Демидова Алла: Ахматовские зеркала
Страница 6

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8

- Считается, что термин "Серебряный век" ввел в обиход Бердяев, хотя (как ни странно!) я сама слышала, как Лев Николаевич Гумилев говорил, что это словосочетание придумано им и с его легкой руки пошло дальше. Во всяком случае, об этом времени написано много. Хочу только вспомнить строчки из "Биографических записей" Ахматовой: "По сравнению с аляповатым первым десятилетием 10-е годы - собранное и стройное время. Судьба остригла вторую половину и выпустила при этом много крови…"

Оттого, что по всем дорогам,
Оттого, что ко всем порогам
Приближалась медленно тень,
Ветер рвал со стены афиши,
Дым плясал вприсядку на крыше
И кладбищем пахла сирень.

- Дым шел не только от заводских и фабричных труб. Как известно, в домах топили в основном дровами. В других стихах у Ахматовой:

Ветер душный и суровый
С черных крыш сметает гарь.

Или:

…малиновое солнце
Под лохматым сизым дымом.

Ветер, метель, новогодняя полночь, валящиеся с мостов кареты, бездорожье, полукраденое добро, безмерная тревога, "содомские Лоты", ряженые, да и сам маскарад - все признаки хаоса, беспорядка, снятия запретов, разгула, упразднения нравственных норм. Ахматова подводит рассказ к тому месту, где близка бездна, катастрофа.

И Царицей Авдотьей заклятый,
Достоевский и бесноватый
Город в свой уходил туман…

- Царица Авдотья - Евдокия Лопухина, первая жена Петра I, которая, как известно, прокляла строительство Петром нового города: "Быть пусту месту сему".

Отношение к Петру у самой Ахматовой было неоднозначным. Она, например, написала о "безыконной горнице" в первом доме Петра и о "страшной могиле царевича Алексея за двумя какими-то полуподвальными дверьми - под лестницей на колокольню (чудное место для усыпальницы наследника престола)".

"Записных книжках" у Ахматовой можно прочитать: "Омский каторжанин все понял и на всем поставил крест" (эта фраза стала потом строчкой одной из "Северных элегий"). А читая бессонными ночами сразу несколько книг, я натолкнулась в "Подростке" Достоевского на такую фразу: "… мне его раз среди этого тумана задавалась странная и навязчивая греза: - А что как разделится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе этот гнилой склизкий город, поднимется с туманом и исчезнет как дым?.."

У Ахматовой есть стихотворение, названное "Петербург в 1913-м году", написанное в 1961-м, как попытка "заземления" и объяснения атмосферы уличного Петербурга перед Первой мировой войной.

За заставой воет шарманка,
Водят мишку. Пляшет цыганка
На заплеванной мостовой.
Паровик идет до Скорбящей,
И гудочек его щемящий
Откликается над Невой.
В черном ветре злоба и воля.
Здесь уже до Горячего Поля,
Вероятно, рукой подать.
Тут мой голос смолкает вещий,
Тут еще чудеса похлеще,
Но уйдем - мне некогда ждать.

Другой вариант этих строчек:

За заставой воет шарманка.
Водят мишку, пляшет цыганка.
Матерится мастеровой…

Ахматова хотела вставить их в текст, по собственному ее выражению, собиралась увести "Поэму" в предместья. Она хотела передать смену эстетического ряда, когда в городе стал сплав элементов народного и мещанского. Это было и в стихах у других поэтов, и в музыке Стравинского, например. Ахматова собиралась усилить тему уличной стихии, когда "пьяный поет моряк", пыталась передать словами шум времени. Жаль, что она не впустила эти строчки в основной текст.

"И царицей Авдотьей заклятый, <…> / Город в свой уходил туман" - здесь стыкуются разные по времени катастрофы, но то, что очередная катастрофа близка - уже ощущается.

И выглядывал вновь из мрака
Старый питерщик и гуляка,
Как пред казнью бил барабан…
И всегда в духоте морозной,
Предвоенной, блудной и грозной,
Жил какой-то будущий гул…
Но тогда он был слышен глуше,
Он почти не тревожил души
И в сугробах невских тонул.

- У Гумилева есть стихотворение "Мужик", в котором уже убитый Распутин угрожает убийцам местью и предсказывает появление множества своих двойников: "Слышен по вашим дорогам / Радостный гул их шагов…" Этой скрытой цитатой из Гумилева Ахматова опять вводит "тень", которая расшифровывается здесь как Распутин. Гумилев написал свое стихотворение сразу после Февральской революции. Для Ахматовой Распутин - предсказание всеобщей гибели.

Хочу обратить внимание читателя, как употребление одного звука нагнетает трагичность ситуации. Звук "у" в словах: "духоте", "блудной", "будущий", "гул", "глуше", "души", "сугробах", "тонул". Этот звук - как грозное дуновение эпохи перед катастрофой.

Когда я репетировала Электру и Медею, то брала тексты Софокла и Эсхила на старогреческом языке, чтобы проверить длину переведенной на русский язык строфы. И увидела у Эсхила строчки, составленные просто из звуков: "А-а-а-а-а-а…" или: "И-и-и-и-и-и…" Эти звуки при определенном тембре голоса актера передавали чувство. При чтении "Поэмы" вслух меня тоже интересуют такого рода повторения звуков.

В ахматовской поэзии звуки играют самые разные роли. Происходит вслушивание в смысл звучания, в значение звука. Звук может быть и бытовым, но и глубинным, несущим информацию об исторической эпохе - то, что Мандельштам называл "шумом времени". Иногда значение звука скрыто - "И звуки как тайные знаки…", иногда звук остается неразгаданным, как этот гул в "Поэме", ибо это был звук, предупреждающий о грядущих катаклизмах, но он "тонул", то есть будущее не было услышано в то раннее время.

В "Записных книжках" Ахматовой: "Звать голосом неизмеримо дальше, чем делают произносимые слова".

В черновиках "Поэмы" были еще такие строчки:

В черноватом Парижском тумане,
И, наверно, опять Модильяни
Незаметно бродил за мной.
У него печальное свойство

И быть многих бедствий виной.

Но он мне - своей египтянке <…>
Что играет старик на шарманке,
А под ней весь парижский гул,
Словно гул подземного моря -
Этот тоже довольно горя
И стыда и лиха - хлебнул.

Я не знаю, в каком месте поэмы Ахматова предполагала поставить эти строчки. Хочу обратить внимание читателя на "парижский гул", который ощущался перед Первой мировой войной. С Модильяни Ахматова встречалась в Париже в 1910-1911 годах. "В это время Модильяни бредил Египтом, - пишет Ахматова в заметках о Модильяни. - Он водил меня в Лувр смотреть египетский отдел, уверял, что все остальное, "tout le reste", недостойно внимания. Рисовал мою голову в убранстве египетских цариц и танцовщиц…"

Здесь у Ахматовой была попытка соединить не только два временных пласта, но и ввести нового героя - Модильяни. Интересны прозаические строчки Ахматовой, когда она вспоминает это время: "Только раз Н. С. Гумилев, когда мы в последний раз ехали к сыну и я упомянула имя Модильяни, назвал его "пьяным чудовищем" или чем-то в этом роде и сказал, что в Париже у них было столкновение из-за того, что Гумилев в какой-то компании говорил по-русски, а Модильяни протестовал. А жить им обоим оставалось примерно по три года".

Словно в зеркале страшной ночи,
И беснуется и не хочет
Узнавать себя человек…

- В ахматовском зеркале - магическом ("из мглы магических зеркал") - человек не хочет узнавать себя в сонме "двойников". В зеркалах, кстати, отражаются не только лица, но и поэтические строчки:

"Оттого, что по всем дорогам" - "Оттого, что ко всем порогам";

"И в каких хрусталях полярных" - "И в каких сияньях янтарных";

"Не в проклятых Мазурских болотах" - "Не на синих Карпатских высотах";

"Только зеркало зеркалу снится" - "Тишина тишину сторожит".

Дальше раздвигаются стены комнаты, дома, улицы, и мы видим уже легендарную набережную и начало новой эры в истории.

А по набережной легендарной

Настоящий Двадцатый Век.

- У Ахматовой есть запись: "XX век начался осень 1914-го года вместе с войной, так же, как XIX-й начался Венским конгрессом. Календарные даты значения не имеют. Несомненно, символизм - явление XIX-го века. Наш бунт против символизма совершенно правомерен, потому что мы чувствовали себя людьми ХХ-го века и не хотели оставаться в предыдущем. Николай Степанович моложе Блока только на 7 лет, но между ними - бездна… Однако у него еще был период символизма. Мы же, Мандельштам, Зенкевич, Нарбут и я, символизма и не нюхали".

Но именно русские символисты чувствовали приближение чего-то страшного: светопреставления, гибели мира. А может быть, второго пришествия. Они не думали о таких конкретных катаклизмах, как война и революция, - для них эти события носили только политический характер. Чувствуя гул приближающегося ужаса, они не могли предвидеть размаха будущего потрясения, не представляли, что смысл и значение революции выйдет далеко за рамки политики. Кстати, еще Тютчев предвидел борьбу мрака и света, а Блок уже говорил о "детях страшных лет России".

Ахматова открещивается от символизма уже в позднее время. Но недаром многие ахматоведы пишут о символическом характере ее "Поэмы", имея в виду это иррациональное предвидение будущего, тревожный гул, о котором в ней упоминается. В ранних стихах Ахматовой этого ожидания огромного события, которое уже нависло над миром, по-моему, нет, все предсказания связаны со своей личной судьбой. "Посвященный уже шествует по Москве" - idea fix символистов. Может быть, ранняя Ахматова и была далека от символистов, но к 1940 году, когда "все уже свершилось", Ахматова, анализируя причинно-следственные связи, по-символистски пишет об этом будущем гуле, о переломе эпох, о начале "настоящего двадцатою века". Кстати, в раннем ташкентском варианте "Поэмы" не было еще строк "И всегда в духоте морозной…".

А теперь бы домой скорее
Камероновой галереей
ледяной таинственный сад,
Где безмолвствуют водопады,
Где все девять мне будут рады,
Как бывал ты когда-то рад.

- Первоначально за этим следовало:

Что над юностью встал мятежной,
Незабвенный мой друг и нежный -
Только раз приснившийся сон, -
Чья сияла юная сила,
Чья забыта навек могила,
Словно вовсе и не жил он.

Ахматова сняла эти строки, считая, что решат, будто это могила Князева. На самом деле этот отрывок посвящен Николаю Владимировичу Недоброво. "Ты! Кому эта поэма принадлежит на три четверти, так как я сама на три четверти сделана тобой, я пустила тебя только в одно лирическое отступление…" - писала о нем Ахматова. И хоть о Недоброво в "Поэме" так мало прямых строчек, в "зазеркалье" он присутствует больше.

Он, как вспоминают, был очень красив. Тонкие черты лица, необыкновенные глаза, меняющие свой цвет в зависимости от состояния души, прозрачная фарфоровая кожа, прекрасные белые зубы. Очень хорошо одевался - денди. "Перламутровый мальчик" - так звали его в интимном кругу. Женился на очень красивой женщине, известной среди художников того времени, - на Любови Андреевне Ольхиной. Были очень красивой парой. Своему ближайшему другу Борису Анрепу писал 29 октября 1913 года: "Источником существенных развлечений служит для меня Анна Ахматова, очень способная поэтесса". Но уже 27 апреля 1914 года в письме к Анрепу только об Ахматовой: "Попросту красивой назвать ее нельзя, но внешность ее настолько интересна, что с нее стоит сделать и леонардовский рисунок и гейнсборовский портрет маслом, а пуще всего поместить ее в самом значащем месте мозаики, изображающей мир поэзии".

"Сострадание".

Я пишу эти строчки и думаю, что с одной стороны, нехорошо лицу Ахматовой быть в напольной мозаике, а с другой, вспоминаю, как мы ходили туристами по Вестминстерскому аббатству, и вдруг на всю церковь раздался крик моего приятеля: "Ой, на Байрона наступил!" и он подпрыгнул от ужаса чуть ли не до потолка. Там в пол вделаны плиты с именами великих людей Англии, и надо быть очень аккуратным, чтобы на эти плиты не наступать. Но для англичан это, видимо, привычно, они не обращают внимания на такие "мелочи" и спокойно стоят толпой на всей площади пола. Так что, я думаю, и в Национальной галерее они не обходят стороной мозаику Анрепа с изображением Ахматовой. Видимо, в этом есть глубокая мысль: "Из праха вышел - в прах обратишься".

Итак. Недоброво. Начался роман. Он посвящает Ахматовой стихи, Анна Андреевна тоже не в долгу. В "Белой стае", вышедшей в 1917 году, Недоброво посвящены стихи: "Целый год ты со мной неразлучен…" (14-й год, в более поздних изданиях Ахматова изменила эту дату на 15-й год); "Есть в близости людей заветная черта…" (15-й год) - в этом стихотворении видно, что ее любовь прошла; "Все мне видится Павловск холмистый" (15-й год); "Царскосельская статуя" (осень 16-го года). Впоследствии появлялись и другие стихи, явно адресованные Николаю Владимировичу Недоброво.

Роман действительно продолжался только год. Жена Недоброво тяжело переживала эти отношения. В начале 1914 года Недоброво один уезжает в Крым, а жена с теткой - в Германию, где ее и застала война. Ахматова уехала в Слепнево, к Леве. Когда началась война, все вернулись в Петербург раньше срока. Анреп, как офицер, был призван в действующую армию. Он приехал из Парижа, и перед его отъездом на фронт Недоброво познакомил его с Ахматовой, о которой так много рассказывал в письмах.

С весны 1915 года в сердце Ахматовой вместо Недоброво - Борис Анреп. Он становится лирическим героем многих ее стихов.

После 1917 года Недоброво с женой уезжает на юг, сначала в Сочи, потом - в Крым. У него обостряется болезнь - туберкулез почек. (От этого, я думаю, его необычная, перламутрово-фарфоровая кожа. Я наблюдала таких людей, когда сама лечилась от туберкулеза.) В 1919 году Недоброво умер в Крыму. Говорят, в Ялте или в Гурзуфе. Я искала его могилу и там, и там, но не нашла. Совсем недавно, наткнувшись на стихотворение Михаила Струве памяти Н. В. Недоброво и увидев там строчки:

"…Вам спокойнее. Вы спите
В Тавриде сладостной. Гурзуфский ветер.
Которым некогда дышал и Пушкин…",

- я удостоверилась, что Недоброво похоронен в Гурзуфе.

Однажды, возвращаясь в Царское Село после доклада Мандельштама, на котором тот говорил о двенадцати музах, Недоброво сказал Ахматовой: "Все-таки их девять, а не двенадцать", отсюда, я думаю, эта строчка: "Где все девять мне будут рады".

Там, за островом, там, за Садом,
Разве мы не встретимся взглядом
Наших прежних ясных очей?
Разве ты мне не скажешь снова
Победившее смерть слово
И разгадку жизни моей?

- Недоброво забыт незаслуженно. Он был уверен, что стоит в центре Серебряного века. В 1913 году он был председателем Комитета Общества Поэтов, к его мнению прислушивались. В "Русской мысли" № 7 за 1915 год появилась его статья об Ахматовой под многозначительным названием "Душа в маске". Даря эту статью Анне Андреевне, он сделал надпись:

"При жизни Вы разлучены с душой…
Покамест я об этом в небольшой

Бездушная, - примите "Душу в маске".

Он написал об Ахматовой, пожалуй, самую глубокую статью (так считала она сама - "разгадку жизни моей"). Еще тогда он отметил ее трагический голос, жесткость и твердость ее поэзии, дар самоотречения и неудовлетворенность собой. После выхода двух первых книг Ахматовой критики призывали ее расширить интимный круг ее поэзии, на что Недоброво отвечал в своей статье: "Я не присоединяюсь к этому зову - дверь, по-моему, всегда должна быть меньше храмины, в которую ведет <…>, как арка в архитектуре".

В статье Недоброво называет Ахматову сильной и угадывает в ее стихах "лирическую душу, скорее жестокую, чем слезливую, и уж явно господствующую, а не угнетенную". Такой отзыв на ее первые книжки был, конечно, провидением. Ахматова потом говорила: "… Недоброво понял мой путь, мое будущее, угадал и предсказал его, потому что хорошо знал меня". А Лидии Корнеевне Чуковской она говорила: "Как мог он угадать, что будет?!"

От себя могу добавить, что иногда такое критическое "провидение" очерчивает дальнейший путь. У меня, например, так было в 1971 году со статьей Вадима Гаевского о "Гамлете" Любимова, где я играла Гертруду. Гаевский посмотрел первый прогон и написал о спектакле прекрасную статью, где говорилось, в частности, и о моей странной пластике сломанных крыл (рук), распластанных на сером занавесе. Признаться, у меня и в мыслях этого не было, когда я репетировала Гертруду, но потом я, естественно, этот образ подхватила, усилила и сделала своим. Читатель простит мне, я думаю, экскурсы в собственную биографию - я ведь предупреждала, что пишу эти заметки как актриса.

Как я уже говорила, Недоброво познакомил Ахматову с Борисом Анрепом, и к весне 1915 года Анреп вытеснил его из сердца Ахматовой. Ему, по свидетельству самой Анны Андреевны, посвящено тридцать одно стихотворение в "Белой стае" и "Подорожнике". А многие ахматоведы считают, что гораздо больше и что "гость из будущего", да и вообще основной герой "Поэмы" - Борис Анреп.

Борис Васильевич фон Анреп, правовед по образованию, увлекся живописью и, чтобы переменить судьбу, в 1908 году уехал в Париж, овладел секретами византийских мозаик и стал профессиональным художником. Добился признания. Писал и стихи, правда, весьма, как говорят, топорные. Умом не блистал, но был красив, умел значительно молчать, сорил деньгами направо и налево, любил рестораны. По воспоминаниям, был высокого роста, жизнерадостен и жизнелюбив, любил женщин. Многими своими чертами он напоминал Ахматовой ее отца - такого, каким она запомнила его в детские годы.

Когда Гумилев приехал с фронта на короткое время и они встретились с Ахматовой, она говорила ему только о Борисе Анрепе. Гумилев возмутился, она замолчала, а потом, через пять минут: "Можно я еще о нем поговорю?" Гумилев рассмеялся. Чтобы читателю стали немножко понятны отношения Ахматовой и Гумилева, приведу запись Анны Андреевны: "Скоро после рождения Левы мы (с Н. С. Гумилевым) молча дали друг другу полную свободу и перестали интересоваться интимной стороной жизни друг друга". Сын Ахматовой и Гумилева родился, как известно, 18 сентября 1912 года.

С Анрепом Ахматова вновь встретилась в 1965 году, в Париже, после ее чествования в Оксфорде. Анреп после этой встречи написал эссе, в котором вспоминает, как в 16-м году Ахматова подарила ему покрытое черной эмалью золотое кольцо, доставшееся ей от бабушки, а он ей - деревянный крест, снятый со стены какой-то церкви.

Детские стихи Ахматовой не сохранились (она их сожгла), но, по воспоминаниям Валерии Сергеевны Срезневской, еще совсем девочкой, предчувствуя свою судьбу, Ахматова написала стихотворение о таинственном кольце, которое она получила в дар от месяца:

Мне сковал его месяца луч золотой
И, во сне надевая, шепнул мне с мольбой:
"Береги этот дар! Будь мечтою горда!"
Я кольца не отдам - никому, никогда!

Позже Ахматова написала стихотворный триптих, озаглавленный "Сказка о черном кольце". Первые две его части были опубликованы еще в сборнике "Anno Domini", третья часть - только в 1940 году, причем под стихами были проставлены даты: 1917-1936. Первая часть триптиха была такая:

Мне от бабушки-татарки
Были редкостью подарки;
И зачем я крещена,
Горько гневалась она.
А пред смертью подобрела

И вздохнула: "Ах, года!
Вот и внучка молода".
И простивши нрав мой вздорный,
Так сказала: "Он по ней,
С ним ей будет веселей".

Анреп пишет, что Ахматова получила в дар от бабушки "перстень черный". В Англии такие кольца назывались "траурными". Кольцо было золотое, снаружи покрытое черной эмалью, но ободки оставались золотыми. В центре черной эмали был маленький бриллиант. Анна Андреевна всегда носила это кольцо и приписывала ему таинственную силу. Это кольцо Ахматова подарила Анрепу в 1916 году в Царском Селе. Он вспоминает, как они сидели рядом в большой компании и слушали чтение Недоброво - он написал трагедию "Юдифь" и решил показать ее друзьям. Во время этого чтения Ахматова незаметно для всех опустила в руку Анрепа свое кольцо, продолжая слушать и смотреть на Недоброво… Дальше Анреп пишет: "Через несколько дней я должен был уезжать в Англию. За день до моего отъезда получил от А. А. ее книгу стихов "Вечер" с надписью:

Борису Анрепу -
Одной надеждой меньше стало,
Одною песней больше будет.
Анна Ахматова
1916, Царское Село.
13 февраля".

В феврале же 1916 года Ахматова пишет:

Словно ангел, возмутивший воду,
Ты взглянул тогда в мое лицо,
Возвратил и силу, и свободу,
И на память чуда взял кольцо.
Мой румянец жаркий и недужный
Стерла богомольная печаль.

Северный встревоженный февраль.

В 1917 году Анреп приезжает ненадолго в Петербург, встречается с Ахматовой на квартире Срезневской, где она тогда жила, и прощается с ней навсегда.

Сразу стало тихо в доме,
Облетел последний мак,
Замерла я в долгой дреме
И встречаю ранний мрак.
Плотно заперты ворота,
Вечер черен, ветер тих,
Где веселье, где забота,
Где ты, ласковый жених?
Не нашелся тайный перстень,
Прождала я много дней,
Нежной пленницею песня
Умерла в груди моей.
1917 год.

Анреп пишет, что кольцо всегда берег, но во время Второй мировой войны в его мастерскую попала бомба, и оно пропало.

Когда они встретились в Париже в 1965 году, Анна Андреевна, по словам Анрепа, ждала его рассказа об этом кольце и, может быть, его возвращения, но он не смог пересилить себя и сознаться, что кольцо это не сохранил.

Их встречу он описывает довольно подробно. Разговор у них "не клеился". Под своими воспоминаниями Анреп приписал стихотворение Ахматовой, обращенное, естественно, к нему:

Это просто, это ясно,

Ты меня совсем не любишь,
Не полюбишь никогда…
1917 год

В 1961 году, предвосхищая неожиданную встречу с ним в 1965-м, Ахматова еше раз возвращается к теме этой любви и расставания, и снова возникает кольцо:

Всем обещаньям вопреки
И перстень сняв с моей руки,
Забыл меня на дне…
Ничем не мог ты мне помочь.
Зачем же снова в эту ночь
Свой дух прислал ко мне?
Он строен был, и юн, и рыж,
Он женщиною был,
Шептал про Рим, манил в Париж,
Как плакальщица выл…
Он больше без меня не мог:
Пускай позор, пускай острог…

Я без него могла.

Последняя, отделенная от текста, да и от всего "романа" строчка симптоматична - за ней стоит и "ведь могла" и "смогла", то есть вся последовавшая после разлуки 1917 года жизнь.

Об отношениях Недоброво, Анрепа и Ахматовой можно было бы написать хорошую пьесу. Воспоминаний, да и стихов, по этому поводу у всех троих осталось много. Играть в такой пьесе было бы наслаждением, ибо в отношениях всех троих проглядывают "третьи, седьмые и двадцать девятые" планы…

"В последние годы своей жизни Недоброво перестал чувствовать дружеское расположение ко мне из-за ревности к А. А. А. Я никогда не подозревал этой перемены в нем, не имевшей никаких оснований. Мое преклонение перед Ахматовой было исключительно литературное и платоническое".

Некоторые ахматоведы, в частности Глеб Струве, считают, что за строчками: "полосатой наряжен верстой", а в "Решке" - "главный был наряжен верстою" скрываются и Недоброво, и Анреп. А сам Борис Анреп, прочитав уже в старости "Поэму", был убежден, что за строчками:

"Ты железные пишешь законы:
Хаммураби, ликурги, солоны
У тебя поучиться должны…" -

скрывается Недоброво. Может быть. Но мне кажется, что именно здесь соединять биографические и поэтические черты не стоит. В "Поэме" надо постоянно помнить о Белом зале - "зазеркалье", где все двоится, десятерится, где нет конкретных дат и времени, одно наслаивается на другое. Но я об этом уже писала вначале.

А в черновике у Ахматовой после строчек "А теперь бы домой скорее…" стояло:

И уже, заглушая друг друга,
Два оркестра из тайного круга
Звуки шлют в лебединую сень.
Но где голос мой и где эхо,
В чем спасенье и в чем помеха,
Где сама я и где только тень.

Про Анрепа можно еще добавить, что он, как и Берлин, не увиделся с Ахматовой в 1965 году в Англии, хотя и был там в это время. Когда Ахматовой вручали премию, он, по его воспоминаниям, не захотел томиться в очереди, чтобы поздравить ее. И, как и Исайя Берлин, оказался потом в Париже. В его мастерской раздался звонок и мужской голос спросил: "Вы хотите встретиться с Ахматовой?" Они встретились. И тоже, по его воспоминаниям, как и в случае с Берлиным, встретились два старых человека. Да и сама Ахматова, рассказывая об этой встрече, призналась Виленкину: "Встретились. И это было очень страшно". А Найману сказала: "Мы чувствовали себя убийцами".

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ

Любовь прошла - и стали ясны
И близки смертные черты.

- Эпиграф - из последнего стихотворения Всеволода Князева. Фигура Князева для Ахматовой была символом поворотного 1913 года и основной для этой главы. В раннем стихотворении Ахматова писала о нем:

Вкруг него дорогие тени.
Но напрасны слова молений,

И сияет в ночи алмазной,
Как одно виденье соблазна,
Тот загадочный силуэт…

Князев был соблазном для многих, не только для женщин. В 1910 году начался его роман с Михаилом Кузминым. Князев посвящал ему свои стихи. Вот одно из них:

"Я приеду… войду с синим лацканом
В его комнату, полную книг…
Сяду в кресло, - быть может, обласканным,
А быть может, и нет… В один миг
Все мне скажут глаза, осененные
Кружевами прошедших минут…
Разлюбившие или влюбленные -
Они мне никогда не солгут…
Не солгут… и покорны и вверены
Обаянью ожившего сна,
Можем снова найти рай потерянный.
Рай, при смутном мерцаньи окна…"

В 1912 году Кузмин и Князев готовили совместный сборник стихов "Пример влюбленным", который иллюстрировал Сергей Судейкин. И в том же году Михаил Кузмин воспел свои отношения с Князевым в цикле стихов "Осенний май". И провидчески писал тогда: "Все можем мы. Одно лишь не дано нам: / Сойти с путей, где водит тайный рок".

Пророчества у хороших поэтов не редки. Кузмин, как и Ахматова, в этом был искусен. У Кузмина:

"Бывают странными пророками

Косноязычными намеками
То накликается,
То отвращается
Грядущая беда".

"Милому, чистому, благородному моему Всеволоду, единственному, которого люблю я больше всего на свете". В стихах к нему - любовь и нежность. В цикле "Форель разбивает лед" - звуки страсти. В "Осенних озерах" (вторая книга стихов) - третья часть опять посвящена Князеву. Но уже в 1927 году, в заключении "Форели", Кузмин пишет:

"…Видно, я
И не влюблен, да и отяжелел.
Толпой нахлынули воспоминанья,
Отрывки из прочитанных романов,

И так все перепуталось, что я
И сам не рад, что все это затеял",

Или:

"На обоях сквозь дремоту
Вижу буквы "В" и "К":

Застилает взор туман…
Сквозь туман плывет и тает
Твой "зеленый доломан".

Кузмин считал, что будь он рядом с Князевым в 13-м году, тот бы не застрелился (так же говорила и Лиля Брик о Маяковском).

"Вот наступил вечер / Я стою на балконе / Думаю все только о Вас, о Вас…"

Ремарка в начале четвертой главы:

Угол Марсова Поля. Дом, построенный в начале XIX века братьями Адамини. В него будет прямое попадание авиабомбы в 1942 году. Горит высокий костер. Слышны удары колокольного звона от Спаса на Крови. На Поле за метелью призрак дворцового бала. В промежутке между этими звуками говорит сама Тишина.

- В доме Адамини жила с 1910 года Судейкина. В записных книжках Ахматовой я наткнулась на такую запись о "Поэме": "…она упрямо осталась на своем роковом углу у дома, который построили в начале 19-го века братья Адамини, откуда видны окна Мраморного дворца, а мимо под звуки барабана возвращаются в свои казармы курносые павловцы.

Все таинства Летнего сада -
…"

На углу Марсова Поля в 18-м веке выступала труппа итальянских актеров, игравших в традиции "Комедии масок", которую так любила Судейкина. (Многие, кстати, говорили, что не пойди она вслед за Мейерхольдом, также увлекавшимся итальянскими масками, ее бы ждало большое актерское будущее.)

На этом же углу в конце 19-го века устраивались балаганы на Масляной неделе.

После закрытия "Бродячей собаки" в 1915 году в доме на углу Марсова Поля открылся другой подвал под названием "Привал комедиантов", поэтому и возникли строчки о квартире Судейкиной: "Дом, пестрей комедьянтской фуры". В этом же доме находилось "Художественное бюро Добычиной", где, согласно замыслу балета по "Поэме", на стенах должны были бы висеть портреты людей 1910-х годов, которые потом оживали бы и начинали танцевать.

Раньше в "Поэме" говорил Ветер, теперь - Тишина. Тишина у поздней Ахматовой почти всегда отождествляется со смертью:


Такая теперь тишина.

Именно тишина "во тьме над ухом смерть пророчит".

В 1943 году Ахматова пишет:

Когда я называю по привычке

Всегда на этой странной перекличке
Мне отвечает только тишина.

Глава начинается строчками:

Кто застыл у померкших окон,
"палевый локон"…

- В стихах Князева, посвященных Судейкиной, есть и "Сколько раз проходил мимо окон…" и "палевый локон".

Ветер, полный балтийской соли,
Бал метелей на Марсовом Поле,
И невидимый звон копыт…

"Звон копыт", конечно, реминисценция из пушкинского "Медного всадника", когда за маленьким гибнущим человечком на бронзовом коне скачет "всадник медный". Но здесь пока этот звон "невидимый", то есть еще не выявленный. У Ахматовой есть более реальные строчки: "Стынет в грозном нетерпенье / Конь Великого Петра".

И безмерная в том тревога,
Кому жить осталось немного,
Кто лишь смерти просит у Бога
И кто будет навек забыт.

Мальчик сказал мне: "Как это больно!"
И мальчика очень жаль.
Еще так недавно он был довольным
И только слыхал про печаль.

Мудрых и старых вас,
Потускнели и, кажется, стали уже
Зрачки ослепительных глаз.

Я знаю: он с болью своей не сладит,

Как беспомощно, жадно и жарко гладит
Холодные руки мои.

И хоть, как пишут исследователи творчества Ахматовой, это стихотворение было посвящено другому адресату - Линдбергу, которого вроде бы и нет в "Поэме", но, как всегда у Ахматовой, не все так просто.

Я нашла маленькую пометку Ахматовой на полях автографа "балетного либретто" к "Поэме без героя": "Миша Линдберг - 24 декабря 1911 года".

"…первый росток (первый толчок), который я десятилетиями скрывала от себя самой, - это, конечно, запись Пушкина: "Только первый любовник производит впечатление на женщину, как первый убитый на войне!" Всеволод был не первым убитым и никогда моим любовником не был, но его самоубийство было так похоже на другую катастрофу, что они навсегда слились для меня".

В Линдберга Ахматова, по одним воспоминаниям, была влюблена, по другим - нет. Он был сыном директора Санкт-Петербургского кадетского корпуса и покончил жизнь самоубийством в декабре 1911 года во Владикавказе. Ахматова посвятила ему "Мальчик сказал мне…" и "Высокие своды костела". Оба стихотворения - 1913 года. В "Высоких сводах":

Я не знала, как хрупко горло
Под синим воротником…

Сюжет этого стихотворения напоминает историю Всеволода Князева, несмотря на то, что в стихотворении он не застрелился, а повесился. Вспомните строчку Князева: "… войду с синим лацканом".

"Поэмы" у Всеволода Князева есть двойник - это Михаил Линдберг, о котором Ахматова всегда вспоминала с чувством вины:

Как будто копил приметы
Моей нелюбви. Прости!
Зачем ты принял обеты
Страдальческого пути?

"нет" уехал в Париж, и там его еле-еле спасли после очередной попытки самоубийства. Но это стихотворение могла бы написать и Глебова-Судейкина, если бы была поэтом. За нее, помня ее и свою вину, пишет Ахматова.

Он за полночь под окнами бродит,
На него беспощадно наводит
Тусклый луч угловой фонарь, -
И дождался он. Стройная маска
"Пути из Дамаска"
Возвратилась домой… не одна!

- В последнем стихотворении Князева, которое так и называется "Путь из Дамаска", есть строчки:

"Вот я лечу к волшебным далям
И пусть они одна мечта, -

Я целовал "Врата Дамаска"…"

В начале января 1913 года Князев на короткое время приезжал в Петербург, и, видимо, у него были счастливые встречи с Судейкиной. Стихотворение это было опубликовано в посмертном сборнике Князева, и датировано оно 17 января 1913 года. Но, с другой стороны, "Путь из Дамаска" - название спектакля в "Бродячей собаке", в котором участвовала Судейкина и который, конечно, видел в свое время Всеволод Князев.

В альманахе "Шиповник" в 1910 году был опубликован рассказ Федора Сологуба и Анастасии Чеботаревской "Путь в Дамаск". Рассказ тогда все читали. Появилось стихотворение Брюсова "В Дамаск", в котором как раз и говорится о любовной встрече, чувственной страсти, похожей на религиозный экстаз:

"Водоворотом мы схвачены

Вот он, от века назначенный,
Нам путь в "Дамаск".

Говорят, что в 1913 году в Петербурге существовал подвальчик типа кабаре под названием "Дамаск". Видите, в каком множестве зеркал может отразиться одна только строчка.

И еще можно добавить, что "Путь в Дамаск" в христианской религии - это встреча святого Павла с Богом - божественное озарение. У Ахматовой, если убрать кавычки, получается смысл обратного пути из Дамаска, то есть "прочь от своих могил", от своих христианских корней к язычеству и кощунству Серебряного века, где пляски "козлоногой", люди "без лица и названья" и т. д. Таким образом, как я уже писала, в первой часта "Поэмы" говорится о беспечности жизни в то время, когда уже слышался трагический гул и по всем дорогам приближалась катастрофа.

"без лица и названья"…

- По поводу этой строчки у Ахматовой есть комментарий в ее "Заметках о Поэме": "Кто-то "без лица и названья" (лишняя тень 1-ой главы), конечно - никто, постоянный спутник нашей жизни и виновник стольких бед". Автору, конечно, надо верить, несмотря на ее же слова, вынесенные мною эпиграфом в начало этой книжки. Но постараемся разглядеть других персонажей в этом сюжете. У Блока есть стихотворение от 7 февраля 1914 года:

"Старый, старый сон. Из мрака
Фонари бегут - куда?
Там - лишь черная вода.

Тень скользит из-за угла,
К ней другая подползла.
Плащ распахнут, грудь бела
Алый цвет в петлице фрака.


Иль невеста от венца?
Шлем и перья. Нет лица.
Неподвижность мертвеца.

В воротах гремит звонок,

Переходят за порог
Проститутка и развратник…"

Это стихотворение описывает свидание двух теней, у которых "нет лица". Цитата эта выявляет как участника действия "Поэмы" самого Блока.

Очень многих занимал вопрос, а был ли у Анны Андреевны роман с Блоком. Сама она это всегда отрицала. Но как актер на сцене никаким вымышленным образом свою суть не скроет, так, думаю, и у поэтов ответы на такого рода вопросы надо искать в их стихах. Например, известное стихотворение Ахматовой "Я пришла к поэту в гости", написанное в 1914 году, с самого начала имело посвящение: Александру Блоку. Там есть строчки:

…У него глаза такие,
Что запомнить каждый должен;
Мне же лучше, осторожной,
В них и вовсе не глядеть…

Они напомнили мне более раннее стихотворение Ахматовой, датированное 1912 годом, которое дано в сборнике "Вечер" без посвящения:


Глаза. Что мне делать с ними,
Когда при мне произносят
Короткое, звонкое имя?
. . . . . . . . . . . . . . . .

Тайную весть о дальнем.
Я знаю: он жив, он дышит,
Он смеет быть не печальным.

Я не хочу дальше комментировать сближение этих стихотворений, но "короткое, звонкое имя" явно Блок. Помните у Цветаевой:

"Имя твое - птица в руке,
Имя твое - льдинка на языке.
Одно-единственное движение губ.
Имя твое - пять букв.
Мячик, пойманный на лету,
…"

У самого Блока в дневнике 1911 года записано: "… А. Ахматова (читала стихи, уже волнуя меня; стихи, чем дальше, тем лучше)…". Или запись от 9 июля 1914 года: "Мы с мамой ездили осматривать санаторию за Подсолнечной - меня бес дразнит. - Анна Ахматова в почтовом поезде".

В конце концов, не так важно знать, был ли роман у Ахматовой с Блоком, главное, что она сама надписала весной 1914 года экземпляр только что вышедших "Четок": "Александру Блоку - Анна Ахматова:

От тебя приходила ко мне тревога
И уменье писать стихи".

"25 ноября. <…> Я по дороге зашел к Ахматовой. Она лежит, - подле нее Стендаль "De l'amour". Много говорила о Блоке. "В Москве многие думают, что я посвящала свои стихи Блоку. Это неверно. Любить его как мужчину я не могла бы. При том ему не нравились мои ранние стихи. Это я знала - он не скрывал этого".

Почему она отрицала, что посвящала ему стихи? А куда девать, например, то, что я приводила выше:

Ал. Блоку
Ты первый, ставший у источника
С улыбкой мертвой и сухой.

Твой взор тяжелый - полунощника.
Но годы страшные пройдут,
Ты скоро будешь снова молод,
И сохраним мы тайный холод

В том же 1914 году, которым датирована запись в дневнике Блока, его мать пишет в письме М. П. Ивановой: "Я все жду, когда Саша встретит и полюбит женщину тревожную и глубокую, а стало быть и нежную. И есть такая молодая поэтесса, Анна Ахматова, которая к нему протягивает руки и была бы готова его полюбить. Он от нее отворачивается, хотя она красивая и талантливая, но печальная. Он этого не любит. Одно из ее стихотворений я Вам хотела бы напомнить, да помню только две строчки, первые:

Слава тебе, безысходная боль.
Умер вчера сероглазый король…

Вот, можете судить, какой склон души у этой юной и несчастной девушки. У нее уже есть, впрочем, ребенок. А Саша опять полюбил Кармен…"


Сквозь косое пламя костра
Он увидел. - Рухнули зданья.
И в ответ обрывок рыданья:
"Ты - Голубка, солнце, сестра!

Но ты будешь моей вдовою,
А теперь…
Прощаться пора!"

- "Треугольник" по сюжету "Поэмы" замкнулся. Герой увидел, что с его возлюбленной приехал "третий". И если по первому кругу размышлений в треугольник можно заключить Князева - Судейкину - Блока, то в кавычки Ахматова взяла как бы строчки из стихотворения Всеволода Князева, посвященного Ольге Судейкиной. В 1912 году он ей писал:

"…Я приду и застыну на лестнице
У далекой, звездной, нездешней.
Я застыну, склонясь над перилами,
Где касалась ее перчатка".

И в том же 1912 году Князев пишет:

"Недаром зеркало сегодня разбили,
Недаром в церкви панихида служилась,
Часы в комнате соседней не били,
И во сне все что-то в пропасть с горы валилось

Все предсказания верны, все недаром.
… оно в желтом недаром конверте…
Что мне теперь! Буду ль клоуном, монахом, гусаром,
Не все ли равно! Буду близиться к радостной смерти".

Некоторые исследователи, беря за основу влияние оперы Чайковского "Пиковая дама" на "Поэму", отмечают здесь в строчках "Ты - Голубка, солнце, сестра" перекличку с Германном, в либретто умирающим со словами: "Красавица… богиня… ангел!"

На площадке пахнет духами…

"Дыша духами и туманами". "И запах горький и печальный / Туманов и духов", "Сладко дышат мне духи", "О запах пламенный духов!" и т. д. У Ахматовой в 1960 году в стихотворении о Блоке:

…И в сумраке лож
Тот запах и душный и сладкий.

С другой стороны, духи, как мы помним, любил и Кузмин.

А у Ахматовой в либретто к балету по "Поэме" перед появлением "хромого и учтивого" возникает запах духов "Rose Jacqueminot". У Князева в стихах возникает предчувствие:

"И все время неясный и строгий, -
Кто, не знаю, - меж нами стоял…"

И драгунский корнет со стихами
И с бессмысленной смертью в груди
Позвонит, если смелости хватит…

Чтобы славить тебя.

- Опять можно вернуться к стихам Князева, вернее, строчкам из стихов, потому что целиком они не выдерживают соседства с "Поэмой":

"Правда, забавно - есть макароны, и быть
влюбленным, как Данте?

Вовсе не странно, слыша Ваш голос,
смотря на глаза и руки,
Скрыть от других все слезы и стоны и быть
влюбленным, как Данте!"

Или:

"Потом… Я не помню… Играли "Лакмэ",
Кто-то смеялся, что я близок к смерти…"

Или:

"А я вернусь домой, зажгу на столе свечу.
Занавескою темной задерну оконце,
И весь вверен далекого неба лучу
"

Гляди:
He в проклятых Мазурских болотах,
Не на синих Карпатских высотах…
Он - на твой порог!

Да простит тебя Бог!

- В поэме Маяковского "Человек" есть строчка: "Он здесь застрелился, у двери любимой…"

Князев застрелился в Риге, в 1913 году. Ему было 22 года. Стоя над гробом и глядя в глаза Ольге, мать Князева сказала: "Бог накажет тех, кто заставил его страдать!"

Ольга после похорон должна была, как говорится, "сменить обстановку" и уехала с художником Сориным во Флоренцию.

"Поэмы" сделала самоубийство Князева. Здесь можно было бы вспомнить и самоубийство В. Гофмана и В. Комаровского - поэтов, которых хорошо знала Анна Андреевна. В 1920 году покончил с собой брат Ахматовой Андрей Горенко. Но она взяла в "Поэму" гибель "глупого мальчика", который "будет навек забыт".

На долю поколения Ахматовой выпало, конечно, очень много катаклизмов. Цусима (которую Ахматова называла "первым ужасом своего поколения"), революция 1905 года, смена эстетических направлений. Первая мировая война, революция 1917-го, голод, репрессии и т. д. От этого - "эпидемия" самоубийств. Через искус самоубийства прошла и сама Ахматова в молодости. Самоубийство как избавление от страданий и мук, как вариант разрешения трагедии. Абсолютно гамлетовская тема. "О, если бы Предвечный не занес в грехи самоубийство! Боже! Боже!.." - сетует Гамлет. Смерть призывается как спасение. Эта тема звучит и в "Реквиеме":

Ты все равно придешь - зачем же не теперь?
Я жду тебя - мне очень трудно.

Если же обратиться к статистике, то в начале 20-го века ежегодно совершалось около 200 самоубийств, а уже к 10-му году эта цифра отмечалась ежемесячно и росла вплоть до 1914 года. Предчувствие беды было разлито в воздухе.


Глупый мальчик, он выбрал эту, -
Первых он не стерпел обид,
Он не знал, на каком пороге
Он стоит и какой дороги
…)

- У Ахматовой есть такое высказывание: "В сущности, никто не знает, в какую эпоху он живет. Так и мы не знали в начале десятых годов, что жили накануне первой европейской войны и октябрьской революции. Увы!" Но ведь Мандельштам называл Ахматову Кассандрой, да и сама Ахматова неоднократно замечала у себя способность предвидения. А Надежда Яковлевна Мандельштам по этому поводу заключает: "Те немногие, которые чувствуют будущее, часто теряют способность жить настоящим, таким страшным видится им то, что им предстоит".

Строчки "Сколько гибелей шло к поэту…", взятые Ахматовой в скобки, отличаются и по ритму, но главное - в чувстве. Это оплакивание героя хором древнегреческой трагедии. "О муза плача, прекраснейшая из муз!" Кстати, у Цветаевой тоже есть один плач, который мне очень нравится, - плач Федры по Ипполиту ("Ипполит, Ипполит, болит…", но там - плач и страсть, а здесь у Ахматовой - плач и бесконечная нежность.

В "Поэме" "глупый мальчик" не подозревал о грядущих массовых смертях в лагерях и на полях сражений. Ахматова эту главу хотела снабдить эпиграфом из "Песни смущенного" Хлебникова:

"Падают Брянские, растут у Манташева…
".

И опять в одном из "зеркал" мне видится другое стихотворение Ахматовой из 1913 года:

Высокие своды костела
Синей, чем небесная твердь…
Прости меня, мальчик веселый,

За розы с площадки круглой,
За глупые письма твои,
За то, что, дерзкий и смуглый.
Мутно бледнел от любви.


Как взрослые хочешь быть.
Я думала: томно-порочных
Нельзя, как невест, любить…

А в либретто балета Ахматова записывает в этой сцене: "Распахивается дверь (расширяясь и вырастая). В длинном черном платке выходит Коломбина (со свечкой) и становится на колени у тела. Другая фигура в таком же платке и с такой же свечкой подымается по лестнице, чтобы также стать у тела. Звуки Шопена". В этой записи Автор отделяет себя от героини, но неоднократно можно встретить у Ахматовой в заметках о "Поэме", что "Коломбина - один из моих двойников". В таком "двойничестве" ясно, что Автор вину даже не просто разделяет, а берет на себя. Недаром у Ахматовой есть прекрасные строчки (которые я абсолютно отношу к себе):


Другие пьют до солнечных лучей,
А я всю ночь веду переговоры
С неукротимой совестью своей.

Это я - твоя старая совесть -

И на край подоконника
В доме покойника
Положила -
и на цыпочках ушла…

О. А. Глебовой-Судейкиной
Что ты видишь, тускло на стену смотря,
В час, когда на небе поздняя заря?
Чайку ли на синей скатерти воды

Или парк огромный Царского Села,
Где тебе тревога путь пересекла?
Иль того ты видишь у своих колен,
Кто для белой смерти твой покинул плен?

Отсветы небесных гаснущих огней.

О смерти Князева в Петербурге стало известно через несколько дней. Кто-то принес эту весть в "Бродячую собаку" в то время, когда на сцене в спектакле "Пляс козлоногих" танцевала Глебова-Судейкина - "окаянной пляской пьяна". Это был второй показ этого спектакля в "Собаке", а премьера была 1 апреля 1913 года - в день, когда стрелявший в себя Всеволод Князев умирал в рижской больнице.

По воспоминаниям, после похорон Блока в августе 1921 года Ахматова и Судейкина долго бродили по Смоленскому кладбищу, где в свое время был похоронен Всеволод Князев, искали его могилу. "Эта где-то у стены", - сказала Судейкина, но они так и не нашли. "Я почему-то запомнила эту минуту навсегда", - записывает Ахматова спустя много лет.

Я не знаю, дошло ли до Ахматовой стихотворений Георгия Иванова об этой неразделенной любви, но хочу его привести здесь, чтобы читатель понял, что об этой истории 1913 года вспоминали и в 1922-м:

"Январский день. На берегу Невы
Несется ветер, разрушеньем вея…
Где Олечка Судейкина, увы,
Ахматова, Паллада, Саломея?
Все, кто блистал в тринадцатом году,

Вновь соловьи засвищут в тополях
И, на закате, в Павловске иль Царском,
Пройдет другая дама в соболях,
Другой влюбленный в ментике гусарском,

Не вспомнят в дорогой ему тени!"

Чтобы покончить с двойниками и зазеркальем Белого зала и перейти к "Решке", где, по словам Ахматовой, у нее двойников нет, приведу одно ее замечание: "Героиня поэмы (Коломбина) вовсе не портрет О. Судейкиной. Это скорее портрет эпохи, это 10-е годы, петербургские и артистические. А так как Ольга Судейкина была до конца женщиной своего времени, то, вероятно, она всего ближе к Коломбине. (Остальное - в моей поэме.) Говоря языком поэмы, это тень, получившая отдельное бытие и за которую никто - даже автор - не несет ответственности. Внешне она предельно похожа на Ольгу (смотри портрет Судейкина в Русском музее, в роли Путаницы)…"

Если рассматривать "Поэму" как трагедию, то в трагедии автор часто отождествлялся с участником предполагаемой ситуации. Например, в спектакле "Федра" (по пьесе Цветаевой), поставленном на Таганке Романом Виктюком, я играла и Федру, и саму Цветаеву. И та, и другая заканчивали жизнь самоубийством (в спектакле - петлей). В мифе о Федре заложены два сюжета - беззаконной любви и безответной любви, и оба заканчиваются гибелью. Погибает и Федра, и Ипполит. Может быть, это имел в виду Кома Иванов, когда как-то в гостях раскрыл нам с Виктюком тему беззаконной и безответной любви Цветаевой к Муру. Поэтому мы тогда и ввели в спектакль саму Цветаеву, правда, побоялись акцентировать ее сложные отношения с сыном специальной мизансценой, но, во всяком случае, гибель Ипполита оплакивала у нас не Федра, а сама Цветаева.

Для ранних стихов Ахматовой эта ситуация - беззаконной и безответной любви - характерна, это рассеяно в ее лирике.

"Поэме" очень ярко прослеживается тема суда над героиней. Здесь и тема греха, вины, искупления, покаяния, совести. Тема же совести и осознания своего греха и вины приводит к Послесловию, ибо время лечит и искупает грехи, но Вечность - никогда. Поэтому и возникает тема искупления грехов.

А в отрывках, не вошедших в "Поэму", есть одно прекрасное стихотворение, названное "Через 23 года":

Я гашу те заветные свечи.
Мой окончен волшебный вечер, -
Палачи, самозванцы, предтечи,

Все уходит. - Мне снишься ты,
Доплясавший свое пред ковчегом.
За дождем, за ветром, за снегом
Тень твоя над бессмертным брегом,

И по имени! Как неустанно
Вслух зовешь меня снова: Анна!
Говоришь мне, как прежде: ты.
13 мая 1963 года

Холодно, сыро. Мелкий дождь.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ВСЕ В ПОРЯДКЕ: ЛЕЖИТ ПОЭМА
И, КАК СВОЙСТВЕННО ЕЙ, МОЛЧИТ.

КУЛАКОМ В ОКНО ЗАСТУЧИТ, -
И ОТКЛИКНЕТСЯ ИЗДАЛЕКА
НА ПРИЗЫВ ЭТОТ СТРАШНЫЙ ЗВУК -
КЛОКОТАНИЕ, СТОН И КЛЕКОТ -

- В этих строках - явная перекличка с "Реквиемом". В них зашифровано, что "Реквием" уже написан. На полях авторского текста у Ахматовой было написано:

Вот беда в чем, о дорогая!
Рядом с этой идет другая,
Слышен легкий шаг и сухой.

Кто рыдает, кто пьян от смеха
И которая тень другой…

"Рядом с этой идет другая" - может быть, совсем не высказанная и не проявленная тема, более широкая, чем "Поэма", хотя казалось бы - куда шире?

А в "Заметках" о "Поэме без героя" Ахматова записала: "Поэма двоится. Все время звучит второй шаг. Что-то идущее рядом - другой текст, и не понять, где голос, где эхо и которая тень другой, потому что она вместительна, чтобы не сказать бездонна. Никогда еще брошенный в нее факел не осветил ее до дна. Я как дождь проникаю в самые узкие щелочки, расширяя их - так появляются новые строфы. Сейчас я поняла: "Вторая" ("Рядом с этой идет другая"), которая так мешает чуть ли не с самого начала - это пропуски. Это незаполненные пробелы, из которых иногда, почти чудом, удается выловить что-то и вставить в текст".

"Решке" и "Эпилоге".

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8

Раздел сайта: