На длинных волнах
1
Еще в сборнике "Из шести книг", появившемся перед войной, читатель мог заметить по новым стихам (их было около тридцати), что перед ним и прежняя, знакомая Ахматова, и в то же время - не прежняя и не знакомая.
Исчезла многоликость лирического героя, переодевание56.
С тридцатых годов лирический герой Ахматовой полностью сливается с автором. Я - это сам поэт. И характер, проглядывающий сквозь любовную лирику, сквозь признания, раздумья и излияния, - это характер самого, поэта.
Вплоть до последнего дня жизни стихи Ахматовой выстраиваются в длинный монолог. Монолог-автопортрет. Монолог, открывающий нам характер огромного духовного потенциала.
Новое я ее стихов вдумчивый и прозорливый читатель воспринял не только как источник поэтических излучений. Он явственнее, отчетливее ощутил личность. И обаяние этой личности все сильнее просвечивало сквозь стихи.
Одновременно исчезал прямой драматургический диалог. Но в иных стихах тянулся еще как бы диалог.
Не недели, не месяцы - годы
Расставались. И вот наконец
Холодок настоящей свободы
И седой над висками венец.
Больше нет ни измен, ни предательств,
И до света не слушаешь ты,
Как струится поток доказательств
Несравненной моей правоты.
("Разрыв")
Диалог повис в воздухе. Поток доказательств не дошел до того, кому предназначался. Очевидно, неизбежна была развязка обострившихся, ожесточивших обе стороны отношений со столь явственной печатью Достоевского:
Нам, исступленным, горьким и надменным...
Диалог насильственно превратился в монолог. И монолог упрямо сжат в одну точку - несостоявшегося разговора.
"От тебя я сердце скрыла, словно бросила в Неву... Прирученной и бескрылой я в дому твоем живу".
И как раз потому, что отпала жажда разговора вдвоем, монолог приоткрывает сокровенное я поэта.
Только... ночью слышу скрипы.
Что там - в сумраках чужих?
Шереметевские липы...
Перекличка домовых...
Осторожно подступает,
Как журчание воды,
К уху жарко приникает
Черный шепоток беды -
И бормочет, словно дело
Ей всю ночь возиться тут:
"Ты уюта захотела,
Знаешь, где он - твой уют?"
("От тебя я сердце скрыла...")
Подобных у стихов-размышлений становится все больше. Но и в стихах чисто монологического строя тонкий слух может уловить иногда отдаленный, иногда еле слышный диалогический тон.
А в книгах я последнюю, страницу
Всегда любила больше всех других, -
Когда уже совсем неинтересны
Герой и героиня, и прошло
И, кажется, сам автор
Уже начало повести забыл
("А в книгах я последнюю страницу...")
Вынужденно обрываю цитату посредине фразы (редкий случай в поэзии: предложение занимает двадцать одну строку - целую страницу). Уже по началу фразы мы чувствуем особо доверительную интонацию, как будто у поэта по ту сторону строк находится живой собеседник. И именно ради него, именно в беседе с ним появляется нота юмора, редко звучавшая в прежних стихах, захлестнутых прибоем печалей и радостей. "Но вот сейчас, сейчас все кончится, и автор снова будет бесповоротно одинок, а он еще старается быть остроумным или язвит - прости его господь! - прилаживая пышную концовку".
Быть может, эта доверительная интонация не почуялась бы столь явственно, если бы в программном цикле стихов "Тайны ремесла" (1936-1960), начатом примерно в то же время, что и "От тебя я сердце скрыла...", не было стихотворения, в котором ясно обозначено, к кому обращены лирические монологи многих стихов Ахматовой, написанных за последнюю четверть века.
Стихотворение называется "Читатель":
А каждый читатель как тайна,
Как в землю закопанный клад,
Пусть самый последний, случайный,
Всю жизнь промолчавший подряд.
Там все, что природа запрячет,
Когда ей угодно, от нас.
Там кто-то беспомощно плачет
В какой-то назначенный час.
И сколько там сумрака ночи,
И тени, и сколько прохлад,
Там те незнакомые очи
До света со мной говорят.
Появились совершенно новые участники диалога. Не Он - лирический герой. Не Она - лирическая героиня. А - поэт и читатель.
И в чем-то согласны со мной...
Так исповедь льется немая,
Беседы блаженнейший зной.
Исповедь и беседа, монолог и диалог стали неразлучны.
Не свои, не лирическим героем испытанные, а чужие драмы откликнулись в монологе: "Там кто-то беспомощно плачет в какой-то назначенный час".
В сборнике "Стихотворения" (1909-1960), изданном в 1961 году, эти строки звучали иначе: "Там кто-то таинственно плачет в какой-то назначенный час". В последней редакции вместо "таинственно" поставлено "беспомощно".
Тайна, таинственное - слова, излюбленные символистами. В их поэтическом толковании непознаваемость мира окружалась нимбом своеобразной величественности. Человек стоит перед огромной загадкой бытия, как перед колоссом, уходящим главой в надземные края...
Почти благоговейно взирало поэтическое поколение, выступившее на рубеже XIX и XX столетий, на простиравшуюся ввысь завесу таинственности. Заглянуть по ту сторону? Это казалось почти святотатственным. Тайна была загадочной и вечной.
А Ахматова пишет: "Там кто-то беспомощно плачет..." Слово, поднимающее целые пласты реально испытанного человеческого горя.
И добавляет: "А каждый читатель как тайна, как в землю закопанный клад". Поэтический пафос - не в созерцании тайны, уходящей в вечность, а в жажде проникнуть в душевные тайники, заглянув в жилые углы. И, в свою очередь, открыться ему, читателю.
Чтоб быть современнику ясным,
Весь настежь распахнут поэт.
Это уже новая черта поэтического облика Ахматовой. "Там те незнакомые очи до света со мной говорят". С великолепной поэтической свободой переведены в количественный план и умножены явления, не поддающиеся счету: "и сколько там сумрака ночи, и тени, и сколько прохлад". И это неожиданное введение меры в явления неизмеримые как-то перекликнулось с мотивом познания непознанного.
Прежняя лирика отличалась почти замкнутой сосредоточенностью, самоуглубленностью. Ахматова - мы это знаем - всегда ценила житейские реалии. Но они служили подробностями, были земным фоном. Поэтический центр тяжести тяготел не к ним.
Теперь же судьбы, идущие в отдалении, властно вторгаются в сознание поэта.
За заставой воет шарманка,
Водят мишку, пляшет цыганка
На заплеванной мостовой.
Паровик идет до Скорбящей,
Откликается над Невой.
В черном ветре злоба и воля.
Тут уже до Горячего Поля,
Вероятно, рукой подать.
("Петербург в 1913 году")
Все это давно увидела юная Ахматова, подсмотрела "очень зорко видящим глазом", но не ощутила тогда поэтического волнения.
Сейчас внешние подробности окраинного фабричного быта пронизаны жгучим авторским восприятием. Как горько и бесприютно! Надрывается шарманка, мостовая заплевана, к церкви, не случайно носящей имя "Скорбящей божьей матери", движется убогий паровичок.
И гудочек его щемящий...
Вот опорное слово первой половины стиха - щемящий (усиленное рифмой со "Скорбящей"). Оно создает перелом.
Приглушенность первой строфы мгновенно взрывается под напором последних строк. Из пыльного, дымного, черного от заводской копоти ветра вырываются "злоба и воля". И "Горячее Поле" не только топографическая единица...
И хотя окраинный рабочий люд даже не упомянут, из одной точки ("гудочек щемящий") с силой согнутого и распрямившегося клинка вырастает исторически обобщенный образ.
2
В 1936 году был начат и в течение четверти века создавался цикл "Тайны ремесла". Ахматова испытывала потребность поведать читателю о своих поэтических исканиях и обретениях.
Не случайно в цикле "Ива" одно стихотворение о Борисе Пастернаке, другое - о Владимире Маяковском.
Стихи о музе Ахматова писала и раньше-особенно много их в "Белой стае". Тема давняя. С годами она видоизменялась.
Муза ушла по дороге,
Осенней, узкой, крутой,
И были смуглые ноги
Обрызганы крупной росой.
Я долго ее просила
Но сказала: "Ведь здесь могила,
Как ты можешь еще дышать?"
("Муза ушла по дороге...")
Муза ступает по реальной земле, по осенней, узкой, крутой дороге. Ноги смуглые, обрызганы росой. В другом стихотворении муза - в дырявом платке. Соблюдены все законы деталировки живого существа. В полном согласии с пластическим и драматическим началом.
Когда-то в разговор с лирическим героем вступали кроме человеческих голосов зеркала, деревья, лесные чащи. Теперь ведет разговор Муза. Но обступают собеседников вполне земные обстоятельства (есть даже просьба к Музе - подождать "до зимы").
"Веселой Музы нрав не узнаю; она глядит и слова не проронит, а голову в веночке темном клонит, изнеможенная, на грудь мою". Диалога нет. Но есть излюбленный поэтом жест.
А в стихотворении "Муза" она названа "милой гостьей с дудочкой в руке". "Откинув покрывало, внимательно взглянула на меня". И вновь диалог: "Ей говорю: "Ты ль Данту диктовала страницы Ада?" Отвечает: "Я".
С конца тридцатых годов очеловеченный образ музы уже не появляется. Обновляя традиции русской классики, Ахматова вникает, вглядывается, вслушивается в самый процесс творчества.
Они летят, они еще в дороге,
Слова освобожденья и любви,
А я уже в предпесенной тревоге,
И холоднее льда уста мои.
Но скоро там, где жидкие березы,
Прильнувши к окнам, сухо шелестят, -
Венцом червонным заплетутся розы,
И голоса незримых прозвучат.
А дальше - свет невыносимо щедрый,
Как красное горячее вино...
Уже душистым, раскаленным ветром
("Они летят, они еще в дороге...")
Во многих стихах Ахматовой отразились горестные переживания. Не без удивления узнаем мы, что, какими бы красками ни были окрашены стихи, поэтическое слово для нее всегда слово "освобожденья и любви". Взлета, крыльев, шири... От тревоги, холодеющих губ - к щедрому, горячему свету, к душистым ветрам. Смолк сухой шелест жидких берез, заплелись розы. Да как заплелись? "Венцом червонным"!
Много раз возвращается теперь Ахматова к поэту как теме.
В стихотворении "Художнику":
Мне все твоя мерещится работа,
Твои благословенные труды:
Лип, навсегда осенних, позолота
И синь сегодня созданной воды.
Навсегда - и сегодня. Запечатлена диалектика художественного творчества. Остро совмещены противоположные его полюсы.
"День творения": сотворенность из ничего, из безразличного холста, красок, глины, словарного состава.
Самый момент сотворенности: "сегодня созданной воды".
И нетленность, неумирание истинного создания искусства. Как и все живое, оно имеет начало: от небытия к бытию. Но в отличие от живого оно не обречено на кончину.
В ряду стихов этого цикла самым прекрасным мне представляется следующее (привожу его без заключительных строк):
Бывает так: какая-то истома;
В ушах не умолкает бой часов;
Вдали раскат стихающего грома.
Неузнанных и пленных, голосов
Мне чудятся и жалобы и стоны,
Сужается какой-то тайный круг,
Встает один, все победивший звук.
Так вкруг него непоправимо тихо,
Что слышно, как в лесу растет трава,
Как по земле идет с котомкой лихо... "
("Творчество")
По симфонической музыке нам знаком впечатляющий контраст смены масс звука. Скажем, в Седьмой, Восьмой, Десятой, Одиннадцатой симфониях Шостаковича, когда оркестровую многоголосицу сменяет солирующий инструмент. Внезапное онемение всего оркестра на фоне одиноко звучащей флейты, гобоя, валторны. Тишина, поражающая, как гром. "Но в этой бездне шепотов и звонов встает один, все победивший звук".
Родились аналогии с музыкой. Но выявились и недоступные музыке смысловые оттенки. "Так вкруг него непоправимо тихо, что слышно, как в лесу растет трава".
Это не только обостренный слух на звуки, а ультрачувствительный "прием" людских испытаний, жалоб и стонов. Бредущего по земле лиха.
Раннесимволистскому стремлению к дальнему Ахматова противопоставляла тягу к близкому, рядом лежащему. Новый этап ее поэзии идет под знаком приближения дальнего. Но дальнего не внемирского, а людского.
Чем богаче душа поэта, тем многочисленнее его резонаторы на бесконечно богатую "жизнь человеческого духа". Но из этого "смешения языков" и столпотворения чувств поэт извлекает законченную тему - "один, все победивший звук".
Расширился диапазон душевного "приемника" Ахматовой. Обрели большую дальность и большую звучность "волны" ее поэзии.
Ее лирический голос стал, я бы сказал, отважнее. Властно ступает Ахматова по малоизведанным кручам переживаний.
Не на листопадовом асфальте
Будешь долго ждать.
Мы с тобой в Адажио Вивальди
Встретимся опять.
Снова свечи станут тускло-желты
И закляты сном,
Но смычок не спросит, как вошел, ты
..............................................
И тогда тебя твоя тревога,
Ставшая судьбой,
Уведет от моего порога
В ледяной прибой.
("Ночное посещение")
Обширнейшие владения музыки неподвластны слову. Только косвенно, приближенно и издалека расшифровывается речью содержание симфонической либо инструментально-камерной музыки. Преодолела ли Ахматова этот закон? Сумела ли она открыть закрытые двери в царство, не предназначенное слову, сумела ли она словесными средствами передать богатства музыки?
Я бы не осмелился это сказать. Мне думается, победа Ахматовой в другом. Приблизившись вплотную к царству музыки, она открыла в самом слове, в самой речи потаенные силы, подобрав ключ к таким чувствам, к которым музыка нашла свои неизреченные ходы.
Связанное с музыкальным контекстом и в то же время совершенно от него свободное (Вивальди воспринят современным, сегодняшним слушателем), слово зажило иной жизнью, перенеслось в иное образное измерение. Ощущая (даже смутно) где-то вблизи музыкальный "ряд", принимаешь как естественное (и в то же время как открытие) листопадовый асфальт; свечи, заклятые сном; тревогу, ставшую судьбой.
Неизреченное становится изреченным отчасти, намеком, приближением. Но изреченным до конца стать не может, чтоб не нарушить тончайшую, паутинную близость к музыке.
Нельзя сказать, что слово подчинило себе музыку. Это невозможно. Но оно и не подчинилось ей. Гибкий, изощренный слух поэта приник к глубинным ходам музыки, и открылись новые смыслы в раскрепощенном слове.
3
Напомню черновой вариант пушкинского стихотворения "Осень", гениально поведавшего о ходе рождения стиха. После знаменитых строк: "И пробуждается поэзия во мне: душа стесняется лирическим волненьем, трепещет, и звучит, и ищет, как во сне, излиться наконец свободным проявленьем - и тут ко мне идет незримый рой гостей, знакомцы давние, плоды мечты моей" - следовала строфа, потом зачеркнутая. Пушкин проводит нас вдоль созданий своей фантазии. Целая галерея: стальные рыцари, угрюмые султаны, монахи, карлики, арапские цари, гречанки с четками, корсары, богдыханы, испанцы в епанчах, царевны пленные, графини, великаны.
Почему Пушкин снял эту строфу? Не потому ли, что опасался слишком точной очерченности линий и фигур? Не казалось ли ему, что чрезмерная законченность встанет в противоречие с желанием уловить ту стадию, когда лава воображения еще не застыла, когда кипящий поток воображения поминутно меняет свои очертания? Еще господствуют хаотичность, спутанность, многоликое изобилие образов, переливающихся, как солнечная рябь на мелком песчаном дне.
Ахматова стремится схватить этот неуловимый, казалось бы, миг, когда стих только начинает рождаться из бесформенного клубка непрояснившихся впечатлений. Строки Ахматовой раскрывают загадочную прелесть фазы предтворения, предсоздания. Как для радиста, перешедшего на прием: отовсюду несутся из эфира сигналы многоголосой жизни. Забредшие куски музыки, обрывки фраз. Биение сердец. Победные марши и сигналы бедствия. "Неузнанных и пленных голосов мне чудятся и жалобы и стоны..." Воспринятые сверхчутким поэтическим сознанием, они ищут словесной, ритмической, звуковой кристаллизации.
Нельзя не заметить особую окраску мотива: не столько раскрытие, разгадка, сколько предчувствие разгадки, ощущение близости разгадки. Поэт у самого порога душевных открытий и как будто хочет задержать это мгновение "у порога". Вот-вот все будет залито полным светом. Но Ахматова находит особую привлекательность в рассветном, даже предрассветном ощущении57.
Лейтмотив преддверия, ожидания прослеживается во многих стихах.
Многое еще, наверно, хочет
Быть воспетым голосом моим:
То, что, бессловесное, грохочет,
Или пробивается сквозь дым.
У меня не выяснены счеты
С пламенем, и ветром, и водой...
Оттого-то мне мои дремоты
Вдруг такие распахнут ворота
И ведут за утренней звездой.
("Тайны ремесла")
Не первый день творения, а канун его. Из хаоса ощущений, из океана сигналов отслаиваются твердь и небо. В смутных, тающих, дымных очертаниях намечается то, чему предназначено быть, отлитым в кованые строфы. "А вот еще: тайное бродит вокруг - не звук и не цвет, не цвет и не звук, - гранится, меняется, вьется, а. в руки живым не дается" ("Тайны ремесла"),
Поэтому Ахматова так чутка к динамическим оттенкам. Звук длится, ослабевает, нарастает. "Не умолкает бой часов"; "раскат стихающего грома"; "все победивший звук". О чрезвычайном ее внимании к изменениям чувств я уже упоминал. Склонность эта все усиливается и, как выражаются физиологи, иррадирует. Превращения захватывают все более широкий круг явлений.
"И мир на миг один преобразился, и странно изменился вкус вина". "Ржавеет золото, и истлевает сталь". "Марс воссиял среди небесных звезд, он алым стал, искрящимся, зловещим".
Не реже превращения светлые, сияющие: "Изумрудною стала вода замутненных каналов, и крапива запахла, как розы, но только сильней". Или: "Чтобы сырость октябрьского дня стала слаще, чем майская нега".
Одно изумительное стихотворение можно было бы назвать прямо по-овидиевски - "Метаморфозы":
Истлевают звуки в эфире,
И заря притворилась тьмой.
В навсегда онемевшем мире
Ива лишь голоса: твой и мой
И под ветер с незримых Ладог,
Сквозь почти колокольный звон,
В легкий блеск перекрестных радуг
"Cinque"
Все меняется: звуки истлевают, мир немеет. Кажется странным - ведь мир Ахматовой исполнен звуков. Но эта поэтическая фикция нужна, чтобы отключить на миг героев от всего окружающего. И тогда человеческий разговор чудодейственно преображен "в легкий блеск перекрестных радуг".
Было бы просто близорукостью, если бы мы не увидели в упорно повторяющемся мотиве отголосок бурно меняющихся времен. Дуновения исторических переворотов доносятся с "незримых" - в стихе, но реально окружающих его пространств.
Волшебной силой преображения обладает сама поэзия, - этот мотив прочерчивается сквозь многие и многие стихи.
"Маяковский в 1913 году":
Все, чего касался ты, казалось
Не таким, как было до тех пор...
В стихах о Пастернаке:
И вот уже расплавленным алмазом
В стихотворении "Городу Пушкина":
Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли,
Чтобы в строчке стиха серебриться свежее стократ.
В строфах, посвященных М. Лозинскому, поэту-переводчику:
В стихотворении "Художнику":
Войду ли я под свод преображенный,
Твоей рукою в небо превращенный...
Свод становится небом, лужа - алмазом, тростник - дудочкой Музы, пастушеским рожком, флейтой. Вся эта колдовская мощь дарована образному слову. В нем скрыто множество блистательных перевоплощений.
"ограждения" царства поэзии, жажда поисков ее, именно ее сокровищ.
А я росла в узорной тишине,
В прохладной детской молодого века.
("Ива")
Этими строками открывался цикл новых стихов в сборнике "Из шести книг". Ими давался как бы ключ к новым поэтическим устремлениям.
"Вечер". Остановимся на любых страницах. "Туманом легким парк наполнился, и вспыхнул на воротах газ. Мне только взгляд один запомнился незнающих, спокойных глаз". Или: "Я на солнечном восходе про любовь пою, на коленях в огороде лебеду полю".
Прекрасные поэтические строки. Но они переводимы (разумеется, не без потерь) на язык прозы. А "в узорной тишине", "в прохладной детской молодого века" - попросту непереводимы на язык прозы (либо драматургии). Мир увиден иным, не прямым, не обычным зрением. И слова отодвинуты от разговорной речи.
Конечно, развитие художника протекает органически. И в стихах первого периода немало "непереводимых" поэтических образов. "И уже не празднует тело годовщину грусти своей". "Заблудилась я в длинной весне". "Во дворце горят окошки, тишиной удалены". "Ушла к другим бессонница-сиделка". "Сводом каменным кажется небо, уязвленное желтым огнем". "Я только голосом лебединым говорю с неправедною луной".
Но теперь, с отходом драматургии (своего рода) на задний план, образные протуберанцы поэтических сопоставлений все чаще вспыхивают в стиховой ткани. Поэтическое постижение открыло не видные с поверхности сходства, переклички вещей.
И нельзя не восхищаться неожиданными перекрестиями явлений, чувств, атрибутов.
"чистой" прозе немыслимо кидаться пулям под ноги, поднять стих, оброненный нищим. Луна не срывается с лестниц, мороз не струится и, в частности, не струится стеной. Черемуха не может прокрасться мимо, как сон.
В поэзии это возможно.
Прямо под ноги пулям,
Расталкивая года.
Стеклянной стеною
Тропиночка круто
Взбиралась, дрожа.
Черемуха мимо
Прокралась, как сон.
Старая боль.
... Солнечный стих,
Оброненный нищим
И поднятый мной.
Во все посвящен.
С веревочных лестниц
Срывается он.
Где ночь на исходе
Гляделась в обломок
Разбитых зеркал.
Осталось - заметьте - старое пристрастие Ахматовой к будто бы точным (прозаическим) подробностям. Месяц срывается с веревочных лестниц. Ночь глядится в обломок зеркал, и происходит это за круглым столом. И не вообще ночь, а ночь на исходе. Тропинка взбирается, дрожа. И боль, обозначенная столь неожиданно реющими ласточками, боль, а старая...
Проза идет своим путем, сохраняя связи вещей, законные для этого круга. В поэзии действуют иные законы, иные переплетения. И Ахматова, можно сказать, упивается всемогуществом поэтических сближений и поэтического слова.
Что даже превратился в слово.
Только большим поэтам суждено перешагнуть привычные границы и наметить новые рубежи. К сороковым годам поэзия Ахматовой начала выходить далеко за пределы прежних орбит.
Пристальнее и зорче увидела она "самоценные" красоты мира.
Cadran solaire на Меньшиковом доме.
О, есть ли что на свете мне знакомей,
Чем шпилей блеск и отблеск этих вод!
("Ленинград а марте 1941 года")
"Самоценные" вовсе не означает существующие отдельно от человека. И солнечные часы, и пароход на Неве, и блеск шпилей, и отблеск вод "осиянны" присутствием поэта. И осиянно не только красивое.
"Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда, как желтый одуванчик у забора, как лопухи и лебеда. Сердитый окрик, дегтя запах свежий, таинственная плесень на стене..." Как и прежде, Ахматова пренебрегала искусственной красивостью, не любила отдаляться от земной почвы.
"Все бревенчато, дощато, гнуто..."; "я лопухи любила и крапиву" - строки, необыкновенно характерные для Ахматовой. И этого нельзя забывать, когда рядом встречаются такие блистающие слова:
Хорошо здесь: и шелест и хруст;
С каждым утром сильнее мороз,
В белом пламени клонится куст
("Хорошо здесь: и шелест и хруст...")
4
Если в стихах Ахматовой первого десятилетия действие совершалось на отчетливо очерченной площадке, все было обозримо, в трех видимых измерениях, - то с сороковых годов ее начало привлекать то, что лишь угадывается, прозревается.
"Только... ночью слышу скрипы. Что там - в сумраках чужих? Шереметевские липы... Перекличка домовых..."
"И снова жжет московская истома, звенит вдали смертельный бубенец... Кто заблудился в двух шагах от дома, где снег по пояс и всему конец?"
"небывалыми в мире дарами":
Отраженьем моим на воде
В час, как речке вечерней не спится,
Взглядом тем, что падучей звезде
Не помог в небеса возвратиться,
А тогда был и свежий и летний.. .
("Не стращай меня грозной судьбой...")
Безличные явления обрели лик, "личную жизнь", судьбу, перипетии. "Отраженьем моим на воде". Именно отраженье человека вдыхает в явления жизнь. В механическом эхе почуялась человеческая участь, драма: изнемог голос, когда-то свежий, когда-то летний... Кого-то томит бессонница... Чей-то взгляд отвернулся от того, кому был очень нужен... Безликое одухотворилось - и стало даром, драгоценностью.
Возвращенье к потустороннему? Извечно непознаваемому? Нисколько.
Что-то высмотрели во мне,
Что-то выдразнили подспудное
И рожденное тишиной...
("Это рысьи глаза твои, Азия...")
Там шепчутся белые ночи мои
О чьей-то высокой и тайной любви.
("Летний сад")
Из беспорядочного нагромождения впечатлений извлекается стройный контрапункт.
Это - свеч кривых нагар,
Это - сотен белых звонниц
Первый утренний удар,,,
Это - теплый подоконник
Это - пчелы, это - донник,
Это - пыль, и мрак, и зной.
("Тайны ремесла")
Как в кристаллах горного хрусталя аметисты собираются в многопудовые щетки необычайной красоты, так скрещиваются, перезваниваются дальние и разнородные явления.
Грай вороний, и вопль паровоза,
И как будто отбывшая срок
Ковылявшая в поле береза,
И огромных библейских дубов
И из чьих-то приплывшая снов
И почти затонувшая лодка...
("Мартовская элегия")
Из ничем не примечательного жезл поэзии высекает искры необычайного. Из снов приплывает лодка ("почти затонувшая"- излюбленное ахматовское еле заметное уточнение). Другая неожиданная деталь: береза, ковыляющая, как инвалид, отбывший солдатчину.
В лиловой мгле покоятся задворки,
Платформы, бревна, листья, облака.
Свист паровоза, хруст арбузной корки,
В душистой лайке робкая рука.
"Поэт")
Сплавлены разрозненные крупицы бытия: материального и душевного ("робкая рука"). Разнокалиберные явления выстроены вместе, в слитности и созвучии. Таково могущество поэтического познания - особой формы человеческого сознания.
Было ли это в прежних стихах Ахматовой? Несомненно, было. Но сейчас эта "привилегия" поэзии стала программной, натурфилософски осмысленной.
В центр поставлена дальнодейственная сила поэзии. Энергия сближения. Уподобления. Олицетворения. Перекличек.
"За то, что дым сравнил с Лаокооном..." Ахматова восхваляет пастернаковское сравнение, обогатившее наше восприятие знаменитой античной скульптуры. В неподвижных мраморных фигурах мы по-новому ощутили их страстное движение. Неистово извиваются Лаокоон с сыновьями, сжатые душащими объятиями змей. А ведь именно в этом гениальность древнегреческого изваяния! В неподвижности - движение. В мраморе - жизнь, страдания. Пусть безнадежная, но титаническая борьба!58
5
давно подметил, что Ахматова обычно избегает ее), а звуковое удвоение, спрятанное внутри слов, не бросающееся в глаза.
"Подымается дымок". "Что там, изморозь или гроза?" "Но сверкала эта церковь". "Но звезды синеют, но иней пушист". "Тот, что плакал под черным платком". "Я не взглянула на Неву". "В мех закутавшись пушистый". "Белый мрамор в сумраке аллей". "Как крест престольный в сердце обреченном". "Все пропасти и тропы". "И запах дымка так ладанно-сладок". "И сразу вспомнит зимний небосклон". "Как чистый источник в овраге". "Веселых ливней весть". "Прозрачный профиль твой за стеклами карет". "У берега серебряная ива". "Вот она, плодоносная осень". "Во славу Лаванова дома".
Многие из этих наблюдений пришли не при первом, втором и даже третьем чтении. Очарование ахматовского стиха так целостно, что вязь, орнамент, резьба замечаются лишь тогда, когда вживаешься в стих, дышишь в одном с ним ритме. Тогда разбор его строения безмерно умножает радость восприятия. Наслаждаешься органичностью грани в гармоническом целом стиха, тайным сродством звучаний и значений.
"Каждая клумба в парке кажется свежей могилой".
"И что там в тумане - Дания".
Иглы сосен густо и колко
Устилают низкие пни.
Чтоб выпустить птицу - мою тоску,
В пустынную ночь опять.
И, как купол, вспух потолок.
О, есть костер, которого не смеет
Коснуться ни забвение, ни страх.
За то, что первая хотела
Свои следы вчерашние напрасно
На бледной, чистой пелене ища.
И в первый раз меня
По имени громко назвал.
Взывали к мщенью - зеленеет ель.
Легко убедиться, что все эти созвучия не броски, не навязчивы, как будто убраны в тень. Но, как подпочвенная вода, они питают родники поэтического ритма.
Повторы подчас удвоены, утроены. "Неужели же ты не измучен смутной песней затравленных струн" (же-же; зму-сму; тра-тру). "Моих сомкнувшихся ресниц и немоты моей чудесной" (мо-ом-мо-мо; есн-есн). "Черной смерти мелькало крыло, все голодной тоскою изглодано" (ме-ме; ло-ло-ло-ло; голод-глод).
Рассыпаны в стихах Ахматовой еще более скрытые звуковые переклички.
"Тот ржавый колючий веночек в тревожной своей тишине". "Tот ржавый" и "тревожный" звучат согласно (тржв-трвж).
Так же и в строчке: "вместо праздничного поздравленья".
Сочетание полного аккорда с неполным в строках:
О пленительный город загадок,
Я печальна, тебя полюбив.
"печальна" явственен отголосок слова "пленительный" (пле-пе; ельн-альн). И тающим этим нотам противопоставлены - "город загадок" - устойчивые, твердо стоящие звуки.
Точно так же в уже цитированной строке
И растрепанный том Парни -
в начале: "и растрепанный" - все звуки конца: "Парни" (да еще "т" из слова "том"). Первое слово как бы скристаллизовалось в последнем.
Самое поразительное, конечно, что нет ни малейшего следа сальеризма, алгебры, расчета. Поэтическая интуиция обусловила слияние нерушимого смысла с тончайшими звуковыми перекличками.
Консонируют все три слова. Во "встревоженный", возвышающееся в середине, включены все до единого звуки слова "северный". Центральное слово вобрало в себя первое. Но вобрало, обогатив явление ("северный") эмоционально ("встревоженный"). В конечном слове повторены три звука, общие и двум первым словам (евр-евер; евр-рев).
Так гармонически построена строка.
"Раздвигание" одного слова в другое, большее, и сужение слова в другое, меньшее, - характерная черта ахматовского стиховедения.
Потускнел на небе синий лак.
"потускнел" содержатся все согласные завершающих слов (скнл-снлк). Строка музыкально уравновешена (с центром тяжести в четырех "н" середины: не-на-не-ни).
В двустишии:
И мою бесславную славу
Осиянным забвением смой
перекликаются начало и конец: мою-мой. А также середины строк: бесславную - забвением (бе+вн уплотнены: бвен). И в этом косвенно проявился самый дух стихотворения: "бесславие" смыть, победить, подавить "забвением" (но забвением "осиянным", сохраняющим истинную, не поддающуюся уничтожению славу).
Лип, навсегда осенних, позолота
И синь сегодня созданной воды -
контрастны слова: навсегда - сегодня (в их противопоставлении вся суть стиха). Они почти совпадают по звуковому составу. И эта вариация подкрепляет мысль о контроверзе и единстве художественного процесса (временность создания и вечность созданного).
Не могу не сознаться. Когда я писал эти страницы, я испытывал сомнение: не утомят ли они читателя? И еще более жестокое: быть может, такой кропотливый звуковой анализ опасен? Быть может, он способен засушить восприятие?
"Ни дня без строчки" я встретил такое наблюдение:
"При одном счастливом прочтении [пушкинских] строчек "Там упоительный Россини, Европы баловень, Орфей" я заметил, - пишет Олеша, - что слова "Орфей" и "Европы" зрительно чем-то похожи. Я пригляделся и обнаружил, что слово "Орфей" есть в довольно сильной степени обратное чтение слова "Европы". В самом деле "Евро", прочитанное с конца, даст "орве", а ведь это почти "орфе". Таким образом, в строчку, начинающуюся со слова "Европы" и кончающуюся словом "Орфей", как бы вставлено зеркало!"59
Помимо тонкости и безошибочной точности наблюдения, меня поразили первые слова: "при одном счастливом прочтении..." Поразило полное совпадение с чувствами, испытанными и мною, когда в "знакомой, много раз прочитанной строке, слова вдруг начинали перезваниваться. И их звуковой аккорд непостижимым образом полностью и до конца уяснял смысл стиха.
Разве это не поэтическое волшебство, что в строке:
В жестокой и юной тоске -
"тоске" целиком впаяно в "жестокой" (есток - тоске), только с перестановкой букв. И разве это не удвоило быстрину поэтического потока? Разве не усилило накал стиха звуковое сращение именно этих слов: тоска и жестокость?
Ни у одного из читателей, я думаю, не изгладилось из памяти дивное:
Проводила друга до передней.
Постояла в золотой пыли.
Сразу доходит гармонизация: "проводила" - "передней" (прд-прд) в первой строчке; "постояла" - "пыли" (пл-пл) во второй. Сразу заметна симметричность начального слова строки и замыкающего. Тем более что звуковое равновесие находит опору и в середине строки. В первой - "друга" (прд-др-прд). Во второй - "золотой" (птл-лт-пл).
"струнного" звучания:
Проплывают льдины, звеня,
Небеса безнадежно бледны.
И тут сразу слышен аккорд: льдины-бледны (лдн-лдн). Затем: безнадежно-бледны (бдн-бдн). Дальше - вся вторая строка: небеса - безнадежно - бледны (нб-бн-бн; бе-бе-бле). И менее слышный: звеня - безнадежно (зн-зн).
Звучание стиха полно смысла. В нем и тонкий звон льдин и томительное пиччикато одинокой струны.
Так много камней брошено в меня,
Что ни один из них уже не страшен,
И стройной башней стала западня...
Соотнесенность "брошено - страшен" сразу очевидна. Но мы еще слышим, как "страшен" разветвляется в "стройной" и "башней". Подпочвенной струйкой пробивается смысл. Величавое достоинство "стройности" и "башни" как бы преодолевает "страшен".
А я, закрыв лицо мое,
Как перед вечною разлукой, -
в слове "разлукой" отдается эхом "закрыв лицо" (рзлк-зкрл). "Из ребра твоего сотворенная". Самое действенное слово "сотворенная" втянуло в себя "ребра твоего" (творе, ре-тво).
Перекрестные созвучья в строфе:
Высоких свежих облаков
И вожделение лугов -
Веселых ливней весть.
Краеугольное слово: "влажность". От него тянутся лучи и к рифме (есть-весть). И к словам: "свежих" (свж-вжс), "вожделение" (вожлн-влжно), "ливней" (лвн-влн). Может быть, даже к "облаку" (древнее "обвлако" - от "обволакивать").
"Горло тесно ужасом сжато". Не случайно разделена цезурой строка:
Днем дыханьями веет вишневыми.
В первой половине "днем" расширено в "дыханьями". Во второй - "веет" в "вишневыми". И в этом расширенном дыхании - звуковом, ритмическом, эмоциональном, самой длительности слова - основная тональность, основная окраска стиха.
Звуковые построения у Ахматовой и виртуозны и органичны.
Примечания
"я" автора и "я" лирической героини прежде нередко намечалась дистанция ("Лучше б мне частушки задорно выкликать, а тебе на хриплой гармонике играть"). Среди прежних стихов были и такие, где лирическим героем был "он". "И с тобой, моей первой причудой, я простился. Восток голубел. Просто молвила: "Я не забуду". Я не сразу поверил тебе". Или: "Подошла. Я волненья не выдал, равнодушно глядя в окно".
57 Ср. из "Поэмы без героя" "Не предчувствием ли рассвета по рядам пробежал озноб".
58 Есть и другая сторона в сравнении: в самом примелькавшемся, мимо которого проходит обычно наше внимание не задерживаясь ("дым"), увидеть пластическое начало, оценить красоту прихотливых изменений.
59 Юрий Олеша. Ни дня без строчки. М.. 1965, стр. 209.