Добин Ефим: Поэзия Анны Ахматовой
Облик поэта

Поэзия Анны Ахматовой

Облик поэта

1

Cудьба наградила Анну Ахматову счастливым даром.

Ее внешний облик - "патрицианский профиль", скульптурно очерченный рот, поступь, взор, осанка - отчетливо и красноречиво выражал личность. Ее богатство, ее духовность.

Недаром создавали портреты Ахматовой многие художники - Н. Альтман, К. Петров-Водкин, Ю. Анненков, Модильяни, Г. Верейский, Н. Тырса, А. Тышлер, О. Делла Вос-Кардовская, скульптор Н. Данько. И каждый из этих портретов по-своему красноречив и значителен.

Запечатлели ее облик и современники-поэты.

В начале века профиль странный
(Истончен он и горделив)
Возник у лиры.
С. Городецкий. "Анне Ахматовой"

Внешний портрет сочетался с психологическим: "Но рассеянно внимая всем словам, кругом звучащим, вы задумаетесь грустно..." (Александр Блок. "Анне Ахматовой").

И Осип Мандельштам подглядел тот же душевный оттенок: "В пол-оборота, о печаль! На равнодушных поглядела..." ("Ахматова").

А целый цикл Марины Цветаевой "Стихи к Ахматовой" начинался словами:

О, Муза Плача, прекраснейшая из муз!

Казалось бы, лейтмотив был найден. Но как только пытались его точно схватить и закрепить, что-то в портрете смещалось. Исподволь проскальзывало и угадывалось нечто иное, неясное, либо совсем неожиданное. Словно в лунном камне: оттенки, отблески, свечение прихотливо. переливались, изменяясь.

Марина Цветаева написала про нее: "Глаза, что черны от боли", "И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой". И тут же:

От ангела и от орла
В ней было что-то.

Рядом с "болью", со "смертельной судьбой" - внезапное: от орла!

Златоустой Анне - всея Руси.

А через много лет, в 1966 году, в печальные часы прощания, у поэта Арсения Тарковского родились строки:

Когда у Николы Морского
Лежала в цветах нищета,
Смиренное чуждое слово
Светилось темно и сурово
На воске державного рта.
"Памяти Анны Ахматовой"

Корней Чуковский вспоминает, как у Ахматовой "наметилась одна главнейшая черта ее личности: величавость. Не спесивость, не надменность, не заносчивость, а именно величавость..." К старости ее величавость ощущалась всеми. И теми, кто имел счастье ее знать годами. И теми, кто видел ее впервые. Последними, возможно, даже сильнее.

В начале 1943 года, по пути к фронтовому Геленджику, я и один писатель-моряк - оба мы служили военными корреспондентами на флоте - застряли на три дня в Ташкенте.

Спеша на вокзал, мы проходили тенистой малолюдной улочкой. Из-за угла появились две женщины. Мы столкнулись с ними лицом к лицу.

В одной из них я узнал (по портретам) Анну Ахматову. Вытянуться в струнку, отдать честь по всем правилам (но не по обычному ритуалу, а истово, от души) было делом одной секунды.

Приличествовало ли здороваться с незнакомыми? Вероятно, нет. Подумал я об этом позже. В тот момент я действовал безотчетно.

Два года спустя - я уже был в штатском - в библиотеке ленинградского Дома писателя Ахматова зорко вгляделась в меня и припомнила эту встречу. "Я шла с Фаиной Георгиевной Раневской, мы поравнялись с двумя флотскими офицерами, один из них потом громко сказал: "Это Анна Ахматова". Фаина Георгиевна, кажется, была чуточку уязвлена. "В первый раз, - сказала она, - узнают не меня, а тебя". Незадолго до того вышел фильм "Подкидыш", и Раневская была в зените популярности. Ее реплика: "Муля, не нервируй меня" - облетела всю страну.

Анна Андреевна пригласила меня к себе, в Фонтанный дом. Конечно, я робел и конфузился. И от смущения непрерывно задавал вопросы.

Один из ответов мне запомнился навсегда.

Анна Андреевна рассказывала о своих поездках за границу до революции. Я спросил: встречались ли на ее жизненном пути гениальные люди?

- Шаляпин, - ответила она, не задумываясь. - Во всех петербургских гостиных и салонах без умолку говорили о Шаляпине. Из какого-то глупого снобизма (именно так Анна Андреевна и выразилась. - Е. Д.) я на его спектакли и концерты не ходила. В 1922 году Шаляпин уезжал за границу на гастроли. Шепотком поговаривали, что он вряд ли вернется. И меня убедили пойти на прощальный спектакль: "Больше его не увидишь". Давали "Бориса Годунова". Шаляпин. появился на сцене, еще не начал петь. Только повел плечом, глянул царственно - и сразу стало видно: гений.

Слово "царственный" - в каком-то ином, уводящем от обычного представления, в каком-то возвышенном смысле - не раз приходило в голову всем, знавшим Анну Андреевну, особенно в последнюю пору ее жизни.

Мы помним портрет, писанный Валентином Серовым, - ослепительно стройная фигура в изящнейшем фраке, как бы влитая во фрак. Кустодиевское знаменитое полотно: вознесенный над русской алмазной зимой, над радужной ярмаркой Федор Иванович - гигант в роскошной шубе с отворотами. Картину Головина "Шаляпин в роли Бориса Годунова" - истерзанный тяжкой скорбью, но возвышающийся над всем окружающим властитель в парче и золоте, в бармах Мономаха.

Ахматова не нуждалась в обрамлении обстановки и одеяния. Она была царственно-проста и на некрашеной садовой скамейке, и в обшарпанном старомодном кресле в своей тесной комнате на литфондовской даче в Комарове с более чем скромным - чтоб не сказать бедным - убранством.

Там она приняла - холодно и стоя - некую литературную персону, у которой были все возможности, но не было охоты отстоять одного обиженного литератора. Ахматова имела на это нравственное право. Она утвердила его еще в первые годы революции, когда царственно-звучным голосом отлучила белую эмиграцию от России.

Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: "Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.

Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид".

Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
("Мне голос был. Он звал утешно…")

И еще:

Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.

Полынью пахнет хлеб чужой.
("Не с теми я, кто бросил землю…")

Вероятно, нелегко дались поэту эти строки, направленные против людей своего прежнего, близкого круга. Но она не могла их не сказать, - и мужественно сказала. Беглецам из революционной России Анна Ахматова бросила в лицо слова осуждения и разрыва.

И совсем иная, повелительная поступь почуялась читателю в будто уединившемся, будто ушедшем в себя поэте...

Борис Михайлович Эйхенбаум то ли в 1945-м, то ли в начале 1946 года делал доклад (кажется, в ленинградском Доме кино) о поэзии Ахматовой. Присутствовала и Анна Андреевна. Слушала внимательно, но так, словно речь шла не о ней.

Борис Михайлович обладал даром изящного глубокомыслия. Говорил всегда увлекательно, блестяще и очень легко. На этот раз мне показалось, что речь его текла не совсем свободно, как будто преодолевая некие внутренние тормозы.

На обратном пути после доклада я в осторожной форме сказал про это. Борис Михайлович не возражал. Да, говоря об Ахматовой в ее присутствии, он испытал необычное смущение.

И, как бы впервые формулируя это перед самим собой, он добавил:

- К Анне Андреевне у меня совсем особое отношение: я благоговею перед ней.

При всей приветливости и расположенности Анны Андреевны, в начале знакомства меня стесняло естественное ощущение огромной дистанции. Оно умножалось разницей поколений, дальностью круга, из которого я пришел: глухая провинция, гражданская война, преподавание политэкономии. (Впоследствии мне казалось, что эта дальность и вызывала любопытство и заинтересованность Анны Андреевны).

Но в особой душевной настроенности Б. М. Эйхенбаума разница возрастов уже не играла никакой роли (он также начал печататься в десятых годах). И круг был близкий - литературный, петербургский. Тем не менее и он, авторитетный ученый, автор ценной работы об Ахматовой1, и я, рядовой литератор, одинаково чувствовали ее духовную значительность, обаяние ее личности, нравственный ореол.

Проницательный взгляд, величавость - все излучало благородство, собранность духа, высшее человеческое достоинство. (Думаю, ни один криводушный человек не смог бы выдержать ее прямого взгляда).

Известный польский писатель Казимир Брандыс встретился с ней в 1964 году в Сицилии, на сессии Европейского сообщества писателей. Ахматовой должны были вручить литературную награду "Этна-Таормина". В ее честь состоялся вечер: она читала свои стихи по-русски, зарубежные поэты читали переводы из ее поэзии.

"В этот вечер она улыбалась благосклонно, захваченная волной почестей со стороны поэтов. Когда за ее спиной встал молодой ирландец, Ахматова повернула голову. Она хотела увидеть поэта, не только слышать. Это был жест владетельной особы, находящейся в добром расположении духа".

Брандыс пишет даже: "Она показалась мне такой сильной, что в гневе смогла бы, кажется, своими пухлыми ручками сломать подкову"2.

К этому времени Анне Андреевне исполнилось 75 лет. Она уже перенесла три инфаркта, сердце было непоправимо надорвано.

Метафора - "сломать подкову" - разумеется, передавала ощущение не физической, а огромной нравственной силы.

Неизменной была нелюбовь Анны Андреевны к многозначительности, отвращение к ненужно громким словам, позе, котурнам. С ней хотелось делиться самым заветным, долго вынашиваемыми мыслями. Но можно было вести и легкий, непритязательный разговор. Она любила шутку и охотно шла ей навстречу.

2

Когда я сказал Анне Андреевне, что хочу писать о ней, она живо спросила:

- А о моем туберкулезе вы напишете?

Я поспешно ответил: "Да, да, конечно" (хотя совершенно об этом раньше не думал).

- Почему-то критика не обратила на это внимания.

В самом деле, омраченные болезнью строки шли вереницей из года в год, от сборника к сборнику:

"Чтобы мне легко, одинокой, отойти к последнему сну". "Я места ищу для могилы. Не знаешь ли, где светлей?" ("Вечер",1912).

"От подушки приподняться нету силы". "Мертвой, думал, ты меня застанешь". "Умирая, томлюсь о бессмертьи" ("Четки",1914).

"И я, больная, слышу зов, шум крыльев золотых". "И глядит мне в глаза сухие петербургская весна. Трудным кашлем, вечерним жаром наградит по заслугам, убьет" ("Белая стая", 1917).

"Мой румянец жаркий и недужный". "Как страшно изменилось тело, как рот измученный поблек! Я смерти не такой хотела, не этот назначала срок" ("Подорожник", 1921)

"Как щеки запали, бескровны уста, лица не узнать моего" ("Anno Domini", 1921).

Картина чрезвычайно ясная, можно даже сказать клиническая. Недужный румянец. Запавшие щеки. Трудный кашель. Вечерний жар. Петербургская весна, гибельная для чахоточных.

Да и сказано это было прямыми словами: "... но когти, когти неистовей мне чахоточную грудь, чтобы кровь из горла хлынула поскорее на постель, чтобы смерть из сердца вынула навсегда проклятый хмель" ("От любви твоей загадочной...").

От Анны Андреевны я узнал, что все дети в семье были поражены туберкулезом. Две старшие сестры - Ия и Инна - пали жертвой чахотки: одна умерла в девятнадцатилетнем возрасте, другая - двадцати семи лет.

Детство, юность, молодые годы были омрачены долго не отступавшей болезнью. Еще в 1925 году Анна Андреевна (вместе с женой Осипа Мандельштама Надеждой Яковлевной) лечилась в пансионе Зайцева в Детском Селе. "И я, и Надя были тяжело больны, лежали, меряли температуру, которая была неизменно повышенной, и, кажется, так и не гуляли ни разу в парке, который был рядом", - вспоминала Анна Андреевна.

Ахматова начала печататься в десятых годах. В тот период, в промежутке между двумя революциями, было достаточно распространено ультрапессимистическое поветрие. Не печаль, грусть, скорбь - естественные струи живой поэзии, - а глухой уход во тьму безнадежности. И возвеличение этой безнадежности, упоенность отчаянием. Стали модными кладбищенские мотивы, болезненное воспевание небытия смерти.

Сюда вплеталась и непритворная человеческая боль, отдавалась подчас подлинно гражданская скорбь. Вспомним "Пепел" Андрея Белого:

Над откосами косами косят,
Над откосами косят людей -

Но на первый план вылезали не истинные горести, а литературное кокетничанье ими. Пессимизм стал ходкой валютой. Ее легко разменивали на мелкую монету штампов.

Когда Ахматова писала:

И ранней смерти так ужасен вид,
Что не могу на божий мир глядеть я.

По-царски одарил тысячелетья, -
("Майский снег", 1916)

острая печаль этих строк вырастала из невыдуманных скорбей юной жизни.

Не эта ли неподдельная, кристальная искренность привлекла поэта, стоявшего на очень далеких литературных позициях, безудержного ниспровергателя и бунтаря? Вспомним пронзительную, до отчаянного крика боли, искренность "Облака в штанах", таких стихов, как "Скрипка и немножко нервно", "Мама и убитый немцами вечер", молодой Маяковский полюбил стихи Ахматовой. Об этом рассказала Л. Брик:

"Влюбленный Маяковский всегда читал Ахматову... Когда Маяковский с утра до ночи - за едой, на ходу на улице, во время игры в карты - твердил:

…И кто-то, во мраке дерев незримый,
Зашуршал опавшей листвой
И крикнул: "Что сделал с тобой любимый,
Что сделал любимый твой!" -

Можно было поклясться, что его обидели, если он декламировал:

Столько просьб у любимой всегда!
У разлюбленной просьб не бывает.

Он, конечно, бывал влюблен, когда говорил умоляющим голосом:


Он слегка потрогал цветы:
"Расскажи, как тебя целуют,
Расскажи, как целуешь ты".

Когда он жил еще один и к нему заходили гости, он встречал их словами:


Ровно полдень. Воскресенье.

Он читал тогда Ахматову постоянно, каждый день3.

Не раз я возвращался мысленно к этим воспоминаниям. Мне казалось, что одно слово - в заключительной фразе - следовало бы, пожалуй, уточнить.

"Он читал тогда Ахматову постоянно, каждый день". Может быть, не читал, а перечитывал?

Читать можно много раз одно и то же. Перечитываешь каждый раз по-новому.

Внезапно находишь оттенки, ранее не замеченные. Открываются красоты, мимо которых проходил, как слепой. Громко отдаются перезвучия, к которым был глух. Блистают новые грани, наплывают новые смыслы.

В сотый, в тысячный раз набредаешь на открытие, что в истинной поэзии царит согласие значения и звучания. Как кристалл в насыщенном растворе, вырастает на глазах ценность строфы, строки, слова. Хочется перенести ее на караты, единицу стоимости алмазов.

И одновременно выходишь за рубежи стихов и строф. Раздвигаются горизонты поэзии. Между стихами, разделенными годами, протягиваются магнетические нити. Из ростка, проглянувшего в одной строчке, произрастают целые циклы.

занятии. Быть его проводником в путешествии по стране чудес ахматовской поэзии.

Ахматова внесла свой ценный вклад в изучение Пушкина. Она была прекрасным переводчиком. Писала воспоминания (об Осипе Мандельштаме, художнике Модильяни, переводчике М. Л. Лозинском). Эти грани ее писательской деятельности в рамки книги не входят.

Может быть, точнее всего было бы назвать книгу: "Перечитывая стихи Ахматовой".

Но название "Читая Ахматову" уже дал одной из своих превосходных статей Корней Иванович Чуковский.

Примечания

2 "Polityka", 1965, № 2.

3 Л. Брик Маяковский и чужие стихи. - Знамя. - 1940. - № 3.

Раздел сайта: