В 1964 г. Д. Е. Максимов (далее сокращенно: Д. Е.), наконец, защитил докторскую диссертацию. Почти готовую после Великой Отечественной войны диссертацию о Блоке партком филфака, после страхов в связи с постановлением ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», запретил ему защищать, и Д. Е. стал готовить диссертацию о Лермонтове. Кажется, он защищал свою замечательную книгу о Лермонтове, вышедшую в 1964 году. К сожалению, я не нашел у себя сведений о точной дате защиты, помню, что это было уже зимой, в ноябре-декабре.
Д. Е. не любил кафедральных застолий и ресторанных празднеств, он скромно отметил свою защиту дома, пригласив только близких. Я имел честь и счастье участвовать в этом вечере. Кроме моей семейной пары была пара Билинкисов, Л. А. Мандрыкина и еще две-три женщины, мне не знакомые. Но главной среди приглашенных была А. А. Ахматова, которая с большой симпатией относилась к Д. Е., ценя его научные и человеческие качества и царскосельское происхождение. К тому же она жила в писательском доме на ул. Ленина на Петроградской стороне точно над квартирой Д. Е., этажом выше. Согласно замечательной ахматовской летописи, составленной В. А. Черных, Д. Е. был довольно частым гостем у Ахматовой; к сожалению, в летописи совсем не отражен тот вечер, на котором Анна Андреевна была гостем у Д. Е. Когда гости уже собрались, Д. Е. позвонил ей, и она тотчас же пришла (видно, была предварительная договоренность).
Д. Е. стал поочередно представлять ей гостей. Когда дошла очередь до меня, то Д. Е., явно не подумав, какое впечатление это произведет на нее, стал горячо расхваливать меня как молодого сотрудника кафедры, мужественно на заседании СНО назвавшего среди великих поэтов ХХ века Марину Цветаеву, за что ему сильно влетело (неточно, выборочно сказал; в самом деле, в ответ на студенческий вопрос я назвал четырех: Блок, Маяковский, Цветаева, Пастернак; грешен: я тогда еще недооценивал великость Ахматовой и Мандельштама; ну и выдали мне тогда партийные органы за Цветаеву и Пастернака!).
Анна Андреевна никакой внутренней реакции не выразила, молча и медленно кивнула головой. Я душевно ахнул, смутился: ведь о сложных взаимоотношениях Цветаевой и Ахматовой я и тогда знал, а Д. Е как-то простодушно забыл. Но эпизод быстро прошел без запинки. Однако далее надвинулось на меня куда более тревожащее событие. Д. Е. почему-то не сам предполагал сесть за стол рядом с великим гостем и не обратился к Якову Семеновичу Билинкису, а задумал «назначить» меня. Вот тут я душевно еще сильнее ахнул. В те относительно молодые годы я был еще полон некоторых фобий: не выносил все, что хотя бы отдаленно напоминало рабское положение, и терпеть не мог, когда мне приказывали. Поэтому настойчивое желание Д. Е., чтобы я в застолье стал «кавалером», я воспринял как насилие. А, с другой стороны, «кавалерство» при великой женщине я ощущал как рабство, пажество – и вся моя гордыня протестовала. Я отказался. Но Д. Е., когда мы садились за стол, начал меня легонько подталкивать вослед садившейся первой Анне Андреевне, несмотря на мой явный отказ. Но я молниеносно, взяв сзади за локти свою Софью Александровну, выдвинул её перед собой и стал третьим усаживающимся, т. е. представил в виде кавалера свою жену! Объективно, конечно, не очень-то рыцарский поступок! Потом мне всю жизнь было неприятно, но тогда я не мог поступить иначе.
С противоположной от нас стороны рядом с великой дамой садились тоже женщины, так что она оказалась без мужского соседства. Не знаю, заметила ли она мой трюк, но, конечно, не могла не заметить одного женского окружения. Но отнеслась к этому с достоинством королевы. Сразу же, как только все устроились, обратилась к Соне: «Ну что, соседка, начнем с водочки?» И потом, не спрашивая имени, так и называла ее «соседка». Это придавало общению какую-то простоту случайного коллектива…
которые вообще вин не очень любили, предпочитая водку или коньяк, -- такова была Л. Я. Гинзбург. Впрочем, знал женщин, которые ни капли спиртного не принимали вообще. Яркий пример – Н. А. Роскина. Она в соответствующих ситуациях гордо заявляла, что ее чувства возбуждаются и пьянеют без всякого алкоголя. Ей, наверное, было очень трудно с пившим Н. А. Заболоцким.
За столом Ахматова держалась очень просто, без величия и надменности. Ее величие, впрочем, проявлялось как-то естественно и глубинно, очень органично. Тостов она никаких не произносила, а за нее, как и за «виновника» вечера Дмитрия Евгеньевича, воодушевленно пили. К концу застолья мы стали чуть ли не хором просить поэта что-нибудь прочесть. И она не отнекивалась, прочла нам всем совершенно не известные стихи, которые я позднее, с помощью Г. М. Темненко, идентифицировал как цикл «Песенки».
Любовная – я прекрасно помню. Был потрясен (да, наверное, и все потрясены) каторжными ореолами и ватничком с ушаночкой применительно к поэту как лирическому герою. Тогда совершенно не зацепили меня намеки на ночь в Фонтанном доме с И. Берлиным, да если бы и зацепили, то я ничего бы не понял, не зная ни «Поэмы без героя», ни комментариев к ней. А вот лагерное клеймо на поэтических строках и каторжаночка в ватничке на всю жизнь внедрились в мозг и душу.
Любопытно, что в тогдашних публикациях «Песенок» («День поэзии», Л., 1964, и «Бег времени», М.;Л., 1965) именно два центральных стихотворения цикла опущены. На заре горбачевской перестройки В. А. Черных смог в двухтомнике Ахматовой «Сочинения» (М., 1986) включить второе стихотворение («Застольная») – тоже важный шаг! Но «Любовная» оставалась под запретом. И лишь в «Сочинениях в двух томах» под редакцией Н. Н. Скатова (М., 1990) М. М. Кралин издал цикл полностью. То есть спустя четверть века после того вечера, когда мы слышали эти потрясающие стихи.