Есипов В. М.: "Двух голосов перекличка... "

Русская литература. - 1991. - № 3. - С. 159-163.

"Двух голосов перекличка..."

Трудно преодолеваемая недосказанность - одно из характерных свойств позднего творчества А. Ахматовой. Многие ее стихи настоятельно требуют пояснения. Одним из таких произведений является цикл "Cinque", наблюдениям над текстом которого посвящено настоящее сообщение. В основе этих наблюдений - два следующих важных обстоятельства.

Во-первых, все стихотворения цикла обращены к реально отсутствующему человеку, причем отсутствующему непоправимо - его нет в мире живущих:

Ни отчаянья, ни стыда
Ни теперь, ни потом, ни тогда.

Но живого и наяву,
Слышишь ты, как тебя зову1.
("Cinque, 1";
курсив здесь и далее мой. - В. Е.)

На это же указывает эпиграф ко всему циклу: "Как ты сама, несомненно, будет он тебе верным и постоянным до смерти", - заключительные строки стихотворения Ш. Бодлера "Мученица" (переведены Ахматовой). Мученица - молодая женщина, умерщвленная любовником в порыве чудовищной страсти. Ситуация, воспроизводимая в "Cinque", зеркальна по отношению к стихотворению Бодлера: жива "мученица", мертв ее друг.

Во-вторых, человек, к которому обращается автор, несомненно поэт:

Как у облака на краю,
Вспоминаю я речь твою,

А тебе от речи моей
Стали ночи светлее дней.
("Cinque, 1")

В навсегда онемевшем мире
Два лишь голоса: твой и мой.
"Cinque, 2")

Кроме этого, в пятом стихотворении цикла утверждается общность судьбы автора и адресата ее стихов, общность восприятия эпохи, встретить и пережить которую выпало на их долю, общность их общественно-социальной позиции:

Не дышали мы сонными маками,
И своей мы не знаем вины.
Под какими же звездными знаками
Мы на горе себе рождены?

И какое кромешное варево
Поднесла нам январская тьма?
И какое незримое зарево
Нас до света сводило с ума?

Примечательно, что в "Беге времени" два первых стихотворения были опубликованы с эпиграфом из Мандельштама: "За тебя косой воды напьюсь". Имеется ли в цитировании строчки Мандельштама особый смысл, не ложится ли отсвет этого имени на все стихотворения цикла?

Нужно ли в данном случае стремиться к раскрытию авторской тайны?

Может быть, этого не следовало бы делать, если бы не одно обстоятельство: эта тайна заключает в себе важную содержательную функцию. Нам не безразлично, кто является героем цикла, - стихи дышат такой неподдельной трагичностью и скорбью, что весь цикл воспринимается как нерукотворный памятник этому человеку.

В этом смысле весьма важным для нас является упоминание о "сожженной драме" в четвертом стихотворении:

Что тебе на память оставить?
Тень мою? На что тебе тень?
Посвященье сожженной драмы,
От которой и пепла нет...

Речь идет, по-видимому, о пьесе "Пролог". То, что лишь угадывается в стихотворениях "Cinque", здесь выражено более определенно. Например, наше предположение, что человек, к которому обращены стихи, мертв, подтверждается в стихотворении <1> "Говорит она":

Для тебя я словно голос лютни

А предположение, что этот человек поэт, подтверждается в стихотворении <2> "Говорит он":

Я убью тебя своею песней,
Кровь твою на землю не пролив...

Весьма примечательно, что в "Прологе", как и в "Cinque", есть обращение к стихам Мандельштама. Это отмечено В. Я. Виленкиным2.

Здесь же, в "Прологе", проясняются строки из "Cinque, 1":

Ни отчаянья, ни стыда
Ни теперь, ни потом, ни тогда -

подлинный характер отношений автора цикла и героя раскрывается в стихотворении <6> "Говорит он":

Оттого, что я делил с тобою
Первозданный мрак,
Чьей бы ты ни сделалась женою,
Продолжался (я теперь не скрою)
Наш преступный брак.
Мы его скрывали друг от друга,
От себя, от Бога, от конца,
Помня место дантовского круга,
Словно лавр победного венца.

То есть тех отношений и взаимных признаний, которые в житейской обыденности принято называть любовными, в данном случае не было. Это была любовь того же уровня, что у Данте к Беатриче или у Петрарки к Лауре, о которой только и можно сказать:

И это все любовью

Любовь в "Cinque" и в "Прологе" - это любовь к другу, который безгранично дорог и которому нельзя было признаться в этой любви, пока он был жив, ни при каких обстоятельствах.

В свое время тема "утаенной любви" Пушкина привлекла к себе внимание многих известных исследователей его творчества. В настоящих заметках предпринята попытка поставить вопрос о подобной проблеме применительно к творчеству Ахматовой. Правда, с пушкинскими стихами дело обстоит несколько иначе. Для нас не столь уж существенно, к кому именно обращены, например, стихи "Для берегов отчизны дальней..." или "Что в имени тебе моем? . .". В самом деле, в названных стихах личность адресата занимает нас несравненно меньше, чем личность автора, более того, - все, что мы узнаем об адресате стихов, важно только в той степени, в которой это касается внутреннего мира самого Пушкина. Наше восприятие этих стихов не зависит существенно от того, обращены ли они к Ризнич или, скажем, к Собаньской. В чем причина? Здесь нет возможности дать исчерпывающее объяснение этому явлению. Скорее всего, причина в той масштабности Пушкина-человека, которую мы ощущаем едва ли не с детских лет. А может быть, причина в том, что так эти стихи написались.

Другое дело со стихами "Cinque". От того, обращены ли они к Мандельштаму или, скажем, к И. Берлину, необратимо меняется весь поэтический контекст этого цикла. Видимо, опять-таки причина в самих стихах. Так они написаны. Личностью адресата пронизана сама содержательная основа этих стихов. И поэтому установить имя человека, к которому они обращены, - значит обрести возможность полноценного их прочтения, возможность прочесть их так, как они звучали для Ахматовой. Наше предположение состоит в том, что адресатом цикла "Cinque" является О. Э. Мандельштам, которого, как известно, связывала с Ахматовой высокая и искренняя дружба, испытанная на верность многими чрезвычайными жизненными обстоятельствами.

В качестве еще одного подтверждения такой точки зрения приведем стихотворение Ахматовой, посвященное Мандельштаму в 1957 году. Оно очень созвучно стихотворениям рассмотренного нами цикла, в частности пятому стихотворению "Cinque":

Я над ними склонюсь, как над чашей,
В них заветных заметок не счесть -
Окровавленной юности нашей
Это черная нежная весть.

Тем же воздухом, так же над бездной
Я дышала когда-то в ночи,
В той ночи и пустой и железной,
Где напрасно зови и кричи.

О, как пряно дыханье гвоздики,
Мне когда-то приснившейся там, -
Это кружатся Эвридики,
Бык Европу несет по волнам.

Это наши проносятся тени
Над Невой, над Невой, над Невой.
Это плещет Нева о ступени,

Это ключики от квартиры, 3
О которой теперь ни гу-гу...
Это голос таинственной лиры,
На загробном гостящей лугу.

Тот же трехстопный анапест, то же трагическое звучание стиха, та же доверительность тона при обращении к сокровенному собеседнику. Вместо "мы" ("своей мы не знаем вины") - "наши" ("наши проносятся тени"); вместо "не дышали мы сонными маками" - "о, как пряно дыханье гвоздики"; "окровавленной юности нашей" соответствует "под какими же звездными знаками мы на горе себе рождены"; анафорическому ряду "над Невой, над Невой, над Невой" соответствует: "какими же звездными знаками - какое кромешное варево - какое незримое зарево".

В стихотворении "Cinque, 5":

Нас до света сводило с ума...

В стихотворении 1957 года:

В той ночи и пустой и железной,
Где напрасно зови и кричи...

Трудно преодолеть ощущение, что оба стихотворения обращены к одному и тому же лицу.

* * *

На этом можно было бы поставить точку. Но в последнее время появились две публикации, посвященные Ахматовой, в которых затрагиваются и стихотворения цикла "Cinque".

Так, А. Г. Найманом в "Рассказах о Анне Ахматовой"4 сообщается, что ее встреча в 1945 году с известным английским филологом И. Берлиным "переустроила и уточнила - подобно тому как это случалось после столкновения богов на Олимпе - ее поэтическую вселенную и привела в движение новые творческие силы. Циклы стихов "Cinque", "Шиповник цветет", 3-е посвящение "Поэмы без героя", появление в ней Гостя из будущего (прямо) и поворот некоторых других стихотворений, отдельные их строки (неявно) связаны с этой продолжавшейся всю ночь осенней встречей и еще одной, под рождество, короткой, прощальной..." 5

В менее категорической форме на эти же произведения указывает И. Берлин в своих воспоминаниях "Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах":6 "... ссылки и аллюзии на наши встречи имеются не только в "Cinque", но и в других стихах". Далее в воспоминаниях И. Берлина речь идет также о 3-м посвящении "Поэмы без героя" и теме Гостя из будущего в ней.

Однако при рассмотрении текстов указанных произведений возникает ряд вопросов, неразрешимых, по нашему мнению, с позиции мемуаристов, что ставит под сомнение справедливость их утверждений.

Вопрос первый возникает в связи с эпиграфом к циклу "Cinque", о котором мы уже говорили выше. Обратимся еще раз, теперь более подробно, к стихотворению Бодлера "Мученица":

Безглавый женский труп струит на одеяло
Багровую живую кровь.
И белая постель ее уже впитала,

Подобна призрачной, во тьме возникшей тени
(Как бледны кажутся слова!)
Под грузом черных кос и праздных украшений
Отрубленная голова.
Супруг твой далеко, но существом нетленным
Ты с ним в часы немые сна.
И памяти твоей он верен сердцем пленным,
Как ты навек ему верна7.

Среди этих строк выбирала Ахматова эпиграф для своего цикла. Трудно представить, чтобы она отождествляла себя с героиней бодлеровского стихотворения в связи с отъездом И. Берлина. Трудно вообще представить, чтобы с обезглавленным трупом мученицы отождествляла Ахматова себя - живую - как бы ни был серьезен повод для такого отождествления. Экзальтация как выражение своих страданий всегда была абсолютно чужда ей.

Как же объяснить эпиграф?

Мы уже отметили ранее, что ситуацию стихотворения Бодлера следует воспринимать как зеркальную по отношению к жизненным обстоятельствам автора цикла "Cinque": жива "мученица", мертв ее возлюбленный.

Характерность такого приема для Ахматовой отмечается самим А. Г. Найманом:

"... Она сдвигала личную ситуацию таким образом, чтобы, перефокусировав зрение читателя, показать ее многомерность. Эти сдвиги в обыденной жизни свидетельствовали о ее мироощущении или об установке... а в поэзии стали одним из главнейших и постоянных приемов. Наиболее частым сдвигом было смыкание несоответствующих один другому пола и возраста. Она написала мне, тогда молодому человеку, в одном из писем: "... просто будем жить как Лир и Корделия в клетке...". Здесь перевернутое зеркальное отражение: она - Лир по возрасту и Корделия по полу, адресат - наоборот... По той же схеме она изменила расхожую формулу-штамп того времени "секретарша нечеловеческой красоты", введя в трагедию "Энума элиш" "секретаря нечеловеческой красоты". И таков же был механизм некоторых ее шуток: "Бобик Жучку взял под ручку", - когда, выходя из дому, она опиралась на мою руку"8.

Следовательно, эпиграф к "Cinque" должен восприниматься как признание автора в верности своему мертвому другу и как выражение уверенности в том, что в момент смерти ее замученный друг остался верным ей.

Таким же образом обстоит дело и с 3-м посвящением "Поэмы без героя": отдельные его места не могут быть объяснены с помощью версии Наймана - Берлина и противоречат ей.

Так, подзаголовок посвящения "Le jour des rois (День царей)" и эпиграф к нему "Раз в Крещенский вечерок..." (канун Крещенья), а также дата в "Примечаниях редактора" - 5 января - указывают на то, что посвящение связано скорее всего с каким-то событием, произошедшим до 1918 года (до перехода на новый стиль летосчисления), так как с 1918 года канун Крещенья приходится на 18 января.

Не вызывает сомнения то, что в стихах Ахматовой 40-60-х годов даты даются по григорианскому календарю. Например, под стихотворением "Слушая пение" ею проставлено: "19 декабря 1961 г. (Никола Зимний)". И только в 3-м посвящении дата ею самой указана по старому стилю. Разумеется, это не случайность и не описка.

В связи с этим отметим, что вторая встреча И. Берлина с Ахматовой ("прощальная, короткая") произошла, по его свидетельству, 5 января, т. е. под Рождество9. Так об этом пишет и А. Г. Найман10.

Он ко мне во дворец Фонтанный
Опоздает ночью туманной
Новогоднее пить вино.
И запомнит Крещенский вечер,

И поэмы смертный полет... -

не могут относиться к И. Берлину: он не приходил в фонтанный дом в канун Крещенья (18 января по новому стилю), а приходил 5 января (накануне Рождества), и чтение поэмы слушал, судя по его воспоминаниям, не в этот свой приход, а в первый, осенний.

По каким же соображениям это посвящение может относиться к И. Берлину?

Не подтверждается фактами и утверждение мемуаристов о том, что тема Гостя из будущего появилась также после встречи И. Берлина с Ахматовой. И. Берлин ссылается в воспоминаниях на свою беседу с В. М. Жирмунским. Однако В. М. Жирмунский, составитель книги Ахматовой в Большой серии Библиотеки поэта, в примечаниях к стихотворным отрывкам из пьесы "Пролог" привел по материалам ЦГАЛИ следующий ахматовский текст: "Вместо предисловия. Когда после брюшного тифа в Ташкенте, в конце 1942 г., я вышла из больницы, все почему-то стало мне казаться родом драматического действия, и я написала Энума элиш. I-ое и III-е действия были совершенно готовы. Оставался "Пролог", т. е. II действие. Он должен был быть в стихах и представлял собою кусок пьесы героини Энума элиш - X. В этой пьесе роль сомнамбулы исполняла сама X. Она спускалась по освещенной луной, почти отвесной стене своей пещеры - после каких-то темных блужданий, не просыпаясь, молилась богу и ложилась на козьи шкуры, служившие ей ложем. Гость из будущего под лунным лучом проступал на задымленной кострами стене пещеры. Их диалог..." 11

Сомнительны и утверждения мемуаристов относительно цикла "Шиповник цветет". За недостатком места здесь обратим внимание лишь на эпиграф к нему: "And thou art distant in Humanity".

Сама Ахматова не дала перевода этой строки из поэмы Д. Китса "Изабелла, или Горшок с базиликом". Редакционный перевод, выполненный без учета контекста поэмы, выглядит следующим образом: "А ты находишься далеко среди людей".

В контексте поэмы эта строка воспринимается несколько иначе:

35
То призрак был. В ногах ее постели

Он горько плакал......

38
"О, Изабелла, - прошептала тень, -
Я сплю в земле; лесная даль туманна,
Лежит в изножье у меня кремень,

Могилу осыпая......

39
Я - призрак! Я навеки обездолен,
Я мессу в одиночестве пою
И звуки жизни славить приневолен

Гуденье пчел и звуки колоколен,
Безмерной болью ранят грудь мою, -
Я сплю, печаль великую скрывая,
И ты чужда мне тем, что ты живая.

40

И оттого теплей моя тюрьма,
Как если б я любовью серафима
Владел; я счастлив красотой твоей,
Я мертв, но я люблю еще сильней"12.

возлюбленному.

Следовательно, и в данном случае утверждение о прямой связи цикла "Шиповник цветет" с И. Берлиным весьма сомнительно.

Рассматривая критически некоторые положения, содержащиеся в воспоминаниях А. Г. Наймана и И. Берлина, мы отнюдь не отрицаем важности самой встречи Ахматовой с И. Берлиным в контексте ее творчества. Слова о том, что встреча эта "переустроила ее поэтическую вселенную" (А. Г. Найман), конечно, являются преувеличением, но с тем, что эта встреча послужила для Ахматовой мощным творческим импульсом, наверное, нельзя не согласиться. Не следует только слишком упрощенно подходить к процессу творческого опосредования этой встречи в произведениях Ахматовой. И к циклу "Cinque", и к циклу "Шиповник цветет" вполне применима предостерегающая формула из "Поэмы без героя":

"У шкатулки ж тройное дно".

Встреча с И. Берлиным, по-видимому, в силу каких-то причин подняла из глубин подсознания поэта мощные пласты воспоминаний, с необыкновенной остротой высветив давние биографические детали.

1) "Потом она прочла свои стихи из сборников "Anno Domini", "Белая стая", "Из шести книг". "Стихи вроде этих, но гораздо лучше, явились причиной гибели самого прекрасного поэта нашего времени, которого я любила и который любил меня..." - слезы не дали ей возможности продолжать"13.

2) "Я спросил о Мандельштаме. Она не ответила, глаза ее были полны слез. Затем она попросила меня не говорить о нем. "После того, как он ударил по лицу Алексея Толстого, все было кончено..." Через несколько минут ей удалось овладеть собой..." 14

Думается, что и в первом из приведенных отрывков речь шла также о Мандельштаме, но И. Берлин не мог знать этого. Как следует из второго отрывка, прямой вопрос о судьбе Мандельштама нарушил душевное равновесие Ахматовой, у нее не хватило сил, чтобы говорить об этом снова.

Таким образом, публикации воспоминаний А. Г. Наймана и И. Берлина не только не опровергают нашего предположения о том, что адресатом цикла "Cinque" является Мандельштам, но и в определенной степени подтверждают такое предположение.

1. Ахматова А. Стихотворения и поэмы. Л., 1976. С. 236. Все цитаты по этому изданию.

2. Виленкин В. Воспоминания с комментариями. М., 1982. С. 441.

3. Перекликается со стихами Мандельштама "Еще далеко мне до патриарха":

Когда подумаешь, чем связан с миром,

Полночный ключик от чужой квартиры...

4. Новый мир. 1989. № 2. С. 109.

5. По поводу "столкновения богов на Олимпе" сразу же заметим, что при всем уважении к английскому знакомому нашего поэта мы не разделяем с А. Г. Найманом его уверенности в равновеликости Исайи Берлина и Анны Ахматовой.

6. Звезда. 1990. № 2. С. 152.

8. Новый мир. 1989. № 2. С. 110-111.

9. Звезда. 1990. № 2. С. 152.

10. Новый мир. 1989. № 2. С. 109.

11. Ахматова А. Стихотворения и поэмы. С. 509.

13. Звезда. 1990. № 2. С. 149. Утверждение Ахматовой, что стихи явились причиной гибели этого не названного ею "самого прекрасного поэта нашего времени", не позволяет отнести ее слова к Гумилеву, о котором Ахматова также рассказывала И. Берлину в тот вечер, - ведь Гумилеву, как известно, инкриминировалось участие в монархическом заговоре, до сих пор не подтвержденное никакими документами.

14. Там же.

Раздел сайта: