Однако вспомним об ахматовской самоиронии и приведем опять строчки из ее дневниковых записей: "У поэта существуют тайные отношения со всем, что он когда-то сочинил, и они часто противоречат тому, что думает о том или ином стихотворении читатель".
XIX
И тогда из грядущего века
Незнакомого человека
Пусть посмотрят дерзко глаза,
И он мне, отлетевшей тени,
Даст охапку мокрой сирени
В час, как эта минет гроза.
- Сохранилась магнитофонная запись "Поэмы без героя", которую читает сама Ахматова. Встречаются разночтения с опубликованным текстом. Здесь, например, строчки звучали так:
Чтоб сюда из чужого века
Незнакомого человека
Дерзко глянули бы глаза,
Чтоб он мне, отлетевшей тени,
Дал охапку мокрой сирени
В час, как эта минет гроза.
В раннем стихотворении Ахматовой:
И неоплаканного тенью
Я буду здесь блуждать в ночи,
Когда зацветшею сиренью
1920-е годы
Шереметевский сад.
Я уже говорила о ключевых словах в поэзии Ахматовой, о зеркале, например. И здесь опять нам попадается одно из таких слов: "тень". В русской литературе 18-го века и даже потом - тень всегда отождествлялась с умершим. Это символ. Для Ахматовой "тень" и "зеркало" - пример двойничества, раздвоения, отражения, эха. В лирической поэзии автор отождествляется с лирическим героем. У Ахматовой, особенно поздней, ее "я" и "лирический герой" разъединены и размножены, иногда они сливаются, иногда заведомо отстраняются друг от друга:
Себе самой я с самого начала
То чьим-то сном казалась или бредом,
Иль отраженьем в зеркале чужом,
Без имени, без плоти, без причины.
Одним из таких двойников для Ахматовой является ее тень:
Как хочет тень от тела отделиться,
Как хочет плоть с душою разлучиться,
Так я хочу теперь - забытой быть.
Тень иногда существует сама по себе:
Там тень моя осталась и тоскует,
Все в той же синей комнате живет…
Или:
У берега серебряная ива
Касается сентябрьских ярких вод.
Из прошлого восставши молчаливо,
Ко мне навстречу тень моя идет.
И, думаю, поэтому в Первой части "Поэмы" появляются не конкретные персонажи "имярек", а их тени. Отражения. Двойники.
Наши тени навсегда.
Для Ахматовой тень - более высшая ценность, нежели ее ипостась:
Живым изменницей была
И верной - только тени.
Я как-то наткнулась на диалог средневекового философа с сыном:
Папа, в человеке есть Бог?
- Есть.
- А в животных?
- Есть.
- А в цветах?
- Есть.
- А в цветах, которые отражаются в зеркале?
"И тут я не знал, что ему ответить", - пишет этот философ.
В "Поэме без героя" тени получают отдельное существование. "Не понять, где голос, где эхо и которая тень другой", - пишет Ахматова.
Тени 13-го года приходят не к Автору, а к его тени: "Я сама, как тень на пороге…" Но порог это пограничное состояние. Можно ведь быть и там, и тут.
В строчках о грядущем веке - надежда Автора приобщить свою тень к будущим потомкам. "Тень моя на стенах твоих" - напишет она дальше, в "Эпилоге", говоря о Ленинграде и Эрмитаже. Ведь только в поэзии можно соединить разные планы бытия - временные и пространственные.
XX
А столетняя чаровница
Вдруг очнулась и веселиться
Захотела. Я ни при чем.
Томно жмурится из-за строчек
И брюлловским манит плечом.
- Поэма отделяется от Автора, строит с ним свои отношения. Получается, "Поэма" в виде героини Первой части, голосом Ольги Судейкиной, вступает с Автором в диалог?.. Ведь "брюлловские плечи" ее.
Ахматова неоднократно писала и говорила, что она впервые так пишет, и если раньше она стихи писала сама, то "Поэму" писали "все хором". Эмма Герштейн вспоминает, что когда Анна Андреевна спросила ее мнение по поводу новых дополнений к "Поэме", то - "Я не любила эти дополнения и пояснения, потому ответила сдержанно: "Раньше она была написана для одного голоса, а теперь Вы транскрибируете ее для оркестра". "Золотые ваши слова", - согласилась Анна Андреевна".
Но здесь - в строфе XX - возникает неожиданное саморазвитие "Поэмы", она сама начинает беседовать с автором - Поэма беседует о Поэме, - сама начинает рассказывать о своем происхождении.
XXI
Я пила ее в капле каждой
И, бесовскою черной жаждой
Одержима, не знала, как
Мне разделаться с бесноватой:
Я грозила ей Звездной Палатой
И гнала на родной чердак…
- Я уже писала о том, как Ахматова не могла отделаться, освободиться от "Поэмы". Со мной, судя но всему, произошло то же самое. Иногда я "Поэму" даже ненавидела, повторяла: "Зачем мне все это нужно?", оставляла ее на несколько месяцев, а потом она притягивала меня к себе, и я опять и опять перечитывала ранние стихи Ахматовой и читала все подряд, кто бы что ни написал о "Поэме".
Надежда Яковлевна Мандельштам записала: "Ахматова рассказывала, как она бросилась стирать белье и топить печь: хотя от хозяйства всегда отлынивала, она сейчас была готова на все, лишь бы унять тревогу и шум в ушах. Ничего этого не вышло - поэма взяла верх над сопротивлявшимся поэтом".
В 43-м году в Ташкенте, в стихотворении "Еще одно лирическое отступление". Ахматова опять писала о "Поэме".
…Как почка, набухает тема,
Мне не уехать без тебя, -
Беглянка, беженка, поэма.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
До середины мне видна
Как в доме, где душистый мрак,
И окна заперты от зноя,
И где пока что нет героя,
Но крышу кровью залил мак…
"Грозила ей Звездной Палатой". "Звездной палатой" назывался высший Королевский суд в Англии. Ахматова это расшифровывала как "английское ЧК". В редакторских сносках к "Поэме", которые дела сама Ахматова, строчка "Гнала на родной чердак" расшифровывалась так: чердак - "место, где, по представлению читателей, рождаются все поэтические произведения". Но у Ахматовой память почти всегда связана со спуском вниз: например, в "Подвале памяти" происходит спуск как бы в подвал "Бродячей собаки". Или во вступлении к "Поэме": "Как с башни на все гляжу <…> / И под темные своды схожу". Или в раннем стихотворении: "Как белый камень в глубине колодца, / Лежит во мне одно воспоминанье". А в гимне Сергея Городецкого о "Бродячей собаке" пели:
"Собака дорогая,
Под землю ты зовешь.
Сама того не зная,
На небо уведешь".
XXII
В темноту, под Манфредовы ели,
И на берег, где мертвый Шелли,
Прямо в небо глядя, лежал, -
И все жаворонки всего мира
Разрывали бездну эфира,
И факел Георг держал.
- "Манфредовы ели" - у Байрона в 1817 году вышла поэма "Манфред". Как известно. Шелли утонул, переплывая на яхте залив Специя в Италии, труп прибило к берегу только через месяц. Байрон был на кремации его тела на морском берегу в Яреджо. Но здесь вспоминается и другая история: в 1912 году компания из пяти человек, среди которых были Кузмин и Сапунов (в то время - любовники), отправилась на морскую прогулку по Финскому заливу. Сапунов предупреждал, что он не умеет плавать. Лодка перевернулась. Сапунов утонул.
XXIII
Но она твердила упрямо:
"Я не та английская дама
И совсем не Клара Газуль,
Кроме солнечной и баснословной,
И привел меня сам Июль.
XXIV
А твоей двусмысленной славе,
Двадцать лет лежавшей в канаве,
Я еще не так послужу.
Мы с тобой еще попируем,
И я царским моим поцелуем
Злую полночь твою награжу".
5 января 1941
Фонтанный Дом; в Ташкенте и после.
- Эти строчки не нуждаются в дешифровке. Мне хочется напомнить читателям и другие строчки Ахматовой:
Забудут. Вот чем удивили.
Меня забывали сто раз.
Сто раз я лежала в могиле,
Где, может быть, я и сейчас.
А муза и глохла, и слепла,
В земле истлевая зерном,
Чтоб после, как Феникс из пепла,
В тумане восстать голубом.
"Русском современнике" были опубликованы "Новогодняя баллада" и "Лотова жена". С 1925 года, после решения ЦК по поводу журнала "Русский современник", и до 1940 года, когда вышел ее сборник "Из шести книг", Ахматову не печатали.
В Ташкенте 6 января 1944 года появляются такие строчки:
И ты ко мне вернулась знаменитой,
Темно-зеленой веточкой повитой,
Изящна, равнодушна и горда.
Я не такой тебя когда-то знала,
И я не для того тебя спасала
Из месива кровавого тогда.
Не буду я делить с тобой удачу,
Я не ликую над тобой, а плачу,
И ты прекрасно знаешь почему.
И ночь идет, и сил осталось мало,
Спаси ж меня, как я тебя спасала,
И не пускай в клокочущую тьму.
После постановления 46-го года Ахматова жаловалась: "Меня так ругают. Последними словами…". На что Харджиев якобы ответил: "Это и есть слава. Разве вы не знали?"
А Корнею Ивановичу Чуковскому Анна Андреевна сказала: "Я была в великой славе, испытала величайшее бесславие и убедилась, что, в сущности, это одно и то же".
А что касается постановления 46-го года - сбылось пророчество Мандельштама, написавшего Ахматовой в 1917 году в стихотворении "Кассандра":
"Когда-нибудь в столице шалой,
На скифском празднике, на берегу Невы -
При звуках омерзительного бала
".
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ЭПИЛОГ
Быть пусту месту сему…
Евдокия Лопухина
- Я уже писала о проклятии, посланном Петербургу Евдокией Федоровной - первой женой Петра I. В дальнейшем она была сослана в Суздаль, в Покровский монастырь.
Да пустыни немых площадей,
Где казнили людей до рассвета.
Анненский
- Второй эпиграф взят из "Петербурга" Анненского. В этом стихотворении Анненский тоже говорит о виновности, об осознании "проклятой ошибки" своего поколения.
"…Только камни нам дал чародей,
Да Неву буро-желтого цвета,
Да пустыни немых площадей,
Где казнили людей до рассвета.
А что было у нас на земле,
Чем вознесся орел наш двуглавый,
В темных лаврах гигант на скале -
Завтра станет ребячьей забавой.
Уж на что был он грозен и смел,
Да скакун его бешеный выдал,
И прижатая стала наш идол.
Ни кремлей, ни чудес, ни святынь,
Ни миражей, ни слез, ни улыбки…
Только камни из мерзлых пустынь
Да сознанье проклятой ошибки…"
Этот же эпиграф использован Ахматовой еще в одном стихотворении, написанном в то же время, когда начала писаться "Поэма". Мне хочется здесь привести его целиком.
…Да пустыни немых площадей,
Где казнили людей до рассвета.
Инн. Анненский
Все ушли и никто не вернулся.
Только верный обету любви,
Мой последний, лишь ты оглянулся,
Чтоб увидеть все небо в крови.
Дом был проклят и проклято дело.
Тщетно песня звенела нежней,
И глаза я поднять не посмела
Перед страшной судьбою своей.
Осквернили пречистое Слово,
Растоптали священный глагол,
Мыла я окровавленный пол.
Разлучили с единственным сыном,
В казематах пытали друзей,
Окружили невидимым тыном
Крепко слаженной слежки своей.
Наградили меня немотою,
На весь мир окаянно кляня,
Обкормили меня клеветою,
Опоили отравой меня.
И до самого края доведши,
Почему-то оставили там -
Буду я городской сумасшедшей
По притихшим бродить площадям.
Конец 40-х годов.
В первой части "Поэмы" у Ахматовой:
И царицей Авдотьей заклятый,
Достоевский и бесноватый,
Город в свой уходил туман.
Ахматова соединяет временные пласты: начало строительства Петербурга и Петербург Достоевского, а второй эпиграф из Анненского напоминает нам о 22 декабря 1849 года, когда на Семеновском плацу Федор Михайлович Достоевский был возведен на эшафот вместе с петрашевцами и там ожидал смертной казни, но в последнюю минуту ее заменили каторгой.
"Поэмой" один и тот же эпиграф, переносит нас в сталинские тюрьмы и лагеря.
Но сам город ни в чем не повинен, поэтому возникает третий эпиграф - из Пушкина.
Люблю тебя, Петра творенье!
Пушкин
- Был здесь и еще один эпиграф, из Хемингуэя: "Я уверена, что с нами случится все самое ужасное", но в дальнейшем Анна Андреевна заменила его на пушкинский.
Этими эпиграфами - проклятьем Петербурга женой Петра I и строчкой Пушкина "Люблю тебя. Петра творенье!" - Ахматова проясняет свое отношение к городу, который она любила ("Был блаженной моей колыбелью / Темный город у грозной реки"), но в котором испытала и голод 20-х годов, и тюремные очереди 37-го года, и разруху после блокады. Уже в 1915 году она назвала его городом славы и беды.
Моему городу
Городу посвящена практически вся "Поэма". Даже в названии "Поэма без героя" - "П-б-г" те же три опорные буквы, что и в слове Петербург.
В Ташкенте Ахматова закончила первую редакцию "Поэмы без героя". "Эпилог" - о войне и блокаде - имел посвящение "Городу и другу". 14 апреля 1943 года Ахматова отправила "Поэму" в Ленинград Гаршину. Примечательно, что Гаршин в письме к своему сыну Алексею пишет в это же время: "Переписываюсь эпизодически со многими, но регулярно - с моим близким другом Анной Андреевной Ахматовой. Мне доставили от нее совершенно гениальную поэму, правда, очень интимную".
Ахматова пишет, что "Поэма" рвалась в историю Петербурга от ее начала - строительства при Петре I - до 1944 года, когда она (Автор) вернулась в разрушенный Ленинград из эвакуации. И добавляет: "Как Плутарх, который начинает с мифических времен и кончает своим дядей или дедом, дружившим с поваром Антония".
Но эти, по определению Ахматовой, "петербургские ужасы": убийства царей, гибель Пушкина, наводнения, блокада - "Поэма" не "впустила" в основной текст.
Белая ночь 24 июня 1942 г. Город в развалинах. От Гавани до Смольного видно все как на ладони. Кое-где догорают застарелые пожары. В Шереметевском саду цветут липы и поет соловей. Одно окно третьего этажа (перед которым увечный клен) выбито. И за ним зияет черная пустота. В стороне Кронштадта ухают тяжелые орудия. Но в общем тихо. Голос автора, находящегося за семь тысяч километров, произносит…
- 24 июня - день именин Ольги Судейкиной. В 42-м году Ахматова была в Ташкенте. Может быть, она получила из Ленинграда письмо и строчки ремарки взяты из этого письма, а может быть, эта ремарка была написана позднее, потому что "окно третьего этажа (перед которым увечный клен)" Ахматова увидела только в 1944 году, когда вернулась в Ленинград. Есть воспоминания Каминской: когда Пунины, тоже вернувшись из эвакуации, пришли к Фонтанному Дому, в котором были выбиты окна и где нельзя было жить, они увидели у ворот стоявшую в растерянности Ахматову. Вскоре они опять поселились все вместе в своей прежней квартире.
Так под кровлей Фонтанного Дома,
Где вечерняя бродит истома
С фонарем и связкой ключей, -
Я аукалась с дальним эхом,
Неуместным смущая смехом
Непробудную сонь вещей…
- О ключевых словах в поэзии Ахматовой я писала. О "зеркале", о "тени". Здесь хочу обратить внимание читателя на "эхо". Не буду приводить примеры употребления этого слова Ахматовой, только процитирую Иосифа Бродского, писавшего об Анне Андреевне в статье, названной цветаевской строчкой "Муза плача": "Эхо, <…> подчиняющееся разноголосице предметов, в итоге приводит их к единому знаменателю: оно перестает быть формой и оборачивается нормой речи".
на закате и на рассвете
Смотрит в комнату старый клен
И, предвидя нашу разлуку,
Мне иссохшую черную руку,
Как за помощью, тянет он.
- "Из письма к NN" в заметках Ахматовой о "Поэме": "… Осенью 1940 года, разбирая мой старый (впоследствии погибший во время осады) архив, я наткнулась на давно бывшие у меня письма и стихи, прежде не читанные мною ("Бес попутал в укладке рыться…"). Они относились к трагическому событию 1913-го года, о котором повествуется в "Поэме без героя". Тогда я написала стихотворный отрывок "Ты в Россию пришла ниоткуда" в связи со стихотворением "Современница". Вы даже, может быть, еще помните, как я читала Вам оба эти стихотворения в Фонтанном Доме в присутствии старого шереметевского клена ("А свидетель всего на свете…")".
А в 1963 году Ахматова написала небольшое стихотворение, которое так и назвала: "При непосылке поэмы":
Приморские порывы ветра,
И дом, в котором не живем,
И тень заветнейшего кедра
Перед запретнейшим окном…
На свете кто-то есть, кому бы
Послать все эти строки. Что ж!
Пусть горько улыбнутся губы.
А сердце снова тронет дрожь.
Лидия Корнеевна Чуковская в своих "Записках" пишет, что письмо к NN обращено к ней. Может быть. Но поэтические строчки объемнее. "Предвидя нашу разлуку…" - это может быть и воспоминанием о Борисе Анрепе и о Владимире Гаршине, кому, кстати, и были первоначально посвящены две последние части "Поэмы". А может быть, прощание с самим Фонтанным Домом, написанное под влиянием того, что в начале 50-х годов Арктический институт, который занимал часть дома, попросил всех жильцов выехать из него. Последней оставалась 44-я квартира, в которой жили Пунины. К этому времени кроме Ахматовой там жила Ирина Пунина с мужем и дочерью. Ирину Николаевну Пунину несколько раз приглашали смотреть небольшие квартирки, предлагая ей переехать без Ахматовой, цинично говоря, что если "старуха останется одна, она долго не проживет". Они переехали все вместе на улицу Красной Конницы (бывшая Кавалергардская), в дом 4 - недалеко от Таврического сада, от "Башни" Вячеслава Иванова. В доме 20 по этой улице в свое время жил Недоброво…
А земля под ногой гудела,
И такая звезда глядела
В мой еще не брошенный дом
…
Это где-то там - у Тобрука,
Это где-то здесь - за углом.
- Предчувствие надвигающейся на Россию войны, которая вовсю уже свирепствовала в Европе - "где-то там - у Тобрука". Тобрук тоже держал осаду, но с апреля по декабрь 1941 года.
Ты не первый и не последний
Темный слушатель светлых бредней,
Мне какую готовишь месть?
Ты не выпьешь, только пригубишь
Эту горечь из самой глуби -
Этой нашей разлуки весть.
Не клади мне руку на темя -
Пусть навек остановится время
На тобою данных часах.
Нас несчастие не минует,
И кукушка не закукует
В опаленных наших лесах…
- Л. К. Чуковская пишет, что под "Решкой", подаренной ей Ахматовой в Ташкенте в 42-м году, стояло посвящение В. Г. Гаршину, а эпилог был посвящен "Городу и другу". Но после разрыва с Гаршиным Ахматова, помимо того, что сняла посвящения, изменила и стихи. Было:
Ты мой грозный и мой последний
(Ты не первый и не последний)
Светлый слушатель темных бредней,
Упованье, прощенье, честь!
(Мне какую готовишь месть?)
Предо мной ты горишь, как пламя,
Надо мной ты стоишь, как знамя,
И целуешь меня, как лесть.
Положи мне руку на темя, -
Пусть теперь остановится время
На тобою данных часах.
И кукушка не закукует
В опаленных наших лесах.
Характерно "Пусть теперь остановится время". Помните в "Фаусте": "Остановись, мгновенье, ты прекрасно…"? И одновременно в этих строчках слышится спокойное принятие несчастья как данности. Недаром трагедию надо играть сухо, то есть без лишних эмоций.
А в цикле "Шиповник цветет" появилось стихотворение, написанное в 1945 году, после разрыва с Гаршиным:
…А человек, который для меня
Теперь никто, а был моей заботой
И утешеньем самых горьких лет, -
Уже бредет, как призрак, по окраинам,
По закоулкам и задворкам жизни,
Тяжелым одурманенный безумьем,
С оскалом волчьим…
Как пред тобой я тяжко согрешила.
Оставь мне жалость хоть…
О Владимире Георгиевиче Гаршине пишут мало или под влиянием отношения к нему Ахматовой после разрыва - плохо. Но, как говорят люди, хорошо знавшие их отношения, человек он был замечательный, но несчастный.
Последние годы перед войной он был для Анны Андреевны самым близким человеком. Но у Владимира Георгиевича было два сына и психически больная жена, которая говорила ему, что он может уходить, но в тот же день она покончит жизнь самоубийством.
Когда в 1940 году Ахматова, заболев, думала, что умрет, в стихотворении "Соседка из жалости два квартала…" она писала о Гаршине:
А тот, чью руку я держала,
До самой ямы со мной пойдет.
Достаточно посмотреть на фотографии Ахматовой после 35-го года. В семье Пуниных жилось несладко. Она заболела базедовой болезнью; есть страшная фотография Ахматовой тех лет: с больными, выпученными глазами, уже очень немолодая, несчастная женщина. А на лбу под знаменитой челкой развивался, как говорят, рак кожи. Анна Евгеньевна Аренс, которая была домашним врачом Анны Андреевны, положила ее в Мариинскую больницу, где в феврале 1937 года Ахматова познакомилась с Гаршиным. Он был врачом. Профессором. Был феноменально вежлив, его отличали изысканные манеры. До войны выглядел холеным и барственным. "Это был трогательный и милый человек, - вспоминает Ирина Пунина, - с такой необычной деликатностью, которая казалась уже тогда музейной редкостью".
И Гаршину, и Ахматовой было уже под пятьдесят. Но его забота, ежедневные посещения с цветами и чтением стихов покорили ее. Он был прекрасным собеседником, сам писал стихи, хорошо знал живопись и был страстным поклонником ее поэзии. Все это импонировало Ахматовой, и постепенно больничное знакомство перешло! в дружбу.
После больницы Ахматова на два месяца уехала в Москву, а когда вернулась, опять стала жить в пунинском кабинете, несмотря на внутренний с Пуниным разрыв.
В доме у Ахматовой Гаршин стал бывать с лета 1937 года. Запись, сделанная Пуниным в дневнике 20 сентября того года: "Как-то пришел домой, узнал, что у Ани был проф. Гаршин. <…> некоторое время спустя Аня рассказывает не совсем пристойный анекдот. Я подозрительно: "Это тебе Гаршин рассказал?" Аня находчиво: "Нет, один незнакомый в трамвае". Диалог между Пуниным и Ахматовой пронизан взаимной иронией. К тому времени она постепенно стала оживать.
Гаршин ее боготворил. Приходил к ней каждый день, в судках носил еду. Принимал, как пишут знавшие его, все дела Анны Андреевны близко к сердцу. Говорил Лидии Корнеевне Чуковской: "Я эти два года ее на руках несу". Здесь и поддержка в быту, и медицинское наблюдение, и переписывание стихов, и спасение от одиночества. Гаршин ходил с ней по ее делам, по магазинам, они вместе гуляли, часто бывали в музеях, особенно в Эрмитаже, ведь Владимир Георгиевич сам был коллекционером и обожал рассказывать о своих любимых экспонатах.
Он был патологоанатомом. Эту специальность называют философией медицины, она отвечает на вопрос "почему?".
В сентябре 1938 года произошел окончательный разрыв Ахматовой с Пуниным, но она осталась жить в его квартире. Интересно понять, как они все уживались. По воспоминаниям Ирины Пуниной, к этому времени в квартире жило десять человек. Столовая была давно занята Смирновыми (их было четверо), и, кстати, только Гаршину удалось "приручить" своенравную, малообразованную Смирнову, и она, по его просьбе, разогревала и подавала Анне Андреевне еду (Гаршин за все это платил). Ахматова переехала из бывшего кабинета Николая Николаевича в детскую. В кабинете жили Ирина Пунина с мужем Генрихом Каминским, у них в 1938 году родилась дочь Аня. Все остальные разместились в большой комнате, где был отгорожен кабинет для Пунина. Остальные это: Пунин, Анна Аренс и ее племянник Игорь. А когда из лагерей возвращался Лева, для него давно, еще с двадцатых годов, был отгорожен уголок в коридоре. Ирина Пунина пишет, что к 1938 году "впервые Акума жила одна и была обслужена и окружена подчеркнутым вниманием".
Даже когда началась война, начались бомбежки и чтобы далеко не ходить в бомбоубежище, Анна Андреевна переехала жить к Томашевским, а потом, чтобы не подниматься к ним вверх по лестнице, спала на диване в дворницкой - и туда каждый день приходил Гаршин и приносил ей еду. Когда Анна Андреевна эвакуировалась, Гаршин, по воспоминаниям Зои Томашевской, приходил к ним, чтобы только молча посидеть на ахматовском диване. Однажды он, узнав, что они потеряли карточки, спас их от голодной смерти, подарив мешок овса, а Рыбаковым - еще одним друзьям Ахматовой - принес литр спирта, который они обменивали на хлеб - и тоже спаслись от голодной смерти.
Характерна дневниковая запись Пунина от 25 сентября 1941 года: "Днем зашел Гаршин и сообщил, что Ан.1 послезавтра улетает из Ленинграда. <…> Сообщив это, Гаршин погладил меня по плечу, заплакал и сказал: "Ну вот, Николай Николаевич, так кончается еще один период нашей жизни". Он был подавлен. Через него я передал Ан. записочку: "Привет, Аня, увидимся ли еще когда или нет. Простите; будьте только спокойны. б. К. -М."2.
В блокаду, 10 октября 1942 года, жена Гаршина умерла на улице от инфаркта. Когда ее нашли, она была наполовину съедена крысами. Гаршин тяжело это перенес. Сыну Алексею он пишет на фронт: "Не стало мамы, самого лучшего, самого чистого человека, которого я знал. И остался я бобылем. Сразу состарился. Только Ты у меня. Если бы не Ты, я бы умер, нечем мне жить".
Время от времени Гаршину стала являться его покойная жена и запрещала жениться на Ахматовой. А сыну Гаршин пишет о "той напряженной психической жизни, которая, по-моему, непременно должна быть у каждого настоящего человека в наше время".
"… Вчера получила открытку от Гаршина. Он был психически болен и не писал мне 5 месяцев". А 24 июня 1943 года этому же адресату: "… Он работает с 7,5 часов утра до 11 часов вечера без выходных дней <…> и вообще представляет из себя то, что принято называть скромным словом герой. Тем не менее все неотступно спрашивают: "Почему ваш муж не может устроиться?" Или: "Разве ему не полагается отдых?" и так без конца". "Живу в смертельной тревоге за Ленинград, за Владимира Георгиевича", - пишет она Харджиеву. А на своей книжке стихов, которую она послала Гаршину, Ахматова написала: "Моему другу В. Гаршину с любовью его Анна 20 июля 1943 г. Ташкент".
Ничто не предвещало разрыва. Гаршин писал ей, что для него страшнее голода в первую зиму блокады была разлука с Ахматовой. Ахматова в 42-м году в Ташкенте написала провидчески:
Глаз не свожу с горизонта,
Где метели пляшут чардаш…
Между нами, друг мой, три фронта:
Наш и вражий и снова наш.
Я боялась такой разлуки
Больше смерти, позора, тюрьмы.
Я молилась, чтоб смертной муки
Удостоились вместе мы.
В Ташкенте же Гаршину были посвящены стихи: "Справа раскинулись пустыри" и "С грозных ли площадей Ленинграда", где в черновике была строчка "… твоей добротой несравненной". В блокаду Владимир Георгиевич жил очень насыщенной жизнью. Он был главным патологоанатомом Ленинграда, написал прекрасную статью "Там, где смерть помогает жизни", в которой прослеживает причины и следствия особенных блокадных болезней. Он очень изменился внутренне. В его воспоминаниях есть удивительные слова о том, что на ленинградцах, перенесших блокаду, лежит особая печать, у них остался рубец. И затем: "Странно, но этот рубец как-то выпрямил нас". Можно до сих пор встретить в Петербурге этих особенных старух - прямых, высушенных, которые с неизменными своими кошелками едут в автобусе или трамвае.
Но Гаршина блокада надломила психически. В письмах к друзьям он много рассказывал о смерти жены, о том, что она умерла на улице, когда несла ему овсяную кашу, как ее, мертвую, объели крысы; просит понимания в том, что так скоро после ее смерти сделал предложение Анне Андреевне. Весной 1943 года он попросил ее взять его фамилию. Она согласилась и с тех пор называла его своим мужем.
Пунин, хорошо знавший Ахматову, записал в своем дневнике в феврале 1944 года: "По-прежнему (как летом) говорила о Гаршине - "мой муж". Я не очень понимаю, что это значит. Это все-таки "комедь", как говорит маленькая Ника. <…> "Мой муж", вероятно, для того, чтобы я ни на что не рассчитывал. Я ни на что и не рассчитываю. Помню ее как "звезду". И все. "Точка", - говорил Нагель".
Не дождавшись вызова от Гаршина, Анна Андреевна 13 мая 1944 года прилетает из Ташкента в Москву, откуда несколько раз говорит с Гаршиным по телефону.
А Гаршин пишет сыну: "Ожидаю приезда Анны Андреевны, человека душевно близкого мне. Несколько волнуюсь - ведь прошло более двух лет, как она уехала, многое изменилось, а главное, и я изменился".
Гаршин ждал получения квартиры, где они жили бы с Анной Андреевной, но "дело с квартирой, по-видимому, безнадежно, - пишет он 20 мая 1944 года своему сыну, - и это меня угнетает. Сил у меня мало, здоровье очень подорвано… В самые близкие дни приезжает Анна Андреевна, нужно ее устроить здесь, это далеко не просто". Всю блокаду и после Гаршин жил в своей лаборатории - в квартире на Рубинштейна ему снилась его покойная жена… Если бы была квартира, может быть, все сложилось бы по-другому, но квартиру он получил только спустя год.
Как врач, он видел свое разрушенное здоровье. У него обострилась гипертоническая болезнь, он не мог освободиться от чувства вины перед умершей женой, которая последние годы, естественно, страдала от его привязанности к Ахматовой.
Во всяком случае, все отмечали, что получив известие о скором приезде Ахматовой в Ленинград, он выражал больше тревоги, чем радости. А встретив ее, вернулся к своим друзьям и сказал: "Едва ли у нас с ней что-нибудь получится".
Когда 31 мая 44-го года Ахматова вернулась в Ленинград, ей некуда было ехать, как только к Гаршину - своему мужу. Он же, приехав на вокзал, увидел перед собой помолодевшую, здоровую Ахматову, которая королевой вышла из вагона в сопровождении своих друзей, Адмони и Сильман. Он поцеловал ей руку, отвел в сторону, они поговорили, и он спросил: "Куда Вас отвезти?" Эту встречу Эмма Герштейн сравнивала с оскорбительным розыгрышем.
Ахматова уехала к Рыбаковым, потом в течение нескольких недель он приходил к ней ежедневно, как до войны. А потом… был тяжелый разговор, бурная сцена. Крик Анны Андреевны. И больше они не виделись.
"Трилистнике кошмарном":
"Что-то по самые плечи
В землю сейчас уходило".
И у Ахматовой в июне 44-го года в первых стихах, которые зазвучали после приезда:
Лучше б я по самые плечи
Вбила в землю проклятое тело,
Если б знала, чему навстречу,
Обгоняя солнце, летела.
Ахматова убедила себя, что Гаршин сошел с ума. И 13 января 1945 года появилось стихотворение "А человек, который для меня...", которое я уже приводила выше.
В отношения двоих людей бесполезно вмешиваться - все равно картина до конца не проясняется. Тем более, что есть еще и "правда" каждой стороны. Но есть какие-то факты, которые мне здесь хочется привести. После смерти жены Гаршин, умирая от голода, стал ежедневно общаться со своей бывшей знакомой, тоже врачом, Капитолиной Григорьевной Волковой, с которой лет десять до этого они были в ссоре. Сначала общались по работе, потом по дружбе. У нее была теплая комната с печкой. Женская забота и внимание сняли его депрессивное состояние, вызванное смертью жены. Эти встречи начались с 1943 года. Она его спасла. На фотографии, снятой во время войны, у сильно постаревшего Гаршина лицо дистрофика, человека, пережившего ужас блокады и гибель жены. Так выглядели все блокадники, но с точки зрения человека, блокады не пережившего, они были не вполне нормальными.
Но тем не менее, по воспоминаниям К. Г. Волко-вой, впоследствии - жены Гаршина: "Однажды Владимир Георгиевич пришел встревоженный и рассказал, что Анна Андреевна потребовала, чтобы он женился на ней. Он ответил отказом. Анна Андреевна, как он говорил, в истерике упала на пол. Владимир Георгиевич ушел от нее и больше к ней не возвращался". Как говорят, в оправдание своего разрыва с Ахматовой Гаршин приводил стихотворе-ние Баратынского "Признание":
"Притворной нежности не требуй от меня,
Я сердца моего не скрою хлад печальный.
Ты права: в нем уж нет прекрасного огня
Моей любви первоначальной.
Напрасно я себе на память приводил
И милый образ твой, и прежние мечтанья:
Безжизненны мои воспоминанья,
Я клятвы дал, но дал их выше сил.
Я не пленен красавицей другою,
Но годы долгие в разлуке протекли,
Но в бурях жизненных развлекся я душою..."
Осенью 1944 года Гаршин женился на Капитолине Григорьевне Волковой. Она была ровесницей Ахматовой и тоже была профессором, доктором медицинских наук, как и Гаршин. Когда в 1949 году у Гаршина случился инсульт, а впоследствии и рак, она окружила его заботой и вниманием. До самой смерти в 1956 году сознание у него было ясным. Безумным, как считала Ахматова, он не был. Его смерть связалась для Ахматовой с мистическим событием: 20 апреля 1956 года она заметила глубокую трещину на брошке-камее, которую в свое время подарил ей Гаршин. Этот день оказался днем смерти Гаршина.
Спустя годы, несмотря на неизбывную обиду на Гаршина, она назовет его "утешением самых горьких лет".
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Вместо точек Ахматова хотела вставить здесь такие строчки:
А за проволокой колючей,
В самом сердце тайги дремучей,
Я не знаю, который год
Ставший горстью лагерной пыли,
Ставший сказкой из страшной были
Мой двойник на допрос идет.
А потом он идет с допроса -
Двум посланцам девки безносой
Суждено охранять его.
И я слышу даже отсюда
(Неужели это не чудо?)
За тебя я заплатила
Чистоганом,
Ровно десять лет ходила
Под наганом,
Ни налево, ни направо
Не глядела.
А за мной худая слава
Шелестела.
- Звук своего голоса, а вместе с ним и собственный слух приобретают почти магическую силу в пространстве, в котором звук и слух сливаются. Кстати, "голос" - одно из любимейших слов в поэтическом словаре Ахматовой.
В "Заметках к "Поэме без героя" Ахматова писала: "… Там в Поэме у меня два двойника. В Первой части - "петербургская кукла, актерка", в Третьей - некто "в самой чаще тайги дремучей". 31 мая 1962 года".
Здесь примечателен год записи - 1962. Дело в том, что в этом же году появилось стихотворение Иосифа Бродского, где были такие строчки:
"Прошел январь за окнами тюрьмы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Лицом поворотясь к окну
еще ты пьешь глотками теплый воздух,
а я опять задумчиво бреду
с допроса на допрос по коридору
в ту дальнюю страну, где больше нет
ни января, ни февраля, ни марта".
Мой двойник на допрос идет,
А потом он идет с допроса
("с допроса нa допрос")
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
("ни января, ни февраля, ни марта")
Конечно, это только пример того, какую роль в "Поэме без героя" играют чужие цитаты, как множатся от них образы. Ведь за этим "двойником" в лице Бродского можно увидеть и Осипа Мандельштама, и Николая Пунина, и Льва Гумилева, и миллионы других, о которых Ахматова писала в своем "Реквиеме".
И все же, как следует из воспоминаний Лидии Корнеевны Чуковской, ахматовские строчки оказались вписаны в "Поэму" в июне 1959 года. А Лидии Корнеевне, по словам Пунина, нужно верить: потому что если на столе было два пирожных, то она запишет потом, что было только два, а не три и не шесть. Иногда, чтобы сбить с толку Лидию Корнеевну и оправдать в ее глазах свое прозвище "сумасшедший завхоз", Пунин, как говорят, входил без стука к Ахматовой, когда там была Чуковская. Она и Ахматова тихо читали друг другу стихи, склонившись головами, а Пунин говорил грубым голосом: "Анна Андреевна, теперь Ваша очередь таскать дрова!" - к ужасу Лидии Корнеевны…
В декабре того же 1962 года Ахматова продолжила запись: "И наконец произошло нечто невероятное: оказалось возможным раззеркалитъ ее, во всяком случае по одной линии. Так возникло "Лирическое отступление" в Эпилоге и заполнились точечные строфы "Решки". Стала ли она понятнее - не думаю! Осмысленнее - вероятно. Но по тому высокому счету (выше политики и всего…) помочь ей все равно невозможно".
"раззеркалить". Прошел 20-й съезд партии, на котором был развенчан культ Сталина. Наступила видимость оттепели и стало возможным вписать в текст "Поэмы" строчки о "лагерной пыли".
"Ставший горстью лагерной пыли" - помимо прямого смысла о погибших в ГУЛАГе миллионах, в этой строчке эхом отдаются слова Берии, который, по воспоминаниям, на допросах любил приговаривать: "В лагерную пыль сотру!"
Строчки "За тебя я заплатила чистоганом…" возникли у Ахматовой как страшная песенка в годы гонений после ждановского постановления. А в 1959 году она написала:
Это и не старо и не ново,
Ничего нет сказочного тут,
Так меня тринадцать лет клянут.
А не ставший моей могилой,
Ты, крамольный, опальный, милый,
Побледнел, помертвел, затих.
Ты, гранитный, кромешный, милый.
Но, поменяв их на "крамольный, опальный", Ахматова приближает Ленинград к современной истории. "Кромешный", "крамольник" - это все пушкинские слова. В 1918 году столицей стала Москва, и Петербург стал опальным, а "крамольный" перекликается эхом с "Реквиемом":
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
Я с тобою неразлучима,
Тень моя на стенах твоих,
Отраженье мое в каналах…
- "Тень моя на стенах твоих" конечно, имеется в виду Петербург-Ленинград, его музеи, Фонтанный Дом и другие дома, где жила за свою долгую жизнь Ахматова. И если можно разлучиться с человеком, то с городом - никогда. Когда после постановления 1946 года Анна Андреевна в сентябре того же года жгла свой архив, то среди других рукописей она сожгла написанное прозой свое впечатление о послевоенном Ленинграде - "Моя с ним встреча". Ахматова прекрасно знала и парадный город, и его окраины. "Я петербургская каменная тумба", - сказала она как-то Томашевской, имея в виду чугунные и каменные тумбы у ворот для привязи лошадей. Эти тумбы стоят у некоторых петербуржских домов и сейчас, потому что выкорчевать их оказалось невозможно.
Где со мною мой друг бродил…
- В ташкентской редакции стояло:
Звук шагов в Эрмитажных залах
И на гулких дугах мостов.
комиссаром при Русском музее и Эрмитаже.
Брак Анны Андреевны с Пуниным длился с 1923 по 1938 год. Все, кто хорошо знал и Анну Андреевну, и Пунина, вспоминают об их непростых отношениях. После разрыва с Шилейко Ахматовой, привыкшей быть бездомной и безденежной, показалось даже, что она влюблена в Пунина, но она пришла в дом, где жили его брошенная жена с дочкой. Хозяйство было общим. Ахматову до 40-го года не печатали. И недаром после ее смерти, на суде по поводу архива, Ирина и Аня Пунины все время повторяли: "Акума ела наш хлеб".
У Ахматовой есть характерные строчки: "Чужих мужей вернейшая подруга и многих безутешная вдова".
В стихотворении "Опять подошли незабвенные даты", написанном летом 1944 года, после разрыва с Гаршиным, есть строчки: "И даже сегодняшний ветреный день / Преступно хранит прошлогоднюю тень…" Поскольку в стихах у Ахматовой образы двоятся, троятся, просвечивают друг сквозь друга, то "незабвенные" и "проклятые" даты напоминают о разрыве в 1920 году с Шилейко, в 1938 году - с Пуниным, в 1944-м - с Гаршиным.
В черновиках "Поэмы" сохранились строки:
Забывала, представь, навсегда.
Я таких забывала, что имя
Их не смею теперь произнесть,
Так могуче сиянье над ними
Превратившихся в знамя и честь.
Эти строчки Ахматова написала в марте 1961 года, и они перекликаются с эхом голосов из "Пролога": "Имя мое мне сейчас произнесть / Смерти подобно…", "Не таких я на смерть провожала. / Не такого до сих пор виню".
Может быть, отношения с Пуниным сложились бы легче и проще, если бы не эта общая квартира в Фонтанном Доме, но тогда Ахматова не написала бы одно из трагических стихотворений:
Я пью за разоренный дом,
За одиночество вдвоем…
И потом я думаю, что Ахматова с детства привыкла относиться к сложным семейным отношениям спокойно. Например, еще до развода родителей к ним в дом приходил незаконный сын отца - Леонид Галахов. А после развода отец Ахматовой, Андрей Антонович Горенко, жил в гражданском браке с другой женщиной еще лет 20-25, и Аня часто гостила у отца в Петербурге. А через несколько месяцев после рождения Левы у Николая Гумилева родился сын от актрисы Высотской, который в 30-е годы приходил к Ахматовой в гости…
Что это: высшая мудрость, терпение, всепреемлемость, равнодушие или неумение бороться с бытом? Или же, по строчкам Гумилева, "Ее душа открыта жадно / Лишь медной музыке стиха…"
В черновиках "Поэмы" были строчки, относящиеся к разрыву с Пуниным:
Я ушла, не дождавшись чуда,
В сентябре, в ненастную ночь,
Старый друг не спит и бормочет,
Что теперь больше счастья хочет
Анна Андреевна рассказывала Лидии Чуковской про возникновение этих строчек и про разрыв с Пуниным (у которого к этому времени уже был роман с Тотей Изоргиной). Однажды Ахматова сказала за общим столом Анне Евгеньевне Аренс: "Давайте обменяемся комнатами". До этого Анна Андреевна жила в кабинете Пунина. Тот попенял: "Вы хоть годик еще подождали бы", - а потом, выходя из комнаты, процитировал лермонтовские строчки: "Едет царевич задумчиво прочь, / Будет он помнить про царскую дочь!"
Пунин в шутку называл Анну Андреевну "морской царевной", намекая на царские амбиции маленькой героини "У самого синего моря" ("Когда я стану царицей / Выстрою шесть броненосцев / И шесть канонерских лодок / Чтобы бухты мои охраняли / До самого Фиолента…")
У Пунина бывали романы и раньше - например, в 20-е годы с Лилей Брик, которая, как говорят, хотела его на себе женить. После разрыва с Ахматовой он женился на Марте Андреевне Голубевой, но продолжал жить в Фонтанном Доме. В быту был очень экспансивен, дома, как я уже говорила, его звали "сумасшедший завхоз". Его любимое выражение "Не теряйте отчаяния!" стало ахматовской поговоркой.
Его "Дневники" - замечательное чтение. Помимо всего прочего по ним видно, как ломает советская система такого талантливого человека, каким был Николай Николаевич Пунин.
Где могу я рыдать на воле
Над безмолвьем братских могил.
- На этом кладбище лежат многие персонажи Первой части. В 1936 году там, например, был похоронен Михаил Кузмин. А в 1944 году со Смоленского кладбища на Волковом Поле на Литературные мостки был перенесен прах Александра Блока. Ахматова говорила, что после смерти она хотела бы лежать рядом с Блоком. В одних воспоминаниях есть запись, как Ахматова, когда хоронили Блока, упала на могилу и долго рыдала.
В 1915 году на Волковом кладбище был похоронен отец Ахматовой - Андрей Антонович Горенко. За 10 дней до смерти (он умер от сердечного приступа) она приехала в Петербург ухаживать за ним и потом остро переживала его смерть.
Сколько всего ленинградцев погибло в блокаду - до сих пор нет точных цифр. В конце 60-х годов мы снимали Волково кладбище для фильма "Дневные звезды". Фильм был художественный, но эти кадры документальные: на кладбище было много народу, и русских, и иностранцев. Почти все плакали. Этот финал фильма был тогда снят по цензурным соображениям, но кадры эти и сейчас вызывают у зрителей слезы.
Но "безмолвье братских могил" - это и те безымянные могилы погибших в ГУЛАГе, о которых Ахматова говорила:
Непогребенных всех - я хоронила их,
Я всех оплакала, а кто меня оплачет?
аплодисментов:
…Да что там имена! Захлопываю святцы,
И на колени все! - багровый хлынул свет.
Рядами стройными выходят ленинградцы,
Живые с мертвыми: для славы мертвых нет.
О любви, измене и страсти,
Сбросил с крыльев свободный стих,
И стоит мой Город "зашитый"…
- "Город "зашитый" - военный период Ленинграда. И хоть о блокадном Ленинграде написано много, мне здесь хочется привести записи самой Ахматовой о первых месяцах войны: "В блокаде (до 28 сентября 1941). Первый день войны. Первый налет. Щели в саду - Вовка у меня на руках (Вова Смирнов - сын соседки. - А. Д.). Литейный вечером. Праздничная толпа. Продают цветы (белые). По улице тянется бесконечная процессия: грузовики и легковые машины. Шоферы без шапок, одеты по-летнему, рядом с каждым - плачущая женщина. Это ленинградский транспорт идет обслуживать финский фронт. Увоз писательских детей. Сбор в… переулке у союза. Страшные глаза неплачущих матерей.
"Петра" Растрелли и статуй в Летнем саду. Первый пожар. Я - по радио из квартиры М. М. Зощенко.
Тревога каждый час. Город "зашивают" - страшные звуки".
Тяжелы надгробные плиты
На бессонных очах твоих.
- Когда Ахматова вернулась в Ленинград, он был разрушен, стекла выбиты, вместо них - доски. "Зашитые" досками монументы, витрины, окна. Скульптуры Летнего сада были закопаны в земле. У Ахматовой есть прекрасное стихотворение "Ноченька" об одной из этих скульптур.
О, горе мне! Они тебя сожгли…
О, встреча, что разлуки тяжелее…
Здесь был фонтан, высокие аллеи,
Заря была себя самой алей,
И первый поцелуй…
- писала Ахматова в 1945 году.
"Бессонные очи" города - это круглосуточная служба ПВО, дежурство на крышах во время бомбежки, чтобы гасить фугаски (есть фотография, где среди других на крыше со шлангом стоит Шостакович), это и круглосуточная работа радио.
Мне казалось, за мной ты гнался,
В блеске шпилей, в отблеске вод.
Не дождался желанных вестниц…
Над тобой - лишь твоих прелестниц,
Белых ноченек хоровод.
"Эпилог" был первоначально посвящен "Городу и другу". В этом словосочетании есть и соединение: город-друг, и разъединение: есть город и есть друг. Гаршин всю блокаду оставался в Ленинграде. О нем постоянно думала Ахматова, живя в Ташкенте.
"В блеске шпилей" - уже после отъезда Ахматовой из Ленинграда альпинисты маскировали знаменитые ленинградские шпили, чтобы их блеск не привлекал немецких летчиков. Первыми замаскировали шпили Адмиралтейства и Инженерного замка. На них надели брезентовые чехлы. Поздней осенью 1941 года были закрашены серой краской купола Исаакиевского собора и шпиль Петропавловской крепости.
А веселое слово - дома -
Никому теперь не знакомо,
Все в чужое глядят окно.
И изгнания воздух горький,
Как отравленное вино.
- И если сравнить (хотя бы по звучанию) эти строчки с кузминскими из "Форели":
А законы у нас в остроге.
Кровь за кровь, за любовь - любовь…
Мы берем и даем по чести,
Нам не надо кровавой мести…
От зарока развяжет Бог, -
"веселого слова" не слышно, потому что и наш дом - это острог. Чтобы закончить "кузминскую тему", хочу добавить, что судя по Первой части "Поэмы", отношение к нему у Ахматовой было негативное. На самом деле это не так. Иосиф Бродский говорил, что к стихам Кузмина Анна Андреевна относилась очень хорошо. По поводу же "Поэмы" многие говорили, что строфа эта взята у Кузмина и что кузминская строфа более авангардна. Это доходило, конечно, и до Ахматовой. Бродский же добавляет, что "музыка ахматовской строфы абсолютно самостоятельна: она обладает уникальной центробежной энергией. Эта музыка совершенно завораживает. В то время как строфа Кузмина в "Форели" в достаточной степени рационализирована".
В 20-е годы Кузмин примкнул к кружку Анны Радловой, которую Ахматова не признавала. Может быть, именно тогда - на какое-то время - у Ахматовой сложилось негативное к нему отношение. Тем более, что в то время Кузмин называл Ахматову "поэтом местного, царскосельского значения". Эту фразу охотно подхватил Пунин, дразня ею Ахматову.
"Кто в Ташкенте, а кто в Нью-Йорке". Об эмиграции первой волны достаточно много написано. И у самой Ахматовой немало на эту тему строчек: "Не с теми я, кто бросил землю…" Или, как она писала в "Реквиеме":
Нет, и не под чуждым небосводом
И не под защитой чуждых крыл.
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Все вы мной любоваться могли бы,
Когда в брюхе летучей рыбы
Я от злой погони спаслась
Словно та, одержимая бесом,
Как на Брокен ночной неслась…
- Как рассказывают, в довоенные годы, увидев, что дочь интересуется Ахматовой, Сталин соизволил узнать, что поделывает "монахиня". Ее тут же снова приняли в Союз писателей, разрешили готовить к печати книгу (она и вышла в 1940 году, но о ней сама Ахматова говорила: "Меня там нет"), и специальным самолетом 27 сентября 1941 года она была вывезена из блокадного Ленинграда: - отсюда эти, на мой взгляд, кокетливо-ироничные строки в "Поэме".
В интервью для журнала "Literatura Sovetica" Ахматова говорила: "Из Смольного, где находился главный штаб защиты Ленинграда, был дан приказ о моей эвакуации. Так 28 сентября 1941 г., рано утром, в первый раз в моей жизни, меня посадили в кабину огромной металлической рыбы. <…> Я не знала точно, куда меня везли, и когда показалась Москва, огромная, разбросанная, которую я впервые видела с высоты птичьего полета, я испытала неожиданное радостное волнение".
Я уже писала о фотографии Берггольц и Ахматовой, которая висит у меня на даче. Когда я снималась в "Дневных звездах", где играла Берггольц, то слышала о дневниках Ольги Федоровны, которые она вела до войны и во время блокады. Боясь, что она не выживет в блокаду, Берггольц перед отъездом Ахматовой в эвакуацию доверила ей тайну места хранения этих дневников, спрятанных в жестяной коробке в дровяном сарае. Насколько мне известно, эти дневники до сих пор еще не опубликованы. Несмотря на довольно спокойную жизнь в Ташкенте, даже несколько напоминавшую свободные нравы начала 20-го века ("на Брокен ночной неслась"), жизнь, которую с недоумением и неприятием описала Чуковская в своем "Ташкентском дневнике", Анна Андреевна никогда не забывала тех, кто оставался в блокадном Ленинграде. Она, так же как и Пушкин, никогда не пускала в поэзию ничего суетного из своей обыденной жизни. Все, кто знал ее, говорят, например, о ее юморе и грубоватых иногда шуточках, но в стихах этого нет.
Переплавляя ужас блокадной жизни в поэзию. Ахматова писала:
Нет, я не выплакала их…
Они внутри скипелись сами.
Давно без них, всегда без них.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Без них меня томит и душит
Обиды и разлуки боль.
Их всесжигающая соль.
Но мнится мне: в сорок четвертом,
И не в июня ль первый день.
Как на шелку возникла стертом
"страдальческая тень".
Еще на всем печать лежала
Великих бед, недавних гроз, -
И я свой город увидала
Сквозь радугу последних слез.
"Страдальческая тень" - из шестой главы "Евгения Онегина": "Его страдальческая тень, / Быть может, унесла с собою / Святую тайну…".
Тем не менее, людям, не пережившим блокаду, до конца весь ее ужас осознать, наверное, не дано. Ахматова так и не поняла причины разрыва с Гаршиным. Лидии Корнеевне она говорила: "У меня <…> так было в 44-м году. <…> сделалось трудно жить, потому что я дни и ночи напролет старалась догадаться, что же произошло!"
Впоследствии она вычеркнула Гаршина из собственной жизни, "забыла", но в 1965 году, составляя комментарии к "Поэме", она записала: "Строфы, содержащие трагическое. <…> Решка <…> Рок в собственной биографии. Эпилог I. Ты не первый и не последний (Это нашей разлуки весть!) <…> Как бы холодное констатирование и… всплеск ужаса: Это нашей разлуки весть!".
Но, разгадывая образ "страдальческой тени", за ее силуэтом, как всегда у Ахматовой, можно увидеть и Пунина, и Недоброво, и Шилейко - все "страдальческие тени", так или эдак прошедшие через жизнь Ахматовой на фоне "страдальческой" темы города.
Читатель, наверное, уже обратил внимание, что мои разрозненные комментарии, как и сама "Поэма", кружат, раз за разом уточняясь. Вот и сейчас, после того, как Гаршин отразился в зеркале довольно четко, можно с уверенностью сказать, что "гость из будущего" в первой части - это прежде всего Гаршин, ибо в 40-м году, когда эта часть "Поэмы" начала писаться, он обязательно должен был быть на маскараде, ведь там, по словам Ахматовой, "были все". Но он не мог быть в маске среди ряженых. У Ахматовой в "Прозе о Поэме" можно прочесть: "там <в Фонтанном Доме>, среди таинственных зеркал, за которыми когда-то прятался и подслушивал Павел Первый <…>, оказались неприглашенными ряженые 1941 года". Но ведь Гаршина в то время Ахматова должна была обязательно "пригласить"!
День шел за днем - и то и се
Как будто бы происходило
Обыкновенно - но чрез все
Уж одиночество сквозило…
Мышами, сундуком открытым
И обступало ядовитым
Туманцем…
И уже предо мною прямо
И "Quo vadis?" кто-то сказал,
Но не дал шевельнуть устами,
Как тоннелями и мостами
Загремел сумасшедший Урал…
назад через эту же лужу она переводила Цветаеву, приехавшую в Чистополь из Елабуги устраиваться посудомойкой, "… я высказала Марине свою радость: А. А. не здесь, не в Чистополе, не в этом, утопающем в грязи, отторгнутом от мира, чужом городишке - не в этой полутатарской деревне. "Здешний быт убил бы ее, - сказала я. - Она ведь ничего не может, она совершенно беспомощна. Она бы здесь погибла". - А я, Вы думаете, могу? - резко перебила меня Марина Ивановна". Но этот ответ Цветаевой Чуковская Ахматовой не передала.
Так случилось, что я в одно и то же время играла цветаевскую "Федру" и читала в концертах вместе с оркестром "Реквием" Ахматовой. И я поняла, что на каких-то энергетических слоях они несовместимы. Я от этого соседства буквально заболевала. Не хочу здесь подробно касаться их непростых отношений. Приведу отрывок из ахматовских записных книжек:
"Марина подарила мне:
1) Свою детскую шкатулку (я отдала Берггольц)
2) Брошку (см. ее фотографию) - я ее разбила о пол Мариинского театра
4) Магометанские четки - освященные в Мекке
5) Московский Кремль, с которым я не знала, что делать
6) Переписала своей рукой "Поэму воздуха" в 41 г. и щедро посвящала стихи".
К этому списку можно добавить "и сердце свое в придачу" (так писала Цветаева в стихотворении, посвященном Ахматовой).
И уже предо мною прямо
Леденела и стыла Кама,
И "Quo vadis?" кто-то сказал…
- дорого стоят. В них нежный, прощальный привет "страдалице Марине".
По которой ушло так много,
По которой сына везли,
И был долог путь погребальный
Средь торжественной и хрустальной
От того, что сделалось прахом,
Обуянная смертным страхом
И отмщения зная срок,
Опустивши глаза сухие
Предо мною шла на восток.
- Сейчас, когда и о войне, и о ГУЛАГе написано много, эти строчки могут восприниматься вторично. Но не надо забывать, когда они были написаны. Тогда у людей существовала, говоря словами Твардовского, только "жестокая память" войны и лагерей. А у Ахматовой уже был написан "Реквием".
Россия, идущая на восток, - это не только отступление перед немецким нашествием, но ведь именно туда же - в Сибирь - ссылались миллионы репрессированных. Это - "дорога, по которой ушло так много".
Я думаю, что нет ни одной семьи в России, у которой кто-либо не погиб во время войны или не сгнил в безымянных могилах, простершихся от Урала до Владивостока.
"И отмщения зная срок" - "аз воздам" - не люди мстят - время.
В "Дневных звездах", о которых я уже писала, была сцена видения Поэта: перед гробом убиенного царевича Димитрия стоит его мать, ей приводят убийцу, и она, схватив тот же нож, которым был зарезан ее сын, замахивается… и резкая монтажная перебивка на лицо Поэта - Берггольц, у которой в тюрьме погибли муж и двое нерожденных детей. Глаза смотрят в камеру мудро-иронично, и царица, замахнувшись на убийцу, отбрасывает презрительно нож - мол, разбирайтесь в этих грязных преступлениях сами…
И себе же самой навстречу
Непреклонно в грозную сечу,
Как из зеркала наяву, -
Долгу верная, молодая,
Шла Россия спасать Москву.
- Эти строчки были приписаны Ахматовой позже, в надежде напечатать "Поэму". Хотя ничего "советского" я в них не вижу, как и в ее "военных стихах" - в "Мужестве", например.
А за мною, тайной сверкая
"Седьмая",
На неслыханный мчалась пир…
Притворившись нотной тетрадкой,
Знаменитая ленинградка
Возвращалась в родной эфир.
Ленинграда под управлением Элиасберга. Впоследствии был снят фильм, который назывался "Ленинградская симфония", где я снималась в маленькой роли студентки под собственной фамилией - там была сцена в студенческом общежитии, когда разыгрывались билеты на этот знаменитый концерт.
Но в строчках о "Седьмой" таится неизмеримо большее, чем просто симфония Шостаковича. Здесь и тетрадка стихов самой Ахматовой под условным названием "Седьмая", которую она везла в Ташкент и там продолжала над ней работать.
Шостаковичу Ахматова посвятила прекрасное стихотворение "Музыка" и в записной книжке отметила: "Можно ли сделать такое со словом, что он делает со звуком?"
…я, конечно, взялась за непосильный труд. Эти заметки бесконечны. Отчасти, помимо всего прочего, мешает неравенство, неравновеликость по объему трех частей "Поэмы". Кажется, что надо отдавать предпочтение Первой части, что я и сделала, но в сжатых строчках "Решки" и "Эпилога" заложено так много, что я только прикоснулась и обозначила темы.
Считается, что в Первой части прослеживается суд над беспечным поколением, которое не услышало гула времени, приближения катастрофы и не попыталось отвратить ее.
…
Время, неподвластное человеку, вершит суд над историей, а Поэт - у времени в плену.
Трагедии 30-х и 40-х годов отодвигают, вернее - заслоняют собой трагизм событий 1913 года. Поэтому о неравенстве трех частей "Поэмы" говорить не приходится.
Ахматова знала, что она одарена трагическим даром, трагическим мировосприятием, знала, что через себя способна передать эпоху. Отсюда ее уверенность и жесткость - она знает "начала" и "концы", знает "тьму" и "свет". Отсюда переход от лирического "я" до хорового трагического "мы" - "загремим мы безмолвным хором".
Боюсь, дорогой читатель, что все мои комментарии к "Поэме" ее мало проясняют. Она - "вещь в себе". Недаром и сама Ахматова поначалу пыталась ее разъяснять, а потом оставила это занятие.
"Дневниках" у Корнея Чуковского осталась запись: "30 июня 1955 Ахматова приехала ко мне… Как всегда, очень проста, добродушна и в то же время королевственна. Вскоре я понял, что приехала она не ради свежего воздуха, а исключительно из-за своей поэмы. Очевидно, в ее трагической, мучительной жизни поэма - единственный просвет, единственная иллюзия счастья. Она приехала - говорить о поэме, услышать похвалу поэме, временно пожить своей поэмой. Ей отвратительно думать, что содержание поэмы ускользает от многих читателей, она стоит за то, что поэма совершенно понятна, хотя для большинства она - тарабарщина. Ахматова делит мир на две неравные части: на тех, кто понимает поэму, и тех, кто не понимает ее".
А Вы, дорогой читатель, к какой части себя причислили бы?
И поскольку я актриса - для меня чужие слова - свои, приведу оценку "Поэмы", данную Лидией Корнеевной Чуковской в ее "Записках об Анне Ахматовой". Цитата эта точнее выразит то, что я чувствовала много лет назад, когда прочитала поэму в первый раз:
"Впервые Анна Ахматова прочитала мне кусок поэмы в Ленинграде, в 1940 году.
Я была в такой степени ошеломлена новизной, что спросила у автора:
В следующую секунду я поняла все неприличие своего вопроса. Конечно, это - Ахматова, но какая-то новая, другая Ахматова.
В чем же новизна - не темы, не содержания - а самого стиха?
Не только в мощном, открытом напоре ритмической волны, сменившем дробность и сдержанность ритма. Но и в сочетании необыкновенной конкретности приемов изображения - с отвлеченностью изображаемого. Желтой люстры безжизненный зной, перо, задевшее о верх экипажа, муравьиное шоссе - все эти, по определению Пастернака, "прозы пристальной крупицы", которые в стихотворениях Ахматовой служили созданию реальности - в "Поэме", оставшись столь же конкретными, одевают плотью, овеществляют невещественное, отвлеченное. Материализован не только хоровод призраков: на наших глазах материализуются и понятия.
И была для меня та тема
На полу, когда гроб несут…
Ахматова сама, как и ее героиня, смотрит "смутно и зорко"; это тот же пристальный взгляд, какой был у нее прежде, но устремлен он на нечто "смутное", зоркостью своей он фиксирует не черты природы и человека, не облака, вылепленные грубо, не глыбы айсбергов, не голос или глаза, нет, он овеществляет отвлеченности: век, время, романтизм, процесс памяти. Ахматова как бы трогает рукой звук, цвет, мысль, чувство, самую память. От этого резкого столкновения конкретного с отвлеченным, понятия с раздавленным цветком - и рождается то зеленое бесовское пламя, которое там и здесь вспыхивает в поэме; та новая гармония, которая ранит и пленяет слух".
Вот, дорогой читатель, пора прощаться. Вы, может быть, недоуменно спросите: "А в чем же заключается Ваша актерская работа, если у Вас сплошные цитаты и присвоение чужих знаний?" В процессе работы только в нем. Перевести на свой актерский язык все, что услышано, прочитано, угадывается. Я бы могла написать по целому тому о каждой своей роли, но не о результате, конечно, а о том, что "попадалось" во время работы над ролью.
Мне все время хочется извиниться: мол, взялась не за свое дело. Но в том то и весь фокус, что это мое дело, моя актерская "кухня" знать про то, что ты будешь играть, "все". Потом это знание забывается, оно уходит в подсознание, и начинается второй этап работы - "игра". Но это уже другая тема, а мне еще надо съездить и купить билет в Ленинград, простите, теперь уже - в Петербург, чтобы выйти на сцену Филармонии и озвучить гениальные строки Ахматовой, и потом я еще хотела…
1 Так Пунин называл Ахматову в письмах, дневниках и в быту.
2 Ахматова называла Пунина Котий-Мальчик. В данном случае "б. К. -М." - бывший Котий-Мальчик.