Пепел и алмазы
"Поэма без героя"
1
В поэму входишь, как - в собор. Углы погружены в сумрак. Многоцветные витражи повествуют о роковых встречах, столкновениях, гибелях. А сверху льются мощные потоки света. И схваченное колоннами пространство устремлено ввысь.
Звуки органа потрясают нас то карающей бурей "Dies irae" (день гнева), то лучистыми волнами "Lux aeterna" (вечный свет).
Не сразу охватываешь взглядом гармонию целого. Громаду "выстроенного" пространства, огнедышащие фрески, ювелирную резьбу алтарей, созвучия света и тени.
Писать о поэме нелегко. Трудно удержаться от цитат, и еще труднее их обрывать. Так полновесно слово. Так емка строка. Так чеканна строфа. Так волнующа ритмика.
Слово в поэме кристально-прозрачно, точно, выверено (пушкинская родословная устанавливается сразу). Вместе с тем в поэме сложный вихревой водоворот течений, видимых и подводных. Пересекаются многие орбиты бытия и сознания. Внутренний монолог внедряется в рассказ. Повествование растворяется в лирических волнах. Непрерывные переходы во времени: от сиюминутного к вчерашнему, к давнопрошедшему - и обратно.
Как в прошедшем грядущее зреет,
Так в грядущем прошлое тлеет...
В "Тайной вечере" Леонардо да Винчи один знаток насчитал четырнадцать горизонтов. В поэме Ахматовой их, быть может, не меньше. Страницы дневника - и летопись века. Взгляд сверху, с самой высокой точки, - и зорко подмеченные детали. Тончайшие душевные движения - и схваченная орлиным взором эпоха. Канун первой мировой войны - и дни Отечественной, пережитой нами.
Скрещиваются все стихии: огонь трагедийной патетики и освежающая влага лирики; земля реальнейших подробностей и воздух далей времени.
Попробуем оглядеть поэму хотя бы так, как осматривают "Заложников города Кале" Огюста Родена: обходя изваяние со всех сторон.
2
Я уже писал о давнем сродстве ахматовской лирики с драматургией. Не покажется поэтому удивительным, что в центре первой части поэмы ("Девятьсот тринадцатый год. Петербургская повесть")-драматическая история, можно сказать, классической театральной расстановки: Пьеро - Коломбина - Арлекин61.
Новогодний бал-маскарад. Героиня - актриса и танцовщица, покоряющая сердца "ослепительной ножкой своей". Влюбленный в нее драгунский корнет, пишущий стихи. Торжествующий соперник посылает ей на балу розу в бокале.
Как рассказчика мы знаем Ахматову со времен поэмы "У самого моря". То был рассказ-монолог, непосредственно примыкавший к лирическим циклам. В "Петербургской повести" - "объективный" рассказ. И так же как предельно лаконичны были лирические стихи-миниатюры, включавшие подчас целую драму, - столь же отточенно-кратко повествование.
"Ветер, полный балтийской соли, бал метелей на Марсовом поле и невидимых звон копыт". Пьеро ждет Коломбину. "Он за полночь под окнами бродит, на него беспощадно наводит тусклый луч угловой фонарь". Она вернулась с бала не одна. "Кто-то с ней "без лица и названья"... Недвусмысленное расставанье сквозь косое пламя костра".
И кровавый конец - самоубийство...
На площадке пахнет духами,
И драгунский корнет со стихами
.........................
Он - на твой порог!
Поперек.
Быстрым, горячим мазком воссозданы фон, обстановка, действие. Тончайше обострены все пять чувств. Слышен звон невидимых копыт. Пламя костра, луч фонаря бьют в глаза. Режущий солью ветер хлещет в лицо. Запах духов на площадке преследует.
Трагедийный колорит усилен искусным "операторским" освещением: "бал метелей"; тусклый и беспощадный луч фонаря; косое, зловещее пламя костра.
Своеобразный монизм Ахматовой нам давно знаком. Материальное вокруг звучало в слитном согласии с душевным миром. Переживание окрашивало вещи и явления. "Солнца бледный тусклый лик" отражал "предчувствие беды". Все жило и умирало вместе с жизнью и смертью чувства.
Отсюда параллелизм описания и внутреннего монолога. "Ива на небе пустом распластала - веер сквозной. Может быть, лучше, что я не стала - вашей женой".
И в смертном финале новогодней ночи описание чередуется с внутренним монологом. Любимая появилась с новым избранником.
Он увидел. Рухнули зданья...
И в ответ обрывок рыданья:
"Ты - Голубка, солнце, сестра!
Я оставлю тебя живою,
Но ты будешь моей вдовою,
А теперь...
Прощаться пора!"
Правда, это единственный случай, когда дан внутренний монолог персонажа. Вообще же интонационный строй поэмы определен голосом автора. И первое, что сразу бросается в глаза: отпала замкнутость в собственных душевных бурях, свойственная молодой Ахматовой. Исчезли мотивы самоуглубленного ожидания, а иногда усталой покорности судьбе. Если продолжать сравнение с собором, то напрашивается архитектурный термин - пламенеющая готика. Второе слово не нужно, первое - необходимо. И пушкинское "угль, пылающий огнем" приходит на память, когда читаешь такие строки: "Я забыла ваши уроки, краснобаи и лжепророки!"; "И чья очередь испугаться, отшатнуться, отпрянуть, сдаться и замаливать давний грех?"; "Золотого ль века виденье или черное преступленье в грозном хаосе давних дней?"
Опаляющий огонь гнева. С ним соседствует пламенный жар сочувствия.
Сколько горечи в каждом слове,
Сколько мрака в твоей любови,
Бередит лепесток ланит?
Боль в каждом звуке. Как будто давнишний выстрел ранил собственное сердце автора. И спустя десятилетия неотвязен роковой его звук. К последней смертной минуте Ахматова возвращается еще раз:
На площадке две слитые тени...
После - лестницы плоской ступени,
Вопль: "Не надо!" - и в отдаленье
Чистый голос:
"Я к смерти готов".
Юный поэт, жизнь которого так безвременно, так трагически оборвалась... Классический, еще от Пушкина и Лермонтова идущий, трагедийный мотив русской жизни. Но ведь там поэт погибал от чужой пули, а здесь от собственной. Там были виновники, а здесь?
Здесь они тоже есть. Автору есть кого жалеть и кого обвинять.
Тут необходимо одно отступление.
Из статьи Корнея Чуковского "Читая Ахматову" уже известно, что в "Петербургской повести" воссоздана жизненная драма, действительно приключившаяся в Петербурге в 1913 году. Коломбина - блеснувшая в те годы актриса Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина (жена известного по "Миру искусства" художника Судейкина).
Со слов Анны Андреевны, сообщаем читателю, который интересуется реальными героями художественных произведений, также имя Пьеро: Всеволод Князев, драгунский корнет, выпустил книжку стихов, не лишенных дарования62.
Первое посвящение поэмы обозначено инициалами: Вс. К. - Всеволоду Князеву.
... а так как мне бумаги не хватило,
Я на твоем пишу черновике.
И вот чужое слово проступает
И, как тогда снежинка на руке,
Доверчиво и без упрека тает.
И темные ресницы Антиноя
И ветерком повеяло родным...
Не море ли?
Нет, это только хвоя
Могильная, и в накипанье пен
Все ближе, ближе...
Marche funebre...
Шопен...
Знакомая нам цепкая точность деталей: "как тогда снежинка на руке". И в то же время эпизод, случившийся "тогда" - в дымке, скрадывающей очертания того, что произошло. Снежинка не только деталь, но и знак чего-то хрупкого, ускользнувшего. И психологическая черточка: "доверчиво и без упрека" относится, конечно, к лицу, которому адресованы лирически проникновенные строки посвящения.
Второе посвящение поэмы - О. С. - Ольге Афанасьевне Глебовой-Судейкиной.
Ты ли, Путаница-Психея63,
Черно-белым веером вея,
Наклоняешься надо мной.
Сюжет, как видим, традиционнейший. Но сюжетная расстановка, бесчисленное количество раз повторенная, совершенно совпала с жизненным событием.
Смысл "Петербургской повести", разумеется, не в истинности происшествия. Поэта вдохновил не сенсационный случай из газетной хроники. Он может даже показаться тривиальным, если ограничиться языком внешних фактов (вплоть до рокового выстрела у дверей изменницы).
В поэме не только отсутствуют (как водится) подлинные имена. Нет имен вообще. Героиня названа "козлоногой", "белокурым чудом", "подругой поэтов". Даже - "деревенской девкой-соседкой" (по ее прошлому). Герой - "драгунский Пьеро", "Иванушка древней сказки", "корнет со стихами". Соперник.(по словам Анны Андреевны, Александр Блок) - "демон сам с улыбкой Тамары".
Ни Ольга Глебова-Судейкина, ни Всеволод Князев, ни Блок - не герои "Девятьсот тринадцатого года". Они лишь прообразы. И если "корнет со стихами", по-видимому, очень близок к прототипу, то этого нельзя сказать о Коломбине. Во всяком случае, безоговорочно.
Напомним, что в "Anno Domini" есть стихотворение, посвященное О. А. Глебовой-Судейкиной.
Пророчишь, горькая, и руки уронила,
Прилипла прядь волос к бескровному челу,
Румяная улыбка соблазнила
И бабочку смутила не одну.
Как лунные глаза светлы и напряженно
Далеко видящий остановился взор.
То мертвому ли сладостный укор
Или живым прощаешь благосклонно
Твое изнеможенье и позор?
("Пророчишь, горькая, и руки уронила...")
Героиня в какой-то мере выступает даже жертвой: "горькая", "руки уронила", "бескровное чело", "изнеможенье и позор". Может быть, выстрел у порога, при всей своей трагичности,' был слишком тяжкой местью? И виновница кровавого финала хоть в какой-то мере имела право бросить укор мертвому? И даже была вправе прощать свое "изнеможенье и позор" ?
Вопросы поставлены. Ответа на них не дано.
Вероятно потому, что ответы могли быть разные.
В "Поэме без героя" ответ один.
Образ Коломбины освещен холодным, беспощадным светом.
Тени - черные, резкие, роковые.
"А, смиренница и красотка, ты, что козью пляшешь чечетку..." Безжалостным оком следит автор за "Коломбиной десятых годов":
Как копытца, топочут сапожки,
Как бубенчик, звенят сережки,
В бледных локонах злые рожки,
Окаянной пляской пьяна...
"В стенах лесенки скрыты витые, а на стенах лазурных святые - полукрадено это добро".
"Окаянной пляской", "злые рожки", "полукраденное добро..." Ни тени снисхождения. И суд автора - скорый, правый и немилостивый.
Почему же случай такой давности воскрешен Ахматовой и по-новому истолкован? Почему он стал краеугольным камнем всей первой части триптиха? Разгадка в какой-то степени именно в дистанции между реальной О. А. Глебовой-Судейкиной и Коломбиной из "Тысяча девятьсот тринадцатого года", равнодушной светской "пожирательницей сердец".
В сюжете легкой измены мимоходом, в безумной мести самоубийством, в контрасте маскарадного веселья и безвременной гибели юноши Ахматова прозрела некий знак времени, тлетворное дыхание господствовавшего жизненного порядка. (Недаром даны обобщающие эпитеты: "Коломбина десятых годов", "Петербургская кукла-актерка".)
Сквозь частную трагедию проглянуло нечто неизмеримо большее. Нашумевшая драма ревности и самоубийства оказалась как бы срезом смертельной язвы, разъедавшей привилегированный мир и обрекшей его на гибель.
3
В стихах Ахматовой часто встречается слово "зеркало".
Все унеслось прозрачным дымом,
Истлело в глубине зеркал...
Теперь улыбки кроткой
Не видеть зеркалам.
И то зеркало, где, как в чистой воде,
Ты сейчас отразиться мог.
Обыкновенная часть обстановки, деталь окружающего? Нет, не только. Зеркала ведут какое-то таинственное существование. Они - участники той жизни, что в них отражена.
Ореховые рамы у зеркал,
Каренинской красою изумленных.
Все тихо, лишь тени белые
В чужих зеркалах плывут.
Над сколькими безднами пела
И в скольких жила зеркалах.
Где странное что-то в вечерней истоме
Подчас они даже одарены речью:
Завтра мне скажут, смеясь, зеркала...
Слишком часто появляется этот образ, чтобы быть случайным. Сквозь "Поэму без героя" зеркала проходят своеобразным лейтмотивом. Начало "Петербургской повести" разыгрывается в белом зеркальном зале Фонтанного дома64. "Оживает", сходя с портрета, "Коломбина десятых годов". А за ней появляются ряженые новогоднего бала 1913 года, среди них остальные герои повести.
И во всех зеркалах отразился
Человек, что не появился
И проникнуть в тот зал не мог.
Кто стучится?
Ведь всех впустили.
Это гость зазеркальный?
Или...
Только зеркало зеркалу снится.
Я зеркальным письмом пишу.
Вспомним знаменитую картину Веласкеса "Менины" (придворные дамы). Веласкес изобразил свою мастерскую. В ней разместились пятилетняя инфанта Маргарита и ее двор. Но изображены не только они. Рядом с ними художник поместил и себя (у левого края картины). "Стоя перед большим холстом, Веласкес пишет портрет королевской четы, которая находится за пределами картины, на месте зрителя. Последний видит лишь отражение короля и королевы в зеркале, висящем на стене мастерской"65.
Поместив себя среди персонажей картины, художник оказался как бы в двух мирах одновременно. И вне картины. И внутри нее, рядом со своими созданиями. И в мире, реально существующем. И в поэтическом, созданном им самим.
Зеркалом стала вся картина, все в ней изображенное.
Подобно Веласкесу, Ахматова вписала себя в давнишнюю драму. Она стала рядом с героями, чтобы повести с ними непрерывный диалог.
Диалог с партнерами немыми, как зеркало, но видными в зеркале во весь рост, целиком66. И это обусловило особую страстность автора, в свое время пережившего "тот самый, - ставший наигорчайшей драмой и еще не оплаканный час". Особую жгучесть восклицаний-вопросов.
"Ты, вошедший сюда без маски, ты, Иванушка древней сказки, что тебя сегодня томит?"
"Что глядишь ты так смутно и зорко, петербургская кукла-актерка..."
"На щеках твоих алые пятна; шла бы ты в полотно обратно".
Ты сбежала сюда с портрета,
И пустая рама до света
На стене тебя будет ждать.
Так плясать тебе - без партнера!
Я же роль рокового хора
На себя согласна принять.
Мне кажется очевидным, что эти настойчивые обращения, остающиеся без ответа, не монолог, адресованный отсутствующему ("Для берегов отчизны дальней ты покидала край чужой..."), а пусть своеобразный, но диалог.
В лирику вновь вторглась драматургия: столкновение, спор, обвинения.
Автор не стоит безразлично (как в картине Веласкеса) бок о бок со своими героями. Он доискивается, уличает, негодует. "Вся в цветах, как "Весна" Боттичелли, ты друзей принимала в постели, и томился драгунский Пьеро... Побледнев, он глядит сквозь слезы, как тебе протянули розы и как враг его знаменит
Есть особая поэтическая прелесть в этой зеркальной удвоенности художника и образа. В переплетении монолога и "диалога". Душевного излияния и портрета. Давнего воспоминания и сегодняшней тяжбы. Ни
на один миг не забываешь, что старые счеты и улики не покрылись пеплом забвения. То, что случилось давно, не оторвалось от сердца автора. И, раненое, оно кровоточит.
4
Но вдруг оказывается, что зеркало в ахматовской поэме обладает неповторимыми, можно сказать чудесными свойствами. И недаром сказано в одном ее стихотворении: "Из мглы магических зеркал".
Законы простого пространственного отражения над ним не всегда властны.
Поэтическое зеркало могущественнее, нежели зеркало живописца. В нем видно не только то, что непосредственно перед ним.
Словно в зеркале страшной ночи,
И беснуется и не хочет
Узнавать себя человек,
А по набережной легендарной
Настоящий Двадцатый Век.
Раздвигаются стены зала. Расширяются границы улицы. Поднимается занавес Истории.
И за выстрелом на лестничной площадке послышались угрожающие подземные толчки. Почуялись исторические сдвиги, гигантские смещения жизненных пластов.
"Я - тишайшая, я - простая", - пишет о себе Ахматова в поэме. Да, была временами и тишайшей и простой. Когда-то, давно. Теперь перед нами поэт иного мироощущения, иного кругозора.
Были святки кострами согреты,
И валились с мостов кареты,
И весь траурный город плыл
По неведомому назначенью,
По Неве иль против теченья, -
Только прочь от своих могил.
Называя Ахматову "мастером исторической живописи", Корней Чуковский, разумеется, не имел в виду иллюстративной исторической живописи. Того, что мы ищем у историка-ученого, историка-публициста, живописца-иллюстратора, в поэме не найти. Но зато мы одарены историческими открытиями совсем иного рода. Поэтическим постижением, поэтической отгадкой времени. Его изломов, взрывов, извержений.
Необычайный образ траурного города, плывущего "по неведомому назначенью", дает нам почувствовать что-то очень важное, о чем может поведать только поэт. Прерывистый пульс эпохи. Ее учащенное дыхание. Крик страдания, рвущийся из многих сердец. Отдаленные раскаты бури. Полоску зари будущего. Одним словом, все то, что не в силах выразить ни ученый, ни публицист, ни художник-отражатель.
"И валились с мостов кареты". Ожившая гоголевская гипербола несет с собой смятение и пронизывающую тревогу. Эпоха озарена косвенным, но могущественным светом.
Оттого, что по всем дорогам,
Оттого, что ко всем порогам
Приближалась медленно тень,
Ветер рвал со стены афиши,
Дым плясал вприсядку на крыше
И кладбищем пахла сирень.
И угрюмый, настойчивый, зловещий ритм... Как в первой части Седьмой симфонии Шостаковича (она, кстати, упоминается в поэме), первоначальный мотив нарастает, набирая грозную силу.
Сначала завораживающее повторение ("Оттого, что по всем дорогам, оттого, что ко всем порогам") и величаво-размеренное: "Приближалась медленно тень". А затем вьюжные, неистовые, хлещущие строки: "Ветер рвал со стены афиши", "Дым плясал вприсядку на крыше..."
Следующая строфа усиливает напряжение. Тень сгущается в мрак.
Сирень сменяется проклятьями. Кладбище - казнью.
И, царицей Авдотьей67 заклятый,
Достоевский и бесноватый
Город в свой уходил туман,
И выглядывал вновь из мрака
Старый питерщик и гуляка,
Как пред казнью бил барабан...
"Достоевский и бесноватый"! Бесконечно выразительно превращение фамилии в эпитет. Два несопрягающихся слова неожиданно поставлены рядом, вдвинуты в один ряд. И этим многократно обогащены, приобретая новый "смысловой ореол" (давнишний термин Ю. Тынянова).
Перекликнувшись с этими словами, "Петербургская повесть" о самоубийстве под Новый год превратилась в символ времени, прошедшего под знаком мучительности и мучительства. Мгновенной вспышкой молнии освещена картина распаленного, веселящегося, обреченного Петербурга.
И сквозь традиционный петербургский туман проступили мглистые очертания грядущих великих потрясений.
И всегда в духоте морозной,
Предвоенной, блудной и грозной,
Жил какой-то будущий гул,
Но тогда он был слышен глуше,
Он почти не тревожил души
Строфа необыкновенной выразительности! Силы надвигающегося переворота скрыты в самых глубинных пластах. Приглушена и инструментовка (на "у"). В первой половине строфы: "духоте", "блудной", "будущий", "гул". По одному звуку в первых двух строках, три - в третьей строке - в словах, определяющих основной смысл.
А затем, нарастая, "у" падает на ударные последние слова строчек. На рифмы (гул - тонул, глуше - души). Звукопись и смысл сплавлены. Их образное единство нерасторжимо.
Грозным дуновением прошла и в слове и в музыке стиха тема крушения Атлантиды. Катастрофы, уготованной пресыщенной элите, краха...
Точнее: не краха, а его предвестья, кануна ("Как пред казнью бил барабан"). Близость слома генеральным мотивом проходит по "Петербургской повести".
Не последние ль близки сроки?
До смешного близка развязка.
Гороскоп твой давно готов.
"Смеяться перестанешь раньше, чем наступит заря" (из либретто к моцартовскому "Дон-Жуану"). Таков эпиграф к первой части поэмы. О "священной мести" поет певец на театральных подмостках. Мелькают "содомские Лоты": они "смертоносный пробуют сок". Развязка, месть, последние сроки, смертоносный - всё роковые слова.
И совсем уж леденящее: "вижу танец придворных костей".
5
Духовным лейтмотивом юной Ахматовой была жажда счастья, право на счастье. Этический момент был ей тогда мало свойствен. Он главенствует в поздних стихах.
И напрасно наместник Рима68
Мыл руки перед всем народом
Под зловещие крики черни,
И шотландская королева69
Напрасно с узких ладоней
Стирала красные брызги
В душном мраке царского дома.
("И напрасно наместник Рима...")
Преступление - и наказание. Преступление, за которое виновник не отвечает ни перед какой властью, потому что он сам - власть. И тем не менее наказание неотвратимо. И напрасны все попытки омыть руки, обагренные невинной кровью.
В черном небе звезды не видно,
Гибель где-то здесь, очевидно,
Но беспечна, пряна, бесстыдна
Маскарадная болтовня...
Есть что-то библейское в этом жаре обличений. Не случайно по поэме проходят образы Содома, Владыки мрака, Иосафатовой долины70. "Проплясать пред Ковчегом Завета или сгинуть!" Как у Маяковского, библеизмы не архаичны. В них отпечатлелась поступь веков. В эпоху ломки, потрясшей человечество, они неожиданно ожили.
В стихах вспыхнул обжигающий пламень: "смрадный грешник", "окаянной пляской". Блудный, пряный, бесстыдный "пир во время чумы". "Вся в цветах, как "Весна" Боттичелли, ты друзей принимала в постели". Под цветами, под изысканными и роскошными покровами таилась социальная порча. Та же, что под заемными масками участников маскарада.
Маскарад в "Петербургской повести" (как и у Лермонтова) аллегоричен. Там завязывается узел будущей кровавой драмы. Там, на глазах у поэта, торжествующий соперник посылает "петербургской кукле-актерке" черную розу. И черным углем обведены контуры веселящихся масок.
Маска это, череп, лицо ли -
Выражение злобной боли,
Что лишь Гойя мог передать.
Общий баловень и насмешник,
Перед ним самый смрадный грешник -
Воплощенная благодать...
Помните картину Гойи, где расстреливают в упор пленных повстанцев? Их безмолвно кричащие рты, беспредельный ужас в глазах? Так "расстрелян" и юный поэт в драгунском мундире...
Крик обличения, голос пророка - не только провидца, но и судии - зазвучал в поэзии Ахматовой. "Это я - твоя старая совесть - разыскала сожженную повесть..." И сцена маскарада парадоксально послужила гневному "срыванию масок".
"Ты железные пишешь законы" - обличье предержащей власти. За "беспечной, пряной, бесстыдной" маскарадной болтовней встает "черное преступленье в грозном хаосе давних дней". За стенами маскарадного зала неумолимыми шагами Командора приближается возмездие. "Все равно подходит расплата. .." "Ведь сегодня такая ночь, когда нужно платить по счету..."
Пятым актом из Летнего сада
Веет... Призрак цусимского ада
Тут же. - Пьяный поет моряк...
"призрак цусимского ада". И, так же как фатальные "мене, текел, фарес" на стене вавилонского дворца, где оргия следовала за оргией, они звучат как приговор, не подлежащий обжалованию.
И еще три слова, равных обвинительному акту: "в проклятых Мазурских болотах"71.
Слова эти взяты из строфы, где описано самоубийство. Кровь юного поэта - на правящей верхушке. Но не только эта кровь. Единичная трагедия пересеклась с исторической. За одной "жертвой вечерней" вырисовалось множество. И виновники пригвождены к позорному столбу карающим словом поэта.
6
И все же мы получим суженное и очень обедненное представление о "Поэме без героя", если не увидим, что и рассказ о трагическом самоубийстве, и поднимающаяся до символического обобщения сцена маскарада, и обилие исторически достоверных штрихов (о чем так интересно рассказал Корней Чуковский в своей статье), и освещение целой эпохи сверхсильным поэтическим лучом, - что все это включено в поток чистейшей лирики.
Историческая живопись, повесть, драматургия не растворены в лирике. Но просвечены ею насквозь.
"Лиризм воспоминаний" всегда отличал ахматовскую поэзию. Пусть даже воспоминаний о случившемся недавно, только что. Родником, питавшим лирику, было не только непосредственное переживание, но и его отголосок, отклик, внутреннее эхо. Переживание преломлялось сквозь некую призму, как бы отражалось в душевном зеркале. (А зеркальное отражение - не простое "повторение" бытия, а еще и "праздничность" сияющей алмазно отшлифованной поверхности.)
"Поэма без героя" - как бы свиток воспоминаний.
Из года сорокового,
Как с башни, на все гляжу.
Как будто прощаюсь снова
С тем, с чем давно простилась,
Как будто перекрестилась
И под темные своды схожу.
Все, о чем рассказано в "Петербургской повести" . с точной хронологической датировкой, - все это вспомнилось по прошествии лет, в такой же новогодний вечер. К автору (как сказано в подзаголовке к первой главе) "приходят тени из тринадцатого года под видом ряженых". Перенесясь в сферу давнишней драмы, мы в то же время находимся в сегодняшней дневниковой записи.
"Поэма без героя" начинается как дневник. Даже дата отмечена. И точно указано место: Фонтанный дом.
Я зажгла заветные свечи,
Чтобы этот светился вечер,
И с тобой, ко мне не пришедшим,
Сорок первый встречаю год.
Непришедший гость упоминается не раз: "Гость из будущего! - Неужели он придет ко мне в самом деле, повернув налево с моста?" И: "Он ко мне во дворец Фонтанный опоздает ночью туманной новогоднее пить вино". Детали самые точные, земные ("повернув налево с моста", "новогоднее вино"). И событие, по-видимому, самое реальное, бытовое. Но, в отличие от "Петербургской повести", оно выступает как в тумане. Мы не знаем, что случилось и как случилось. Мы узнаем лишь, как пережито случившееся, и дано это одним-двумя штрихами.
"И запомнит Крещенский вечер, клен в окне, венчальные свечи и поэмы смертный полет..." Словно в картинах Рембрандта, из пространства, погруженного во мрак, выступают резко освещенные руки, глаза, морщины...
Из бесформенно-обильного потока жизни выхватываются четкими контурами - вечер, клен, окно, свечи. Бессловесные вещи, обычнейшие явления обретают душу, значительность. Нас волнует смутная перекличка предметов и связанных с ними воспоминаний ("венчальные свечи" и "поэмы смертный полет"), ощущений, выступающих из мглы. В этом сфумато, как выражаются художники (быстрый, но незаметный переход от яркой освещенности к тени, от тени - к свету), в недосказанности прорезываются душевные бури, летопись испытаний. Чудятся царапины на много испытавшем сердце...
"Звенит струна в тумане". Может быть, потому она так и звенит, что в тумане?
Доходящий из потаенных глубин звон струны, многозвучной, как орган, будоражит и трогает.
Шутки ль месяца молодого,
Или вправду там кто-то снова
Между печкой и шкафом стоит?
Бледен лоб, и глаза открыты...
Значит, хрупки могильные плиты,
Значит, мягче воска гранит...
"Поэма без героя" музыкальна по своей природе. Не только в обычном смысле слова-звучности стиха. Поэма Ахматовой музыкальна по структуре, по замыслу. Это полифония многих мотивов, созвучие многих тем. "Это все наплывает не сразу. Как одну музыкальную фразу слышу несколько сбивчивых слов" (из раннего варианта). Признание весьма характерное: сбивчивость повествования при единстве музыкальной фразы, музыкально-лирического строя. "И снова выпадало за словом слово, музыкальный ящик гремел". И еще раз: "А во сне мне казалось, что это я пишу для кого-то либретто, и отбоя от музыки нет".
Музыка - инструментальная, симфоническая - редко когда изображает (скажем, море или звездная ночь у Римского-Корсакова, лес у Вагнера). Обычно она поднимает волны чистых чувств, не передаваемых словом с его локально очерченным смыслом. В "Поэме без героя" драгоценен и этот горизонт - чисто лирический, эмоциональный, не опирающийся на повествование.
Но мне страшно: войду сама я,
Кружевную шаль не снимая,
Улыбнусь всем и замолчу.
С той, какою была когда-то
В ожерельи черных агатов
До долины Иосафата,
Снова встретиться не хочу...
Но, как в музыке, стихия минора и мажора соседствуют. И подчас неполны, немыслимы вне этого соседства. В "Поэме без героя" есть и свет, и пробуждение весны, и струна звенит не печалью, а глубоким грудным вздохом облегчения.
Не диктуй мне, сама я слышу:
Теплый ливень уперся в крышу,
Шепоточек слышу в плюще.
Кто-то маленький жить собрался,
Зеленел, пушился, старался
Завтра в новом блеснуть плаще.
Бесконечное обновление древа жизни выражено словами ласковыми и добрыми. И не всегда автор отворачивается от прошлого, не желая встретиться с той, "какою была когда-то". Наоборот!
А теперь бы домой скорее
Камероновой Галереей
В ледяной таинственный сад,
Где безмолвствуют водопады,
Где все девять72 мне будут рады,
Как бывал ты когда-то рад.
Чудесное лирическое отступление! Но оно непосредственно примыкает к эпическому: "приближался не календарный - настоящий Двадцатый Век". Всей поэме свойственны эти свободные чередования горизонтов, вольные переходы из одной временной сферы в другую, смены стихий.
Перемены тональностей перекликаются с законами музыкального построения. Недаром упомянуты и Чакона Баха, и Траурный марш Шопена. А в одной из самых вдохновенных строф дан "образ" музыки.
Звук оркестра, как с того света
(Тень чего-то мелькнула где-то),
По рядам пробежал озноб?
И опять тот голос знакомый,
Будто эхо горного грома, -
Наша слава и торжество!
Он сердца наполняет дрожью
И несется по бездорожью
Над страной, вскормившей его.
Нужно ли объяснять, что это "сам" Федор Иванович Шаляпин? Но какими необычными средствами он воплощен в поэме!
Для сравнения поставим рядом другие строфы:
"В гривах, сбруях, в мучных обозах, в размалеванных чайных розах и под тучей вороньих крыл". Житейские подробности увидены пристально, с близкого расстояния. "На Галерной чернела арка, в Летнем тонко пела флюгарка, и серебряный месяц ярко над серебряным веком стыл". Графичность линий, светотени ("чернела арка", "серебряный месяц ярко") и даже звука ("тонко пела флюгарка")-великолепная гравюра на дереве.
Оплывают венчальные свечи,
Под фатой "поцелуйные плечи",
Храм гремит: "Голубица, гряди!"
И вам властно внушается картина во всей полноте. Так емки скупо намеченные штрихи и линии.
"Портрет" Шаляпина совершенно в ином роде. Описание без описания. Решительно ничего не изображено: ни внешний облик, ни жест, ни взгляд. Ни одной детали сценического поведения, театрального действия. Нет даже намека на исполняемую роль.
Только восприятие чувством, только впечатление... И тем не менее чистое впечатление обрело плоть и кровь, стало ощутимо предметным, чуть ли не трехмерным. Как это достигнуто? Все дело в музыкальной стихии, проникающей словесную. В симфонизме, преображающем словесный ряд.
Сначала томительные ноты, незаконченные аккорды, зыбкие, колеблющиеся слова: "тень чего-то мелькнула где-то". Беспокойная устремленность ожидания, предвосхищение, "предчувствие", "рассвет".
А потом упорное нарастание звучности (и стиха и смысла). От спокойного: "опять тот голос знакомый" - к могучим раскатам: "будто эхо горного грома". К ликующему: "наша слава и торжество!"
Колдовское очарование гения передано виртуозной сменой ритмов, могущественной инструментовкой.
и трагедийно. Все дано в одном - уплотненном, дальнозорком, внезапном: "по бездорожью".
И опять раздвинулись пространства и потянуло ветром времени.
Но уже не подернутого пеплом прошедшего, а сегодняшнего, тревожного и накаленного.
7
Основной вариант поэмы был написан в канун войны, во тьме блокады, в ташкентской эвакуации73. Дневник стал рядом с эпохой. В драме 1913 года поражал контраст между чистотой человеческих чувств и беспечным дьявольским торжищем, мимоходом губящим молодую жизнь. История постаралась колоссально раздуть этот контраст. Половина Европы находилась под пятой "самых смрадных грешников". "Струйки крови" слились в океаны, залившие континенты. "Железные законы" обрекли на гибель миллионы безвинных жертв.
Заключительная часть поэмы ("Эпилог") написана в пору неслыханных бедствий, выпавших на долю народа.
От того, что сделалось прахом,
Обуянная смертным страхом
И отмщения зная срок,
Опустивши глаза сухие
И ломая руки, Россия
Предо мною шла на Восток...
И себе же самой навстречу
Непреклонно в грозную сечу,
Как из зеркала наяву,
Ураганом - с Урала, с Алтая,
Долгу верная, молодая,
Шла Россия спасать Москву.
Строфы - контрастны, как часто бывало в стихах Ахматовой. Но теперь контраст приобрел масштабы великой переломной главы в истории человечества.
Первая строфа безмерно далека от бравурности. Когда-то Ахматова писала: "Страшно мне от звонких воплей голоса беды". Здесь не звонкий, а скрежещущий вопль беды. Катились лавины изгнанников с территорий, занятых врагом, неся на себе чудовищную ношу перенесенных бед.
Об этом бескрайнем горе сказано полной мерой, без утайки. "Обуянная смертным страхом", "ломая руки", "опустивши глаза сухие". Так шла на Восток мирная Россия стариков, детей и женщин.
"ураганом" Россия, непреклонно, "себе навстречу", с оружием в руках. Верная долгу. Молодая.
И как заключительный аккорд появляется вновь зеркало Истории: "как из зеркала наяву". Но уже не как предвестие крушения маскарадного жизненного устройства, изжившего себя, а как уверенный вестник грядущей победы:
И отмщения зная срок.
В "Эпилоге" ширится, усиливается, крепнет освобождающая нота.
Все, что сказано в Первой Части
О любви, измене и страсти,
Сбросил с крыльев свободный стих.
Ахматова выходит за рубежи катастроф, высоко поднимается над ними. В чем секрет этого вознесения? В том, что сердце поэта слилось в едином биении с сердцами миллионов, отстоявших родную землю, родной Ленинград.
А не ставший моей могилой
Ты, гранитный, опальный, милый,
Побледнел, помертвел, затих.
Разлучение наше мнимо:
Я с тобою неразлучима,
Тень моя на стенах твоих...
Неразлучимость с всенародной участью вознесла поэзию Ахматовой на новые вершины. "Эпилог" - высший горизонт поэмы, ее "седьмое небо".
Звуки страданий были и в самых ранних стихах Ахматовой. Тема сострадания появилась в давней поэме "У самого моря". В "Поэме без героя" жар сострадания разгорелся. Включенность в судьбу народа обогатила и возвысила ее поэзию. И слово мой обрело иное, новое содержание.
В 1913 году, в том самом, о котором повествует первая часть поэмы, Ахматова писала: "Он мне сказал: "Я верный друг!" и моего коснулся платья"; "И в руке твоей навеки нераскрытый веер мой".
Моего платья. Мой веер.
В других стихах того же года: мои бессонные ночи, мой белый башмачок, мое имя, мое дыханье, моя незавитая челка.
А в "Поэме без героя"?
"зашитый"...
Тяжелы надгробные плиты
На бессонных очах твоих...
Мой Город. Город с большой буквы. Город-святыня.
Стихи Ахматовой десятых годов доносили до нас сокровенные движения девичьей, женской души. Тревоги и терзания сердца, опаленного любовью. Они покоряли и покоряют доныне.
Но, сравнивая прежние стихи с поэмой, мы радостно убеждаемся, что сердце поэта стало "звучным колоколом мира сего". Слияние с судьбой многострадального Города родило поток проникновенной лирики.
Мне казалось, за мной ты гнался,
Ты, что там погибать остался
В блеске шпилей, в отблеске вод.
Не дождался желанных вестниц...
Над тобой - лишь твоих прелестниц
Белых ноченек хоровод.
"Прелестниц", "белых ноченек"... Упоительно-нежные интонации, рождавшиеся ранее только в сфере "личной" лирики...
Метаморфозе подверглось еще одно слово, струящееся сквозь всю поэму.
Ведь она ведется от первого лица. "Я забыла ваши уроки, краснобаи и лжепророки!" "Это я - твоя старая совесть - разыскала сожженную повесть..." "Я же роль рокового хора на себя согласна принять".
Строк, так построенных, - множество. Все они о драме, разыгравшейся в далеком прошлом. Но наступили годы, когда тяжкие беды постигли семью автора "Поэмы без героя".
И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
("И упало каменное слово...")
Стихотворение входит в цикл "Реквием".
Критик А. Павловский пишет: "Лирический голос Ахматовой в "Реквиеме" оказался родственным большому и незнакомому для нее кругу людей, страдания которых она воспевает, озвучивает и поэтически усиливает, как собственные"74. Это очень чутко подмечено.
Мотив, тихим флейтовым наигрышем прозвучавший в поэме "У самого моря" - чужое горе, ставшее своим, - в "Реквиеме" усилился. Собственная беда дала ей почувствовать в полной мере беду многих.
Опять поминальный приблизился час.
Я вижу, я слышу, я чувствую вас:
И ту, что едва до окна довели,
И ту, что родимой не топчет земли...
Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.
Что-то некрасовское75 узнается в стихах, уязвленных скорбью, в ахматовских анапестах.
И короткую песню разлуки паровозные пели гудки.
И своею слезою горячею новогодний лед прожигать.
"Загремим мы безмолвным хором". Мы... Как раз тогда, когда Ахматова коснулась своей собственной судьбы, она как будто "забыла" слово, идущее через всю поэму, - слово я.
"Я на правую руку надела перчатку с левой руки"). Теперь ее поэтическое слово трепетно отозвалось на братское горе. В эпилоге "Поэмы без героя" - образ блокадного Ленинграда:
И на старом Волковом поле,
Где могу я рыдать на воле
Над безмолвием братских могил.
Чужие смерти вошли в ее жизнь. Чужие муки отдались многократным эхом.
В "Поэме без героя" мы увидели высоко трагедийного поэта. Вспыхнул священный огонь сострадания. Стоголосое "эхо грозного грома", гул исторических потрясений согласно слились с тончайшим звоном лирической "струны в тумане".
Это где-то там - у Тобрука,
Это где-то здесь - за углом.
Далекий Тобрук оказался рядом. "Где-то здесь- за углом". Сблизились страны, и раздвинулись границы. Ленинград, Урал, Сибирь, Ташкент... "И ломая руки, Россия предо мною шла на Восток".
В давнюю пору Ахматова писала: "И моя... восковая, сухая рука". Теперь ее руки обрели невиданную крепость в мощном чувстве народного единства и любовно обняли Россию.
8
В поэме есть еще один 1 горизонт: размышления автора о поэзии.
Красной нитью проходит обращение к романтической поэме начала прошлого века. "В темноту, под Манфредовы ели, и на берег, где мертвый Шелли, прямо в небо глядя, лежал, и все жаворонки всего мира разрывали бездну эфира, и факел Георг держал".
Георг - это Байрон. Жаворонок - из одноименного стихотворения Шелли. Ели - Манфредовы, Байроновы.
В чем смысл обращения к романтической поэзии, к Байрону и Шелли? В том, что это полуобращение, полуспор. Полуперекличка и полусостязание со "столетней чаровницей".
Я пила ее в капле каждой
И, бесовскою черной жаждой
Одержима, не знала, как
Мне разделаться с бесноватой:
Я грозила ей Звездной Палатой
И гнала на родной чердак.
Поэты-романтики подняли знамя личности как антагониста, как противовеса общества.
Вся сила была на стороне общества. Все высшие ценности в личности.
Тяжелое, безжалостное, бездушное - приписывалось первому. Высокое и светлое - второй (разумеется, исключительной, выходящей за пределы безликого множества).
Романтическое самоутверждение было самоутверждением жертвы. Ореолом окружалась гибель героя. Одиночество в бездушной среде, неизбежное поражение в столкновении с ней увенчивались нетленной славой и высшей наградой - поэтичностью гибели.
Трагедийность "Поэмы без героя" - иная. Само название провозглашает это отличие. Без героя: без героя-жертвы.
Величие трагедийности не в красоте жертвенности, а в силе человеческого достоинства, в стойкости. "Что мне поступь Железной Маски? Я еще пожелезней тех... И чья очередь испугаться, отшатнуться, отпрянуть, сдаться и замаливать давний грех?"
Этико-философский смысл поэмы - в утверждении непрочности и исторической обреченности "владык Мрака", "смрадных грешников" - всех виновников давней трагедии - и всех сил зла вообще. "Испугаться, отшатнуться, отпрянуть, сдаться" - их удел, их неизбежный конец.
Мужество "железней" беды. И человечность "железней" зла76.
И не безнадежность жертвы, не пустыня одиночества расстилается перед поэтом. Выше братских могил вознеслись братские чувства. "Тяжелы надгробные плиты на бессонных очах твоих". Но то, что человеческое сердце чувствует тяжесть лиха, нависшего над людьми, как раз облегчает сердце и возвышает человека.
Переход трагедийности в просветленные звуки финала роднит поэму Ахматовой с "Медным всадником" ("Люблю тебя, Петра творенье" - дано эпиграфом к "Эпилогу").
И в пушкинской поэме соседствовали проклятия ("Добро, строитель чудотворный! Ужo тебе!") и гимн во славу Петрова града. Безвинные жертвы - с любованием вечными красотами родного города. Смерти, растоптанные судьбы, катастрофа, разразившаяся, как рок, - с торжественным концом.
В пушкинской поэме ода сплетена с трагедией. Величественная увертюра и триумфальный финал обрамляют гибель личности и бедствия, постигшие людские громады.
Не обесцениваются ли прославления несчастьями? Не заглушают ли фанфары похоронный звон?
Ни то, ни другое. Пророческое прозрение Пушкина подсказало ему, что без траурной меди разбитых судеб ода осталась бы мертвой. В поэтическую гармонию неизбежно должна была вплестись дисгармония противоречий, разъедавших человечество.
В финале "Медного всадника" поднят победный штандарт Петербурга. "Легендарный Двадцатый Век" поверг его в прах. Джаггернаутова колесница истории растаптывала маленьких людей, таких, как Параша, как Евгений. Но ее смертное грохотанье образовывало глубокие трещины в подпочве общества. Через столетие пропасть разверзлась и поглотила "содомских Лотов".
Победная нота "Поэмы без героя" - в зове стойкости, сострадания, всенародной сплоченности.
"Словно в глине чистое пламя иль подснежник в могильном рву". Могильная плита - и пламя, трагедийность - и просветленное начало слились в поэтическое единство.
9
Еще и еще раз мы подходим к великой "тайне" поэзии.
Несметное число раз она разгадывалась и тысячи раз загадывается вновь. Снова и снова мы стоим перед чудом, и изумлению нашему нет конца.
Тяжелое, горестное, неприглядное, страшное преображается в прекрасное произведение искусства. Как это происходит? Как боль от воссозданных художником мук и гибелей переплавляется в бесценную радость?
Средь торжественной и хрустальной
Тишины Сибирской Земли.
Погребальное стало хрустальным... Пепел житейских горестей превратился в чистейший алмаз поэзии.
И слово Ахматовой чарует бездонными переливами внутренних огней. "И всегда в духоте морозной, предвоенной, блудной и грозной..." - слова излучают далекие смыслы, иррадируют.
Слово Ахматовой - чеканно, можно сказать ювелирно: "Словно с вазы чернофигурной прибежала к волне лазурной так парадно обнажена". Или:
И в каких хрусталях полярных,
И в каких сияньях янтарных
Там, у устья Леты-Невы.
Будучи в самой непосредственной близости к персонажам поэмы и ее событиям, изливая во внутреннем монологе свою душу, автор одновременно смотрит на происходившее как бы сверху, с высоко удаленной точки. Может быть, поэтому ее анапесты одарены так часто торжественно-гордой поступью. "Карнавальной полночью римской". "В новогодний торжественный день". "Чтоб посланцу давнего века из заветного сна Эль Греко".
А земля под ногой гудела,
И такая звезда глядела
В мой, еще не брошенный дом...
Земное и звездное, личное и историческое измерения сопутствуют друг другу.
Ритмы, звучания, построения строки, строфика- все теснейшим образом связано со смысловой структурой. Музыкальность далека от напевности, - так мне кажется. Под напевностью я понимаю некую избыточную власть ритма, увлекающего за собой слова, даже подчиняющего их себе. Мы встречаемся с этим у Бальмонта, Андрея Белого, Валерия Брюсова.
Я мечтою ловил уходящие тени,
Уходящие тени погасавшего дня.
Я на башню всходил, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.
К. Бальмонт
"растворяет" в себе слово. У слова отобрано старшинство. Оно стало меньшим братом ритма. Отсюда частое в символической поэзии, особенно ранней, влечение к почти гипнотическим повторениям.
Сухие листья, сухие листья,
Сухие листья, сухие листья
Под тусклым ветром кружат, шуршат.
Сухие листья, сухие листья,
Под тусклым ветром сухие листья,
Кружась, что шепчут, что говорят?
Валерий Брюсов
Подобной тяги к монотонным заклинаниям у Ахматовой никогда не было. Лаконизм, уплотненность стиха ценила она превыше всего.
В книге Юрия Тынянова "Проблема стихотворного языка" обосновано положение о "единстве и тесноте стихового ряда". Смысл его вкратце таков: в стихе слово вдвинуто в заранее данное пространство, и это пространство не терпит пустоты, не терпит малозначащих слов. Каждое слово должно быть весомо, используя данное ему пространство до конца. И строка, строфа должны обладать цельностью, точным, нерушимым строением.
Закон, сформулированный Ю. Тыняновым, разумеется, общий. Но Ахматова была одарена властью как бы преодолевать "тесноту" стихотворной строчки (слову теснота здесь придан несколько иной смысл, нежели у Тынянова). Поэтическое чутье подсказывало Ахматовой такое звуковое построение строки, плотно пригнанной, где нет зазоров, безразлично звучащих мест, а слово все же обретает простор. Не теснится соседними, а, наоборот, выделяется ими.
Явление, в некоторой степени аналогичное тому, что живописцы называют непереводимым термином: valeur.
Истолковать его можно приблизительно так: интенсивность, весомость цвета в зависимости от соседствующего с ним.
Ахматова обладала в высшей степени даром обогащения каждого слова невидимым излучением слов, стоящих рядом. Ни одно слово в строке не заглушает другого. Наоборот, они повышают valeur друг друга.
Стерегу последний уют.
Бередит лепесток ланит.
В хрустале утонуло пламя,
"И вино, как отрава, жжет".
На каждом слове хочется задержаться, полюбоваться им, повернуть гранями.
Многие струи ахматовской поэзии пересеклись в "Поэме без героя", многие истоки слились воедино. После поэмы многие особенности ее стиховедения77
В стихах Ахматовой читаем:
Высоко небо взлетело,
Легки очертанья вещей.
Черной смерти мелькало крыло.
Годовщину последнюю празднуй.
Слово выигрывает от рядом стоящего. Становится отчетливее в своих контурах, в образной и звуковой материальности
По твердому гребню сугроба.
И азийских светил мириады.
Эльсинорских террас парапет.
Слова очерчены, рельефны, полновесны. И длительны, как бы обособлены в пространстве.
Видно, как в звуковых согласиях и перекличках, в звуковых противостояниях Ахматова искусно находит опору для создания особой полноты звучания слова.
Веселит золотой листопад.
Черную и прочную разлуку.
Из слова извлечен трудно постигаемый глубинный смысл. Доходит последняя эмоциональная капля.
И от наших великолепий
Холодочка струится волна.
Словно я свои же рыдания
Из чужих ладоней пила.
Мне кажется, если читатель встретит подобные строки, он безошибочно узнает в них руку Ахматовой, даже если бы они не были подписаны.
Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит.
Двадцать четвертую драму Шекспира
Пишет время бесстрастной рукой.
Приведу еще несколько примеров (выбор велик, и, возможно, я выбрал не самые красноречивые).
Широко распахнуты ворота,
Липы нищенски обнажены.
Сквозь инея белую сетку
Малиновый каплет свет.
Ты видел царицын сад,
Затейливый белый дворец.
И черный узор оград
У каменных гулких крылец.
В строке Ахматовой, можно сказать, одновременно и теснота (в смысле магнетической сцепленности слов) и простор. Возможность взвесить каждое слово, оглядеть образ всесторонне, ощутить его всеми чувствами.
Парапет дворцовых террас и золотой листопад; гребень сугроба и распахнутые ворота; царицын сад и узор оград - все открылось заново. Одновременно с целостным образом; с настроением, его Породившим и им порожденным; с лирическим воздухом и драматическими столкновениями; с обликом большого поэта, проглянувшим сквозь строку, строфу, стих, - мы по-новому познали и самоценность слова. "И слову жизнь дана", - писал И. Бунин. Можно сказать иначе: и словом жизнь дана.
10
Стих Ахматовой классичен в самом высоком значении этого слова. Смысл и инструментовка - в идеальном равновесии.
И со мною моя "Седьмая",78
Полумертвая и немая,
Рот ее и сведен и открыт,
Но он черной замазан краской
И сухою землей набит.
Речь идет о "Седьмой книге" - стихах, которые были написаны перед самой войной (циклы "В сороковом году", "Тайны ремесла" и др.). Эвакуированная самолетом из блокадного Ленинграда, Ахматова везла их с собой, без надежды на то, что "Седьмая книга" может скоро увидеть свет.
От тетради стихов как будто несло стужей осажденного города. Листки таили в себе тишину, прерываемую адскими бомбежками. Но не холодом отчаянья и не безмолвием обреченности веяло от страниц, а безмерной жаждой выстоять, страстным желанием дождаться часа справедливой расплаты.
В первых двух строчках преобладают угрюмые, немые согласные: "И со мною моя "Седьмая", полумертвая и немая" (мн).
А затем гневный крик, раскаты, таящиеся в листках тетради: "Рот ее и сведен и открыт, словно рот трагической маски, но он черной замазан краской..." И последние слова, словно удары молота: "и сухoю - землёй - набит". Бумага молчит - и орет на весь мир.
При самом придирчивом разборе вы не найдете даже следа нарочитого подбора звуков, виртуозничанья звукописью. Значение, смысл - суверенны. Им принадлежит верховная власть. И тем не менее, звучание в дивном согласии со значением. И от приглушенного начала трагическое напряжение нарастает crescendo до четвертой и пятой строки ("словно рот трагической маски, но он черной замазан краской") и ударной последней строчки.
Высший артистизм инструментовки в том и заключен, что слова естественно слились в строки. И строки выстроились в строфу по ходу мысли и образной логике, а не по диктату звучания или ритма. И это придает еще больше могущества, еще больше очарования И мысли, и образу, и звучанию, и ритму.
Полно мне леденеть от страха,
Лучше кликну Чакону Баха...
В первых двух половинах строчек: "полно мне леденеть", "лучше кликну" - затрудненность, заторможенность, скованность в самом переплетении "л" и "н". Они накапливают напряжение, как неразрешающий аккорд. И связанность спадает, исчезает в освобождающем широком выдохе каденций: "от страха" - "Чакону Бaxa". Звукосочетания, построение звуковой цепи в полной гармонии с темой: преодоление страха, победа над страхом.
"Это всплески жесткой беседы". В самих звуках угловатость, колючесть, неуютность. Звучание завершает смысл полностью. И вот эта-то емкая полнота звукообраза, эта законченность всех элементов поэтической стихии и доставляет ни с чем не сравнимое наслаждение.
И я слышу звонок протяжный,
И я чувствую холод влажный,
Каменею, стыну, горю...
В первой строчке сначала два односложных, потом два двусложных слова, потом одно трехсложное. Протяжность слов все увеличивается.
Во второй строчке - "влажность" в самих звуках последних двух слов. Слитность звучания и смысла включает читателя в круг (по терминологии Станиславского). На мгновение он перевоплощается, ощущая протяжность звука и влажность холода. И (пусть в неизмеримо более слабой степени, чем автор) читатель "каменеет, стынет, горит".
А когда читаешь вслух:
Леденела и стыла Кама -
И так же непреодолимо мчит читателя в пространство, когда он (после "отстукивающей" строчки: "как тоннелями и мостами") читает:
Загремел сумасшедший Урал.
Железный грохот низвергается на него. Звуки усилены до "тройного forte". И ритм увлекает за собой, как шторм, как судьба.
У некоторых поэтов игра звуками иногда уж слишком кокетливо преподносилась читателю ("Ветер. Взморье. Вздохи ветра"-К. Бальмонт). Аллитерация выступала на первый план, на просцениум.
его духовные богатства, начинаешь любоваться и красотами скрытого, но искусного звукового построения.
Таковы удвоения, о которых я уже упоминал.
На Галерной чернела арка.
Я зажгла заветные свечи,
Чтобы этот светился вечер..
Пятым актом из Летнего сада...
Тень моя на стенах твоих,
Сквозь косое пламя костра.
Так под кровлей Фонтанного дома,
С фонарем и связкой ключей.
Ураганом - с Урала, с Алтая.
Иногда созвучие усложнено. "Неуместным смущая смехом" (см-см, мес-сме). "Вкруг костров кучерская пляска": удвоение усилено аллитерацией (пять "к"). "Афродиты возникли из пены - шевельнулись в стекле Елены" (кл-кл, ле-ле и пятикратное "е").
На площадке две слитые тени...
Вопль: "Не надо!" - и в отдаленье...
Площадке - плоской - вопль (пло-пло-опл); слитые - после - лестница (сли-сле-лес). Или: "Я же роль рокового хора" (шесть "о" подряд). Но это обнаруживается только последующим анализом, "алгеброй". Когда мы читаем поэму, элементы полифонии, каждый порознь и все вместе, воспринимаются в слитной гармонии.
В особенности часто удвоение приурочено к финальному слову.
Как парадно звенят полозья,
Черно-белым веером вея.
Где, свидетель всего на свете.
Может быть, удвоение в каком-то соответствии с "зеркальностью" поэмы? Во всяком случае, мне кажется, что в дивном двустишии-афоризме
Только зеркало зеркалу снится,
закономерна "зеркальность" начала и конца второй строчки (ти-ит).
Так же как и в полустрофе: "Он ко мне во дворец Фонтанный опоздает ночью туманной новогоднее пить вино" (он-но, подкрепленное и в середине: он-но-но-но).
И так же в строках: "По неведомому назначенью, по Неве иль против теченья", где "зеркальны" начала рядом лежащих строк.
Иногда одно, самое важное слово в строке выделено особо долгим звучанием. В ахматовской стопе слоги далеко не всегда обладают равной длительностью. Музыкально-смысловой ритм вносит поправки в стихотворный размер. "Перед ним самый смрадный грешник - воплощенная благодать". В слове воплощенная ударный слог такой же долготы звучания, как два предыдущих (или два последующих). И это важно для интонации стиха (в данном случае язвительной, контрастирующей с прямым значением слов: воплощенная благодать).
"И в лицо мне смеяться будет заокoнная синева". Ударный слог явно удлинен во времени.
Ритмические затяжки укрупняют смысл, повышают эмоциональную температуру.
Недвусмысленное расставанье.
Ослепительной ножкой своей.
Полукрадено это добро.
Смертоносный пробуют сок.
Как раздавленная хризантема.
Ставший наигорчайшей драмой
И еще не оплаканный час.
"Поэмы без героя". Но и в других стихах Ахматовой можно отметить то же тяготение к многосложным, долго звучащим словам79. "Ведь капелька новогородской крови" (новгородский нарочито удлинен в "новогородский").
Что там? - Окровавленные плиты
Или замурованная дверь.
Случайно ли это? Случайно ли обратное тяготение у. коротким обрывистым словам в нервной, смятенной строке Марины Цветаевой с поминутно меняющейся интонацией? Думается, что не случайно ни то, ни другое.
"От лиловеющего шелка". "Что, красавица, что, беззаконница?" "И Пасхи ветер многозвoнный". "Не на листопадовом асфальте". "К бессоннейшим припавши изголовьям". "О, покой мой многонеделен". "И от наших великолепий".
Стремление к полногласию, жажда полнозвучия родили пристрастие к протяженным словам.
Как это ни покажется неожиданным, мне думается, здесь сказалось шаляпинское, "колокольное" начало, которое вторглось в поэзию Ахматовой и с годами все усиливалось и крепло80.
Шаляпинской могучестью веяло от широкого разгона строфы в "Поэме без героя", от властной длительности слов, от насыщенной смыслом звуковой волны.
Разумеется, не случайно появился в поэме голос Шаляпина, царственно возносясь над петербургским миром.
"долгоиграющих" слов - вулканически-горячие, дышащие неостывающим жаром.
Поток их казался неисчерпаемым81.
Иногда усиление достигалось отрицательным "ходом". "С невыразимым трепетом мечтала". "Непоправимо белая страница". "Слава тебе, безысходная боль!" "Но твоим невероятным стоном". "А дальше- свет, невыносимо щедрый". "Небывалая осень построила купол высокий". "С неукротимой совестью своей". "Сияние неутоленных глаз". "В предчувствии неотвратимой тьмы". "Неповторимая, пожалуй, сладость". "Неутоляющее питье".
Подобные слова рассыпаны по всем стихам Ахматовой. Но всегда с соблюдением тончайшей меры: ровно столько, сколько требует тональность стиха. (И - по контрастности, свойственной ахматовской поэзии, - им сопутствуют столь же весомые по длительности, ультрапрозаические, земные, шершавые слова: "облупившиеся амуры", "в размалеванных чайных розах", "интендантские склады", "косноязычно славивший меня").
Изобилие звука, шаляпинскую долготу fermato можно усмотреть и в рифмовке поэмы.
"Поэме без героя" неизмеримо богаче, чем мы привыкли встречать. Магнетические токи рифм увлекают и завораживают.
Я не то что боюсь огласки...
Что мне Гамлетовы подвязки,
Чтo мне вихрь Саломеиной пляски,
Что мне поступь Железной Маски,
С полным правом Корней Чуковский назвал "ахматовским" стихом "прихотливое сочетание анапестических стоп то с амфибрахием, то с одностопным ямбом"82. Вероятно, с не меньшим правом можно назвать ахматовской строфой и тройную рифмовку в четырехстрочной строфе. Она, конечно, встречалась и раньше. Но в "Поэме без героя" применена с особым блеском.
Распахнулась атласная шубка!
Не сердись на меня, Голубка,
Что коснусь я этого кубка:
Все равно подходит расплата-
Видишь там, за вьюгой крупчатой,
Мейерхольдовы арапчата83
Затевают опять возню.
И безмерная в том тревога,
Кому жить осталось немного,
Кто лишь смерти просит у Бога
И кто будет навек забыт.
Трагедийное нарастание: тревога - смерть - забвение. Волны рифм, вздымаясь и усиливая размах, как бы движутся к "девятому валу".
Рифмы наплывают со столь царственной щедростью, что даже не сразу ее замечаешь. Таков победный прибой рифм в сцене маскарада.
Этот Фаустом, тот Дон-Жуаном,
Дапертутто, Иоканааном;
Иль убийцею Дорианом.
И все шепчут своим Дианам
Твердо выученный урок.
Пятикратная рифма! Но так воздушны и легки чередования, что они кажутся естественными, как порывы ветра, как набегающие волны84. И не сразу распознаешь строгую литую форму тройной, четверной, пятерной рифмы.
В сегодняшней советской поэзии ведутся настойчивые поиски новых путей обогащения стиха. Рифма устремилась от конца слова к началу. Нахлынули прозаические ритмы и словесные конструкции. Стали дорожить запутанностью и ребусами выброшенных ассоциативных звеньев.
Отрицать эти поиски? Нападать на идущих? В подобном консервативном ворчании ничего хорошего нет.
Но вместе с тем хочется, чтобы эти поиски опирались и на опыт поэта, утверждающего нетленные, непреходящие ценности русского классического стиха. Ахматова показала на практике их неисчерпаемость.
"Поэму без герой" можно считать по праву одной из высот русской поэзии.
61 В самой поэме читаем: "Коломбина десятых годов"; "И томился драгунский Пьеро". Упоминается "из-за ширм Петрушкина маска" - прославленный балет Стравинского "Петрушка", построенный на том же сюжете.
62 Сохранившиеся у Ахматовой портреты живых участников "Петербургской повести" несут на себе выразительный отпечаток времени. Корнет в полной парадной форме. Левая рука картинно лежит на эфесе. Но лицо - простодушное, открытое, без всякого налета щеголеватости и позы. В серых глазах ожидание чего-то заманчивого, светлого.
Героиня - прелестная вакханка. В призывной улыбке бесовская жажда наслаждений. Но есть и другое фото, позднейшее, Лицо - грустное, усталое. Взгляд - отрешенный.
63 Псиша - героиня одноименной пьесы Юрия Беляева. Роль, исполнявшаяся О. А. Глебовой-Судейкиной на сцене.
65 Н. Заболотская. Веласкес. Л., 1965, стр. 41.
66 Соседние строки в "Поэме без героя" часто отражаются одна в другой. В этом тоже проявляется "зеркальность" поэмы.
"Как копытца, топочут сапожки, - как бубенчик, звенят сережки".
"Сколько горечи в каждом слове, - сколько мрака в твоей любови".
"И в каких хрусталях полярных, - ив каких сияньях янтарных".
"Оттого, что по всем дорогам, - оттого, что ко всем порогам".
"Не в проклятых Мазурских болотах, - не на синих Карпатских высотах".
Наконец:
"Только зеркало зеркалу снятся, - тишина тишину сторожит".
Может быть, не случайно, что "зеркальные" строки поднимаются подчас до ранга афоризмов: "Как в прошедшем грядущее зреет, - так в грядущем прошлое тлеет". "Значит, хрупки могильные плиты, - значит, мягче воска гранит".
67 Царица Авдотья - Евдокия Лопухина, первая жена Петра Первого.
68 Понтий Пилат, давший согласие на казнь Иисуса.
69 Леди Макбет.
71 Поражение в Мазурских болотах - столь же тяжкое преступление царского режима, как и Цусима. В 1914 году генерал Ренненкампф погнал русскую армию в неподготовленное наступление на Восточную Пруссию. Погибли тысячи солдат и офицеров.
72 Музы.
73 8 апреля 1943 года в Ташкенте Ахматова написала к поэме "Вместо предисловия".
"Первый раз она пришла ко мне в ночь с 26 на 27 декабря 1940, прислав как вестника еще осенью один отрывок первой части. Я даже не ждала ее в тот холодный темный день моей последней ленинградской зимы...
"1913") и "Посвящение". В начале января я, почти не отрываясь, написала "Решку", а в Ташкенте (в два приема) - "Эпилог", ставший третьей частью поэмы, и сделала ряд вставок в обе первые части.
Я посвящаю эту поэму памяти ее первых слушателей- моих друзей и сограждан, погибших в Ленинграде во время осады. Их голоса я слышу теперь... И этот тайный хор стал для меня навсегда оправданием этой вещи. Этому не противоречат первоначальные посвящения, которые продолжают жить в поэме своей жизнью".
74 А. Павловский. Анна Ахматова. Л., 1966, стр. 217.
75 Не случайны, как мы убеждаемся, ответы Ахматовой на анкету о Некрасове, которую Корней Чуковский провел среди писателей в 1919 году. На вопрос "Любите ли Вы Некрасова?" Анна Ахматова ответила: "Люблю". В отличие от Вяч. Иванова ("нет"), М. Кузмина ("не особенно"), В. Маяковского ("не знаю, подумаю по окончании гражданской войны").
76 Ср. опубликованное после смерти стихотворение ("Заря Востока", 1966, № 6):
У меня просил на этом свете, -
Все юродивые и немые,
Брошенные жены и калеки,
Каторжники и самоубийцы, -
Стала б я "богаче всех в Египте",
Как говаривал Кузмин покойный,
Но они не слали мне копейки,
А со мной своей делились силой,
Так, что даже это мне не трудно.
"И я стала всех сильней на свете"! Нужны сила, и уверенность, и мужество, чтобы произнести такие слова.
Источник силы - в мы. Во всех, кто просит "помощи душевной". И тем самым этой помощью одаряет. вверх
77 Это слово употребляю по аналогии с голосоведением в музыке: оно, мне думается, шире, чем стихосложение, и включает в себя не только метрику и просодию.
79 "Войной испепеленные года". "Твоя благополучная сестра". "Победительница Москва". "Кто был предвестьем, предзнаменованьем". "Несостоявшаяся встреча еще рыдает за углом". "Уничтожение и тлен". "О, есть неповторимые слова". "Насторожившийся покой". "Отравительницы любви". х
80 Ахматова, кстати, любит слово колокольный. "Колокольни звонкие бока". "Ни родниковою водой, ни колокольным звоном". "Сквозь почти колокольный звон". "И над толпою голос колокольный" (семикратное "о"). "С колоколенки соседней". "Под звоны древние далеких колоколен". "И в деревенском колокольном звоне".
81 "Их всесжигающая соль". "Где елей искалеченные руки". "Уязвленное желтым огнем". "И жниц ликующую рать". "Изнеможенная, на грудь мою". "Ее чудотворная сила". "Твои благословенные труды". "Войду ли я под свод преображенный". "И, раскаленные смежая веки". "Могучей, победительной земли". "Не крикнет, обезумевши: "Воскресни!" "И будь слугой смиреннейшим того...". "Неистовая речь". "Твое изнеможенье и позор". "Но зелены мучительные очи". "Над окровавленным Днестром". "Ослепительный вспыхнул свет". "Твоя страдальческая тень". "И небо - как пылающая бездна".
82 Корней Чуковский. Читая Ахматову. - "Москва", 1964, № 5.
"Маскараде" на сцене Александрийского театра (февраль 1917, канун Февральской революции) слуги просцениума были одеты арапчатами.
84 Анна Андреевна говорила мне, что ни одно произведение она не Писала так свободно и так легко, как "Поэму без героя". Целые строфы выливались сразу в окончательном виде. Не исправлялись, не переделывались.