Филиппов Б.: "Зеркало - Зазеркалье - Зерцало Клио"

Анна Ахматова: Pro et contra. Т. 2.
- СПб.: РХГА., 2005. - С. 709-720.


Зеркало - Зазеркалье - Зерцало Клио

Исконно всесветный мотив в претворении Анны Ахматовой

Это отнюдь не трактат о зеркале и системе зеркал в творчестве Анны Ахматовой. Боязно писать что-либо догматически-обязательное, говоря о творчестве, в котором индивидуальное и общечеловеческое слито столь органически, что личное кажется (а может статься, и является) первосущественным. Это скорее наблюдения, догадки, часто как бы произвольные, ибо пишущий эти строки всегда боялся и боится систематичности и наукообразия. "Гораздо сноснее нетерпимость чувствований, нежели рассудка: Суеверие все лучше Системоверия", - говорил юноша-романтик Вакенродер в век влюбленности - при этом всеевропейской - в эмпиризм, разум, системность1.

Зеркало, может статься, было одним из самых древних, самых ранних изобретений человечества. Может статься, - и личностью, единой в вечной изменчивости, длящейся - в мигах, всегда той же самой - в отношении к не-я: каждый стал сознавать себя, лишь узрев лицо свое в зеркале, зеркало изобретя. Ведь мы не в состоянии видеть - без его отражения - лицо свое: видим руки, ноги, живот, скосив глаза - часть носа, выпятив губы - их часть, но никак не лицо в его целом. И лишь увидав свое лицо и признав его своим, неотъемлемым от себя, начинаем понимать себя как личность, как самоединство и целостность. Щенок, кружась до изнеможения, гоняется за своим хвостом, почитая его за инородное тело. Младенец кусает палец своей ноги, как будто хочет увериться в его принадлежности ему. И Нарциссу необходимо было любовно всмотреться в свое отражение в спокойном источнике, почти в стоячей воде, чтобы познать самого себя - и в себя влюбиться. Но заденет даже стоячую воду мотылек - и рябь исказит отражение, и исказится лик-личность глядящегося в воду. А зеркальце может всюду сопутствовать тебе, быть с тобою. Древние эллины верили, что душа (а душа ведь - женщина!) захватывает зеркало с собой даже в потусторонний мир... Вспомните у Мандельштама:

Когда Психея-жизнь спускается к теням...
... Навстречу беженке спешит толпа теней...
... Кто держит зеркальце...

Вот и в патриархальных русских семьях закрывали полотном все зеркала, когда умирал кто-либо в доме. Вот и к умирающим подносят к губам именно зеркало. А воскресшая в ином мире для вечности душа опять дышит, вначале на зеркальце же; у того же Мандельштама:

Душа не узнает прозрачные дубравы;
Дохнет на зеркальце...

От этой вот властной магии своего зеркального отражения (и как бы двойникового пребывания в зеркале) - и боязнь разбить зеркало, как бы тем самым обрекая себя или своего близкого на смерть. От этой же зеркальной магии и стремление отделить свое изображение - как и я, и не-я, как бы отслоить его от холодной поверхности зеркала, вырвать из него своего двойника. Сильно очеловеченные домашние собака и кошка тянут лапы в Зазеркалье, опасливо заглядывают туда, ища некоего другого, враждебного, быть может. Да и мы начинаем иногда не только узнавать себя в зеркале, но и пытаемся как бы отказаться от этого своего отобразившегося в нем лика, постаревшего ли - или искаженного страданием:

Я, я, я. Что за дикое слово!
Неужели вон тот - это я?
Разве мама любила такого? -

с горечью вопрошает Ходасевич.

Вот и извечные гаданья, вызовы своего двойника, своего суженого-жениха, своей суженой-невесты, всегда связаны с зеркалом, обязательно со свечами (а часто и с черным котом, как вечным спутником колдовства-волхвования; у Ахматовой:

Из высоких ворот...
... Путем нехоженным.

Сквозь ночной кордон...
... Незваный, Несуженый, -
Приди ко мне ужинать.
(1936)

Да и черный кот не позабыт "Анной всея Руси", - слишком-то он уроднился с волхвованием:

Хозяйкин черный кот глядит, как глаз столетний,
И в зеркальце двойник не хочет мне помочь.
(1944)

Зеркало, может статься, и подтолкнуло нас и на эгоцентризм, а нашу европейскую культуру на антропоцентризм, ибо вглядывание в себя - в зеркале - приводит к некоему невольному приукрашиванию себя, хотя в чем-нибудь, ибо, как говорит тот же Ваккенродер, "каждое существо ищет красоты совершенной, но оно не в силах преступить круга, в коем находится, и видит прекрасное только в самом себе"2. Да и самого себя ставит в средоточие бытия... А как всесветный ходячий мотив, в зеркале ищут ответа:

Свет мой, зеркальце! скажи,
Да всю правду доложи:
Я ль на свете всех милее,
Всех румяней и белее?
(Пушкин)

Вот и к портрету, пишущемуся другим, не самим собою, относятся как к зеркалу, ища сходства с собою, уже смотрясь в зеркало ("Свет мой, зеркальце! скажи..."). Так, Ахматова, вглядываясь в свой портрет, еще в процессе его писания Альтманом, говорит:

Как в зеркало глядела я тревожно
На серый холст, и с каждою неделей
Все горше и страннее было сходство
Мое с моим изображеньем новым.
(1914)

Себе самой я с самого начала
То чьим-то сном казалась или бредом,
Иль отраженьем в зеркале чужом.
(1955)

Это - о двадцатых годах, годах молодости, расцвета жизни, но страшных, голодных и холодных годах, годах смертельного ужаса и полной неуверенности в прочности бытия... О годах непрекращающегося террора...

Если у Ахматовой и не столь уж многочисленны прямые упоминания зеркал, то зеркала всегда имеют весьма определяющее, важное значение. И сами зеркала, и система зеркал. И это преимущество у Ахматовой зрелой, в особенности эпохи писания "Поэмы без героя". В молодости, как ни странно, зеркала не слишком-то занимают ее. Разве что:

Завтра мне скажут, смеясь, зеркала:
"Взор твой не ясен, не ярок"...
(1911)

Или:

А глаза глядят сурово
В потемневшее трюмо.
(1913)

А к сорока годам появляется некая дымка задумчивости, но еще далекая от устойчивого пессимизма, - скорее элегически-философическая:

Все унеслось прозрачным дымом,
Истлело в глубине зеркал.
(1929)

Зато, особенно же с 1940 года, зеркала неотступно окружают и заставляют трепетать Ахматову. Тут и двойники, и зазеркальные (отнюдь не "иззеркальные") гости:

Кто его сюда прислал
Сразу изо всех зеркал?

Вспоминаются и во многом знаменательные встречи, и затем тревожные повторы этих воспоминаний в стихах:


И думает, что он незаменим...
(1943)

Но и отчураться, "отаминиться" от многих "гостей зазеркальных" не так-то просто, т. к. они преодолевают время и пространство, они - сильнее жизни и смерти:

И то зеркало, где, как в чистой воде,
Ты сейчас отразиться мог.
И время прочь, и пространство прочь...
Но и ты мне не можешь помочь.
(1946)

И как ни укоряй такого зазеркальника, но он едва ли уймется:

... Ты бы постыдился
Быть, где слезы живут и страх,
И случайно сам отразился
В двух зеленых пустых зеркалах.
(1961)

Слух - и видение, музыка - и зеркало: все это неотступно следует за человеком:

Чей-то голос звучит у крыльца
И по имени нас окликает,
И в ответ ему в темном углу
В мути зеркала что-то мелькает...
(1960)

других, своих и не-своих, близких и дальних, но прошедших через нашу жизнь, нашу судьбу, нашу личность:

Вхожу в дома опустелые,
В недавний чей-то уют.
Все тихо, лишь тени белые
В чужих зеркалах плывут.
(1940)

И видится человеку, видится поэту не только он сам, не только его двойник, не только гость зазеркальный, но и сама внешняя обстановка его жизни, особенно близкая ему:

И сада Летнего решетка,
И оснеженный Ленинград
Возникли, словно в книге этой,
Из мглы магических зеркал.
(1940)

И что бы мы ни спрашивали у судьбы, у жизни, у Бога, у зеркала, наконец, - никто чаще всего прямого ответа не дает:

А в ответ в паутинном углу
Зайчик солнечный в зеркале пляшет.
(1960)

... И наконец, одно из самых зловещих волхвовании Ахматовой- ее стихи "В Зазеркалье". Ахматова, по многим свидетельствам, ревновала и люто ненавидела жен и возлюбленных решительно всех великих и больших поэтов - не только живых, но и давно уже умерших3. Ненавидела, в частности, и ревновала и Наталью Николаевну Пушкину - и, еще больше, любовницу Пушкина, Каролину Собаньскую, "весьма недвусмысленно прозванную "демон"":

Красотка очень молода,
Но не из нашего столетья,
Вдвоем нам не бывать - та, третья,
Нас не оставит никогда...

Мы что-то знаем друг о друге
Ужасное. Мы в адском круге,
А может, это и не мы.

Стихотворение это написано 5 июля 1963 года. А на следующий день (6 июля 1963) последовало "Первое предупреждение", в котором всепобеждающая страсть, кричавшая уже и раньше "И время прочь, и пространство прочь", перекликается и отвечает на давнее (1929) "Все унеслось прозрачным дымом, / Истлело в глубине зеркал":

Какое нам, в сущности, дело,
Что все превращается в прах,
Над сколькими безднами пела
И в скольких жила зеркалах.
Пускай я не сон, не отрада
И меньше всего благодать...

Может быть, полезно вспоминать эти исповедальные стихи особенно сейчас, в год юбилейного кумиротворения, совсем недостойного по отношению к большой поэтессе, искренне стремившейся быть христианкой, но отнюдь не праведницей. Впрочем, ведь и святость есть никак не абсолютное совершенство - мы не подобны Всесовершенному Богу - и мы даже не боги... Но все-таки лучше не поклоняться Медному Змию, как бы прекрасно он ни писал, ни рисовал, ни пел...

Как уже сказано выше, именно открытие себя в зеркале, по всей вероятности, послужило если не одной, то, во всяком случае, чуть ли не основной причиной осознания себя целокупной личностью. А затем и к осознанию в бесконечной текучести мигов скрепляющего их начала - вечности. Иначе как было бы понять длящесть времени. Ведь с механической точки зрения прошлого уже нет, будущего еще нет, а настоящее - лишь мэон, чисто умопостигаемая граница между прошлым и будущим. Разбить зеркало - это уничтожить прошлое, это сделать невозможным будущее, это стереть наше самоединство.

Недаром было изобретено и кривое зеркало. Оно исказило наш лик, изуродовало нашу самоединственность. Но и кривое зеркало, и зеркало разбитое вдребезги - как-то адекватны культуре нынешней Европы, да и вообще культурам, вышедшим из лона Средиземноморья. Культура атомизировалась, ушла в дробности, наконец, утратив самоединство и веру в осмысленность бытия, и в искусстве пришла к абстракционизму, абсурдизму. Был сделан примитивнейший вывод: раз бытие абсурдно, трагифарсово бессмысленно, то и в искусстве не может быть ничего иного - только эквилибристика абсурдиков, абсурдов и абсурдищ. Кривое зеркало - в лучшем случае. А еще вернее - нечто хаотическое. Как будто и абсурд не требует осмысления!

Ахматова не идет по этой линии: "не трать, кума, силы, спускайся на дно". Она слишком умна - даже, при страстности своей натуры, чуть-чуть зеркально-холодновата. Но разбитое зеркало, не приводя ее к абсурдизму, играет и у нее традиционную роковую роль:

... Покинутый дом,
Где ночь на исходе,
За круглым столом
Гляделась в обломок
Разбитых зеркал,
И в груде потемок

(1940)

И - в стихотворении "Измена" (1944) - Ахматова недоуменно пожимает плечами:

Не оттого, что зеркало разбилось...
... Я на пороге встретила его.

Зазеркального гостя всегда встречаешь на пороге. И верного в прошлом, и изменившего, и того, кому сама изменила. А если даже это уже осколки зеркала, то и в этих осколках какие-то дребезги памяти. В "Разбитом зеркале":

Неповторимые слова
Я слушала в тот вечер звездный...
(1956)

Самой насыщенной зеркалами, системой зеркал ("В дверь мою никто не стучится, / Только зеркало зеркалу снится..."), Зазеркальем является "Поэма без героя" (1940-1962). Поэма не была совершенно закончена и в 1962: к ней постоянно добавлялись новые строфы и большие фрагменты, из нее выпадали большие куски, поэма существует в нескольких редакциях. И писалась поэма не так, как обычно пишутся стихи и поэмы:

Но сознаюсь, что применила
Симпатические чернила,
Что зеркальным письмом пишу...

И Ахматова предупреждает: не следует дотошно расшифровывать криптограммы поэмы ("О том, что в зеркалах, лучше не думать"). "Поэма без героя" - выход автора из чистой лирики, всегда несколько эготивной, в историю, в ту российскую и мировую стихию, в которую автора бросила судьба.

Клио, музу истории, эллины изображали с овальным зеркалом в руке. И вся поэма Ахматовой - система цельных (иногда - кривых) зеркал, отражающих при гадальных новогодних свечах карнавальное шествие масок - реальных лиц и зазеркальных гостей, двойников автора и характерных для эпохи персонажей театральных, литературных, музыкальных. В поэме и прозаические вступления к главам, рисующие "декорацию" действия, говорят о зеркалах: "Белый зеркальный зал..."; "Белый (зеркальный) зал снова делается комнатой автора..."

Зерцало Клио... Но мы ведь не только настоящее, но и прошлое видим в этом зеркале, гадая о будущем... Но прошлое видим сейчасными глазами, но сейчас и объясняет нам вчера. И время-то, как и мы сами, целокупно:

Как в прошедшем грядущее зреет.
Так в грядущем прошлое тлеет -
Страшный призрак мертвой листвы...

И в зерцале Клио - ив системе зеркал поэмы - синтезированы личное и всечеловеческое, общее и частное, российское и мировое, текущее и надвременное. И понятно, что единый герой не может иметь места ни в эпохе, ни в поэме: когда биография мира столь перенасыщена событиями, личные биографии робко стушевываются. И перед нами проходят не герои, а зловеще-убедительная карнавальная процессия масок - "полночная гофманиана":

Словно в зеркале страшной ночи

Узнавать себя человек,
А по набережной легендарной
Приближался не календарный -
Настоящий Двадцатый Век.

Тут и личное, и безличное, и земное, и надземное, и стертое, как разменная монета, и яркое, как ярмарочный Петрушка - но быстролетное шествие, ни на миг не останавливающееся. Разве может остановиться песня Клио? И недаром Блок слышал музыку эпохи, Мандельштам писал про шум времени, а Ахматова уснастила свою поэму и ссылками на "Дон Жуана" Моцарта, и на Шопена, и на чакону Баха, и на Седьмую симфонию Шостаковича... Они помогают и непрерывной нескончаемости мелодии поэмы. Они помогают и уловить стихийную песнь музы истории...

Звук шагов, тех, которых нету...
... И во всех зеркалах отразился

И проникнуть в тот зал не мог...

Кто же он, этот человек? Не "гость ли он из будущего"? Или образ готовящегося к самоубийству, для гигантской, героической борьбы с Богом (каковой и есть лишь "боль страха смерти"), стремящегося стать человекобогом - Кириллова ("Бесы" Достоевского) - ("Или вправду там кто-то снова / Между печкой и шкафом стоит?") А может быть, это "ровесник Мамврийского дуба, / Вековой собеседник луны"? Предположений может быть тьма, а "расшифровывающих" сплетен еще больше... Вернее, как говорит сам автор, что

Это [или] гость зазеркальный?
Или То, что вдруг мелькнуло в окне...

В черном небе звезды не видно.
Гибель где-то здесь, очевидно,
Но беспечна, пряна, бесстыдна
Маскарадная болтовня...

"настоящего Двадцатого Века" - века войн, революций, мировых небывалых потрясений.

И характерно: наибольшее место в поэме занимает как раз ее начало - 1913 год. Ведь в молодости время для нас всех и содержательнее, и течет неизмеримо более медленно, а в зрелые и в годы старости мчится как самолет-истребитель... И завершенная незаконченность поэмы - вечные ее переделки - тоже явно неизбежны: ведь история не заканчивается, и поэма не может быть классически построена - с тем или иным "финалом".

История, как живое переживание, - отнюдь не перечень первозначительных героев - императоров и вождей, мятежников и палачей, войн и мирных договоров. Личные восприятия, зачастую кажущиеся незначительными; события, врывающиеся в жизни отдельных, ничем не примечательных людей, сами по себе тоже не важные, но часто переворачивающие вверх дном частную жизнь; даже театральные впечатления и задевшие нас книги - вся сумма переживаний отдельных лиц, взятая в характерном ключе, - эта история жизни народа проходит в поэме. Поэтому мелькают в ней и "мейерхольдовы арапчата" в его постановке Мольерова "Дон-Жуана", и


Вкруг костров кучерская пляска.

царский желто-золотистый стандарт с черным двуглавым орлом... И вся ампирная обстановка площадей и улиц Петербурга, и голос "трагического тенора эпохи" - Блока, как-то в поэме перекликающийся с мощным басом Шаляпина, и поводчики медведей, и тут же

За заставой воет шарманка.
Водят мишку, пляшет цыганка...

И в примыкающих к поэме отрывках и стихах, "Северных элегиях", отброшенных строфах - и "обеды у Донона", и "Бродячая собака", любовные интриги, измены, самоубийства, "чины, балет, текущий счет". И "великан-кирасир" на выездных санях-розвальнях царя; "капоты, тугие корсеты" и перчатки до локтя, и дамское чтиво тех лет- "Жип или Бурже".

"проклятыми мазурскими болотами", где гибла армия Самсонова, и "синими Карпатскими высотами..." Но чем дальше, тем глуше звучат голоса прошлого, тем более стушевываются и бледнеют тени былого и тем резче звучит голос Клио: и не Москва, а Петербург является для Ахматовой средоточием русской послепетровской истории:

И царицей Авдотьей заклятый.
Достоевский и бесноватый
Город в свой уходил туман...
... И всегда в духоте морозной.

Жил какой-то будущий гул.

Стихийная музыка, которую всегда слышал Блок. Шум времени, который чутко воспринимался Мандельштамом. Этот гул хорошо слышит и передает Ахматова - и видит и слышит наступление на имперский европейский Санкт-Петербург омосковившегося и омещанившегося Петрограда-Питера:

А вокруг старый город Питер,
Что народу бока повытер...

В размалеванных чайных розах
И под тучей вороньих крыл...

А в следующих частях поэмы - и пушкинский гармоничный Петербург, и Петербург, сделавшийся или прикинувшийся Ленинградом, трагическим городом, из которого в лагеря НКВД и в ссылку выслали чуть ли не четверть его населения; городом, во время блокады наполовину умерщвленным голодом и морозом... И тюрьма и лагерь сына Ахматовой, и ее разлука навеки с близкими...


В это время шла на восток.
И себе же самой навстречу
Непреклонно в грядущую сечу,
Как из зеркала наяву, -

... Шла Россия спасать Москву.

... И в Первой Северной элегии - опять тот же Достоевский, как образ и пророчество:

Россия Достоевского. Луна
Почти на четверть скрыта колокольней...

Все понял и на всем поставил крест.
<...>
Полночь бьет,
Перо скрипит, и многие страницы

Но все это - ночь. Но все это - то же сатанинское карнавальное шествие теней и уродливых масок. И человек удивляется: как же он смог остаться живым?

Только как же могло случиться,
Что одна я из них жива?
Завтра утро меня разбудит,

Заоконная синева.

Дай Бог услышать нам крик петуший - и встретить смеющуюся заоконную синеву тихого, умиротворенного утра. Будем ли мы гадать о нем в зеркале, при свечах? Или поверим поэту?

Поэтов нельзя объяснять: поэзию следует только показывать. Поэтому и эти страницы - только вереница цитат и субъективных домыслов. Но, думается, без субъективного и пристрастного отношения к искусству не может быть и любви к нему.

И - "о том, что в зеркалах, лучше не думать".

1. Об искусствах и художниках. Размышления отшельника, любителя изящного, изданные Л. Тиком. М., 1826. С. 65.

2. Указ. соч. С. 66.

3. Исключением являлась только лишь жена Мандельштама, Надежда Яковлевна. И то, вероятно, потому, что, как не весьма деликатно писала о ней Ахматова, "Надюша была то, что французы называют laide, mais charmante".

Раздел сайта: