Иностранная литература. - 1989. -
№ 2. - С. 226-232.
«... Как Феникс из пепла»
Поэзия Анны Ахматовой на Западе. Германия и Франция
"Забудут? - вот чем удивили!.."
Анна Ахматова
1
На долю Анны Ахматовой, достигшей редкой для русского поэта старости, выпали некоторые международные почести: ее избрали доктором honoris causa Оксфордского университета, ей присудили итальянскую премию Этна Таормина... Ничего такого не испытали ее сверстники: ни первый ее муж Николай Гумилев (казненный за 45 лет до ее смерти), ни близкий ее друг Осип Мандельштам (умерший почти на 30 лет раньше ее), ни поклонявшаяся ее таланту Марина Цветаева (умерла раньше на 25 лет), ни Владимир Маяковский (покончивший с собой в 37 лет, почти за четыре десятилетия до смерти Ахматовой), ни далее Борис Пастернак (принужденный на пороге семидесятилетия отвергнуть Нобелевскую премию и доведенный безжалостной травлей до смерти за шесть лет до ахматовской кончины). Из поколения блестящих поэтов Серебряного века она осталась одна. Немало строк она посвятила ушедшим; "Надпись на книге" (1940), адресованную другу юности Михаилу Лозинскому, она начала словами "Почти от залетейской тени..." и кончила пожеланием, чтобы "... над задумчивою Летой / Тростник оживший зазвучал". Так она писала в начале второй мировой войны, а близко к ее концу, в марте 1944-го, создала первое стихотворение цикла "Венок мертвым", призванного стать реквиемом по друзьям:
De profundis... Мое поколенье
Мало меду вкусило. И вот
Только ветер гудит в отдаленье,
Только память о мертвых поет.
Она их всех пережила и все чаще ощущала свое растущее одиночество:
Непогребенных всех -
я хоронила их,
я всех оплакала,
а кто меня оплачет?
(1958?)
С той прозорливостью, которая свойственна только истинным поэтам, она еще в молодости, едва потеряв Гумилева, произнесла:
Все души милых на высоких звездах,
И можно плакать.
(1921)
Жила долго. Была, казалось бы, увенчана признанием. Однако посмертная ее судьба на Западе - во Франции и Германии - несчастлива и сравнить ее с судьбою оплаканных ею сверстников нельзя. Осип Мандельштам всюду широко известен - прежде всего, благодаря опрокинувшим все стены непонимания и неприятия мемуарным книгам его вдовы: впрочем, признанию Мандельштама способствовали и переводы: на немецкий - одного из лучших поэтов нашего века Пауля Целана, на французский - Филиппа Жакотэ. Число книг о Мандельштаме растет - большинство из них по-английски и по-русски, но и на немецком (Ральф Дутли, 1985) и французском (Никита Струве, 19S2) они завоевали много читателей. Написано несметное количество биографий Марияы Цветаевой; только за самое последнее время ВЫШЛИ по-немецки книга Марии Разумовской (Вена, 1981; она же появилась два года спустя по-русски), по-французски - Вероники Лосской (1987) и той же Марии Разумовской (198?); появился объемистый и многотомный сборник докладов Лозаннского симпозиума, состоявшегося в 1983 году (1988), и большая монография Виктории Швейцер (1988). Повезло Марине Цветаевой и с переводами, в особенности французскими: Эв Мальре произвела в казалось бы негибком языке Расина "цветаевскую революцию"; раздробила синтаксис, субстантивировала многие конструкции, отбросив глаголы, насытила текст немыслимыми и в то же время вполне естественными новообразованиями, добилась небывалой смысловой и образной плотности. После ее смерти (Эв Мальре умерла в 1984 году в возрасте 38 лет) вышло две книги; поэмы Цветаевой "Поэма Горы" и "Поэма Конца" (издательство ""L'Age d'Homme", Лозанна, 1984) - параллельные тексты, русский и французский; и "Попытка ревности и другие стихотворения" ("La Decouverte", Париж, 1985), книга, содержащая также исследования Эв Мальре об эстетике Цветаевой и все французские тексты последней (переводы из Пушкина, Лермонтова, Маяковского).
Ничего столь же значительного для Анны Ахматовой не сделано. Нет во Франции и Германии ни одной солидной монографии, ей посвященной, не нашлось для перевода ее поэзии ни Пауля Целана, ни Эв Мальре (хотя и появились удачные переводы отдельных стихотворений и даже поэм - об этом ниже). Почему?
Первая и главная причина, вероятно, в том, что для Запада сама жизнь Анны Ахматовой недостаточно драматична, чтобы привлечь широкую публику. Она дожила до старости и умерла в больнице - эпизод ждановской травли и последующей гражданской анафемы ("За тебя я заплатила чистоганом, / Десять лет я проходила под наганом", - писала Ахматова в "Поэме без героя", обращаясь к английскому другу) не был достаточно хорошо понят: для иностранца ее трагедия куда менее очевидна, чем самоубийство Есенина, Маяковского, Цветаевой, чем остракизм, лагерная судьба и кошмарная гибель Мандельштама, чем издевательства чиновников и писательской "общественности" над Пастернаком, чем смерть Варлама Шаламова в богадельне. Известное впечатление произвела на французских читателей книга Лидии Чуковской "Записки об Анне Ахматовой" (1980), но внешних драматических эффектов в ней меньше, чем в "Воспоминаниях" Надежды Мандельштам; книга Чуковской отличается мужественной сдержанностью, "скрытой теплотой" трагизма - она не обличает, а показывает и повествует, Немецкий перевод "Записок об Анне Ахматовой" (пока только первой части) вышел совсем недавно, в 1987 году, и то преодолевая равнодушие издателей ФРГ - перевод и издание пришлось субсидировать, оно осуществилось благодаря усилиям возглавляемого Львом Копелевым общества "Orient-Occident" (Восток - Запад). Собственно, и французский вариант этой книги (вышедшей в издательстве Albin Michel усилиями Люси Катала в переводе Люсиль Нивá и Женевьевы Лейбриш) пришлось выпустить с сокращениями: читатели, как полагала (не без основания) редакция, не выдержали бы многочисленных подробностей и советской жизни, и биографии незнакомой им писательницы. Чуковская вышла по-немецки с содержательным и взволнованным предисловием Раисы Орловой-Копелевой; это способствовало распространению "Записок об Анне Ахматовой", но к большому успеху все же не привело.
Итак, одна из причин известного пренебрежения Запада к Ахматовой - непонимание ее биографии, восходящее к глубоко укоренившемуся непониманию советской повседневности. Чтобы как-то повысить интерес к Ахматовой, в ее биографин выискивают пикантно-эротические эпизоды, а то и сочиняют новые. В книжке французской переводчицы и критика Жанны Рюд "Анна Ахматова" имеется "Хронология"; год за годом рассказаны события ахматовской жизни. Под 1946 годом говорится об исключения из Союза писателей ("avec blame" - с осуждением), а под 1964 годом читаем следующее: "Избрание председателем Союза советских писателей" Présidente de l'Union des Ecrivains soviétiques). Что в говорить, такой поворот гораздо увлекательнее: из гонимой, из парии, из чуть ли не нищенки - прямо на писательский престол... Не удивительно ли, что в следующем, недавнем издании - почти 15 лет спустя - это фантастическое утверждение повторено? Так западные обожатели Ахматовой обостряют сюжет, кажущийся км недостаточно напряженным. На обложке одного из немецких сборников читаем о том, что Анне Ахматовой удалось вернуться в литературу в 1940 году благодаря заступничеству таких ее поклонников, как "любимая дочь Сталина Светлана, знаменитая артистка Алиса Коонен, писатели Тынянов и Вишневский" - все это тоже занятно, но неправда. Можно было бы написать особую работу, посвященную западной мифологии вокруг Анны Ахматовой (да и многих ее современников). Реальными фактами люди Запада удовлетворяться не хотят: им скучно. Большинство далее хорошо образованных читателей не способны осознать или даже просто представить себе, что такое "Постановление ЦК" Сталинско-ждановской поры, что значили в ту зловещую пору "проработка", исключение из творческого союза, даже лишение продовольственной карточки. Они не вникают и в то, почему Анна Ахматова, прославленный поэт Серебряного века, вдруг замолчала в середине двадцатых годов и воскресла в 1940-м, чтобы написать "Реквием" и скрыть его от всех людей, кроме нескольких близких, которые выучили его наизусть и донесли до наших дней.
"Реквием" Анны Ахматовой, кажется, среди рекордов неопубликования: оконченный в предвоенный год, он появился в советской печати почти полстолетия спустя, в 198? году- Стихи Андре Шенье ждали 25 лет, лермонтовский "Демон" - более двадцати (до 1860 года). На Западе "Реквием" появился давно - и в оригинале (1963), и в различных переводах (например, французских: Мишель Окутюрье - 1964, Андре Пио - 1971), но и эта поэма не вызвала настоящего интереса к творчеству Ахматовой. Сегодня для русских, прочитавших наконец "Реквием", трагизм ахматовской судьбы представляется не менее черным, нежели ужас, обрушившийся на ее современников. Он может быть и еще страшнее. Пастернак писал "Лейтенанта Шмидта", а потом переводил Шекспира, Гёте, Шиллера, Петёфи; Цветаева из далекой Франции восхищалась подвигом челюскинцев, не зная, не видя тогда ежовско-бериевско-го террора; Заболоцкий восторженно писал "Горийскую симфонию" и долго верил во всамделишность "Голубиной книги". У Анны Ахматовой иллюзий не было. Кто из ее сверстников мог оказать о себе:
Забудут? - вот чем удивили!
Меня забывали сто раз,
Где, может быть, я и сейчас.
А Муза и глохла и слепла,
В земле истлевала зерном.
Чтоб после, как Феникс из пепла,
21 февраля 1957, Ленинград
2
Это стихотворение ждало своего часа 15 лет и появилось в одном из "Дней поэзии" (1972) через пять лет после смерти Анны Ахматовой. Мне оно представляется гениальным: глубокая поэтическая идея передана менее чем тридцатью словами, организованными так, что последовательно звучат разные, едва ли не противоположные друг другу интонации - от фамильярно-разговорной ("... вот чем удивили!") до торжественно-одической, близкой к "глаголу богов" державинской эпохи ("В эфире восстать голубом"). Как же вы хотите, чтобы такие восемь строк зазвучали на другом языке? Перевести их, вероятно, можно, но чудеса редки.
Такова другая причина отставания ахматовской славы на Западе: ее непереводимость. Чаще всего поэзия Анны Ахматовой - это самые точные и прямые слова в безошибочно убедительном порядке простых синтаксических построений, образующих узнаваемо-разговорную интонацию, сплетенную с иными интонациями или им противопоставленную Ну, как быть на любом другом языке с такой миниатюрой 1959 года:
Что нам разлука? - Лихая забава,
Спьяну ли ввалится в горницу слава,
Бьет ли тринадцатый час?
Или забыты, забиты, за... кто там
Так научился стучать?
Новое горе встречать.
Как передать это соединение "идиоматической усмешки" ("Беды скучают без нас") зловещей, но и потешной языковой игры ("забыты, забиты, за..."), вульгарности ("Спьяну ли ввалится."), старины ("Лихая забава...", "в горницу"), подчеркнуто обыденной, а на самом деле драматической речи ("Вот и идти мне...") и рыдания, звучащего во всех восьми строках этого четырех- и трехстопного дактиля, который одновременно и напевен, и разговорен? Как передать мелодическую ассоциацию, восходящую к балладному жанру или некрасовским стихам вроде:
Вкусны ли, милая, слезы соленые
С кислым кваском пополам?
языке некоторые из таких чудес созданы старым поэтом Максимилианом Шиком и нашими современниками Рольфом-Дитрихом Кейлем и Лудольфом Мюллером. Пример - стихотворение 1924 года "Муза":
Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке.
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: "Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?" Отвечает: "Я".
Перевод Максимилиана Шика - одно из первых открытий поэзии Анны Ахматовой на немецком языке; он увидел свет в 1960 году, уже после ее неполной, но все же реабилитации:
Dünkt mir, das Leben hängt an dünnem Band.
Ruhm, Jugend, Freiheit wollen nichtig scheinen
Vorm lieben Gast, der die Schalmei umspannt.
Nun tritt sie ein. Sie läßt den Schleier gleiten
üfend ihren Blick auf mich.
Ich frag: "Warst du es, die der Hölle Seiten
Diktierte Dante"? Sie erwidert: "Ich".
Чуть заметное усиление (амплификация) характеризуют этот хороший (хоть и первый) перевод: у Ахматовой просто "жду ее прихода", у М. Шика - "жду с тоской, с напряжением" (sehnend); у Ахматовой - "с дудочкой в руке", у Шика гостья "крепко сжимает свирель" (urnspannt), у Ахматовой Муза "внимательно взглянула" на нее, у Шика - "испытующе направляет взгляд" (это вносит иные, более сложные отношения между Ахматовой-женщиной и Ахматовой-поэтом - оттенок сомнения). Усиления такого рода характерны: они происходят от недоверия к ахматовской сдержанности, к ее намеренному стилистическому целомудрию и от настойчивого желания сказать полнее и отчетливее то самое, что у Ахматовой выражено намеком.
В переводе Рольфа-Дитриха Кейля не хватает, кажется, только "дудочки", которую "милая гостья" держит в руке; эта по-детски трогательная смешная "дудочка", как и эпитет "милая" здесь нужны - они создают неожиданный контраст к дантову аду и к близости гибели, которую поэт предчувствует, ожидая "ночью... ее прихода". Соединение женственной прелести с грозным трагизмом,- не это ли одна из черт ахматовской поэзии? Однако и "дудочка", и "милая гостья" угадываются в прекрасном тексте Кейля - например, в определении покрывала: "... der sie zierte":
Dann hängt mein Leben, scheint's, am seidnen Band.
Was kann mir Ehre, Jugend, Freiheit frommen,
Wenn sie mir naht, die Flöte in der Hand?
Sie kam, warf ab den Schleier, der sie zierte,
Ich frug: Bist du's, die Dante einst diktierte
Das Buch der Holle? Sie entgegnet: "Ich".
Здесь удивительна не только безусловная верность, то есть стилистическое и предметное соответствие, но даже и внешняя, формальная точность (вспомним вопрос Пастернака - конечно, по другому поводу: "... можно ли быть ближе?"). Точность настолько велика, что кажется, будто оба языка созданы друг для друга:
И вот вошла... - Sie kam
(добавленное der sie zierte - украшавшее ее - компенсирует оттенок наивного кокетства, вызванный по-русски прежде всего определением "милая гостья")
Внимательно взглянула на меня... -
Und schaute dann sehr aufmerksam auf mich
(Внимательно - aufmerksam, взглянула - schaute, на меня - auf mich)
Ты Данту диктовала - Bist du's, die Dante einst diktierte
(прибавлю только слово einst: когда-то)
Страницы Ада - Das Buch der Holle (буквально: книгу Ада)
Отвечает "Я"- Sie entgegnet': Ich.
Близкими свойствами обладает французский перевод, исполненный Жаном Малаплатом:
Quand je l'attends au sein de la nuit noire,
La vie, alors, ne compte plus pour rien;
Qu'importent liberté, jeunesse, gloire,
ûte aux doigts, elle survient.
Oui, la voilà, brusquement dévoilée...
Fixé sur moi, son regard m'éblouit,
Et je demande : "Est-ce sous ta dictée
Que Dante fit l'Enfer? Elle dit: "Oui".
"милая"; впрочем, и здесь есть известная компенсация: "sa flûte aux doigts" - не "в руке" а "в пальцах" (как бы в пальчиках). Кое-что переводчик добавил, главным образом ради рифмы: "аu sein de la nuit noire" -"под сенью темной (черной) ночи" вместо простого "ночью"; "Oui, la voilà..." - "Да, вот она..." вместо "И вот вошла...", "son regard m'éblouit..." - "ее взгляд меня ослепил". Noire понадобилось для gloire, éblouit для заключительного oui. Добавления, не разрушающие художественную систему Ахматовой (кроме разве что традиционно красивого романтического штампа аu sein de la nuit - "под сенью ночи"), но вносящие чуждые нюансы.
Эти переводы не совсем характерны. В отличие от предыдущих, как немецких, так и французских переводов из Анны Ахматовой, они скорее в традиции нашей, российской переводческой школы. Первый из них, перевод Кейля, был исполнен для немецкой антологии "Русская поэзия. Стихотворения за три столетия" (1981); составителем и редактором был автор этих строк. Второй - для французской антологии "Русская поэзия - с XVIII по XX век" (1983), вышедшей под руководством того же составителя. Работая над обеими книгами, я стремился сохранить лучшее, что было создано прежде, и, ломая дурные привычки, творить новое, У немцев переводов было больше, но для антологии сохранить мало что удалось. Среди немецких сборников Ахматовой выделяется изданная в ГДР книга "Небывалая осень" (1967), переведенная Зарой и Райнером Кирш: оба они - поэты талантливые, но переводят Ахматову на свой манер, отбрасывая и классическую метрику, и строфическое строение, и рифму. Анна Ахматова изредка, когда ей это было нужно, писала верлибром; безрифменные и безразмерные стихи открывают, например, сборник "Белая стая" (1917):
Думали: нищие мы, нету у нас ничего,
А как стали одно за другим терять,
Так что сделался каждый день
Смысл этого верлибра для Ахматовой выясняется только на фоне всех последующих стихотворений, написанных пяти- и четырехстопными ямбами, вполне регулярными дольниками и даже классическим александрийским стихом:
А! Это снова ты.
Не отроком влюбленным,
Но мужем дерзостным, суровым, непреклонным
Страшна моей душе предгрозовая тишь.
По контрасту верлибр приобретает разящую силу. А если верлибром переведено все подряд - в том числе и "А! Это снова ты..."? И даже "Песня о песне":
Она сначала обожжет,
Как ветерок студеный,
Одной слезой соленой.
В переводе верлибром исчезают обе песни: и та, которая эту речь ведет. Приведу один пример - перевод Райнером Киршем восьмистишия 1957 года, посвященного Осипу Мандельштаму:
О, как пряно дыханье гвоздики,
Мне когда-то приснившейся там -
Бык Европу везет по волнам;
Там, где наши проносятся тени,
Над Невой, над Невой, над Невой;
Там, где плещет Нева о ступени, -
Зтот трехстопный анапест (с одной едва заметкой паузой:
Там, где кружатся (пауза) Эвридики)
имеет немалое значение. Уберите его - и вы утратите магическую (и не столь частую у Ахматовой) песенность, а вместе с ней и ритмические ассоциации - ведь это ритм, встречающийся у Мандельштама. Одно из самых первых его стихотворений:
Только детские книги читать,
(1908)
Или, еще ближе по каталектике:
Воздух пасмурный влажен и гулок.
Хорошо и нестрашно в лесу.
Я покорно опять понесу.
(1911)
И даже - гораздо более позднее стихотворение:
За гремучую доблесть грядуших веков,
(1931)
А в переводе осталась только цепочка смыслов и образов - улетучилась музыка:
О wie gewürzt der Atem der Nelke,
Der mir dort im Тгашп erschien.
Der Stier Europa entfährt;
Dort wo unsure Schatten fliegen,
Überm Fluß überm Fluß, überm Fluß,
Wo die Newa schwappt ans Granitene -
Сборник, из которого взято это стихотворение, вышел под редакцией одного из лучших восточнонемецких специалистов по советской поэзии Фрица Мирау. Куда же он смотрел? Почему он пропустил анекдотическое сочетание "dein Propusk"? Чтобы внезапно я вполне эфемерно срифмовать Fluß - Propusk? Но утрата звучания - всякой мелодии! - еще горестнее, чем эта случайная дурость.
В 1980 году я взялся за немецкий однотомник Анны Ахматовой - он вышел через два года. Как сказано выше, предшествовавшими переводами воспользоваться было трудно. Однако уже существовали работы Лудольфа Мюллера, мастера поэтического перевода. Среди них были шедевры; например, два стихотворения из "Реквиема": Распятие и Эпилог 1. Из упомянутого сборника, вышедшего в ГДР (1979), удалось выбрать некоторые хорошие переводы Хайнца Чеховского - например, почти весь цикл "Шиповник цветет" (1946-1962). Чеховский часто опускает рифму, но бережно сохраняет ритм, соотношение стилистических пластов и интонационных изгибов, даже звуковых масс:
Во сне
Черную и прочную разлуку
Что ж ты плачешь?
Дай мне лучше руку,
Обещай опять прийти во сне.
Мне с тобою, как горе с горою...
Только б ты полночною порою
Через звезды мне прислал привет.
15 февраля 1946
Im Traum
ährend, trase
Ich mit dir gemeinsam, Ach, du weinst?
Gib mir lieber deine Hand und sage,
Daß du wieder mir im Тгашп erscheinst.
Wie die Berge, die nicht zueinander
ür uns
Gibt's auf dieser Welt kein Miteinander.
Doch ein Stern, mag sein, schickt deinen Gruß.
Только последний стих перевода вносит диссонанс: "Может быть, - пишет Чеховский, - твой привет передаст звезда". Ахматовская формула полна мистической загадочности: женщина ждет единственно возможного привета от любимого - "через звезды"; разве это не величественней и темней, чем в немецком, чуть банальном варианте? И все же перевод Хайнца Чеховского хорош - прежде всего естественностью и трагизмом четырех первых стихов. Что же удивительного, если я включил в однотомник поэзии Анны Ахматовой его перевод цикла "Шиповник цветет"? Привлекало еще одно соображение: хотелось наконец-то хотя бы в малой, мне подведомственной области способствовать разрушению Берлинской стены, отделяющей одну Германию от другой. Переводя стихи Анны Ахматовой, немцы по обе стороны стены делают общее дело. По причинам эстетическим я не мог согласиться с принципами Райяера и Зары Кирш, но многое из того, что в ГДР делают Уве Грюннинг (я включил в свой сборник два его отличных перевода - стихотворений "Не прислал ли лебедя за мною" и "Воронеж") и, в особенности, Хайнд Чеховский, мне близко.
Для переводов других стихотворений и поэм удалось составить творческую группу из западнонемецких поэтов и в то же время славистов, которые, к счастью, непохожи друг на друга. Трое - из Тюбингена; их многому научил старший среди них, Лудольф Мюллер. Мюллер - двойной доктор наук: литературы (русской) и богословия - ему принадлежат книги о древнерусской литературе, о Достоевском и Вл. Соловьеве, кстати, Вл. Соловьева он издал по-немецки в девяти томах, переведя для последнего тома (1977) почти все его поэтическое наследие. Переводы Л. Мюлдера превосходны; это прежде всего лирика позднего Пастернака, но и духовные оды Ломоносова ("Вечернее размышление о Божием величии") и Державина ("Бог", "Христос"), лирика Пушкина ("Гимн в честь чумы", "Как с древа сорвался..."), Баратынского ("Смерть"), Лермонтова ("Есть речи - значенье...", "Родина", "Утес"), Тютчева, Вяч. Иванова, Блока. О переводческом творчестве Лудольфа Мюллера следовало бы написать особо: старый профессор и поэт заслужил высокую благодарность всех, кому дорога русская поэзия. Из Ахматовой для нашего сборника он перевел поэмы "Реквием" и "У самого моря", "Северные элегии", цикл "Cinque".
"Четки" (1914) и цикл "В сороковом году" из "Седьмой книги"; Кай Боровский - поэт, прозаик, критик, выпустивший за последние годы несколько переводных томиков (Пушкин, Ходасевич, французские стихи XIX века), - он отличается ярко современным поэтическим мышлением; для ахматовского однотомника он перевел почти все стихи из сборников "Подорожник" (1921) и "Anno Domini" (1921-1922). Еще один из наиболее активных участников группы - названный выше Рольф-Дитрих Кейль. Кейль - профессор Боннского университета, исследователь Пушкина и Гоголя; кроме ученых книг и статей его перу принадлежит перевод "Евгения Онегина" - пожалуй, самый удачный из пока существующих на Западе. Кейль оказался отличным читателем и переводчиком ахматовской поэзии: его вклад в наше издание - стихи сборника "Белая стая" (1917).
Назову еще одного участника: Ильму Ракуша, автора исследований, посвященных Баратынскому и Цветаевой и специфической теме "Одиночество в русской литературе"; ей принадлежат некоторые переводы трагических стихотворений Ахматовой, в то время только начавших появляться по-русски; среди них: "Я приснюсь тебе черной овцою...", "Зачем вы отравили воду...", "Все ушли, и никто не вернулся...". Чтобы продемонстрировать особый стиль Ильмы Ракуша-переводчицы - четыре строки из последнего стихотворения:
Наградили меня немотою,
На весь мир окаянно кляня,
Обкормили меня клеветою,
Man hat mich mit Stummheit belohnt,
Verflucht vor den ganzen Welt,
Verleumdungen waren mein Brot,
Und Gift mein Alltagsgetränk.
änk), однако они глубокие и звучные; важно и то, что И. Ракуша, понимая и сопереживая трагизм русского поэта, умеет производить замены, не ослабляющие энергии текста: вместо "Опоили отравой меня" - "Яд стал моим повседневным напитком", а вместо "Обкормили меня клеветою" - "Клевета стала моим хлебом". К числу лучших воссозданий Ильмы Ракуша относится и "Шестая" из "Северных элегий", в переводе которой она успешно соревнуется с Лудольфом Мюллером (в сборнике даны оба перевода- как и в ряде других случаев, например, "Библейские строки": Кай Боровский и Лудольф Мюллер).
В послесловии к сборнику, озаглавленному "В Зазеркалье", приведя ахматовское четверостишие 1962 года (в собственном переводе):
О своем я уже не заплачу,
Но не видеть бы мне на земле
Золотое клеймо неудачи
Verloscht ist meine stolze Fackel
Doch Gott bewahre mich vorm Los,
Zu sehn des Unglücks goldnen Makel
Auf juger Stirn, noch faltenlos,
"От этой злой доли Бог не избавил ее: она умерла, не познав утешения (одним из последних ее переживаний было осуждение ее ученика и молодого друга Иосифа Бродского на пять лет трудовой повинности - по обвинению в тунеядстве. Это четверостишие - о нем) и полагая, что большая часть ее творчества обречена на забвение - до нынешнего дня советской цензурой запрещены "Реквием", часть "Поэмы без героя" и многочисленные стихотворения".
Радостно сознавать, что все, писавшееся тогда, на пороге 1982 года, ушло в прошлое: "Золотое клеймо неудачи" уже не угрожает челу Нобелевского лауреата 1987 года, цензурные препоны устранены - гениальный "Реквием" опубликован в двух советских журналах, публикуются и все прочие, недавно считавшиеся антисоветскими стихи Анны Ахматовой. К столетию ("е. б. ж."!) мы, вероятно, увидим полное собрание ее сочинений, опубликованное на сей раз не издательством YMCA-Press (которое своим трехтомником - не лишенным, увы, ошибок, сердивших Ахматову, - заслужило нашу безусловную признательность), но издательством "Художественная литература" в Москве и Ленинграде.
3
Пора сказать еще об одной особенности поэзии Анны Ахматовой, затрудняющей путь к ней западного читателя. Несколько лет назад я писал в статье "Анна Ахматова", вошедшей в немецкий "Критический словарь современных иноязычных литератур", о теме памяти, центральной в идейно-художественном мире Ахматовой; в эстетической области память оказывается классикой, в общечеловеческой - культурой, в этической - верностью. "Классика - это память об утвердившихся на протяжении столетий поэтических формах; для Ахматовой она всегда оставалась существенной. Среди ее стихотворений - песни, сонеты, элегии, оды; она всегда знает, какая поэтическая традиция стоит за ее спиной, кто ее литературные учителя и предшественники... Защищать классическое начало и придерживаться старого в эпоху, когда в моде литературный авангард, когда неистовые футуристы радостно сокрушают все вокруг, когда молодой Маяковский создает новую метрическую систему и новую эстетику, - такой консерватизм требовал особого мужества /.../ Именно в это самое время Анна Ахматова защищала рифмы, строфы, самые различные "арии и розовый куст / И прочие мелехлюндии / Из арсенала искусств" - то самое, что Маяковский с презрением называл старьем. И она не уступала соблазнам, она сохранила верность своему классицизму..."
Отважное противостояние авангардной моде позволило Анне Ахматовой выступить прямой наследницей Пушкина, Баратынского, Тютчева - героическая традиционность стала фундаментом ее поэтической оригинальности, ее неповторимого своеобразия. Многим людям Запада такая позиция непонятна, или - чаще - неинтересна. Их куда больше увлекают метрико-синтаксическое новаторство Маяковского и Цветаевой, образный авангардизм раннего Пастернака и позднего Мандельштама, абсурдистские эксперименты Хармса и молодого Заболоцкого, нежели сдержанный лаконизм, классическая афористичность и высокий эпиграмматизм Ахматовой. Поэтому поэты-переводчики либо проходили мимо нее, либо всячески ее модернизировали, "авангардировали"; например, посредством разрушения ее стиховых форм верлибром. Так продолжалось долго, несколько десятилетий В направлении такой "авангардизации" действовали названные выше Зара и Райнер Кирш в сборнике 1967 года. Во Франции похожую роль сыграла Жанна Рюд, которой, впрочем, читатели обязаны; она опубликовала в 1968 году избраннные стихи Ахматовой, несколько позднее - "Поэму без героя" (1970) и еще более чем через десятилетие большой сборник стихотворений и поэм. Поэтическую технику Жанны Рюд можно показать на любом, наудачу взятом примере. Вот, скажем, второе стихотворение "Реквиема" - подражание народной песенке, в которой возникает мучительный разрыв между легкой хореической мелодией, чуть ли не шутливой формой, и горестным смыслом слов:
Тихо льется тихий Дон.
Входит в шапке набекрень,
Видит желтый месяц тень.
Эта женщина больна,
Эта женшина одна.
Помолитесь обо мне.
Стоит потерять форму песенки, игру ритма, конфликтное соотношение между фольклорной шутливостью и биографическим трагизмом, чтобы от этого стихотворения остался бледный лоскут. У Жанны Рюд стихотворение звучит так:
Le Don paisible coule doucement.
La lune jaune entre dans la maison.
La lune jaune voit une ombre.
Cette femme est ma lade.
Cette femme est seule.
Son mari dans la tombe et son fils en prison.
Переведем последние два стиха на руcский: "Ее муж в могиле и сын ее в тюрьме. Помолитесь за меня". Трогательно, грустно - но где стихотворение Анны Ахматовой? По-французски, однако, сохранить песенку и ее внутреннюю напряженность можно. У Мишеля Окутюрье:
Coule, coule, calme Don.
La lune entre en la maison.
Jaune, bonnet sur l'oreille.
Cette femme n'est pas bien.
Cette femme n'a plus rien.
Son fils en prison, son mari en terre.
Souvenez vouz de moi dans vos prières.
показал, что средствами современного французского стиха и языка можно передавать классические ритмы и строфы Ахматовой, был Мишель Окутюрье, опубликовавший свой перевод "Реквиема" в 1964 году в журнале "Эспри"; следом за ним пошел Андре Пио - его вариант "Реквиема" вышел в 1971 году. Почти через 20 лет, в 1983 году, перевод Мишеля Окутюрье был почти без изменений переиздан в моей антологии русской поэзии, куда включены исполненные на основании иной школы поэтического перевода многочисленные формально близкие воссоздания ахматовских стихотворений и поэм - это переводы Жана Бессона, Мишеля Кадр, Жана Матшплата, Жана-Люка Моро, Сато Чимишкян.
Постепенно авангардистский верлибр перестает быть модой или, что нисколько не лучше, универсальной заменой всех форм иноязычных поэзии и во французской, и в немецкой литературах. С большим опозданием, а все же начинает практически утверждаться представление о том, что форма поэтического произведения неотрывна от его смыслового содержания, что форма творит содержание в такой же мере, в какой смысл творит форму. И что поэтому перевод сонета или просто регулярного четверостишия астрофическим и аметричным верлибром - это разрушение смыслоформального единства, а значит, и гибель произведения в целом. Анна Ахматова больше других русских поэтов пострадала от "авангардизации" - можно, однако, надеяться, что критическая черта позади и что мы станем свидетелями того чуда, о котором она сама писала - говоря о том, как ее муза
В земле истлевала зерном,
Чтоб снова, как Феникс из пепла,
В эфире восстать голубом.