь под аркой на Галерной…"
А. Ахматова
- Это строчка из ее же стихотворения 1913 года:
Сердце бьется ровно, мерно,
Что мне долгие года!
Наши тени навсегда.
Сквозь опущенные веки
Вижу, вижу, ты со мной,
И в руке твоей навеки
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты свободен, я свободна,
Завтра лучше, чем вчера, -
Над Невою темноводной,
Императора Петра.
Осип Мандельштам вспоминает в "Египетской марке", что свидания тогда назначались почему-то у "невзрачной арки в устье Галерной улицы" и на одной боковой дорожке Летнего сада.
Второй эпиграф:
"В Петербурге мы сойдемся снова,
".
О. Мандельштам
- Это первая строчка из стихотворения Мандельштама 1920 года, написанного как легкое воспоминание о предреволюционном Петербурге. Там есть и другие прекрасные строчки:
"Слышу легкий театральный шорох
И девическое "ах" -
У Киприды на руках.
У костра мы греемся от скуки,
Может быть, века пройдут,
И блаженных жен родные руки
…"
Третий эпиграф:
То был последний год…
М. Лозинский
- По этой строчке, которую Ахматова взяла у Лозинского в стихотворении "Последний год", ясно, что маскарад кончается и надвигается другая эпоха - "настоящий двадцатый век". Михаил Леонидович Лозинский - тоже один из прототипов героев "Поэмы", но в ее зеркалах он отражается смутно.
"Цеха поэтов". Остались стихи Ахматовой, посвященные Лозинскому и его - посвященные Анне Андреевне; среди них и шуточное, написанное в 1912 году для коллективного стихотворного экспромта, сочиненного на одном из последних заседаний "Цеха поэтов":
"Я - Ахматовой покорен.
Шарм Анеты необорен.
Милой цеховой царевны
Анны дорогой Андревны".
"Я знаю - есть покой, и я хочу
Тебя любить и быть тобой любимым".
Дружбу они сохранили до конца - до смерти Лозинского. Ахматова на вечере его памяти говорила: "Я горда тем, что на мою долю выпала горькая радость принести и мою лепту памяти этого неповторимого, изумительного человека, который сочетал в себе сказочную выносливость, самое изящное остроумие, благородство и верность дружбе".
Петербург 1913 года. Лирическое отступление: последнее воспоминание о Царском Селе. Ветер, не то вспоминая, не то пророчествуя, бормочет…
"Поэмы" было, например, такое:
…Мир не видел такой нищеты,
Существа он не видел бесправней,
Даже ветер со мной на "ты",
Там, за той оторвавшейся ставней.
"Поэме" Ахматова пишет о 3-й главе: "Новогодняя, почти андерсеновская метель. Сквозь нее - видения (можно из "Снежной маски")".
Были святки кострами согреты,
И валились с мостов кареты
- У Гоголя в "Невском проспекте": "Мириады карет валятся с крутых мостиков…"
И весь траурный город плыл
По Неве или против теченья,
Только прочь от своих могил.
- В этот промежуток времени - от начала века и до 1914 года, и особенно перед самой войной, - все современники отмечают ультрапессимистическое поветрие в искусстве и жизни. Не печаль, не грусть-тоска, а какой-то глухой уход в бездну отчаяния и безнадежности.
"Траурный город", как тогда многие называли Петербург. И "прочь от своих могил" - то есть от своего прошлого в неведомое будущее без корней и традиций.
"неведомое" и опять забываем уроки прошлого, зачеркивая все, что было за нашими плечами.
На Галерной чернела арка,
В Летнем тонко пела флюгарка,
И серебряный месяц ярко
Над серебряным веком стыл.